Форум » Крупная форма » Иной ход (продолжение) » Ответить
Иной ход (продолжение)
stella: Фандом: " Виконт де Бражелон" Размер: макси Пейринг- персонажи " Виконта" Жанр: - а пусть будет... может, повесть?( на роман не тянет) Отказ: Мэтру. Спасибо всем, кто мне помогал и вдохновлял: Диане, Нике, Lys( пусть ее и нет на форуме), Железной маске и, особенно, Камилле де Буа-Тресси за бэту.
Камила де Буа-Тресси: Ленчик, вы, конечно, вольны удалять, что считаете нужным. Но прошу, если можно оставить это литературное исследование, ну или перенести в раздел о переводах. Поняла, что когда читала, не обращала на это особого внимания. Но вот взялись потрошить, и я скажу, что да, "барин" для меня в каноне - минус переводу. Ну а у Стеллы... возможно, где-то она хотела передать ту особую окраску смысла, что дает нам "барин" в замен сухого "господина". Дюма, понятное дело, не мог ее передавать. Хочу так же сказать спасибо Стелле за чудесные иллюстрации. Здорово, когда автор может нарисовать картинку не только словами, но и карандашом. Читателю лучше видно, как он себе представлял этот момент. Восприятие становится более полным и ближе к авторскому.
stella: Глава 48. Расставание. После вчерашней пирушки проснуться было не просто, хотя д'Артаньян поднялся скорее по привычке, чем по необходимости. Арамис сказал правду: келья оказалась весьма уютной, а постель мягче, чем те, к которым гасконец привык в своей походной жизни. Капитан, не надеясь, что кто-то из друзей уже встал, вышел во двор. К своему полному изумлению, первым, кого он увидел, был Бикара. Молодой человек, мрачный и бледный, как раз входил в открытые ворота, ведя в поводу своего коня и коня д'Артаньяна. - Как вы меня нашли, сударь? - мушкетер поспешил к молодому человеку. - Без каких-либо проблем, капитан. Вы - заметная фигура в Моссе. - А я-то надеялся, что мой штатский вид никого не заинтересует. Вы очень обижены на меня, Бикара? - и гасконец с виноватым видом коснулся кулаком собственной груди. - Это было достаточно неприятно, капитан. Но я вас понимаю, так вы мне пытались обеспечить алиби. - А теперь вы сочли себя свободным и решили узнать, с кем я встречаюсь? - Господин д'Артаньян, я еще в Париже знал, кого вы должны здесь найти. Переписка ваших друзей и письмо к вам графа де Ла Фер попали в руки короля. - И теперь нас ожидает встреча с теми, кто идет по нашим следам? С королевскими гвардейцами? - Маловероятно. Но было бы лучше, если бы господа дю Валлон и д'Эрбле поскорее вернулись в Испанию. - Я понял вас, Бикара! - д'Артаньян, прищурившись, вглядывался в лицо молодого человека. - Сколько времени есть у них? - Боюсь, что времени у них не осталось. Д'Артаньян сделал знак Бикара, чтобы он вернулся в город и отобрал у него повод своего коня. В эту минуту на пороге возник Портос. - Портос, седлайте свою лошадь и лошадь Арамиса, а я пока предупрежу друзей. Вам здесь нельзя оставаться ни минуты, - и, не обращая внимания на оторопевшего Портоса, капитан привязал своего коня к коновязи и поспешно взбежал на крыльцо. Найти д'Эрбле оказалось делом нескольких минут, а будить его и не понадобилось. Д'Артаньян и рта не успел раскрыть, а Арамис уже проверял свои пистолеты. Верная шпага привычно покоилась на его бедре. Арамис не собирался так быстро возвращаться к личине пастыря. - Где Рауль и Атос? - только и спросил он. - Мы должны распрощаться. - Мы здесь, друзья! - Атос и Бражелон стояли на пороге. - Кажется, мы не зря тревожились. - Арамис, все готово! - Портос, шумно отдуваясь, возник в дверном проеме. - Ну, что же, друзья, будем прощаться! - прелат затуманенными глазами оглядел бывших мушкетеров. - Может, Бог будет к нам милосерден, и мы еще встретимся. - А я в это верю! Верю, хотя и составил свое завещание перед тем, как ехать сюда. - Портос сгреб своими ручищами всю компанию к себе на грудь. - Эх, никогда и нигде мне не было хорошо, друзья, если вас не было рядом. - Даже рядом с госпожой Кокнар? - поддел его гасконец. - Особенно рядом с женой я понимал, что вы далеко, - серьезно ответил ему дю Валлон. - Мы - братья, мои дорогие друзья. Он обнял и поцеловал д'Артаньяна, потом Рауля и, наконец, Атоса. И — не выдержал, утер слезу. - Ну, вот и все, пора в путь. Мушкетон подвел коней. - Мушкетон, побудь тут с недельку, потом тебе помогут нас найти, - негромко шепнул ему Арамис и повернулся к Атосу. - Арамис, вы отвечаете за Портоса, помните. Он большое дитя и ему без вашей помощи не устроиться в Испании, - немного суховато напутствовал его Атос. - Скажите, Атос, после того, что я вам вчера рассказал о близнецах, вы осуждаете меня? - голос Арамиса дрожал. - Если вы думали только о справедливости, я вас всецело оправдываю, - ответил Атос, не глядя в глаза друга. Арамис порывисто обнял его, пряча пылающее лицо у него на плече. - Атос, все, что случится со мной, случится и с нашим братом Портосом!- глухо пообещал он графу и, сжав его в объятиях напоследок еще раз, повернулся к гасконцу. - Прощайте, дружище! - До свидания, Арамис! - протянул ему руку мушкетер. - Что-то подсказывает мне, что мы с вами еще не раз увидимся. А сейчас - в путь! - Не беспокойтесь за нас: я знаю, как проехать в порт, где нас ждут и сделать это так, что нас и коршун не заметит. Из Испании я вам напишу, и никто не сумеет перехватить моего письма. - Арамис вскочил в седло, словно ему было двадцать лет, и впереди его ждала прелестная белошвейка. Портос уже был на коне. Всадники в последний раз махнули друзьям и пришпорили лошадей. - Прощайте, мои дорогие, - прошептал Атос. Он стоял с помертвевшим лицом, не в силах махнуть хотя бы на прощание. Д'Артаньян заметил его состояние и, взяв его под руку, увел в дом. - Что с вами, Атос? Нашим друзьям грозит опасность, я не спорю, но хоронить их еще рано, поверьте моему чутью. - Я не говорю, что с ними что-то случится, - негромко, каким-то чужим голосом ответил граф. - Я чувствую, что я их никогда больше не увижу. - Он с грустью, с невыразимой тоской и болью, посмотрел на мушкетера. - Это была наша последняя встреча, д'Артаньян. Я знаю это. - Про себя он подумал: «Портос! У меня дурные предчувствия.» Мушкетер с беспокойством следил за другом, но тот уже взял себя в руки. - Жаль, что наша встреча оказалась такой мимолетной, - Атос протянул руку другу. - Вам тоже пора, д'Артаньян. Путь вам предстоит не близкий и не следует заставлять ждать короля, - он усмехнулся краем губ. - К тому же нам все равно пришла пора распрощаться: вас уже ждет ваш страж. Д'Артаньян обернулся: его действительно ждал Бикара у все еще открытых ворот. Д'Артаньян ощутил, как краска бросилась ему в лицо, но Атос сжал ему руку, призывая к сдержанности. - Что случилось, сударь? Мы же с вами договаривались, что вы меня будете ждать в трактире! - воскликнул капитан. - Я приехал вас предупредить, чтобы