Форум » Крупная форма » Житие НЕсвятого Рене. История тринадцатая (продолжение) » Ответить
Житие НЕсвятого Рене. История тринадцатая (продолжение)
Джулия: Ну вот - добрались до продолжения. Это уже не переделка, а новый текст. Наберитесь терпения: будет долго. Но - интересно.
Ответов - 70, стр:
1 2 3 4 All
Джулия: - Кому вы намерены представить меня, герцогиня? Мари очаровательно улыбнулась. Сегодня она была прелестна: грациозная, шаловливая, с задорно блестящими глазами. Такая обольстительная, такая молодая! - Всему свое время, аббат. Через час или полтора узнаете. - Почему через час или полтора? - Нам придется совершить загородное путешествие. - Почему вы меня не предупредили? Невыносимая жара! Нет, я отказываюсь ехать в карете! Я сварюсь заживо уже через пять минут. Мари вдруг посмотрела на него с неожиданной серьезностью. - Я и не прошу вас трястись со мной в карете. Сопровождайте меня верхом. Пожалуйста. Будете ехать рядом. Как тогда… помните? Он помнил. Но воспоминания уже потеряли былое очарование. Да, он был юнцом, он был впервые влюблен. Сейчас ему почти сорок… о чем говорить? - Верхом? В сутане? - Почему нет? Даже мило. Вы будете напоминать тех священников-воинов, которые вдохновляли своим примером крестоносцев и первыми врывались в ряды неверных. - Неистовый Роланд? – усмехнулся Арамис. – Хорошо. Ради вас я готов на это. Но я не позаботился о лошади. - Зато позаботилась я. Смотрите, какой красавец! Арамис с вполне объяснимым любопытством посмотрел во двор. Лакеи суетились вокруг кареты: Мари приказала заложить обычную дорожную, а не ту, что для парадных визитов. Зато лошадь, которая предназначалась ему… Англичанин. Изумительнейшей красоты. Гордая посадка головы, грациозные движения, ноздри, пышущие огнем. - Мари, что все это значит? Получается, что не вы, а я наношу официальный визит? - Я намерена показать вас во всем блеске! – герцогиня улыбалась. И что-то такое сквозило в выражении ее лица, что Арамис напрягся. - Может быть, мне не стоит ехать? Он отлично изучил ее за эти годы и понимал по мельчайшим нюансам, что Мари что-то задумала и настолько увлечена некой идеей, что уже не отступит. Но натолкнуть ее на мысль остановиться, пока не поздно, все же стоило. - Вы боитесь, прекрасный мушкетер? – она привстала на цыпочки и звонко поцеловала его в щеку. - Не боюсь. Но я теперь не мушкетер, а служитель церкви. Осторожность и умеренность во всем – качества, необходимое для священника. - Осторожность вам пригодится, - сказала Мари. – Но не сейчас. Подайте же мне руку – и пойдем. У нас не так много времени. Они спустились вниз, аббат помог Мари подняться на ступеньку кареты, лично закрыл дверцу. Личико герцогини виднелось в просвет между шторками. Шевретта выбрала для визита довольно скромное платье в своих любимых цветах: черный шелк и ярко-оранжевые ленты. Она питала к ним необъяснимую слабость. - Куда мы едем? Скажите, наконец. - Секрет! – отвечала Мари. Всю дорогу она провела у окна. Ехали не слишком быстро. Аббат несколько раз давал волю своему скакуну – лошадь рвалась вперед. Он проделывал примерно пол-лье галопом, а затем ждал на обочине, когда карета догонит его. - Вы стали куда более искусным наездником, чем были раньше! – польстила ему Мари. – А то, что вы в сутане… Глаза ее вдруг томно заблестели. Аббат счел за лучшее отвернуться: он знал, что в голову герцогини могут придти всякие фантазии на его счет. В том числе и такие, которые будут лишь помехой. Когда она остепенится и вспомнит про свой статус? - Скажите кучеру, чтобы повернул направо на ближайшей развилке. - Мы направляемся к парижскому архиепископу? Ведь это дорога в Нуази! - Мы едем в Нуази, мой милый, но не к парижскому архиепископу. Умерьте ваше любопытство, теперь уже недолго осталось. В самом деле, они уже видели первые домики деревушки под названием Нуази. Почти все ее население работало в загородной резиденции парижского архиепископа или на землях, принадлежащих столичной епархии. Кроме того, в Нуази был иезуитский монастырь – старинный, перешедший к достойным братьям Ордена Иисуса всего лет шестьдесят назад, а до того принадлежавший картезианцам. Арамису доводилось там бывать с различными поручениями. Он не мог похвастаться тем, что хорошо знает здешние места, но и заплутать по дороге ему было затруднительно. - Вон тот дом! – Мари, высунувшись из окошка, махнула рукой куда-то в сторону – на отшибе от остальных строений виднелась небольшая ферма, недалеко от нее – пара домиков, окруженных высоким забором. - Не дворец! - сострил аббат. - Не судите по внешнему виду! - парировала Мари. Они приехали. Карета остановилась, аббат спешился сам и помог выйти даме. Мари волновалась, хотя и не желала этого показывать. Герцогиня позвонила у входа в колокольчик. Аббат невольно отметил, что звонок был условным - сочетание трелей образовывало некую ритмическую фигуру. Им открыли. За первой калиткой оказалась вторая. И только после того, как они миновали вторую преграду, взору открылся прелестный пейзаж: домик, сад, живые изгороди, фонтанчик посреди песчаной площадки. Из зелени, недовольно тявкая, выкатился рыжий пушистый комок - собачка. - Фараон, фу! Фараон, ко мне! Следом появился и маленький владелец. Мальчику было лет пять. Аббат вынужден был прикрыть лицо ладонью - он с трудом различал ребенка, солнце било прямо в глаза. Мальчик бежал быстро, размахивая ручками. Аббата словно молнией ударило. Он торопливо склонился в низком поклоне, когда разглядел мальчика как следует. - Вы! Вы приехали! - раздался тонкий детский голосок. - Госпожа Мари! - Да, это я, милое мое дитя, - отвечала герцогиня. - Я привезла вам подарки, как и обещала. Сейчас их принесут сюда. И лакомства, и книжки - все, что вы просили, Филипп. Филипп?! Аббат осмелился приподнять голову и посмотреть на Мари. Что за глупая забава? Он же был представлен юному королю - пусть даже не в самую подходящую для этого минуту. Конечно, ребенок мог все забыть, но... И почему его величество называют Филиппом? Мари, целуя мальчика в макушку, смотрела на аббата. И тут он вдруг понял. Понял все - по трепещущим губам Мари, которые пытались подсказать ему. По ее блистающему взору. С Мари он будет разговаривать позже... если останется жив после этой странной аудиенции. Но как теперь поступить? Теперь, когда отступать поздно и некуда? - Это мой друг. Надеюсь, что этот господин будет и вашим другом позже. Не удивляйтесь тому, как он выглядит. Он священник, - почти пропела Мари. В темных глазах мальчика зажегся огонек интереса.
Джулия: - Священник? Ко мне приезжает еще один священник… - На свете много священников, - осторожно ответил Арамис. Он не знал, как себя вести. Если ребенок – дитя королевской крови, брат-близнец царствующего монарха, то следовало соблюдать этикет. Если мальчик – просто двойник… Но тот, кого звали Филиппом, очень знакомо нахмурил брови. Ни дать ни взять – Людовик Справедливый, недовольный стечением обстоятельств. Нет, подобное сходство не по крови исключено. Следовательно… Когда? Каким образом удалось скрыть появление у короля брата-близнеца? Кто из них старше – Людовик или Филипп? - Я еще не видел их всех! – простодушно поведал мальчик. – А вы? Вы знакомы со всеми? Расскажите мне! А Папа Римский – какой он? Мне показывали его портрет, но ведь вы точно знакомы с Папой Римским! - Знаком… немного… - чистосердечно признался аббат. Разговаривать с ребенком, глядя на него сверху вниз он не желал, а потому присел на корточки. Мальчику это понравилось. - Расскажите же! Он сидит на троне, в красивой одежде и благословляет людей? Он был невыносимо похож на Людовика… и все же совсем другой. Живой, подвижный, даже непоседливый. Собачка ластилась к нему и сдержанно скалила зубы на Мари. Арамиса вежливо обнюхала и более никаких эмоций не проявляла. - Когда вы успели познакомиться с его святейшеством? – удивилась Мари. - Когда принимал четвертый обет. - Отец де Поль тоже знаком с Папой Римским! Они оба святые, они общаются на расстоянии! – важно сказал мальчик. Тут же его мысли перескочили на более понятный и более близкий предмет. – Ой, вот идет мой батюшка! Он несет нам бисквиты и варенье! Вы любите варенье? А вы, сударыня? Я очень люблю! Аббат уже не смотрел на мальчика. Подходивший к ним человек вынужден был поставить поднос на траву, не донеся его до небольшого мраморного столика – руки у мужчины сильно задрожали. - Аббат? - Вы?! Это был… Робер де Картье. Отец Луи-Бастьена. Тот самый Картье, который однажды дал аббату ключ к важной тайне. Картье из Тулузы. - Вы знакомы? – мальчик явно обрадовался. Конечно: все взрослые в мире знакомы друг с другом, вот только что он получил очередное подтверждение этому. Круг его личных знакомых был так узок, что малыш пока даже не представлял масштабы этого «мира». Его окружали одни и те же люди. Все до одного – взрослые. Он знал, что в «мире» есть и другие дети. К его кормилице, Перонетте, несколько раз приходила девочка. Она была старше Филиппа – лет девяти. Очень хорошенькая девочка. Но она не умела бегать быстро, Филипп постоянно ее обгонял. А этот священник умеет быстро бегать? У женщины, которую зовут Мария, спрашивать не хочется. Женщины вряд ли будут бегать с ним наперегонки. Перонетта постоянно говорит, что у нее болят ноги. - Да, знакомы! – ответил Картье. И выразительно посмотрел на аббата. Да, конечно. Никаких имен. Кроме самых невинных. Личных. Которые не для всех. Робера могут звать Робер – если он сам разрешит называть его так. Мари – это Мари. А он сам – Рене. Пятилетние дети могут быть на редкость памятливыми.
Джулия: …Они бегали наперегонки – взрослый мужчина и маленький мальчик. Они играли в мяч. Аббат сидел на траве, а Филипп бросался в него тряпичными снарядами. Они читали по слогам книжку с красивыми картинками, которую привезла Мари. Филипп уже сносно читал сам и почти не сбивался. Он так трогательно прижимался к взрослому – доверчивый, тепленький, крепенький. Аббат несколько раз ловил себя на кощунственной мысли: ему казалось, что это ЕГО ребенок. Сын. После обеда Филиппа увели спать. Еще одно знакомое лицо – повивальная бабка Перонетта. Она едва кивнула аббату. Арамис уже достаточно освоился, чтобы понять: принцу прислуживают те, кого лично отобрали покойный король, королева, Ришелье… и Мазарини? Похоже, что именно эти четверо. Робер расскажет ему все, что сочтет нужным… когда аббат приедет сюда один. Без Мари. А он приедет. Как и предполагал Арамис, слуг было немного, все они постоянно находились на территории усадьбы и выходили лишь по особому разрешению. Это означало, что страшную тайну свято соблюдают. Еще он понял, что Мари нарушила данное королеве (и кардиналу?) слово держать язык за зубами. Его не должно здесь быть, он не имеет права видеть этого славного ребенка, которого заточили в зачарованном саду. Пока Филипп слишком мал, чтобы что-то подозревать. Его навещает красивая дама. Королева? Она ласкова с ним, она привозит сладости, она треплет его по голове, спрашивает, не болен ли он, ни нужно ли ему что. Мальчик играет в королевские игрушки, но есть у него и совсем простые: деревянная шпага, щит как у рыцаря, вырезанный и расписанный каким-то местным умельцем. Тряпичные мячики – зато обруч позолоченный. И в медном большом тазу плавает лодка – точно такая имеется и в Лувре. В лодке сидят крошечные гребцы. У нее настоящий парус, она не тонет даже при сильном ветре. Филипп не знал, кто он такой. Хорошо бы, чтобы он подольше оставался в неведении. И еще лучше… нет, подобные мысли нужно гнать в сторону. Ребенку давали воспитание – следовательно, пока не приняли окончательного решения. Сходство, столь поразительное сейчас, со временем может исчезнуть. Случается всякое… Мари негромко разговаривала с Перонеттой – давала ей наставления от имени королевы. Они беседовали уже не в саду, а в доме. Странный дом. Ни одного зеркала. Ничего, кроме стекол, что могло бы хотя бы мельком отразить детское личико в обрамлении темно-каштановых локонов. Аббату было неуютно. И – сам себе он мог признаться! – страшно. Больше всего на свете ему хотелось очутиться в том самом соборе в Оверни, упасть на каменные холодные плиты и вымолить у Пречистой Девы прощение за то, что он сегодня увидел. За собственное бессилие. Он не мог изменить судьбу ребенка, который жил в этом доме. Ребенка, от которого отказались все. Ребенка, который мог иметь всё. Теперь Пречистая сжалилась бы и простила аббата д`Эрбле. А еще он теперь знал, что Мари де Шеврез – действительно дьяволица. Так ее называл покойный король, отец Филиппа. Так ее теперь имел силы назвать и он. Он, некогда любивший эту женщину больше жизни.
Джулия:
Джулия: … - Лучше бы вам здесь вовсе не появляться, - грубость в голосе Робера объяснялась крайней степенью волнения. Аббат понял это – и порадовался тому, что у него, оказывается, есть еще один друг. Пусть знакомство с ним и было крайне мимолетным по времени. Но не по смыслу того, что они тогда, в Тулузе, говорили друг другу. – Это проклятое место. Если кто-то узнает, что госпожа де Шеврез нарушила приказ короля – вас убьют. - Полноте! – аббат вскинул руку в протестующем жесте. - Молчите! – оборвал его Робер. – Вы не знаете. Два месяца назад сюда наведалась наша молочница с дочкой. Девушка совсем молоденькая, бойкая. Пока кухарка расплачивалась за молоко, девчонка побежала сорвать цветок у дома. И увидела Филиппа. - И что с того? - Да то, что она как раз перед тем побывала в Париже на похоронах покойного короля. И видела нынешнего. «Ой, - говорит, - как мальчик на короля похож! Просто одно лицо!». - Она сказала правду. Робер становился все мрачнее и мрачнее. - Беда не в том, что она сказала правду, а гдеи при ком она это сказала. Сказала подружке, что у архиепископа в саду работает. Та подхватила… - И?.. – аббат вдруг понял, к чему ведет Робер, и по его спине пробежали ледяные мурашки. Если его догадка верна, то… - Вечером того же дня обеих насмерть сшибла карета. Что странно – только их. Была третья. Та вроде и рядом шла – а ничего. Только потому, что Эльза – немка, по-французски еле понимает. Если и слышала болтовню подруг, так ничего никому пересказать не сможет. - Всё? - Садовник у нас новый, всего полгода работает. Прежний тоже решил поделиться с сыном кое-чем… Оба на Рождество пошли в церковь и пропали. Гололед… упали с плотины… Нашли тела только весной. - Но как? Кто узнал? Робер поднял глаза к небу. - Тут у кардинала несколько человек… бдят. Только какой разговор – и всё… Аббат прикусил губу. - Меня видели? - Думаю, что да. Только одна надежда – вас приняли за сопровождающего герцогини. К тому же вы в сутане. Пока обойдется… Вы пока сидите здесь, я разузнаю. Если что – мадам вас защитит? Она разрешения испрашивала у ее величества? - Полагаю, что нет. - Плохо дело… Разговор пришлось прекратить – женщины завершили беседу, Мари подошла к аббату. - Перонетта, распорядись – обед на двоих в саду. Мы здесь еще побудем, я хочу видеть, как принц будет играть подарками ее величества. Она велела дать подробный отчет. Арамис машинально протянул ей руку. Герцогиня одарила его очаровательнейшей из своих улыбок. - Пойдемте, здесь душно. Я вся вспотела. Аббата колотило в ледяном ознобе. Он не боялся смерти… но ТАКАЯ смерть была бы глупой, нелепой. Ах, Мари, Мари… если вы думали, что ваша выходка способна вернуть любовь в сердце того, кто уже разлюбил вас… Или… она все же сделала это по чьему-то поручению? Мазарини? Давняя тайна, которую аббат по случайности получил в свое распоряжение? Но об этой тайне переговаривается половина Парижа. Королева благоволит новому кардиналу, слишком откровенно благоволит. У ее величества нет причин желать смерти безвестному аббату. Не такая уж он крупная дичь, чтобы заинтересовать сильных мира сего. - Анна не знает, что вы здесь, - в тон его мыслям произнесла Мари. – Я даже не собираюсь говорить, что привозила вас. - Но… зачем? – спросил аббат. Прямота возлюбленного привела Мари в восторг. Она тихо засмеялась. - Просто так, милый мой. Я решила сделать вам приятное. Теперь вы знаете тайну, которую тщательно оберегают. В случае, если со мной что-то случится, вы сможете ею воспользоваться… по своему усмотрению. - По своему? – в голосе аббата звучала еле уловимая тень иронии. - Вот именно. Я не думаю, что существование маленького мальчика очень заинтересует ваших духовных отцов… пока не заинтересует вовсе… - Мари рассеянно смотрела на вершины деревьев. – Со временем – может быть. Если Анна пожелает причинить мне вред – я сама воспользуюсь ее слабостью. Я видела, как она привязана к Филиппу, ее терзают угрызения совести. Она мать, от этого никуда не деться. - Я думаю, что до Парижа мне нынче не суждено добраться. Меня убьют по дороге. Вы этого хотели? Мари фыркнула. - Вас? С какой стати? - Я теперь тоже знаю. - В отличие от простолюдинов, вы умеете держать язык за зубами. К тому же я не так глупа, как предполагают некоторые. Я приняла все меры безопасности. Если вы будете немы, вам не причинят вреда. Если будет молчать Робер, с которым вы, оказывается, знакомы. Перонетта промолчит. - И все же – зачем, Мари? Разве нас связывает мало тайн? Герцогиня сорвала цветок, понюхала его – и резким движением отбросила в сторону. - Старые тайны, аббат, часто теряют всякое значение. Я хочу, чтобы вы были моим… как прежде. Только моим. Чтобы вы не только знали мои тайные мысли, но и разделяли их. Чтобы вы были моей правой рукой. - У вас мало других поклонников? - Вы – один, - отчеканила герцогиня. – И я не желаю терять вас только потому, что вы… увлеклись. - Я?! - Она молода, красива, возможно, умна. Пока меня не было – понимаю. Девочка очаровательна. Но теперь я здесь. Можете с ней спать, если вам так угодно – я к такому не ревную. Но все прочее верните мне. Слышите? Я прошу вас – вернитесь. Я вижу по вашему лицу, что вы желали бы побыть в одиночестве. Прогуляйтесь, я посижу и подожду вас. Местный парк прелестен, вы поэт – идите и вдохновляйтесь. И возвращайтесь ко мне… моим верным рыцарем, которого я обожаю. Я верю в вас, аббат. Идите. Она поцеловала его в лоб и оттолкнула от себя.
Джулия: Аббат воспользовался предложением остаться одному в парке. Он отошел от дома ровно настолько, чтобы не слышать голоса людей. Только пение птиц и журчание ручейка, мычание коров где-то на поле за оградой и редкое ленивое стрекотание кузнечиков. То, что создал Бог. Чистое, простое, ясное, мирное. Чуждое всем человеческим порокам. Эти же звуки могли слышать когда-то греческие мудрецы. И крестоносцы. И святые отцы церкви. И пастушка с пастухом, целующиеся на лугу… Такой чудесный, солнечный летний день. Высокое небо насыщенно голубого цвета. Еле заметный ветерок, который приятно шевелит волосы. Дома ждет незаконченный сонет. Пусть дом – очередное временное пристанище, две комнаты, которые ему выделили, но он любит их. Там тихо и прохладно, никто не надоедает, можно спокойно работать вечерами… и еще – видеть Анну-Женевьеву, не опасаясь людской молвы. Старушка Мандевиль обещала ему банку айвового варенья – она безошибочно угадала, что аббат – большой сластена. После того, как он опозорился у нее в гостях, съев втрое больше того, что может себе позволить благовоспитанный человек, старушка лишь рассмеялась и посулила награду. Обычно он не брал ничего, но тут растаял и согласился. Вдова сама варила свое варенье, и это получалось у нее превосходно. Завтра, то есть в среду его ждет аббат Тафанель – поедая копченого угря, они обычно бурно и ожесточенно дискутировали на богословские темы. Тафанель в последнее время чересчур близко подошел к янсенистской ереси и высказывал излишне вольнолюбивые мысли. Зато с ним было интересно. В четверг он собирался навестить деревенскую затворницу и провести с ней весь день. Если ей позволит здоровье. Он так хотел быть рядом с ней, заботиться о бедняжке. Ей сейчас несладко, она наверняка испытывает тревогу по поводу своего деликатного состояния. Первая беременность для женщины – тяжкое испытание… А в пятницу, если бы его отпустили, он собирался, наконец, навестить Атоса. Он даже отправил ему письмо… Пресвятая Дева, да у него полно дел на этом свете! Его привязывает к жизни тысяча тонких, но крепких нитей. Дружба, любовь, интересные разговоры, неописанные стихи, невысказанные пока мысли… Он хочет жить! Лишиться всего, чем он дорожит, только потому, что Мари вдруг воспылала к нему безумной страстью, приревновала и решила победить соперницу вот таким странным, страшным способом? Если кому-то станет известно, что он проник в тайну королевы – его убьют, убьют, скорее всего, по дороге. Мари этого хотела? Нет уж. Он предпочтет умереть, но – любовь таким образом не покупают. Ее вообще невозможно купить. Она или отдает себя бесплатно, или – это уже какое-то другое чувство. Теперь он четко понимал разницу между одним и другим. То, что Мари предпочитает называть любовью – это сила привычки. Ей с ним удобно во всех отношениях. Испытанный друг, надежный союзник, идеальный любовник. Человек, рядом с которым она ощущает себя молодой и желанной. Все можно понять. Шеврета - сорокалетняя женщина, которая слишком много времени провела на чужбине, окруженная не самыми лучшими людьми. Она привыкла ощущать себя королевой, привыкла к мужскому вниманию. И вдруг, вернувшись во Францию, обнаружила, что уже не она является самой прекрасной женщиной королевства. Задушевная подруга, с которой были связаны все надежды и честолюбивые помыслы, встретила ее холодно: о, ее величество сильно изменилась после рождения сыновей, стала примерной матерью, регентшей, ей не до интриг. Королеве приятней проводить время в обществе принцессы Конде. А Мари – опасна. Мари по-прежнему сумасбродна, ее голова полна непонятными идеями и планами. Ее интересы идут вразрез с интересами королевства. Вечная бунтовщица и заговорщица… К тому же Мари никто не назовет хорошей матерью. Ее дети выросли и стали самостоятельными. Сыновья от брака с Люинем уже совсем взрослые люди, дочери от Шевреза вот-вот войдут в возраст невест. Какой удар: обнаружить, что старший сын уже сделал ее бабкой! Ей сорок два года… для мужчины в таком возрасте еще существуют возможности проявить себя, но для женщины это – порог старости. С характером Мари не так-то легко принять этот факт как должное и смириться с ним. Пожалуй, жизнелюбие герцогини – единственное, что остается в ней привлекательным. В конце концов, он и сам отчаянно цепляется за убегающую молодость, гонит от себя все мысли о надвигающемся сорокалетии. Ему в душе двадцать пять, и не на день больше! «Я хочу жить, Господи! Ты сам даровал мне эту жизнь. Ты столько раз посылал своих ангелов, чтобы они хранили меня и уводили от самой страшной опасности. Я дважды побывал на том свете одной ногой – и выкарабкался, я чуть не умер от лихорадки, меня пытались отравить и подсылали ко мне наемных убийц. Я нажил себе таких врагов, которые бы сделали честь всякому – и сумел избежать их мести. То, что мне досталось в итоге, сущие пустяки по сравнению с тем, что могло бы случиться. Я отлично знаю это, Господи. Я далеко не каждый день благодарю Тебя за оказанную милость, но Ты читаешь в моем сердце как в раскрытой книге и видишь, что я помню. Я столько лет молил Тебя о невероятной глупости, я мечтал, чтобы Ты дал мне умереть за любовь. И вот теперь эта глупость осуществится? Господи, но Ты видишь, что я не люблю ее. Я сошелся с ней потому… Потому что это наваждение, потому что так совпало… У нас с ней слишком много в прошлом, чтобы я забыл про все сразу и навсегда. Ты знаешь, кем она для меня была… и кем она стала сейчас. Дай мне ее не возненавидеть. И самое главное – я отчаянно хочу жить. У меня есть, ради чего жить, ради кого жить… Я не хочу умирать так глупо и бессмысленно, только потому, что меня, помимо моей воли, посвятили в чужую тайну…».