вы не мешкали: сюда едет отряд. Если мы с вами выедем ему навстречу, ваши друзья выиграют во времени, - Бикара приблизился к друзьям. - Значит, пришло время прощаться и нам, - горько улыбнулся граф. - Сын мой, я буду ждать от вас вестей. - Дождитесь моего письма, и я уверен - у вас сразу изменится настроение, Атос. Рауль, - он обнял виконта и пристально заглянул ему в глаза. - Рауль, помни, что ты мой сын, и ты мне отвечаешь за графа. Если что-то случится с Атосом, парень, я тебя и на том свете найду и призову к ответу. - Я постараюсь сделать все, чтобы вернуться, - Рауль встретился взглядом с мушкетером. - Я обещаю вам, д'Артаньян. - Слышишь, Атос! Он мне пообещал вернуться из похода! - мушкетер счастливо рассмеялся. - Наш мальчик еще сумеет показать этим чертовым арабам, что может французский офицер. Он вернется со щитом, не бойся! Атос только вымученно улыбнулся, услышав, что дАртаньян обратился к нему, как в молодости, на «ты». - Я верю в доблесть наших солдат, а в нашем роду трусов никогда не было. К тому же, виконт не раз доказывал свою храбрость в бою. Ему было на кого равняться: на вас, мой милый, и на Портоса с Арамисом. - И в первую очередь — на вас, Атос. - Мне бы хотелось в это верить! - Атос обнял гасконца за шею. - Меня терзает страх, д'Артаньян, страх за друзей и за сына. Рауль - моя последняя опора в жизни - и ее я теряю. Ничего не говорите, не надо ненужных слов: я твердо знаю, что сына я потеряю. Он никогда не сможет оправиться от своего горя и поездка к Бофору — это только выход из положения. Обещайте мне, сын мой: когда все закончится, вы приедете в Бражелон отдать нам последний долг. Обещаете? Вместо ответа д'Артаньян спрятал лицо на груди у графа. Несколько минут они так и простояли, обнявшись, не в силах разорвать навсегда то, что связывало их почти сорок лет. Последнее «прощай!» так и не было сказано ни тем, ни другим. Потом капитан поспешно обнял Рауля и вскочил в седло. Несколько минут - и на дороге не осталось даже облачка пыли от лошадиных копыт. - И все это было сном! - пробормотал Атос, не спуская глаз с дороги.
Rina: Стелла, большое Вам человеческое спасибо за этот фик и за иллюстрации к нему. У меня нет даже никакого желания копаться в тексте и выискивать недочеты. Они есть у всех наших текстов, на то мы и не профессиональные писатели. Но... Есть вещи, которые заставляют переживать, ронять тайком слезы, еще раз пропускать через себя судьбы любимых литературных героев, которые давно уже вышли для нас всех за рамки книг и сопровождают по жизни, кого-то больше, кого-то меньше. Ваш фик - одна из таких вещей. Жемчужина в коллекции этого форума, да и, пожалуй, в коллекции поклонников Дюма. И написать такую вещь мог только человек с большим жизненным опытом, который и сам через многое прошел, много страдал, многое видел. Спасибо, Стелла!
jude: stella, это замечательно!
stella: Риночка, спасибо большое. Я тронута. Вы знаете, дело даже не в опыте: я настолько с ними всеми сжилась за свою жизнь, настолько привыкла думать с ними( дикость, если посмотреть на это трезвым взглядом), что я просто пишу, что вижу и как ощущаю. Может, и логики мало во всем этом и очень это мрачно выглядит( хотя, это еще не конец фика ), но мне кажется... А, впрочем, потерпите- я все скажу в послесловии. Я не буду тянуть, постараюсь все выложить в ближайшее время.
Орхидея: Стелла, спасибо большое! Очень душевно выходит.
stella: Глава 49. Смерть Портоса. Арамис уходил от погони тайными тропами. Чаще они теперь вели лошадей в поводу, так круты и извилисты были эти дорожки. Здесь куда уместнее были бы мулы, но выбирать не приходилось. Под конец они и вовсе оставили коней в какой-то жалкой деревушке на три дома и дальше их повел проводник, которого Арамис посчитал за своего после того, как перекрестил его особенным образом. Море было уже близко: его присутствие ощущалось по сильному и влажному ветру. Небо было безоблачно и только на горизонте толпились тяжелые тучи, предвещая непогоду. Беглецы вышли на небольшое плато, заросшее колючим кустарником. Дальше дороги не было — крутой обрыв отвесно шел к воде. Арамис, повернулся к проводнику и негромко спросил его о чем-то на местном наречии. Портос уловил, что друг расспрашивает о спуске к воде. Барон лег ничком и заглянул за край обрыва. Высоко, очень высоко, и вряд ли они здесь бы спустились даже по веревке: ее не привяжешь к кустам, и его вес им наверняка не удержать. Арамис стоял, заслонив глаза от солнца и что-то разглядывал в море. - Что вы там увидели, Арамис? Уж не наше ли спасение? - ухмыльнулся Портос. - Именно его! Это «Помона» ждет нас на рейде. - Арамис, вы сделали его своим личным бригом? - С той минуты, как мы ступили на его борт, он стал моим кораблем. Надо спускаться, Портос. - Я разве против этого? - пожал плечами гигант. - Только вот расскажите мне, как это сделать! Тут негде ногу поставить, не то чтобы спускаться. А я слишком тяжел для любой веревки. Арамис сделал знак, и проводник первым ступил на абсолютно неприметную тропку, змеей уходящую вниз. Три часа занял спуск. Беглецы, несмотря на спешку, выверяли каждый шаг, каждое движение. Руки, вконец израненные колючим кустарником( перчатки, разодранные в клочья, пришлось выбросить), обильно покрывавшем спуск со скалы, кровоточили и горели, но путники не замечали боли: все внимание было поглощено тем, чтобы идти точно за проводником, повторяя его движения. Уже когда до спасительного песка пляжа оставалось не более десяти футов, Портос сорвался. Вернее, не выдержал камень, на который он поставил ногу, и дю Валлон тяжело рухнул вниз. Арамис не сдержал крик и бросился к другу. Портос был жив, падение, к счастью, только оглушило барона. Арамис шляпой зачерпнул морской воды и вылил ее на лицо другу. Портос очнулся, прелат и проводник помогли ему сесть и Арамис дал ему хлебнуть вина из фляжки. - Портос, вы можете идти? - Арамис тревожно ощупал его руки и ноги. - Вы сильно ушиблись? - Ерунда, я в полном порядке! - Портос встал, опираясь на своих спутников и тут же скривился. - Нога, черт возьми! Я, кажется, вывихнул лодыжку. Арамис, придется вам дальше идти одному: я вас только задержу. Мне они ничего не сделают: я же не знал, кого сторожу. Арамис горько улыбнулся: не может быть, чтобы Портос верил, что Людовик способен простить его только потому, что он был орудием в руках заговорщика. Скорее всего друг, так говоря, ищет предлог спасти хотя бы его. Но Арамис дал слово Атосу, и это обещание делало жизнь Портоса самым важным для него. Что бы не случилось, у них одна судьба с Портосом. - Мы поможем вам дойти, не бойтесь! А пока отдохните. И давайте я осмотрю вашу ногу. Правда, придется для этого разрезать сапог, но иначе не получится. Нужна тугая повязка. А на корабле приложим лед, - с этими словами Арамис