Джулия: Раздался шорох. Аббат вскочил с дерновой скамейки, на которой сидел, приготовившись дать отпор. Он был не безоружен, как некоторые могли предположить: под сутаной в ножнах удобно лежали два довольно длинных стилета. - Это моя скамейка, - детский голосок был полон возмущения. – Я сюда никого не пускаю. - Извините, я не знал… - аббат поспешно спрятал оружие. Но Филипп успел увидеть мелькнувшую светлую полоску стали – и протягивал ручонку. - Пожалуйста, покажите! Аббат вытащил один из стилетов. Глаза мальчика загорелись от восхищения. - Осторожней, дитя. Осторожней. Он очень острый. Не пораньтесь. Называть мальчика «монсеньором» было выше его сил. Филипп, еле дыша, рассматривал стилет. - Это дракон? – спросил он, указывая на рисунок, выгравированный на рукояти. - Нет, саламандра. - Здесь огонь. - Саламандра не боится огня. - Почему? Пришлось рассказывать. Мальчик уселся рядом, стилет так и остался у него в ладошке. Он был очень непосредственным и живым, этот ребенок. В отличие от своего брата Людовика, задавал вопросы, проявлял любопытство, вслух делал какие-то выводы – по-детски наивные, но в большинстве случаев достаточно точные и логичные. - Я хочу увидеть живую саламандру. Я не буду ее обижать. Верите? - Верю. В следующий раз я попробую привезти вам саламандру, но не обещаю, что у меня получится. - У меня есть зверинец, она там будет жить, - сказал мальчик. – Я сам буду за ней ухаживать. Перонетта говорит, что у меня хорошо получается. Я сам даю сено кроликам, их у меня трое. Еще у меня собственный пони, он такой забавный. Я его очень люблю. Вы любите вашу лошадку? - Да, я люблю лошадей! – признался аббат. - Пойдемте сейчас, я покажу вам своего пони! Вот вам морковка, вы угостите его. Малыш выудил из кармана свои сокровища. Аббат прикрыл глаза: мальчишки всего мира одинаковы, и содержимое их карманов вполне предсказуемо. Вот перед ним принц крови, но «сокровища», торопливо выкладываемые на скамейку, поразительно напоминают те, что доставал из примерно такого же кармана, но холщового, итальянский мальчик Джузеппе из приюта при доминиканском монастыре в одном приморском городке, где аббат поправлял здоровье после приступа лихорадки. Несколько вишневых косточек. Мел. Огрызок морковки. Кусочек желтого сахара, к которому прилипла цветная блестящая бумажка. Пять гладких цветных камушков – не иначе, нашел в ручье. Когда они сухие, выглядят достаточно скромно, но если их опустить в воду – заблестят не хуже драгоценных! Оловянный солдатик – наверняка любимый. Самый славный генерал, с которым расстаться даже на минуту невыносимо. - Это французский солдат? - Это герцог Энгиенский! – гордо ответил мальчик. – Он победил всех испанцев! Он спас Францию! Он великий воин и великий полководец! Я хочу быть похожим на него! «Твой кузен…» - подумал аббат и опять прикрыл глаза. - Каких еще полководцев вы знаете? - Александр Македонский, Перикл, Леонид – спартанец, Ганнибал, Сципион Африканский, - начал перечислять ребенок. Когда он перешел от полководцев древности к именам предводителей крестоносцев, аббат вскинул руку: - Довольно! Я вижу, что у вас хорошие наставники. - Я люблю слушать про военных. Про битвы. Про полководцев. А Ганнибал на слонах воевал, знаете? Аббат бы мог рассказать, как они шли по тем самым тропам, которыми некогда Ганнибал преодолевал Альпы, и в пещере, где пережидали снежную бурю, проводник показал им белые изогнутые кости – останки одного из ганнибаловых слонов. Но не стал. Рассказы такого рода создают незримую связь между рассказчиком и слушателем. К чему впускать в сердце этого малыша? Но мальчик вдруг забыл о том, что только что жаждал рассказов про войны и сражения. Он опустился на колени и робко попросил: - Благословите меня, ваше преподобие. Аббат ошеломленно смотрел на малыша. Он не мог отказать ему… и в то же время понимал, что с той минуты, как благословит этого ребенка, между ними возникнет та самая связь, которой он боялся. На него смотрели с немым обожанием темные сияющие глаза. Это странное свойство детей – моментально проникаться искренней приязнью к молодым и красивым, будь то женщина или мужчина. А аббат знал, что выглядит на десяток лет моложе своего возраста. Он благословил мальчика со всей искренностью, на какую был способен. - Что скажет господин де Поль, когда приедет? – пробормотал он, обращаясь скорее к самому себе. - Я не знаю, - вдруг смутился мальчик. – Он добрый, он не будет злиться, что я у вас попросил благословения. Вы ведь священник… вот я и решил… - У вас тяжело на сердце, дитя мое? Мальчик задышал тяжело и часто. - Признайтесь, станет легче. Я по себе знаю. Я сам был маленьким, когда преподобный де Поль принимал у меня исповеди. - Вы исповедовались ему? - Я имею честь называть его своим духовным отцом… как и вы, дитя мое. - Он святой! – нежно сказал Филипп. - Святой, - улыбнулся аббат. – Так что такого вы натворили, что вам потребовалось так срочно благословление? Филипп обреченно выдохнул. - Я обидел Перонетту. Я… они думают, что я сплю, а я здесь. Я дал слово, что буду спать. - Ай-яй-яй, как нехорошо… Вот что, милый мой мальчик. Вы немедленно вернетесь в постель – слышите? Я вас не выдам, но и вы не выдавайте меня. Никому не нужно говорить, что вас сегодня посетила не только госпожа Мари. Никому-никому… даже господину де Полю. Мальчик серьезно кивнул. Этот жест у него получился настолько царственным, настолько величественным, что у аббата дыхание перехватило. - Никому, - сказал он. – Но мне не залезть самому назад в окно. Это слишком высоко. - Как же вы собирались возвращаться? - Не знаю… - Дитя, на будущее учтите: если вы задумали проказу, сразу же думайте, как будете ее скрывать. А еще лучше – вы вернетесь в постель, но честно признаетесь Перонетте: «Перонетта, я не хотел спать, потому тихо ушел гулять. Я не хотел вас обидеть, просто ужасно скучно лежать в постели, когда ко мне приехали гости». - Она будет ругаться, - тихо сказал ребенок. – У нее болит сердце, она потом будет пить свои капли. И мне ее будет жалко. - Тогда, может быть, не стоило затевать побег? - Мне так хотелось! – Филипп вздернул нос. - Не всегда стоит делать то, чего хочется. «Вряд ли кто-то произнесет эту фразу твоему брату, милый мальчик». - Вас заставляли спать днем, когда вам не хочется? - Заставляли, - улыбнулся аббат. – Потому я знаю, как трудно уснуть, когда не хочется. - Если я сейчас попробую уснуть… вы не уедете, пока я не увижу вас еще? - Слово дворянина, - пообещал аббат. Он отвел маленького беглеца в дом. Это было легко – никто даже не спохватился, что юный принц покинул свою спальню. Они поднялись по лестнице для слуг. Аббат помог мальчику раздеться, уложил в постель и, убедившись, что ребенок задремал, покинул комнату. Он еще некоторое время побродил по саду, прежде чем вернуться к Мари. Герцогиня ожидала его за накрытым столом. Она не стала задавать никаких вопросов. - Вернулись? Обед стынет.
Джулия: *** Они возвращались в Париж так же: герцогиня сидела в карете, аббат ехал верхом. Он попросил у Робера шпагу – оружие ему вручили беспрекословно. Но Робер успел шепнуть ему, что опасности нет. Появление аббата в укромном домике чудесным образом осталось незамеченным. Мари сдержала слово и позаботилась о безопасности возлюбленного. Следовательно, она вовсе не желала его смерти. Более того, она понимала всю степень опасности, нависшей над ней и над ним. - У городской заставы поезжайте вперед. Вернитесь через другие ворота. Если что-то спросят, скажите, что сопроводили меня к архиепископу, а сами немного проехались верхом. У вас есть знакомые в Нуази? - Есть, - ответил аббат. – Даже много. В Нуази – монастырь ордена иезуитов, разве вы не знали? - Не знала, - герцогиня покачала головой. – Что ж… это облегчает вам задачу. Они могут подтвердить, что видели вас? - Если я попрошу. - Попросите. На всякий случай. Я предприняла все меры предосторожности, но вдруг их окажется недостаточно? Этот итальянец… Мари поморщилась. Тут же переменила тему: - Я жду вас сегодня… на поздний ужин… - Не сегодня, мадам, - ответил аббат. – Только не сегодня. - Хорошо, - согласилась Мари. – Вы правы. Сегодня вы слишком взволнованны… Тогда – завтра. - Завтра я не могу. Я послезавтра проповедую в Сен-Луи, и вы знаете, что… - О, да! – рассмеялась герцогиня. – Вы теперь настолько святоша, что перед проповедью не смеете даже глядеть на женщин. Но после проповеди? Аббат не смотрел на нее. Он сосредоточенно разглядывал свои руки. - Сударыня… Тянуть дальше было незачем. Лучше уж сейчас… Она удивленно приподняла брови. - Арамис? И протянула в окно руку. Он машинально поцеловал ее. - Милый мой, что с вами? Он спешился – неожиданно для герцогини. Передал лакею поводья. - Арамис, да что с вами творится? Вам нехорошо? - Спасибо за прогулку, сударыня. Прекрасный вечер, я прогуляюсь пешком. До Парижа не более лье. - Аббат!!! Он отвесил ей поклон и пошел по дороге, насвистывая какую-то песенку. Не оглядываясь. Первым движением герцогини было – дать распоряжение слугам и догнать нахала. Но аббат быстро свернул на какую-то тропинку и исчез в зелени орешника. Мари смотрела ему вслед. - Ах, так… - пробормотала она. – Значит, вот так… Лицо ее исказила гримаса отчаяния и ярости. Герцогиня запустила в заросли орешника свой веер – и расплакалась. Бурная вспышка закончилась не сразу. Мари, размазывая по лицу краску, румяна и пудру, плакала, уткнувшись лбом в обивку кареты. Она порвала батистовый платок и безнадежно испортила кружева на манжете. - Ах, так… Ну, тогда пеняйте на себя, господин дурак! Она достала еще один платочек, шумно высморкалась в него – и что есть силы дернула шнурок, подавая знак кучеру. - Что стоишь, болван?! Домой! Живо! Нет, не домой, а к госпоже де Монбазон!