нагнулся над другом и принялся осторожно разрезать его сапог кинжалом. Тем временем проводник разжег небольшой костер на берегу, который был замечен: от «Помоны» тут же отвалила шлюпка. Арамис разорвал свой плащ и смастерил из его полос плотную повязку. Нога у Портоса распухла и посинела: скорее всего он не просто вывихнул, а сломал ее. Счастье было, что до морского прибоя было совсем не далеко, и они сумеют дотащить его до шлюпки. А на борту брига им бояться вообще нечего: корабль сумеет отбиться от преследования. Портос, кряхтя, поднялся на ноги и стоял, опираясь на плечи Арамиса и проводника. Сильный ветер, начавшийся внезапно, как это часто бывает у моря, раздувал его волосы, парусом надувал длинный бархатный плащ. Он казался незыблемой скалой, но Арамис чувствовал, как тяжким грузом давит его к земле могучий барон. Изящному Арамису было не удержать друга, но страх за него придавал сил. Море тоже было неспокойно. Матросы с трудом удерживали лодку на линии прибоя и, как только Портос и Арамис оказались в воде, подогнали ее к беглецам. Арамис взобрался в лодку без проблем, но только после того, как туда втащили Портоса. Шлюпка при этом едва не перевернулась, а Портос, в потоках льющейся с него воды, напоминал Левиафана, водруженного на борт корабля. Арамис оглянулся на берег: их проводник быстро и уверенно взбирался по скале. Шлюпка высоко взлетала на волнах. К кораблю она продвигалась намного медленнее, чем хотелось бы всем, находившимся в ней, но волнение уже грозило штормом. Они были на полдороги, когда рулевой вскочил, протягивая руку в направлении горизонта. - Французы! И почти сразу у паруса на горизонте расцвел дымный цветок. Но они были еще очень далеко и выстрел не достиг цели. - Они нас заметили и обстреливают! - Мы успеем добраться до « Помоны», если вы наляжете на весла как следует, - воскликнул Арамис. - Давайте, я сяду на весла, - вдруг предложил Портос. - Руки у меня не пострадали, можете не сомневаться. Ему тут же уступили место, и мощь его гребков сразу же ощутили все. Лодка понеслась вперед, но и преследующий их корабль прибавил паруса. Ядра зарывались в воду все ближе и ближе, и «Помона» стала отвечать на обстрел. Ее канониры оказались, не в пример французам, точны и ядра стали ложиться вокруг королевского судна. Шлюпка подошла почти вплотную к борту брига, укрываясь за ним от пушечной пальбы. Волнение на море было таким сильным, что никак не удавалось поймать веревочный трап, который сбросили морякам. Портоса хотели подстраховать веревками, спущенными с брига, но он с негодованием отбросил эту идею, заявив, что отлично поднимется и так. Он выпрямился в шлюпке, поймав, наконец, рукою перекладину веревочной лестницы, и в это мгновение что-то просвистело в воздухе. Прежде чем кто-то в лодке успел понять, что произошло, Портос, увлекаемый ядром, долетевшим до брига и ударившем его прямо в грудь, оказался в воде. Он ушел под воду так стремительно, что только кровавый след остался на волнах. Арамис, не помня себя, с диким криком бросился в воду за ним. Он нырял раз за разом, пытаясь найти друга, не веря в его внезапный и чудовищный конец, но море скрыло свою добычу. Наконец, полностью обессиленный, д'Эрбле показался на гребне волны и двое из матросов, понимая, что им не поздоровиться, если они не сумеют спасти и этого важного господина, бросились вплавь и сумели затащить обезумевшего от горя Арамиса в лодку. Потом его осторожно подняли на палубу. Следом подняли и шлюпку и « Помона» тут же распустила все паруса. Еще час и она стала недосягаема для преследовавшего ее корабля. Капитан « Помоны» зашел в каюту, куда перенесли генерала иезуитского ордена. На мгновение ему показалось, что епископ мертв: его лицо приобрело землистый оттенок, полуприкрытые веками глаза ничего не выражали. - Ваша светлость, куда прикажете следовать? - капитан нерешительно приблизился к кровати, на которой лежал герцог д'Аламеда. - Я обещал Атосу, - Арамис слегка повернул голову к вошедшему. - Я ему пообещал, но Портос мертв, а я жив. Теперь мне все равно. Прикажите держать курс на Ад. Капитан чуть покачал головой и осторожно вышел из каюты. Неужто господин герцог лишился ума после гибели своего спутника? - Курс на Байонну, - приказал он рулевому.
stella:
stella: Дальше будет очень много текста из " Виконта" Как бы не повернулись события, а есть моменты, которые я просто не напишу так, как Мэтр. Я просто постаралась вписать его в свое видение событий. Вам судить, что получилось. Глава 50. Последнее прости. Тулон кипел: герцог де Бофор добился подкрепления. В городе Рауль первым долгом посетил ратушу и был немало удивлен, когда оказалось, что на его имя есть пакет из Марокко. Виконт еще из Парижа написал герцогу, прося его зачислить к себе в полк в любом качестве: вплоть до рядового. Видимо, Бофор навел справки, потому что он писал, что в восторге от решения виконта принять участие в компании. Он уже определил сына своего старинного друга, которому так обязан, в свой штаб и, пользуясь его присутствием во Франции, сразу же озадачил его кучей поручений. Так кавалерист Бражелон оказался в ситуации морского офицера. Атос, припомнив свою юность и те пару лет, что он провел на флоте, помогал ему советами, но не более того. Рауль видел, что отец очень болезненно переживает, что сын весь день проводит в подготовке экспедиции и не имеет времени бывать с ним. Но Атос ни разу не высказал своего недовольства, стойко переживая надвигающуюся разлуку. К тому же у него уже не было сил мотаться вместе с сыном, добиваясь, разбираясь и приглядывая за бесконечными проблемами, возникающими в ходе сборов перед отплытием. Гримо, молчаливый более обычного, и необычно угрюмый, и вовсе стал тенью графа. Он, словно страж, оберегал его покой, предугадывая малейшее желание хозяина. Когда Атос не обращал на него внимания, Гримо не спускал с него тоскливых глаз: такой взгляд бывает у верного пса, который предчувствует расставание с любимым хозяином. Время летело неумолимо: до отплытия оставались считанные дни, но и те были заполнены суетой и отчаянными усилиями в последний момент уладить то, что следовало бы делать за полгода до экспедиции. За всей этой кутерьмой Рауль как-то отвлекся от своих мрачных мыслей и у Атоса забрезжила безумная надежда. В последнюю ночь перед отплытием экспедиции Атос увел сына на скалы, возвышавшиеся над Тулоном. Это были высокие каменные громады, с которых открывался бескрайний вид на море с такой далекой линией горизонта, что казалось, будто она находится на одной высоте со скалами. Ночь, как всегда в этих счастливых краях, была исключительно хороша. Луна, поднявшись из-за зубцов скал, заливала серебряным светом голубой ковер моря. На рейде, занимая положенное им по диспозиции место, маневрировали в полном безмолвии