Джулия: Вечером появился Базен – крайне встревоженный. Арамис занимался переводом и не сразу обратил внимание на состояние слуги. «Для сохранения и удержания власти самое подходящее из всех средств – быть любимым, самое несообразное – внушать к себе страх…». Далее Цицерон приводил цитату из Энния – превосходнейшую, надо сказать, цитату! Вот бы еще ее столь же превосходно перевести… Как раз в этот момент Базен деликатно кашлянул. Оказывается, он уже некоторое время стоял у стола и наблюдал за тем, как господин борется с Цицероновым трактатом «Об обязанностях». - Чем тебе не угодил Марк Туллий? – насмешливо спросил Арамис, посыпая страницу песком. – Умнейший и добродетельнейший человек. Это не сонеты и не рыцарские романы. Базен почему-то тяжело вздохнул. - Сударь, - сказал он робко, переминаясь с ноги на ногу. – Меня вызывала к себе мадам де Шеврез. - Вот как? – Арамис отложил в сторону перо и внимательно посмотрел на слугу. – И когда же это случилось? Ты ходил? - Два часа назад, сударь. - И что? - На ней лица не было, сударь. Она велела передать вам вот это. Базен протянул Арамису записку. Аббат развернул листок. «Аббат, я полагаю, что ваше в высшей степени странное и недостойное благородного дворянина поведение, ваше явное неуважение ко мне, которое вы показали при нашем прощании, является следствием вашего нездоровья. Зная ваш характер до тонкостей, я не тороплюсь делать окончательные выводы и даю вам шанс наладить наши отношения. Предпочитаю думать, что ваша опрометчивость (если не сказать – грубость) вызваны нервным перенапряжением, а также длительным пребыванием на солнце. Берегите свою голову, шевалье, она вам еще пригодится. Смею напомнить вам о поручении, которое я давала вам некоторое время тому назад. Оно связано с ребенком, судьбу которого я хотела бы выяснить – и при положительном ответе с вашей стороны забрать мальчика к себе. Это мое страстное желание, и я полагаю, что оно никак не противоречит христианским добродетелям, которые вы так поэтично воспеваете при каждом удобном случае. Надеюсь своим поступком доказать вам, что не только известная вам особа, находящаяся под вашим духовным наставничеством, является ангелом во плоти. Кстати, вы знаете новость? Гиз успел вызвать на дуэль Колиньи. Думаю, что поединок или вот-вот состоится, или уже состоялся. В любом случае, у вас есть повод посетить особняк вышеуказанного ангела во плоти и проверить лично, действительно ли ваша духовная дочь столь чужда светских развлечений, противопоказанных в ее положении. У меня есть сведения, что она приехала в Париж и собиралась лично посмотреть, как Колиньи будет отстаивать ее честь. Помолитесь за бедного Мориса. Он только что перенес опасную болезнь и очень слаб, а Гиз – превосходный фехтовальщик. К тому же если бедняга будет убит, то эта смерть на вашей совести. На месте Колиньи должны были по справедливости оказаться именно вы, а не он, и не герцог Энгиенский. Это ваше и только ваше дело. Вы можете уверять меня сколь угодно в своей невиновности, но я знаю, что рыцарские устремления Колиньи появились не без вашего умелого руководства. Что ж, мой друг, в прежние времена вы предпочитали брать в руки шпагу сами, а не находить посредников. Но в этом случае вы, пожалуй, поступили правильно. Я не вправе вас осуждать, это мое личное мнение, которым я ни с кем не поделюсь. Если вы намерены переменить свое отношение ко мне, то у вас есть возможность принести мне извинения на следующей неделе, когда я буду давать прием в честь ее величества. Ваше присутствие там никем не будет дурно истолковано: я приглашаю всех своих знакомых, даже тех, кого мне не слишком приятно видеть. Моя ирония не в ваш адрес, а в адрес принцессы Конде». - Колиньи дрался с Гизом? – спросил Арамис. – Ты слышал об этом, Базен? - Да, - Базен перекрестился и возвел глаза к потолку. – Об этом весь Париж с утра говорит. А вы разве не слышали? Арамис покачал головой. Он пришел к себе, принял ванну и уселся за перевод. - Энгиен хотел сначала драться сам. Но затем согласился на предложение Колиньи. Дело, говорят, быстро закончилось. Господин Колиньи слаб после болезни, Гиз его тут же проткнул. - Колиньи… мертв? Базен вздохнул. - Нет, чудом жив. Врачи говорят: какая-то надежда есть. - Где состоялся поединок? - На Королевской площади. И вот что, сударь, - Базен понизил голос до шепота и боязливо огляделся по сторонам. – Говорят еще, что мадам де Лонгвиль за поединком смотрела из-за занавески. - Мало ли что говорят! – Арамис сделал жест рукой, выдавший его волнение и раздражение. – Герцогиня должна быть у себя в поместье. - То-то и оно, что должна быть… а она здесь. Лично сегодня видел, как она в карету садилась. Арамис вскочил. Перевод, похоже, придется завершать в другой раз. - Помоги мне одеться. Останешься здесь, я скоро вернусь. Никого не впускай. Понял? Базен кивнул. Он до сих пор пребывал в блаженном неведении относительно истинных взаимоотношений своего господина и мадам де Лонгвиль. Арамис действительно вернулся очень скоро: Агнесса, у которой он решил узнать все подробности, торопливо ввела его в курс дела. Анна-Женевьева, вернувшись к себе, долго плакала, никак не могла успокоиться. Пришлось вызывать врача. Герцогиня, которую напоили травяными настоями и растерли благовониями, уснула, и будить ее Агнесса не решилась бы ни за что на свете. Аббат постоял у кровати, на которой спала мадам де Лонгвиль, молча помолился – и ушел. Что бы он мог сделать? Зло уже свершилось… Он поймал себя на мысли, что ему стыдно. То, что отношения с мадам де Шеврез, наконец, прекратились, было лишь частью искупления. Нужно бы сходить к исповеди, но – к кому? Кто не продаст его тайну, кто не воспользуется его слабостью? Арамис усмехнулся. Может быть, переодеться в светское платье, уехать на десять лье от Парижа и исповедоваться первому попавшемуся деревенскому кюре? Его воображение живо нарисовало, как он заходит в исповедальню, дожидается момента, когда священник займет свое место, и начинает постным голосом: «Отче, я согрешил. Я изменил жене с давней любовницей…». Интересно, какое наказание ему назначат? Сколько раз согрешившие мужья доверяли свои тайны ему самому – а он сейчас даже не может вспомнить, что говорил им. Нужно посмотреть, какое количество месс он должен отслужить за собственную провинность. Хотя… он знал, что должен сделать. Он должен испросить отпуск на неделю – теперь это возможно, наверняка не откажут! – и съездить к Атосу. Поговорить, отдохнуть. Заодно предупредить графа о возможной опасности: ведь Мари наверняка бросится разыскивать ребенка. Самому не мешало бы заглянуть в ту деревеньку… побеседовать с добрым кюре, если тот жив. И попросить его никому на свете не рассказывать, куда делся мальчик, однажды подброшенный к порогу дома священника. Ради спокойствия этого мальчика, которого воспитывает отец.
Джулия: *** Отпуск ему дали – через десять дней он мог отправляться в дорогу. Как раз накануне отъезда Мари устраивала прием. Не пойти было невозможно. Арамис и сам понимал, что обошелся с Мари грубо. Не так нужно было прощаться. Не столь демонстративно поворачиваться спиной. Кроме того, он сам хотел сказать ей, что поиски подкидыша из Рош-Лабейля пока не принесли никаких результатов. Он даже не может поручиться, что мальчик находится во Франции.