корабли. Море, насыщенное фосфором, расступалось перед баржами, перевозившими снаряжение и припасы; малейшее покачивание кормы зажигало пучину белесоватым пламенем, и всякий взмах веслом рассыпал мириадами капель горящие алмазы. Атос и Рауль уселись на высоком скалистом мысу, заросшем мхом и вереском. Над их головами взад и вперед сновали большие летучие мыши, которых вовлекала в этот бешеный хоровод их неутомимая охота. Ноги Рауля свешивались над краем утеса, в той пустоте, от которой кружится голова и спирает дыхание и которая манит в небытие. Когда полная луна поднялась на небе, лаская своим сиянием соседние пики в горах, когда зеркало вод осветилось во всю свою ширь, когда маленькие красные огоньки, пронзив черную массу кораблей, замелькали здесь и там в ночном сумраке, Атос, собравшись с мыслями, вооружившись всем своим мужеством, сказал, обращаясь к Раулю: – Бог создал все, что мы видим, Рауль; он также создал и нас. Мы ничтожные атомы, брошенные им в просторы великой вселенной. Мы блестим, как эти огни и звезды, мы вздыхаем, как волны, мы страдаем, как эти огромные корабли, которые изнашиваются, разрезая волны и повинуясь ветру, несущему их к намеченной цели, так же как дыхание бога несет нас в вожделенную тихую гавань. Все любит жизнь, Рауль, и в живом мире все и в самом деле прекрасно. – У нас перед глазами действительно прекрасное зрелище, – отвечал юноша. – Как д'Артаньян добр, – тотчас же перебил Рауля Атос, – и какое счастье опираться всю свою жизнь на такого друга! Вот чего вам не хватало, Рауль. – Друга? Это у меня не было друга? – воскликнул молодой человек. – Господин де Гиш – славный товарищ, – холодно продолжал граф, – но мне кажется, что в ваше время, Рауль, люди занимаются своими личными делами и удовольствиями значительно больше, нежели в мои времена. Вы стремились к уединенной жизни, и это – счастье, но вы растратили в ней вашу силу. Мы же, четверо неразлучных, не знавшие, быть может, той утонченности, которая доставляет вам радость, мы обладали большей способностью к сопротивлению, когда нам грозила опасность. – Я прерываю вас, граф, совсем не затем, чтобы сказать, что у меня был друг, и этот друг – де Гиш. Конечно, он добр и благороден, и он любит меня. Но я жил под покровительством другой дружбы, столь же прочной, как та, о которой вы говорите, и это – дружба с вами, отец. – Я не был для вас другом, Рауль, потому что я показал вам лишь одну сторону жизни; я был печален и строг; увы! Не желая того, я срезал живительные ростки, выраставшие непрестанно на стволе вашей юности. Короче говоря, я раскаиваюсь, что не сделал из вас очень живого, очень светского, очень шумного человека. – Я знаю, почему вы так говорите, граф. Нет, вы не правы, это не вы сделали меня тем, что я представляю собой, но любовь, охватившая меня в таком возрасте, когда у детей бывают только симпатии; это прирожденное постоянство моей натуры, постоянство, которое у других бывает только привычкой. Я считал, что всегда буду таким, каким был! Я считал, что бог направил меня по торной, прямой дороге, по краям которой я найду лишь плоды да цветы. Меня постоянно оберегали ваша бдительность, ваша сила, и я думал, что это я бдителен и силен. Я не был подготовлен к препятствиям, я упал, и это падение отняло у меня мужество на всю жизнь. Я разбился, и это точное определение того, что случилось со мной» О нет, граф, вы были счастьем моего – прошлого, вы будете надеждой моего будущего. Нет, мне не в чем упрекнуть ту жизнь, которую вы для меня создали; я благословляю вас и люблю со всем жаром моей души. – Милый Рауль, ваши слова приносят мне облегчение. Они показывают, что, по крайней мере, в ближайшем будущем вы будете в своих действиях немного считаться со мной. – Я буду считаться лишь с вами и больше ни с кем. – Рауль, я никогда не делал этого прежде для вас, но я это сделаю. Я стану вашим верным другом, я буду отныне не только вашим отцом. Мы заживем с вами открытым домом, вместо того чтобы жить отшельниками, и это случится, когда вы вернетесь. Ведь это произойдет очень скоро, не так ли? – Конечно, граф, подобная экспедиция не может быть продолжительной. – Значит, скоро, Рауль, скоро, вместо того чтобы скромно жить на доходы, я вручу вам капитал, продав мои земли. Его хватит, чтобы жить светской жизнью до моей смерти – Я сделаю все, что вы прикажете, – произнес с чувством Рауль. – Не подобает, Рауль, чтобы ваша служба увлекала вас в слишком опасные предприятия. Вы уже доказали свою храбрость в сражениях, вас видели под огнем неприятеля. Помните, что война с арабами – это война ловушек, засад и убийств из-за угла. Попасть в западню – не слишком большая слава. Больше того, бывает и так, что те, кто попался в нее, не вызывают ничьей жалости. А те, о ком не жалеют, те пали напрасно. Вы понимаете мою мысль, Рауль? Сохрани боже, чтобы я уговаривал вас уклоняться от встречи с врагом! – Я благоразумен по своему складу характера, и мне к тому же очень везет, – ответил Рауль с улыбкою, заставившей похолодеть сердце опечаленного отца, – ведь я, – поторопился добавить молодой человек, – побывал в двадцати сражениях и отделался лишь одной царапиной. – Затем, – продолжал Атос, – следует опасаться климата. Смерть от лихорадки – ужасный конец. Людовик Святой молил бога наслать на него лучше стрелу или чуму, но только не лихорадку. – О граф, при трезвом образе жизни в умеренных физических упражнениях… – Я узнал, что свои донесения герцог де Бофор будет отсылать во Францию раз в две недели. Вероятно, вам, как его адъютанту, будет поручена их отправка. Вы, конечно, меня не забудете, правда? – Нет, граф, не забуду, – ответил Рауль сдавленным голосом. – Наконец, Рауль, вы, как и я, – христианин, и мы должны рассчитывать на особое покровительство бога и ангелов-хранителей, опекающих нас. Обещайте, что если с вами случится несчастье, то вы прежде всего вспомните обо мне. И позовете меня. – О, конечно, сразу же! – Вы видите меня когда-нибудь в ваших снах, Рауль? – Каждую ночь, граф. В моем раннем детстве я видел вас спокойным и ласковым, и вы клали руку на мою голову, и вот почему я спал так безмятежно… когда-то. – Мы слишком любим друг друга, чтобы теперь, когда мы расстаемся, наши души не сопровождали одна другую и моя не была бы с вами, а ваша – со мной. Когда вы будете печальны, Рауль, я предчувствую, и мое сердце погрузится в печаль, а когда вы улыбнетесь, думая обо мне, знайте, что вы посылаете мне из заморских краев луч вашей радости. – Я не обещаю вам быть всегда радостным, но будьте уверены, что я не проведу ни одного часа, чтобы не вспомнить о вас, ни одного часа, клянусь вам, пока буду жив. Атос не мог больше сдерживаться. Он обеими руками обхватил шею сына и изо всех сил обнял его. Лунный свет уступил место предрассветному сумраку, и на горизонте, возвещая приближение дня, показалась золотая полоска. Атос накинул на плечи Рауля свой плащ и повел его к походившему на большой муравейник городу, в котором уже сновали носильщики с ношею на плечах. На краю плоскогорья, которое только что покинули Атос и Рауль, они увидели темную тень, которая то приближалась к ним, то, наоборот, удалялась от них, словно боясь, что ее могут заметить. Это был верный Гримо, который, обеспокоившись, пошел но следу своих господ и поджидал их возвращения. – Ах, добрый Гримо, – воскликнул Рауль, – зачем ты сюда пожаловал? Ты пришел сказать, что пора ехать, не так ли? – Один? – произнес Гримо, указывая на Рауля Атосу с таким откровенным упреком, что было видно, до какой степени старик был взволнован. – Да, ты прав! – согласился граф. – Нет, Рауль не уедет один, нет, он не будет один на чужбине, без друга, который смог бы утешить его и который напоминал бы ему обо всем, что он когда-то любил. – Я? – спросил Гримо. – Ты? Да, да! – вскричал растроганный этим проявлением преданности Рауль. – Увы, – вздохнул Атос, – ты очень стар, мой добрый Гримо. – Тем лучше, – молвил Гримо с невыразимой глубиной чувства и тактом. – Но посадка на суда, сколько я вижу, уже начинается, – заметил Рауль, – а ты не готов. – Готов! – ответил Гримо, показывая ключи от своих сундуков вместе с ключами своего юного господина. – Но ты не можешь оставить графа, – попытался возразить юноша, – графа, с которым ты никогда прежде не расставался? Гримо потемневшим взором взглянул на Атоса, как бы сравнивая силу своих хозяев. Граф молчал. – Граф предпочтет, чтобы я отправился с вами, – сказал Гримо. – Да, – подтвердил Атос кивком головы. И отцу и сыну, казалось, что они идут крестным путем, в конце которого их ожидает пытка. Наступил самый тяжелый момент: солдаты и матросы, покидая берег, прощались с семьями и друзьями, – последний момент, когда, несмотря на безоблачность неба, знойное солнце, свежие запахи моря, которыми напоен воздух, несмотря на молодую кровь, текущую в жилах, все кажется черным и горьким, все повергает в уныние, все толкает к сомнениям в существовании бога, хотя все это от него же исходит. Атос, забыв и флот, и свое собственное достоинство сильного человека, открыл объятия сыну и судорожно привлек к себе. – Прощайте! – крикнул Рауль. Атос ответил лишь жестом. Он почувствовал что-то горячее на руке: то был почтительный поцелуй Гримо, последнее прощание преданного слуги. Поцеловав руку своего господина, Гримо соскочил со ступеньки пристани в ялик, который взяла на буксир двенадцативесельная шаланда. Атос присел на молу, измученный, оглушенный, покинутый. Каждое мгновение стирало одну из дорогих ему черт, какую-нибудь из красок на бледном лице его сына. Море унесло понемногу и лодки и лица на такое расстояние, когда люди становятся только точками, а любовь – воспоминанием. Атос видел, как Рауль поднялся по трапу корабля, видел, как он оперся а борт, став таким образом, чтобы быть заметным отцу. И хотя прогремел пушечный выстрел и на кораблях прокатился продолжительный гул, на который ответили бесчисленными восклицаниями на берегу, и хотя грохот пушек должен был оглушить уши отца, а дым выстрелов – застлать дорогой образ, привлекавший к себе все его помыслы, он все же явственно видел Рауля до последней минуты, и нечто постепенно теряющее свои очертания, сначала черное, потом блеклое, потом белее и, наконец, уж вовсе неразличимое, исчезло в глазах Атоса много позднее, чем исчезли для глаз всех остальных могучие корабли и их вздувшиеся белые паруса. К полудню, когда солнце уже поглощало все видимое глазу пространство и верхушки мачт едва возвышались над горизонтом, Атос увидел нежную, воздушную, мгновенно расплывшуюся в воздухе тень: то был дым от пушечного салюта, флот последний раз прощался с берегом Франции. Когда и эта тень растаяла в небе, Атос, чувствуя себя совершенно разбитым, вернулся к себе в гостиницу»
stella: Глава 51. Завещание Портоса. Письмо Арамиса из Байонны д'Артаньян получил на два часа позднее, чем король. Арамису было уже все равно, что сделает или скажет Людовик 14 после того, как узнает о смерти Портоса. Худшие предчувствия капитана начали сбываться. Портос, Портос! Ему хотелось кричать от бессилия, от невозможности изменить что-то в свершившейся беде. Арамис был предельно откровенен и безжалостен к самому себе, но что это меняло! Портоса все равно уже нет и вина на всей этой авантюре лежит на прелате. Теперь обо всем этом надо было рассказать Атосу и д'Артаньян просто не представлял, какие слова он найдет для этого. Арамис написал и графу, но капитан понимал, что он обязан быть рядом с Атосом в такие минуты: друг останется наедине с собой перед двойным горем; смерть Портоса и страшная затея виконта могут оказаться для графа непосильным грузом. Д'Артаньян испросил отпуск, чтобы поехать в Пьерфон. Там он надеялся найти Мушкетона и забрать его к Атосу, а заодно и поддержать друга. Не смотря на мрачные мысли, мушкетер все же хотел быть рядом с графом. У него даже появилось желание выйти в отставку и поселиться поближе к Атосу, как когда-то и предлагал ему граф де Ла Фер. Но сначала он должен был отдать свой долг памяти Портоса. В Пьерфоне все было погружено в траур. Дворы были пустыням, конюшни заперты, цветники заброшены. Прежде шумные, блестящие, праздничные, сами собой останавливались фонтаны. На дорогах, ведущие в замок, можно было увидеть хмурые лица людей, трусивших верхами на мулах или рабочих лошадках. Это были соседи, священники и судейские, жившие на прилегающих землях. Все они молча въезжали во двор замка, поручали свою лошадь или мула унылому конюху и в сопровождении слуги в черном направлялись в большую залу, где на пороге их встречал Мушкетон. За два дня Мушкетон до того похудел, что платье болталось на нем, как в слишком широких ножнах болтается шпага. По его бело-розовому лицу текли два серебристых ручья, прокладывавших для себя русло на теперь столь же впалых, как прежде полных, щеках. При появлении каждого нового гостя поток слез усиливался, и жалко было смотреть, как Мушкетон своей сильной рукой сжимал себе горло, чтобы не разрыдаться. Все эти посетители собрались, дабы выслушать завещание, оставшееся после Портоса. На чтении его хотели присутствовать весьма многие – кто из корысти, кто по дружбе к покойному, у которого не было ни одного родственника. Прибывающие чинно рассаживались в большой зале, в которой замерли, как только часы отбили двенадцать ударов, то есть наступило время, назначенное для чтения завещания. Стряпчий Портоса – это был, естественно, преемник г-на Кокнара – начал медленно разворачивать длинный пергаментный свиток, на котором могучей рукой Портоса была начертана его последняя воля. Когда печать была сломана, очки надеты в кончилось