Джулия: *** Аббат собственными глазами видел всю сцену, которая разыгралась у мадам де Шеврез. Королева и принцесса Конде прибыли к назначенному часу. Хозяйка встретила их со всей приветливостью, на какую была способна, хотя все присутствующие знали, что Мари терпеть не может принцессу. Принцесса платила ей той же монетой. Но обе были светскими дамами, потому старались соблюдать правила приличия. Все было прекрасно, но в какой-то момент явилась мадам де Монбазон. Ей строжайше запрещалось появляться где-либо одновременно с ее величеством или принцессой Конде. Анна сухо приказала герцогине де Монбазон удалиться. Не тут-то было! «Вторая Мари» даже не собиралась уходить: ведь она приехала на праздник к своей ближайшей родственнице, практически все гости поддерживали ее. Аббат почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Он стоял сбоку от палатки, где подавали кушанья для приглашенных, в достаточно скромном темном платье, полностью соответствующем его сану и статусу, и никак не хотел привлекать к себе внимание кого-либо из присутствующих. На празднике блистали первые вельможи королевства – куда там соперничать с ними! Но Мари де Шеврез смотрела именно на него. И в ее глазах светилось злое торжество. Аббат едва не подавился абрикосом, который как раз взял с подноса у лакея. Королева поднялась с места. Она поддерживала принцессу, которая едва стояла на ногах. Ее, гордячку, так унизила все та же Монбазон, несносная Монбазон! И случилось это в доме мадам де Шеврез! Новое двойное оскорбление! Ее величество и ее высочество покинули праздник. Все словно ждали, когда королева уйдет, чтобы предаться безудержному веселью. Аббат дождался наступления сумерек, чтобы покинуть особняк Мари. Ему уже не хотелось с ней разговаривать. Но она, шурша юбками, вышла из боковой аллеи, преградив ему путь к отступлению. - Я знала, что вы захотите уйти, и что вы выберете именно эту аллею. - Почему, мадам? - Здесь ближе до особняка Конде. Вы ведь наверняка отправитесь туда. - Я там живу. - Я это и подразумевала. Вовсе не то, что вы пойдете к мадам де Конде, - в голосе Мари сквозила издевка. - Герцогиня, если вы намерены ссориться… - Шевалье, ссоритесь со мной вы. Напомнить вам о вашей последней выходке? - Я приношу свои извинения за поведение, недостойное дворянина, - тихо ответил Арамис. – Я действительно был не в себе, как вы предположили. У меня тоже есть нервы, сударыня, и я не железный. Вы взвалили на меня слишком тяжелую ношу… - Довольно об этом, извинения приняты, - Мари неожиданно грустно улыбнулась. – А что скажете вы по поводу моей просьбы? Вы навели справки? - Я как раз собираюсь сам съездить к лицу, которое, возможно, прояснит все обстоятельства. Боюсь, что мальчик не остался у священника. Мари кивнула. Она протянула руку, дотронулась до рукава Арамиса. - Вы действительно съездите? Вот вам на дорогу. Я знаю, что у вас стесненные обстоятельства. В ладонь Арамиса лег тяжелый бархатный кошелек. - Этого слишком много, мадам. - Купите себе новый камзол. Я вижу вас в этом уже седьмой или восьмой раз. У вас совсем маленький гардероб, так не годится. - Я живу по своим средствам, герцогиня. Ответом ему была ироничная улыбка. - Молоденькая глупышка не понимает, насколько вы бедны, друг мой. Арамис запихнул кошелек в кармашек на платье герцогини. При этом ему пришлось почти обнять ее. Мари обхватила его шею руками, прижалась к мужчине. - Рене… не делайте глупостей. Да, я ревную. Дико, невыносимо ревную. Я не прошу с вас никаких клятв. Но когда она вам надоест – возвращайтесь. Я не верю, что у вас все серьезно. Аббат осторожно отстранил ее. - Мари, - сказал он, не глядя на нее. – Мари, ступайте к гостям. Я выполню вашу просьбу и извещу о своем прибытии запиской. - Скажите, что вы любите меня, просто разозлились на что-то! - Мари, зачем вы пригласили мадам де Монбазон? - Я так хотела. Я не могла отказать, она моя родственница и союзница. - Мари, вы не добьетесь ничего. Кардинал останется там, где был, а вы… Неужели вы думаете, что ее величество способна снести оскорбление, которое вы ей нанесли? Мадам де Монбазон завтра, самое позднее, послезавтра получит приказ удалиться в одно из своих поместий. А вы… я не знаю, что будет с вами. - Королева не посмеет меня удалить… по известной вам причине, - надменно заявила мадам де Шеврез. - Еще как посмеет. Мари, отпустите меня, я спешу. - Скажите мне, что вы – мой! – мысли Шевреты настойчиво возвращались к проблеме, которая сейчас заботила ее гораздо больше государственных дел и интриг. - Двадцать лет я говорил вам это, хотя вы меня и не просили… а теперь устал. Мари, отпустите. Я не хочу, чтобы вы считали меня вашим врагом, потому еще раз прошу прощения за оскорбление, которое вам нанес. Прощайте. Она осталась стоять на дорожке, а он почти бегом бросился к калитке, которая смутно виднелась за зарослями дикого винограда. На следующее утро мадам де Монбазон получила официальный приказ, подписанный юным королем. Людовик рекомендовал своей милой родственнице сельское уединение. Арамис, узнав об этом, удовлетворенно кивнул. Он накануне довольно долго проговорил с мадам де Конде и знал, что после их беседы принцесса, несмотря на поздний час, поехала в Лувр и сделала все, чтобы на сей раз мадам де Монбазон не имела ни единого шанса игнорировать полученные распоряжения. При расставании принцесса вдруг остановила его, велела подождать – и вынесла шкатулку. Там лежала большая часть суммы, которую семейство Конде задолжало ему. - Остальное отдаст моя дочь… когда вы вернетесь, - Шарлотта-Маргарита ласково улыбнулась аббату. – Ведь вы захотите ее увидеть? Тогда поезжайте поскорее и возвращайтесь невредимым. - Ваше высочество… - начал было ошеломленный Арамис, но принцесса прервала его: - Не тратьте слова на меня, я все понимаю. Лучше подумайте, что сказать ей. Она… догадывается. - Догадываться не о чем, - аббат поцеловал руку принцессы Конде. – Со мной был солнечный удар… теперь он прошел. - Он совсем пройдет, - еле слышно прошептала мадам Конде, - если вы узнаете, что через две недели все Высокомерные получат по заслугам. Скорее всего, мадам де Шеврез уедет назад в Брюссель. Арамис вздрогнул. Но покорно кивнул. - Пощадите ее, ваше высочество. Принцесса усмехнулась. - Вы действительно благородный человек, аббат. Ступайте. Я не причиню ей зла. По правде сказать, самое главное зло себе причинила она сама...
Джулия: *** Жаркий летний день подходил к концу. Солнце уже касалось диском вершин деревьев в лесу на противоположном берегу. Длинные косые тени все гуще ложились на песчаный отлогий склон. Но еще пели птицы, а на лугу, скрытый от глаз зеленью прибрежного орешника, выводил незатейливый мотив пастух: стадо на ночь отводили не к замку, а всего лишь в большой сарай рядом с выпасом. Стучали деревянные ведра и доносились женские голоса и веселый смех: то по дороге шли молочницы со своей вкусной добычей. Граф де Ла Фер, отфыркиваясь от удовольствия, вынырнул на поверхность, тут же нашел взглядом аббата. Судя по всему, Арамис проиграл соревнование: друзья вот уже четверть часа развлекались тем, что поочередно сидели под водой, задерживая дыхание. Впрочем, аббат тут же сменил кислое выражение лица на веселое, поднял руки, признавая разгром: - Сдаюсь, сдаюсь! Напомните, на что мы делали ставку. - На старинную балладу! - усмехнулся Атос. - Вы можете мне не поверить, но говорю чистую правду: обожаю, когда вы поете. Аббат изобразил шутливый поклон. - Так рассказать или спеть? - Спеть. Если вы не бережете голос. Арамис на минуту задумался. - Ничего веселого вспомнить не могу. Одни героические сказания и жуткие сказки. - Давайте жуткую сказку. Нет ничего лучше, чем такая история, рассказанная на закате. - О, я вспомнил про утопленников. Славный король Градлон, который правил городом Ис. Город спасал от наводнений колодец, ключ от которого король всегда держал при себе. И вот однажды принцесса Дахут, его дочь, желая напоследок потешить своего любовника, с которым пировала всю ночь, выкрала у отца заветный ключ, отперла колодец, и город оказался затоплен. Святой Гвенноле якобы предсказал это бедствие... - Я знаю эту сказку. Она на редкость поучительна. Пойте уже. Аббат кивнул в знак согласия и начал негромко - чистым, серебристым тенором: - Кто не слыхал с былых времен: Был город Ис богат, силен И правил в нем король Градлон. Сказал ему святой мудрец: «Любовь погубит ваш венец, Пиры разрушат ваш дворец. Кто рыбой лакомится, тот На дне пристанище найдет И в пищу рыбам попадет. А тот, кто пьет и пьет вино, Тому набраться суждено Воды, когда пойдет на дно». Баллада была не очень длинной - с простой, но красивой мелодией. Атос слушал, почти не шевелясь, и в задумчивости смотрел, как играет на солнце вода на стремине Луары. Сам он был похож на мраморную статую, которую по чьей-то непонятной причуде по пояс погрузили в реку. Или - это река почти вынесла на берег творение неизвестного античного скульптора? Была какая-то непостижимая гармония во всем происходящем: вечер, закатное солнце, тени на берегу, бег водных струй на стремине - и негромкий голос, выводящий старинную грустную балладу о предательстве, совершенном неразумной девой во имя минутной забавы. - Спасибо, аббат. - Я проиграл. Извините, действительно не идут на ум веселые песни. У нас есть хотя бы одна радостная баллада? - Конечно! - Атос был удивлен. - Арамис... да что с вами? Вы... у вас неприятности? Я так обрадовался вашему визиту, что даже не спросил... - Позже, - Арамис поморщился. - Мне еще нужно собраться с духом, прежде чем каяться перед вами. Но обещайте, что сегодняшний вечер вы проведете со мной. Я приехал всего на сутки... - Я только отлучусь к Раулю. Мальчик немного приболел, на днях я разрешил ему купаться сколько он хочет... и напрасно, - в голосе графа сквозила искренняя тревога за ребенка и досада на собственное легкомыслие. - Конечно. Атос, моя просьба остается в силе. - Я помню, - Атос грустно улыбнулся. - Он не узнает, что у меня был гость. Вообще никто не узнает, кроме Гримо и Шарло, который открыл вам дверь. Оба они верные слуги, на их молчание можете надеяться. Но и вы обещайте, что не уедете раньше, чем послезавтра утром. Ездить ночью по меньшей мере неразумно. Арамис протянул Атосу руку. - Обещаю. Лицо его озарила светлая, открытая улыбка: аббат умел улыбаться от души, когда хотел. Атос чаще всего видел именно такую улыбку Арамиса. Было в ней что-то мальчишеское, непосредственное, задорное и лукавое. - Аббат, мне кажется, что вы замыслили что-то еще? - Как вы догадались, дорогой мой друг? - У вас в глазах прыгают чертенята. - Это плохо? - Напротив, я рад. Значит, ваши неприятности не такие уж страшные. - Совсем не страшные. А потому я намерен взять у вас реванш. - Что? Опять нырять? Аббат, пощадите! Я едва отдышался! - воскликнул граф в притворном ужасе. Возня в воде и детские забавы доставляли ему огромное удовольствие. К тому же он был рад визиту Арамиса. - Нет, - Арамис прищурился. - В прежние времена я плавал не хуже вас. Наперегонки - на тот берег? - Вы же не хотели, чтобы вас видели! - А могут? Атос лишь беспечно пожал плечами. - Откуда я знаю, сколько парижских красавиц могло увязаться за вами и теперь устраивает засады... да вот хоть в орешнике! Арамис расхохотался - не мягким, приглушенным "светским" смехом, приличным для салона, а заразительно и звонко. - Граф, я сейчас покраснею от досады! Или вы опасаетесь, что мои герцогини, завидев вас, тут же найдут себе новый объект для поклонения? - Аббат, вы дразнитесь! - Разумеется! Ну, раз, два, три! Оба одновременно бросились плыть. Луара в этом месте была широкой, пришлось преодолевать стремину - быстрое течение сносило пловцов в сторону, но друзья были сильны и доказали, что способны побороться с рекой. Аббат, как и обещал, взял реванш: опередил графа на несколько гребков. - Отлично, аббат! - похвалил он. - Значит, не только требник и обедни? - Требник? - Арамис опять хохотал. - А что это такое? В графа полетел сноп брызг. Атос в долгу не остался. Новая забава увлекла обоих настолько, что опомнились они, когда обнаружили, что солнце почти скрылось за лесом. - Домой, - сказал Атос тоном, которым обычно отдают приказ расшалившимся детям. Арамис перевел дух. - Домой! - покладисто согласился он. - Я понял, что зверски голоден. - Купание возбуждает здоровый аппетит, - подтвердил граф. - К счастью, у меня есть чем накормить дорогого гостя. - О, звучит заманчиво! Они поплыли назад - уже не спеша, наслаждаясь движением и приятными ощущениями. На берегу небольшой заводи, где была устроена купальня для графа и юного виконта, ожидал Гримо с полотенцами и чистой одеждой. Друзья привели себя в надлежащий вид и отправились в замок по дорожке, посыпанной битым кирпичом. Почти совсем стемнело. - Вам приготовлена спальня, - сказал Атос. - Отдохните немного, и я затем буду ждать вас у себя. Помните, куда идти? Еще бы Арамис не помнил! - Лучше устроимся в библиотеке! - О, - Атос прикрыл глаза от удовольствия, - так ваши проблемы заключаются в тонкостях переводов, раз вы желаете иметь первоисточники под рукой? - Если бы... - Арамис вздохнул. - Ладно, об этом еще поговорим. Мне просто радостно видеть вас в добром здравии, и я готов быть в вашем обществе где угодно. Хоть у вас в кабинете, хоть в библиотеке... хоть на бочке с порохом. - Бочка с порохом - это, пожалуй, слишком неспокойное место! Они засмеялись и продолжили свой путь.
Джулия: *** - Вы известили меня письмом, что можете приехать, - Атос удобно расположился в кресле у стола. – Потому я успел сделать перевод из столь милого вашему сердцу Марка Аврелия. - Вот как? – почти промурлыкал Арамис. Он даже зажмурился от удовольствия – как сытый кот, пригревшийся на солнышке. Разговоры с Атосом про античную литературу и философию были для него радостью – редкой и потому еще более желанной. Он не мог припомнить другого собеседника, с которым так интересно было бы спорить – или, напротив, сразу соглашаться с его мнением. Атос никогда не настаивал на своем;: он просто высказывал точку зрения, которой придерживался. Переубедить его было трудно – во всяком случае, для Арамиса каждая победа такого рода (а они случались!) давалась ценой огромных усилий. Приходилось вспоминать все, чему его учили долгие годы, заранее выстраивать цепочку логических аргументов, приводить для усиления собственной позиции мнения авторитетных ученых и философов. К тому же Атос был не только умен и прекрасно образован, но и обладал острым языком. Словесное фехтование с ним и обмен дружескими подколками доставляли аббату ни с чем не сравнимое удовольствие. Он по-прежнему признавал полное превосходство Атоса над собой – без малейшего проблеска личного тщеславия, хотя сам за последние годы изрядно преуспел в науках. Былые пробелы в образовании, некоторая поверхностность и легкомысленность в суждениях, присущие юности, были ликвидированы тщательнейшей работой и огромным объемом чтения. Аббат д`Эрбле уже не делал досадных ошибок в латинской грамматике, освоил свободный разговорный итальянский язык, по-испански говорил как испанец, но… Но он по-прежнему понимал, что Атос выше его. Хотя в кое-каких вопросах как раз Атос признавал лидерство Арамиса – и с удовольствием выслушивал рассказы друга. В переводах они скорее сотрудничали, чем соперничали. - Читайте же! – воскликнул Арамис. - И то, что ты уже не можешь прожить достойно философа всей жизни или жизни зрелых лет, но и многим другим, да и тебе самому, ясно, что ты далек от философии – также отвращает от тщеславия, - своим негромким, но очень глубоким и мягким голосом начал зачитывать Атос, - Итак, ты запятнал себя, так что и славу философа тебе приобрести уже нелегко; противодействует этому и твое положение. Но если ты действительно познал, в чем самая суть, то отрешись от того, чем ты кажешься, но будь доволен, если тебе удастся провести остаток жизни в согласии с желаниями природы… Арамис слушал – и улыбался. Он так и не решился начать столь необходимый для себя разговор. Радость Атоса, которую давний друг даже не пытался скрыть, свет его лучистых ясных глаз – это было то, что не стоило разрушать. Само пребывание в Бражелоне, этот ночной разговор, эта душевная близость – ценность, исцеление для души, измученной сомнениями. Здесь все так светло, так мирно, так ясно… - Меня кто-нибудь станет презирать? Это его дело, - голос Атоса продолжал зачитывать страницу за страницей. Граф, наконец, догадался дать в руки Арамису текст оригинала – аббат был благодарен. Он частично помнил главу, которую перевел Атос, наизусть, но не полностью, а лишь кусками. Имея в руках латинский источник, можно было полнее оценить труд, проделанный графом. – Мое же дело – не оказаться достойным презрения вследствие какого-нибудь поступка или слова. Он будет ненавидеть меня? Опять-таки его дело. Я все же буду хранить благожелательность и благосклонность ко всему и всегда буду готов даже ему самому указать на заблуждение, без издевательства и не из желания выставить напоказ свое терпение, а из искреннего желания добра, как это делал Фокион, если он только не лицемерил… Арамис успел подумать о том, что не худо бы дать перевод Атоса кое-кому из своих парижских знакомых… и еще успел отмести эту мысль библейским «не надо метать бисер перед свиньями», как вдруг услышал фрагмент, о котором забыл напрочь. Или эти строки вообще прошли мимо его сознания? - До какой низости и лицемерия нужно дойти, чтобы сказать: «Я намерен быть искренним в отношениях с тобой». Что ты делаешь, человек? Не следует предупреждать об этом – это выяснится само собой: содержание твоих слов должно быть запечатлено на твоем челе. Ты таков – и тотчас же твой взор выдаст это, как возлюбленный тотчас же все читает в глазах любящего. Вообще, человек искренний и хороший должен быть подобный потливому, чтобы ставший с ним рядом волей-неволей почувствовал его, лишь только к нему приблизится. Искренность же, выставляемая напоказ, опаснее кинжала. Нет ничего омерзительней волчьей дружбы. Избегай ее более всего. Человека хорошего, благожелательного и искреннего – узнаешь по глазам; этих свойств не скроешь… Арамис, пораженный в самое сердце, прикрыл запылавшее лицо ладонями. В ушах у него звенело и шумело. Он даже перестал слышать голос Атоса. А когда немного пришел в себя – Атос стоял рядом, протягивая ему одной рукой бокал с вином, другой же тряс за плечо. Взгляд у графа был встревоженным: - Арамис, Арамис, что с вами?! - Я сказал ей, что искренне прошу прощения… я был искренен… - пробормотал Арамис, чувствуя, что дурнота еще не вполне покинула его. - Кому? Что случилось? Арамис посмотрел в глаза друга – и заговорил. Сбивчиво, торопливо. Ругая себя мысленно за костноязыкость: тому ли его учили мудрые наставники?! - Она… я оскорбил ее, потому что у меня не было сил сдерживаться… - Да кто это – она? - Госпожа де Шеврез, - выдохнул Арамис. – Она получила разрешение вернуться во Францию. В июне. Едва мы с ней встретились, как… Он умолк, не в силах продолжать. - Понятно, - мрачно сказал Атос. – Что ж… не вы первый, не вы последний. Это было предсказуемо. Вы опять сошлись, так? - Я сам не знаю, как это вышло! - Вы ее любите, вот и все, - глаза у Атоса были все понимающими и печальными. - Нет! Не люблю! Я люблю… Краска опять залила щеки аббата. Как прежде он не мог произнести всуе имя «Мари», так теперь ему не хватало сил произнести имя «Анна-Женевьева». - Любите? Вы уверены? Арамис слабо кивнул. - С Мари… это наваждение. Память тела, если угодно. Я увидел ее, и… как в омут. А наутро узнал, что… Продолжать он не мог. Но Атос был единственным человеком, которому стоило знать. И, преодолев себя, Арамис сказал главное: - Анна-Женевьева ждет ребенка… нашего ребенка… - Бог мой! – вырвалось у Атоса. – Вы уверены? - Да, еще как. Лонгвиль пропадал у умирающего короля, а мы… Ох, Атос… Взгляд Атоса дал ему понять, что граф далек от осуждения. Напротив… - И вы обманули эту девочку, которая вам доверилась? - Нет, Атос, не говорите ничего! – перебил его Арамис, оставляя в сторону пустой бокал и схватив руку графа пылающими ладонями. – Я сам знаю степень своей вины. Я не устоял перед искушением. Я слаб. Но это падение показало мне, что моя любовь к Мари прошла. Я изменился, она же осталась прежней. Ее интересуют лишь интриги. Она вдруг воспылала ко мне страстью. Признавалась в любви, умоляла остаться. Догадалась о перемене в моих чувствах. Догадалась даже, кто стал причиной этой перемены. О страшной тайне он не сказал ни слова, даже не намекнул на поездку в Нуази. Что-то безошибочно подсказывало ему, что Атоса нужно оставить в неведении. - И что? - Я… расстался с ней. Я действительно не люблю ее, только немного жалею. Ее чары на меня больше не действуют. - А… Анна? - Боюсь, что она все знает, - прошептал Арамис. – Но я готов на коленях просить у нее прощения. Я люблю ее. Более всего на свете я желаю, чтобы она меня простила. - Вы раскаиваетесь искренне? - Да. - Тогда молитесь, - с глубоким убеждением сказал граф. – Я тоже буду молиться за вас. Ваша связь с ней изначально была греховной, но теперь я вижу, что Господь все же решил благословить ее… Он дает вам ребенка, а это… Глаза Атоса увлажнились. - Арамис, вы даже представить себе не можете, какое это счастье: ваш ребенок. Неважно, где и при каких обстоятельствах он был зачат. Главное, что это благословление для вас… для нее – тоже.
Джулия: Арамис некоторое время хранил молчание. - Атос, я должен вам сказать кое-что еще. Собственно, я ехал сюда не только ради собственного удовольствия, но и затем, чтобы предупредить вас. Мари вспомнила о том, что она оставила ребенка отцу. Атос побледнел так, что это было заметно даже в мерцающем свете свечей. - И что вы ей ответили? - спросил граф с легкой запинкой. Чувствовалось, что губы у него онемели. И не только губы - он весь вдруг стал ледяным. - Я сказал, что наведу справки про мальчика. Я действительно поеду в Рош-Лабейль, навещу кюре и опрошу его, чтобы он не говорил, кому отдал мальчика. Только это. Лгать никому не придется. Если Мари пришлет в Рош-Лабейль еще кого-то, то этот человек узнает лишь о том, что некий дворянин, знатный и состоятельный, увез мальчика в неизвестном направлении, пообещав о нем позаботиться... Видите ли, Мари сама подозревала о том, что провела ту ночь не с кюре. Сообщение о знатном и благородном дворянине успокоит ее. К тому же нам нужно переждать месяца три, не больше. Дальше... Дальше госпожа де Шеврез вновь окажется за пределами Франции. Я ручаюсь вам - она не будет сильно разыскивать своего сына. Это порыв, вызванный... словом, я знаю причину, по которой Мари вдруг вспомнила про ребенка. Атос выслушал, не проронив ни единого слова. Но рука его сжалась в кулак. - Вы не сказали ей про меня? - воскликнул он. "Воскликнул" - это было так необычно для всегда сдержанного, спокойного Атоса! Арамис понял - и вновь взял руку друга в свои ладони. - Что вы, Атос! - с легким смешком ответил он. - Разве я когда-то желал вам зла и позволял усомниться в том, что являюсь вам самым искренним другом? Опять это слово "искренность", но никуда от него не денешься... Атос еле слышно выдохнул. - Вы только что говорили про благословление от Господа, - мягко заметил Арамис. - Я не хочу лишать вас ВАШЕГО благословления. Ей не нужен был этот ребенок. Для вас он значит ровно столько, сколько дитя должно... - Не говорите того, чего еще сами не испытали, - оборвал его Атос. - Я молюсь за Рауля каждый день, каждый раз, когда вспоминаю... Он помолчал, преодолевая сильнейший приступ душевного волнения. - Я невольно дал жизнь моему мальчику, - срывающимся голосом, не глядя на Арамиса, продолжил Атос. - Но знайте, Арамис: в свою очередь Рауль дал жизнь мне. Арамис сказал просто: - Я знаю. - Арамис, вы его не любите... - Я помню, что полгода считал его своим сыном... это не так просто забыть. Но это не ваш грех, а грех женщины, которая произвела его на свет. - Не будьте жестоки к ней. Вы ее любили. - Любил, - Арамис теребил манжет своей рубашки. - Я люблю и вас, Атос, и говорю об этом в настоящем времени. Именно потому, что я люблю вас, я никогда не пожелаю этому ребенку зла. Большего от меня не требуйте. Аббат помолчал и совершенно другим тоном сказал: - Мы оба с вами знаем, какую цену приходится платить за предательство женщины, которую любишь всей душой. И это не проходит за месяц, два, пять... даже пяти лет оказывается мало. Пять лет назад Мари еще была для меня всем. Даже три года назад... Атос кивнул. Вдаваться в подробности не стоило. Он и такой степени откровенности от Арамиса не ожидал. - Значит, вы намерены... - Намерен ехать в Рош-Лабейль. Предупредить кюре. И честно сказать Мари, что узнал. Рауль был вашим, вашим и останется. Только вашим. - Ни слова ей? - Ни слова... Давайте закроем эту тему. Я свою миссию выполнил. Атос невольно улыбнулся. - Из-за пяти минут ехать в такую даль? - Ради вас и вашего спокойствия - почему нет? Я хотел, чтобы вы видели: я не лукавлю.