предваряющее покашливанье, все приготовились слушать. Мушкетон сел в уголок, чтобы свободнее плакать и меньше слышать. Вдруг только что запертая дверь большой залы, словно по волшебству, широко растворилась, и на пороге показалась мужественная фигура, залитая ярким полуденным солнцем. Это был д'Артаньян, который, доехав верхом до входной двери и не найдя никого, кто мог бы подержать ему стремя, собственноручно привязал коня к дверному молотку и отправился докладывать сам о себе. Солнце, внезапно ворвавшееся в залу, шепот присутствующих и особенно инстинкт верного пса оторвали Мушкетона от его невеселых раздумий. Он поднял голову и узнал старинного друга своего хозяина; с горестным воплем бросился он к д'Артаньяну и обнял его колени, обливая плиты, которыми был выстлан пол, потоками слез. Д'Артаньян поднял бедного управляющего, в свою очередь, обнял его, как брата, и, учтиво поклонившись всему собранию, которое почтительно приветствовало его, повторяя шепотом его имя, сел на другом конце большой, украшенной резным дубом залы, все еще держа за руку задыхающегося от едва сдерживаемых рыданий и усевшегося возле него на скамеечке Мушкетона. Тогда стряпчий, взволнованный, как и все прочие, начал чтение. После в высшей степени христианского исповедания веры Портос просил своих врагов простить ему зло, которое он мог когда-либо им причинить. При чтении этого параграфа невыразимая гордость блеснула в глазах д'Артаньяна. Он вспомнил старого солдата. Он перебрал в уме всех тех, кто был врагами Портоса, всех поверженных его мужественной рукой. «Хорошо, сказал он себе, – хорошо, что Портос не приложил списка этих врагов и не вошел в подробности относительно причиненного им вреда. В этом случае чтецу пришлось бы основательно потрудиться». Затем шло следующее перечисление: «Милостью божией в настоящее время в моем владении состоят: 1. Поместье Пьерфон, а именно земли, леса, луговые угодья и воды, обнесенные исправной каменною оградой; 2. Поместье Брасье, а именно замок, леса и пахотные земли, разделенные между тремя фермами; 3. Небольшой участок Валлон; 4. Пятьдесят ферм в Турени, составляющие в сумме пятьсот арпанов; 5. Три мельницы на Шере, приносящие по шестьсот ливров дохода каждая; 6. Три пруда в Берри, приносящие каждый по двести ливров. Что касается движимого имущества, называемого так потому, что оно само не в состоянии двигаться, каковое разъяснение получено мною от моего ученого друга, епископа ваннского…» Д'Артаньян вздрогнул при упоминании этого имени. Стряпчий продолжал невозмутимо читать: «… то оно состоит: 1. Из мебели, которую я не могу подробно исчислить за недостатком места и которая находится во всех моих замках, а также домах. Список ее составлен моим управляющим…» Все повернулись в сторону Мушкетона, который был по-прежнему погружен в свою скорбь. Из двадцати верховых и упряжных лошадей, которые находятся в моем замке Пьерфоне и носят клички: Баяр, Роланд, Шарлемань, Пипин, Дюнуа, Лагир, Ожье, Самсон, Милон, Немврод, Урганда, Армида, Фальстрада, Далила, Ревекка, Иоланта, Финетта, Гризетта, Лизетта и Мюзетта; 3. Из шестидесяти собак, составляющих шесть свор, предназначенных, как сказано ниже: первая на оленя, вторая на волка, третья на вепря, четвертая на зайца и две последние для несения сторожевой службы, а также охраны; 4. Из военного и охотничьего оружия, собранного в моей оружейной зале; 5. Из анжуйских вин, собранных для Атоса, который их когда-то любил, из бургундских, шампанских, бордоских, а также испанских вин, находящихся в восьми подвалах и двадцати погребах различных моих домов; 6. Из моих картин и моих статуй, которые, как говорят, составляют большую ценность и достаточно многочисленны, чтобы утомить зрение; 7. Из моей библиотеки, насчитывающей шесть тысяч совершенно новых и никогда не раскрытых томов; 8. Из моего столового серебра, которое несколько поистерлось, но должно весить от тысячи до двух тысяч фунтов, так как я едва поднял сундук, в котором оно хранится, и всего шесть раз обошел комнату, неся его на спине; 9. Все эти предметы, а также белье столовое и постельное, распределены между домами, которые я больше всего люблю…» Здесь чтец остановился, чтобы передохнуть. Каждый присутствующий, в свою очередь, вздохнул, откашлялся и удвоил внимание. Стряпчий продолжал: «Я жил бездетным, и, вероятно, у меня уже не будет детей, что причиняет мне тяжкое огорчение. Впрочем, я ошибаюсь, ибо у меня все же есть сын, общий с остальными моими друзьями: это г-н Рауль-Огюст-Жюль де Бражелон, родной сын графа де Ла Фер. Этот юный сеньор кажется мне достойным наследником трех отважных дворян, другом и покорным слугой которых я пребываю». При этих словах раздался громкий стук. Шпага д'Артаньяна, соскользнув с перевязи, упала на каменный пол. Взгляды присутствовавших направились в эту сторону, и все увидели, как крупная сверкающая слеза скатилась с густых ресниц д'Артаньяна на его орлиный нос. «Вот почему, – продолжал стряпчий, – я оставляю все мое вышепоименованное имущество, недвижимое и движимое, г-ну виконту Раулю-Огюсту-Жюлю де Бражелону, сыну графа де Ла Фер, чтобы утешить его в горе, которое он, по-видимому, переживает, и дать ему возможность с честью носить свое имя…» Продолжительный шепот пронесся по зале. «Я поручаю г-ну виконту де Бражелону отдать шевалье д'Артаньяну, капитану королевских мушкетеров, все, что вышеупомянутый шевалье д'Артаньян пожелает иметь из моего имущества. Я поручаю г-ну виконту де Бражелону выделить хорошую пенсию г-ну д'Эрбле, моему другу, если ему придется жить в изгнании за пределами Франции. Я поручаю г-ну виконту де Бражелону содержать тех моих слуг, которые прослужили у меня десять лет или больше, и дать остальным по пятьсот ливров каждому. Я оставляю моему управляющему Мушкетону всю мою одежду, городскую, военную и охотничью, в количестве сорока семи костюмов, в уверенности, что он будет носить их, пока они не изотрутся, из любви и памяти обо мне. Сверх этого я завещаю г-ну виконту де Бражелону моего старого слугу в верного друга, уже названного мной Мушкетона, и поручаю г-ну виконту де Бражелону вести себя по отношению к нему так, чтобы Мушкетон умирая, мог объявить, что никогда не переставал быть счастливым». Услышав эти слова Мушкетон, бледный и дрожащий, отвесил низкий поклон; его широкие плечи судорожно вздрагивали; он отнял свои похолодевшие руки от перекошенного ужасом и болью лица, и присутствующие увидели, как он спотыкается, останавливается и, желая покинуть залу, не может сообразить, куда нужно идти. – Мушкетон, – сказал д'Артаньян, – мой добрый друг Мушкетон, уходите отсюда и собирайтесь в дорогу. Я отвезу вас к. Атосу, куда поеду, покинув Пьерфон. Мушкетон не ответил. Он едва дышал. Все в этой зале как будто стало для него отныне чужим. Он открыл дверь и