Джулия: - "Содержание твоих слов должно быть запечатлено на твоем челе", - Атос продолжал улыбаться. - Будем откровенны, Арамис. Я никогда не лукавлю и предпочитаю прямые дороги. Может быть, часто это бывает мне во вред. Зато есть и преимущество: обычно я быстро распознаю чужую ложь. Так вот, милый друг... ваша неподдельная искренность и ваше дружеское расположение ко мне не вызывают никаких сомнений. Я бы тоже поехал, чтобы предупредить лично, окажись вы на моем месте. - Даже не сомневаюсь, граф, - Арамис, наоборот, был серьезным. - Сделайте милость, - Атос вскинул руки в знак того, что и эта тема закрыта. - Называйте меня как в старые добрые времена. Я иногда устаю быть графом и хочу побыть Атосом. - Вы для меня и есть Атос! - Только не требуйте от меня кутежа. Мы с вами, благодарение судьбе, относимся к людям, которые могут испытывать радость от хорошей беседы и согласия душ. Я сейчас принесу вина для вас и немного выпью сам. - Немного? - Знаете, дорогой мой, - Атос, казалось, был немного смущен, - я сам удивляюсь: как неразумно можно тратить свое здоровье и силы на чрезмерное поклонение Бахусу... Я перестал понимать вкус вина и находить в нем радость. - В Библии сказано, что вино... - Знаю, знаю! Но это для вас. Следуйте мудрому правилу, а я с некоторых пор уподобляюсь тем, кто предпочитал вину воду. Я свою меру выпил. Не стоит злоупотреблять. Вам - бутылка старого хорошего вина, мне - глоток. - Атос, я никогда не был пьяницей! Вот уж это... - Арамис вновь уселся в кресло и положил на колени том Марка Аврелия. - Я мог выпить - это да. Но пьяным меня видели три человека: Тревиль, вы и Портос. Точнее, вы, Портос и Тревиль. - Может быть, вы бы и пили, но ваше тело ограничивает вас. Что очень разумно с его стороны, - с наигранной назидательностью заметил Атос. Арамис только вздохнул: - Зато мое тело не ограничивает меня в других вопросах. В еде и питье я очень воздержан... - Потому, - не меняя тона, продолжил Атос, - даже не намекнули мне, что остались без ужина. - На берегу мы плотно перекусили. - С тех пор прошло уже достаточно времени. А мы, полагаю, еще проговорим. Вы же не торопитесь в постель? - Нет! - признался Арамис. Ему действительно совершенно не хотелось спать. Атос ушел за вином и едой сам - он не хотел понапрасну будить слуг. Хотя Арамис не сомневался даже, что на кухне кто-то не спит и ждет, когда хозяин спустится за едой или позовет лакея с подносом к себе. Скорее всего, ночное бдение устроил себе сам господин управляющий, то есть Гримо. За окном царила невероятная тишина. Такую городской житель даже не может себе представить. В Париже всегда легко услышать какие-то звуки. Даже глубокой ночью откуда-нибудь донесется обрывок песни, которую горланят пьяные оборванцы, загулявшие в кабачке. Или лай собаки. Или лошадь в соседской конюшне вздумает греметь опрокинутой кормушкой. Или пройдет отряд ночной стражи, бряцая оружием, переговариваясь на ходу и посмеиваясь. Здесь можно было при желании услышать, как шелестят листья деревьев в саду. Вот налетел ветер - откуда-то издалека, даже не понять, с какой стороны, глухо, еле уловимо пророкотал гром. Ветер был полон свежести, приятной прохлады. И снова тишина, покой, теплая расслабленность августовской ночи. Арамис уселся на подоконник и выглянул в окно, придерживаясь одной рукой за створку. Какое небо! Воистину Млечный путь - это молоко, брызнувшее из груди Геры. Сколько звезд мерцает в этой белесой паутине! Интересно, у Атоса найдется зрительная труба? Хочется приблизить это великолепие, рассмотреть поближе... Затем, возможно, придется попросить лист бумаги и перо. Стихи теперь пишутся редко, но - кто знает? Какое-то подобие ритма уже возникало в голове, тревожило, просило, чтобы его заполнили словами... - Любуетесь? - тишину нарушил голос Атоса. - Да, - признался Арамис. Он хотел было спрыгнуть с подоконника, но Атос только отмахнулся. - Сидите там, где удобно. Признаться, я бы и сам... - Что мешает? - Арамис не без удовольствия устроился в нише окна, спиной прислонившись к стене и вытянув ноги. Так он видел Атоса, а больная спина не тревожила. - Очень хочется сидеть в кресле! - улыбаясь, Атос передал другу тарелку, где красиво были уложены нарезка из нескольких сортов мяса, зелень и кусок сытного пирога из паштета. Друзья наполнили бокалы и чокнулись. Атос, как и говорил, сделал всего несколько глотков. Себе он принес графин с местным слабеньким вином, больше напоминающим виноградный сок. - Так что же? - Арамис с видом знатока мелкими глотками дегустировал содержимое бокала. - Под такое вино не хочется говорить о низменном. Продолжайте читать ваш перевод, Атос. А затем мы обсудим кое-какие философские вопросы, если вы не против. - Всецело одобряю ваш план, - Атос взял папку, где лежали листы с переводом. - Вот еще замечательное место, послушайте только. Почему его нет в наших хрестоматиях для юношества? Какая глубокая мысль! Оцените, аббат. Граф после некоторой паузы зачитал: - Все, к чему мечтаешь прийти со временем, может быть сей час твоим, если к себе же не будешь скуп, то есть если оставишь все прошлое, будущее поручишь промыслу и единственно с настоящим станешь справляться праведно и справедливо. Праведно - это с любовью к тому, что уделяет судьба, раз природа принесла тебе это, а тебя этому. А справедливо - это благородно и без обиняков высказывая правду и поступая по закону и по достоинству. И пусть не помешает тебе ни порок чужой, ни признание, ни речи, ни, конечно же, ощущения этой нарощенной тобою плоти - страдает, так ее забота. И когда бы ни предстоял тебе выход - если ты оставишь все остальное и, почитая единственно свое ведущее и то, что в тебе божественного, не того станешь бояться, что надо когда-то прекратить жизнь, а что так и не начнешь никогда жить по природе, тогда будешь ты человек, достойный своего родителя-мира, а не чужестранец в своем отечестве, изумляющийся как неожиданности тому, что происходит изо дня в день, и от всякой всячины зависящий...
Джулия: *** "Сударыня, извещаю Вас о результатах выполнения моей миссии. Я побывал в известной Вам деревушке. Господин кюре, к великому моему изумлению, тотчас признал меня. Потому беседа наша прошла мирно и доверительно. Господин кюре сказал, что мальчик не пробыл у него и полутора недель. За давностью времени г-н кюре не может вспомнить, сколько именно дней прошло, но он еще не успел решить вопрос с постоянной кормилицей, как вдруг в деревню приехал некий дворянин, по виду принадлежащий к знатному уважаемому роду. Кюре назвал его не "шевалье", а "вельможей". Этот мужчина заинтересовался судьбой подкидыша и изъявил горячее желание немедленно увезти ребенка с собой и воспитать его как дворянина. У кюре, к сожалению, не сохранилось никаких бумаг. Он так растерялся от неожиданности и одновременно обрадовался, что судьба ребенка решается благополучно, что ему и в голову не пришло потребовать каких-либо гарантий. Единственное, в чем он меня заверил: он почувствовал, что ребенку ничто не угрожает. В семье, которая станет для него приемной, его окружат заботой и вниманием. Это намного лучше, чем шаткое и двусмысленное положение воспитанника деревенского священника. Дитя благородной крови должно воспитываться в среде равных ему...". Записку было составлять очень трудно, хотя все факты соответствовали действительности. Мари могла почувствовать ту самую пресловутую неискренность в интонации, в том, как подобраны слова. Тяжело говорить полуправду женщине, которая знает отправителя двадцать с лишним лет. Но иного выхода нет. При личной встрече утаить истину было бы еще труднее. Арамис понимал, что он еще не настолько преуспел в искусстве утонченного лицемерия, чтобы обманывать выдающегося мастера. Кроме того, он брялся, что Мари расплачется - и он вновь поверит в ее искренность. Он ушел от нее, он был намерен порвать с ней раз и навсегда, но что-то в его душе противно ныло... Арамис отвлекался, ходил по комнате, тщательно обдумывал, что еще требуется добавить в письмо. Повод ограничиться именно запиской, пусть длинной и обстоятельной, у него был: Шевретта отсутствовала в Париже. Гостила в каком-то из загородных поместий Бофора, куда приехали и все остальные "Важные". "Важные", "Высокомерные" - какая разница? Видимо, Мари что-то сказала своим сторонникам. Арамиса больше не приглашали на тайные собрания. Аббата зачислили в сторонники Мазарини. И пусть. Ему было наплевать. Пусть считают кем хотят. Бог в свидетели - в его сердце мало даже простого уважения к Мазарини. Но лучше власть итальянца, любовника королевы, чем этот сброд... Урожденная де Роган, внебрачные кузены короля Вандомы - сброд?! Арамис усмехнулся и вновь уселся за стол. Предстояло самое трудное. Ложь. Аббат прикрыл глаза и необычайно ясно увидел картинку, подсмотренную им в Бражелоне. Он так и не смог преодолеть себя - не подошел к маленькому виконту, не позволил представить себя. Мальчик узнал только, что к графу приехал давний друг. Единственное, на что хватило у аббата сил - это на то, чтобы почти помимо воли посмотреть, как граф обучает своего воспитанника приемам верховой езды. Мальчик очень хорошо для своего возраста держался в седле. Несколько раз виконт медленно проехал по дорожке вдоль замка, и Арамис имел возможность разглядеть мальчика. Более всего он опасался, что ребенок будет похож на мать. Но явного сходства с Мари не наблюдалось. Зато виконт поразительно напоминал отца - манерами, фигурой, тем, как он вскидывал голову. Еще пару месяцев назад Арамис испытал бы невыносимую душевную боль. Отец и сын прекрасно ладили, граф трогательно заботился о своем "воспитаннике". Арамис слышал обрывки фраз, команды, отдаваемые спокойным, ласковым голосом. Видел, как старается мальчик, как тянет носок в стремени, как желает не подвести своего наставника. Как эти двое понимают друг друга. Видел улыбку на лице друга. Видел оживленное, полное радостного нетерпения лицо мальчика. Теперь, припоминая подробности, аббат испытывал чувство легкой зависти. Но не более. Ни раздражения, ни досады, ни боли, ни разочарования. Ни упреков в адрес себя самого. "У меня через полгода будет сын или дочь". Некоторое время он сидел, отложив в сторону перо, и пытался представить, на кого будет похож ЕГО ребенок. Благом было бы желать, чтобы на мать. Лонгвиль светловолос и светлоглаз. У него - черные волосы, черные глаза. Анна голубоглаза и светловолоса. Но у нее в ближайшей родне достаточно черноглазых и темноволосых. Слова, необходимые для полуправды, сложились сами собой - осталось только записать их. "Я попытался выяснить, что за дворянин проявил такое внимание к подкидышу. К сожалению, мадам, мне нечего сказать Вам по этому поводу. Я навел справки и узнал лишь, что в ближайших провинциях нет никого, кто подходил бы под описание, данное кюре из Рош-Лабейля. Он говорил про мужчину старше тридцати лет, среднего роста, красивого, со спокойным и благородным лицом, приятными и сдержанными манерами. Видимо, он прибыл издалека и попал в Рош-Лабейль по пути". Абзац правды. Она поймет это. "Я добросовестно просмотрел все церковные записи о крещении в церквях провинции - ведь вы помните, что ребенок был окрещен только домашним обрядом. Побывал в трех или четырех семьях, где воспитывались дети подходящего возраста, причем учитывал, что от ребенка и окружающих могли скрыть факт отсутствия формального родства. Увы, мои усилия ни к чему не привели. Приходится сделать вывод: ребенок воспитывается или в северных провинциях Франции, или за пределами королевства". Абзац полуправды и заведомой лжи. Пусть так. Она предала - и тем наказала себя. Маленькая, но необычайно сладкая месть со стороны того, кого предали, ей не помешает. Она лгала ему про свою беременность - он, в свою очередь, не скажет ей, что ее ребенок жив, цел и счастлив. Рауль ей не нужен. От детей, которые желанны, не отказываются. "Извините, что не могу посетить Вас лично, это было бы дурно истолковано, если бы факт стал достоянием гласности. Впрочем, все справки и бумаги, полученные мной, прилагаются к этой записке. Если у Вас после ознакомнения с ними возникнут какие-то вопросы, Вы знаете, где меня искать. Только проявите благоразумие и не посылайте ко мне ливрейного лакея. Остаюсь Вашим почтительным и покорным слугой. Аббат д`Эрбле". Арамис перечитал записку, запечатал ее своим перстнем и кликнул Базена. Теперь можно было заняться собственными проблемами, главной из которых оставалось примирение с Анной-Женеьвевой. Мысль о том, что герцогиня знала все и молча терпела неверность возлюбленного, повергала аббата в состояние глубочайшего душевного волнения. Он обязан оправдаться. Он так должен попросить прощения, чтобы она более в нем не сомневалась...