медленно вышел. Стряпчий окончил чтение; большинство явившихся выслушать последнюю волю Портоса разошлись разочарованные, но исполненные к ней глубокого уважения. Что касается д'Артаньяна, который, после того как стряпчий отвесил ему церемонный поклон, остался во всей зале один, то он был восхищен мудростью завещателя, отказавшего с такой справедливостью все свое достояние наиболее достойному и наиболее стесненному в средствах; к тому же он сделал это с такой деликатностью, какой не встретишь даже в среде самых тонких придворных и самых благородных людей. Портос поручил Раулю де Бражелону отдать д'Артаньяну все, что он пожелает. Он отлично знал, этот достойный Портос, что д'Артаньян ничего не попросит; а в случае если он чего-нибудь пожелает, то никто, кроме него самого, не будет отделять для него его доли. Портос оставил пенсию Арамису, который, если бы захотел слишком многого, был бы остановлен примером, показанным д'Артаньяном, а слово изгнание, употребленное завещателем без какой-либо задней мысли, не было ли самой мягкой, самой ласковой критикой поведения Арамиса, явившегося причиною смерти Портоса? Наконец, в завещании покойного Атос не был упомянут ни одним словом. Мог ли Портос предположить, чтобы сын не отдал лучшей доли отцу? Бесхитростный ум Портоса взвесил все обстоятельства, уловил все оттенки лучше, чем это мог бы сделать закон, лучше, чем царящий между людьми обычай, лучше, чем хороший и тонкий вкус. «У Портоса было великое сердце», – вздыхая, сказал себе Д'Артаньян. Ему показалось, что откуда-то сверху донесся стон. Он тотчас же вспомнил о Мушкетоне, которого следовало отвлечь от его скорби. И д'Артаньян вышел из залы, так как Мушкетона все еще не было. Поднявшись по лестнице в первый этаж, он увидел в комнате Портоса груду одежды из самых разнообразных тканей самого разного цвета, на которой был распростерт Мушкетон. Это была доля верного друга. Эта одежда принадлежала ему, была оставлена ему в дар. Рука Мушкетона лежала поверх этих реликвий; он вытянулся на них ничком, как бы целуя их, и покрывал их своим телом. Д'Артаньян подошел утешить беднягу. – Боже мой, – вскричал капитан, – он не шевелится! Он без сознания! Д'Артаньян ошибся: Мушкетон умер. Умер, как пес, который, потеряв своего господина, возвращается, чтобы встретить смерть на его платье.
stella: Я использовала свой " Перевал" Он, вроде, вписался в повествование. Глава 52. Последние дни. Атос вернулся в гостиницу совершенно разбитый физически и морально. Четкое осознание, что они с сыном расстались навек, не могли заглушить никакие доводы рассудка. Этот же рассудок убеждал его, что все кончено. Предстояло жить ожиданием. Он поймал себя на мысли, что охотнее всего остался бы в Тулоне и ждал вестей здесь, на берегу. Так он был ближе к Раулю. Но он не имел права оставаться в городе, бросив дом на произвол судьбы. В первый раз он уехал, не оставив четких распоряжений. Все могло случиться… Случится… Надо подумать обо всем. Оливен помог ему лечь в постель. От ужина граф отказался. Лакей Рауля делает вид, что страшно опечален тем, что не должен сопровождать виконта. На самом деле он счастлив, что Гримо своим отъездом все решил за всех. Атос даже не позволил себе мысленно сожалеть, что рядом нет его тени. Да, он знает: в Бражелоне добродушно называли Гримо тенью графа. Это просто счастье, что рядом с Раулем будет старик. Он с самого начала был ему, как отец. Может, поначалу и больше, чем сам Атос. Во всяком случае, лет до четырех Гримо возился с мальчиком куда чаще, чем граф. Атос просто не знал, как заниматься с таким малышом. И хотя он каждый день неизменно приходил в детскую и просиживал немало времени, наблюдая, как играет мальчик, он просто не представлял, как он может занять такого малыша. Он судорожно вспоминал свое детство, но в памяти остались только поучения и шлепки гувернантки да строгие наставления бабки и редкие визиты родителей. И он очень хорошо помнил страшные истории, которые ему на ночь рассказывала его кормилица. Узнай бабушка, о чем были эти легенды, которыми так изобиловала история Берри, выгнали бы бедняжку со двора в тот же день. Но мальчик стойко хранил секрет, инстинктивно понимая, что за весь этот бред достанется единственному человеку, который осыпал его ласками. Именно кормилица и рассказала ему о святой Соланж с отрубленной головой. Странно, какими путями бродят его мысли. Опять все пришло к этой идее - возмездию. Боже великий, как же переплелась судьба сына с его судьбой! А он так молил Господа, чтобы его миновала чаша сия… За все надо в жизни платить… Сон не шел. Он просто был настолько измотан, что не способен был забыться. Он видел корабли, идущие на всех парусах к африканскому берегу. Его качала та же волна, что била в их борта и на флагманском корабле и он ни на секунду не терял из виду силуэт сына. К утру он, наконец, забылся сном: силы его были исчерпаны. Он встал поздно и с тайной радостью понял, что сегодня они никуда не поедут: у него нет на это сил и желания. Атос несколько раз ловил на себе беспокойные взгляды Оливена; лакей явно боялся, что они застрянут здесь надолго или, что граф разболеется. - Оливен, завтра в шесть мы выедем. Позаботьтесь о лошадях и соберите все в дорогу, - успокоил его граф. В другое время он бы сам все проверил и просмотрел, или, будь с ним Гримо, заботиться и напоминать вообще бы не надо было. Но ему все стало безразлично. Он словно враз утратил какую-то нить, привязывающую его к жизни. Весь день он посвятил тому, что провел на берегу. Он нашел место, где не было людей, где до него не доносился шум причалов, суета и просидел так до сумерек. Там его и нашел перепуганный Оливен: он оббегал весь город в поисках хозяина, пока ему не подсказали, где искать Атоса. Это красивый величественный господин привлек внимание горожан, едва начались сборы и фрахт судов. Атос подумал, что Гримо не стал бы бегать по городу, ища его: он прямо направился бы к морю. То ли он надышался морским воздухом, то ли просто устал настолько, что уже не в силах был сопротивляться странной сонливости, охватившей его вдруг, но он провалился в сон, едва коснулся подушки. Как граф и сказал, в шесть утра они были уже в седле. Предстоял непростой путь в горах. Лошади, отлично отдохнувшие и откормившиеся за время пребывания в Тулоне, бодрой рысью бежали по дороге. Они с Бражелоном весь путь проделали на почтовых, справедливо полагая, что нет смысла гнать через полстраны своих. Но теперь он купил двух отличных лошадей, андалузцев; порода, которую они с Раулем предпочитали всем другим. Чтобы привести их домой в хорошем состоянии, стоило их беречь в дороге. Они вдруг стали дороги графу: это было еще одно воспоминание о сыне; они долго и придирчиво осматривали тогда коней, пока не убедились, что те полностью