Джулия: *** - ...и у меня не осталось выбора, - Картье отставил кружку в сторону. На его лице появилось выражение покорности судьбе. - Но теперь я не жалею о своем затворничестве. Вы священник, аббат, потому поймете меня. В молодости я много грешил. Из-за меня Франсуаза потеряла нашего старшего ребенка... это был бы сын. Я убил невинного только потому, что он был моим соперником, и Франсуаза любила его. Теперь моя служба - искупление грехов. Я это воспринимаю именно так. - Вы так привязаны... к своему воспитаннику? - осторожно спросил аббат. Они сидели в придорожном кабачке в Нуази. Не в общем зале - аббат снял комнату наверху и щедро заплатил хозяину за молчание. У Робера было всего два часа на встречу. Аббат молчал. Он предоставлял говорить Картье. Первой фразой того было "Считайте, что я исповедуюсь вам". Он действительно исповедовался. Слишком много накипело на душе. Подобные истории, полные разочарований, ненависти, обманутых ожиданий, оскверненной любви Арамис слышал постоянно. Но он понимал: каждый рассказывает про себя. Каждый думает о том, что его страдания и ошибки допускали немногие. - Я... - Робер вдруг вскинул голову и заулыбался. - Если бы вы знали, какой он славный! Смышленый мальчишка. Так интересно рассуждает... Он взлохматил волосы и пробормотал: - Мне он напоминает птичку, которая рождена летать. А ее посадили в клетку. - Он понимает, что находится в клетке? - Нет, не понимает, что вы! Он ничего другого и не знал. До трех лет за ним ходила Перонетта и еще одна женщина, а затем призвали меня. Старый кардинал сказал, что доверяет мне дело государственной важности... - Они всю жизнь намерены продержать его там? Робер пожал плечами. - Кто ж их знает? Я думаю, что нет. Маленькие дети... случается всякое. Вдруг его сходство с братом пропадет из-за болезни? Вдруг что-то случится с юным королем, и на престол призовут Филиппа? Мне поручено привить ему манеры благородного человека, научить всему, что я сам знаю. Дети... к ним привязываешься. Тем более к таким славным. Мы все его любим, нашего мальчика. - Он славный, - подтвердил аббат. И у него опять сильно заколотилось сердце: если Анна носит мальчика... сын... и у него будет сын. Уж он-то никому не отдаст своего ребенка! - Аббат, - Робер схватил его руку своими ручищами, сильно сжал. - Поклянитесь мне, что пока я жив, никогда не причините вреда этому мальчику, не будете использовать эту тайну в целях общества, к которому принадлежите! Я за свою жизнь только и знал двух иезуитов... - Картье, скажите честно, - Арамис еле заметно поморщился - пальцам было больно, очень больно. Но выдергивать руку из железных клещей он не спешил. - Вы ведь протестант в душе? - Протестант, - легко признался Робер. - Не прививайте свое вольнодумие вашему воспитаннику. Я даю вам клятву, о которой вы просите. Слово дворянина. Картье внимательно посмотрел на священника. - Недавно мы разговаривали с моим старинным другом, - медленно и тихо сказал Арамис. - Про то, что настоящая искренность в словах не нуждается. Она или есть, или ее нет. Вы понимаете, о чем я? Картье кивнул. Отпустил руку аббата. - Да. Тогда у меня есть еще одна просьба. - Выкладывайте. Все, что в моих силах... - Меня могут убрать в любой момент. Пока был жив Ришелье, я не волновался за свою жизнь. Теперь времена другие. Я поручаю вам быть ангелом-хранителем этого мальчика. Хорошо бы, если бы у вас появилась возможность поселиться где-нибудь в округе... - Возможно... - Арамис задумался. - Если у меня получится, я извещу вас. Постойте... вы думаете про иезуитский монастырь? Окна священнического корпуса выходят на дорогу, ведущую к вашему дому! Лицо Картье просветлело. - До Парижа всего три лье, вот я и подумал... - смущенно признался он. - Я прямо сейчас пойду к отцу настоятелю, - глаза Арамиса загорелись. - Он вряд ли откажет мне... Я сейчас живу в доме Конде, непонятно на каком положении. А здесь будет своя келья, возможность работать... "И про Анну не будут сплетничать. Для тех, кто не знает, что такое три лье от Парижа, я буду за тридевять земель, не ближе!". - Покажите меня мальчику еще раз, - сказал аббат. - Пусть он знает меня в лицо, знает мое имя. - Будьте покойны, - пообещал Робер. - Вы произвели на него неизгладимое впечатление. На том беседа и закончилась. Мужчины тепло попрощались и расстались. Робер направился к себе, Арамис, не теряя ни секунды, пошел к отцу настоятелю. Нуази так Нуази. Тем более, что в этом прямая выгода. Свежий воздух, отсутствие лишних глаз... А на крайний случай, племянница парижского архиепископа, особа набожная и благочестивая, всегда может приехать в гости к своему дяде... Если, конечно, Анна пожелает этого. Если она простит грешного возлюбленного. Именно о ее прощении аббат молился, лежа на плитах храма в монастыре Нуази-ле-Сек. Молился горячо и искренне. Кому еще читать в сердцах человеческих, как не Господу?
Джулия: *** - Кому еще читать в сердцах человеческих, как не Господу? - тихо сказала Анна-Женевьева, перебирая волосы аббата. Он сидел на подушке у ее ног, уткнув лицо в колени возлюбленной. - Господь дает нам милосердие и мудрость, - продолжала молодая женщина негромким ясным голосом, - Господь награждает силами прощать чужие ошибки. Господь дарует нам раскаяние... Он был сражен сразу. Он шел каяться и признаваться во всем. А она ему слова не дала сказать. Просто встала навстречу - и опять упала в кресло. Нежное лицо сияло таким радостным светом, что он уже не мог исповедоваться так, как хотел. Просто поцеловал ей ладонь. Затем - запястье, исхудавшее до прозрачности. И после этого - подол ее платья. Она тихо рассмеялась - и указала на подушку рядом с собой. - Сегодня вы будете проповедовать мне, Ana? Голова кружилась от запаха цветущего сада... и от света, который плескался в глазах любимой. - Если вы позволите, аббат. Он заранее был на все согласен. Он даже догадывался, какое место она выберет. - Настоящая проповедь? - Нет, всего лишь моя любимая притча. - Обожаю библейские притчи. - Сын мой! внимай мудрости моей, и приклони ухо твое к разуму моему, чтобы соблюсти рассудительность, и чтобы уста твои сохранили знание, - начала она. Сделала паузу. Он вздрогнул. Эта девочка, его нежная Ana, умела быть безжалостной. Но он заслужил. Это было самое мягкое наказание из всех возможных. Не иначе, маленькая герцогиня сама много плакала и молилась. Как она мудра и справедлива. Его обличает не она - но сам Бог. Оставалось склонить голову еще ниже, еще сильнее вжаться в ласковые ладони любимой. - Ибо мед источают уста чужой жены, и мягче елея речь ее; но последствия от нее горьки, как полынь, остры, как меч обоюдоострый; ноги ее нисходят к смерти, стопы ее достигают преисподней. Слова обличения падали на его склоненную голову. Но он лишь вздрагивал, когда Анна выделяла интонацией какое-то слово. Неприязнь к сопернице она выразила словами Библии. Она продолжала читать. - И для чего тебе, сын мой, увлекаться постороннею и обнимать груди чужой? - она вдруг споткнулась на полуслове. Закрыла книгу. Он, наконец, поднял голову. - Меня заколдовала злая волшебница. Заколдовала давно. Я был молод и безрассуден... А ты сняла чары. Но для того, чтобы я понял это, пришлось еще раз встретиться с ней. Бирюзовые глаза смотрели на него с любовью и надеждой. Сколько она выплакала слез за это время... а ей нельзя волноваться. Это вредно для маленького существа, которое... - В последний раз? - еле слышно спросила Анна-Женевьева. - В последний, - тихо, но твердо ответил он. - Ana, любимая... - Ты мой, - не вопросительно, а утвердительно сказала она. - Твой... Она вздохнула. Провела кончиками пальцев по его лицу. - Поцелуй меня... - Если я сейчас поцелую, то не остановлюсь уже... это грех... - Грех будет, если ты меня оставишь. Ты мой, но и я твоя. Мэтр Жако сказал, что... - она вдруг запнулась и покраснела. Он едва не задохнулся от сладкого предчувствия. - Оставайся до утра... малышу это не повредит. Уже не повредит. - Что скажут? - Кому здесь злословить? - слабо улыбнулась герцогиня. - Это деревня. У меня едва десяток слуг, а из камеристок - только Агнесса. Но до этого мы с тобой вместе сходим в церковь. Я хочу положить на алтарь свой крестик. - Тогда и я - свой, - аббат показал ей алмазный крестик на нитке жемчуга. Затем - подал руку. Преклонив колено, как рыцарь. Она засмеялась - теперь уже почти прежним серебристым смехом. Точно колокольчик. И они пошли в церковь, и долго гуляли по саду, наслаждаясь тишиной летнего вечера. О прошлом не было более сказано ни слова. После этого в саду был накрыт столик, и Агнесса торопливо готовила постель госпоже. Еще часом спустя была ночь. Долгая, нежная и ясная. - Помнишь, ты тогда, в замке у графа, читал мне "Песню Песней"... - Да, Ana. - Можно, теперь почитаю тебе я? - Тебе можно все, моя радость. - Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, - то я ничто.И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Она шептала священные слова, ее щека была мокрой от слез. Он сцеловывал эти слезы, и ему казалось, что крепче, чем они сейчас, любить нельзя. - Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. - Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. - эхом откликнулся он, прижимая Анну к себе. - Люблю тебя... - Люблю тебя... Ночь еще не прекратилась. Нынешние сутки отмерили им только три часа счастья. А солнце вставало не раньше шести... Хотя при чем здесь это - ночь, день? Свет в сердце измеряется совсем по-другому... КОНЕЦ ТРИНАДЦАТОЙ ИСТОРИИ
stella: Число 13 может быть счастливым!
Мари: Ура! они помирились!
полная версия страницы