соответствуют требованиям опытных наездников. Атос вручил сыну приличную сумму на дорогу, убедив его, что деньги понадобятся на лошадей и оружие. Только бы так и было! Дорога довольно круто забирала вверх. Лошади перешли на шаг. Широкая тропа, местами мощенная еще римлянами, по мере подъема становилась все уже. Атос велел Оливену не отставать от него более, чем на два корпуса лошади. Они были вдвоем, а дорога для одиноких путников полна случайностей. Хорошо еще, что через каждые четыре лье встречались почтовые станции, где можно было дать передохнуть лошадям. Эта забота о почтовых курьерах, учрежденная еще Людовиком 11, пришлась как нельзя кстати. Лошади им не требовались, а вот передышка была необходима. И если Оливен отдыхал от своей слишком горячей лошади, то Атос получал хоть какую-то возможность уйти в себя на час- другой. Все остальное время он сам себе напоминал натянутую тетиву лука. Чем выше они поднимались, тем сильнее становилась влажность. Звуки дробились и множились, отражаясь от тесно подступивших серых скал, а потом тонули в тяжелом воздухе. Всадникам чудилось, что их догоняют какие-то кони, но когда они придерживали своих лошадей, через секунды наступала тишина, которую нарушал лишь скрип густых, поросших мхом, елей. Оливен крестился и пугливо жался к хозяину. Атос был спокоен, но в этом спокойствии с каждым пройденным лье было больше равнодушия, чем уверенности. Казалось, ему все равно, что с ними произойдет: попадут ли они под обвал, встретят ли разбойников или пройдут всю тропу без приключений. Оставалось преодолеть еще один, последний перевал, после которого начинался спуск в долину. Тучи налетели, когда они были в каком-то лье от почтовой станции. Зарядил мелкий, противный дождь. Потом порывы встречного ветра, усиленные, как в трубе, высокими скалами по обе стороны тропы, заставили их продвигаться шагом. Сбиться с дороги здесь было невозможно, но пришлось спешиться и вести лошадей в поводу. Путешествие становилось не только опасным: оно требовало от людей напряжения всех сил. Граф упрямо шел вперед. Он потерял представление о времени, не думал, где они находятся. Он слышал рядом с собой дыхание Рауля и это заставляло его двигаться. Пошел снег- явление нередкое в Приморских Альпах даже летом. Руки в промокших перчатках мгновенно окоченели, и он уже не ощущал повод. Его шляпу унесло ветром, он даже не заметил этого и мокрые волосы налипали на глаза, которые и так мало что видели из-за порывов ветра с дождем и снегом. Неожиданно лошадь Атоса резко вскинула голову, едва не вырвав повод из его рук и заржала. Ей ответило такое же звонкое ржание. Где-то рядом были люди, было жилье. Тепло и грог разморили их окончательно. Глаза слипались, в голове кроме серого тумана не было ни одной связной мысли. Комната нашлась, но одна на двоих. Ничего другого и не требовалось, но Оливену показалось, что они так скоро не уедут из этого трактира. Господин граф ему не нравился. Если он разболеется здесь, на вершинах гор, Оливен пропал! Тут и врача не найдешь, разве что знахарь какой-то прячется в скалах! И что он будет делать один, с умирающим на руках. Оливен был уверен, что если Атос сейчас сляжет, то уже не поднимется. И что он тогда скажет господину виконту? Что не сумел уберечь его отца? Да, не сумел! Ведь он же не Гримо, который прожил с господином графом всю жизнь, и по движению его бровей может понять, что хочет хозяин! Лучше бы сейчас здесь был Гримо! В своем эгоизме Оливен не подумал о том, как радовался тому, что не поедет в Джиджелли! К этим проклятым арабам, которые головы срезают пленникам, как капусту на грядке. Закапывают пленника в песок и рубят ему голову! И Оливен, зябко передернув плечами, опрокинул в себя чашу с остатками грога. Потом он скосил глаза в сторону хозяина. Атос почти не пил - только грел руки о свою кружку. Он сидел в странной задумчивости, с тем самым отрешенным видом, когда человек настолько уходит в себя, что уже не слышит и не видит, что происходит вокруг него. Одинокая свеча на столе и сполохи вновь подброшенных в камин поленьев, делали его лицо похожим на восковую маску, подсвеченную огнями карнавала. Глаза утонули в черных провалах теней, все черты как-то заострились. Губы под тонкими, с проседью, усами, были так плотно сжаты, что стали почти незаметны. Оливен встал и осторожно тронул графа за плечо. В другое время он никогда бы не решился на такую фамильярность. – Ваше сиятельство! Господин граф! Не извольте гневаться, но вам бы лучше в постель сейчас. Отдохнуть надо: завтра ведь ехать дальше. Атос сильно вздрогнул, и с трудом стряхнул с себя оцепенение. – Да, конечно! - Потом он повернулся к трактирщику, - когда к вам приходит африканская почта? - Африканская? - поразился тот. - Да еще ни разу и не проезжал курьер. Говорят, рано еще: эскадра господина герцога только вышла из Тулона. Пока они доберутся! А если пираты на них еще и нападут! - Пираты? На королевскую эскадру? - Атос с изумлением посмотрел на трактирщика. - Ты с ума сошел, милейший! - А вот и не сошел, Ваша милость! Их же турки поддерживают. Граф встал, не желая продолжать этот разговор, и пошел в приготовленную комнату. Уже лежа в постели, слушая, как по-прежнему завывает ветер в каминной трубе, Атос вспомнил слова трактирщика: "их же турки поддерживают!" Только этого еще не хватало! Так вот почему Рауль думал о Мальтийском Ордене… Его рыцари, французские корсары, сражались с Портой. Виконт искал вариант понадежней. Но он же обещал ему вернуться! Рауль никогда ему не лгал, не мог солгать и в минуты прощания, как бы не хотел утешить отца. Эта ночь сломала графа. И хотя поутру, когда они тронулись в путь, ярко сияло солнце, Оливену показалось, что Атос переступил какую-то черту, за которой оставил всю свою жизнь. С этой минуты Оливен старался не встречаться с графом взглядом, и мечтал только об одном: поскорее попасть домой. Они спустились в долину, и дальше дорога была легкой и приятной. Здесь Оливен уже ориентировался и сам. Как только он сказал об этом графу, Атос удовлетворенно кивнул головой: "Тем лучше!" Он стал рассеянным, и Оливену пришлось взять на себя все заботы о путешественниках и лошадях. Граф был полностью погружен в свои мысли. В седле он держался прямо и непринужденно, но дорогу выбирал теперь Оливен. И Оливен решал, когда и где ночевать. К чести его, надо сказать, что доверием он не злоупотреблял и заботился о своем господине как положено. Двигались они не спеша. Иногда Атос останавливал коня и подолгу созерцал окрестности. Почему он так поступал, слуга не знал, а вот Гримо бы догадался. Эти пейзажи были знакомы графу с молодости. Он не раз бывал в этих краях, и те места, где он устраивал, нередко, привал, напоминали ему о друзьях и об их приключениях. Атос прощался со своими воспоминаниями, всем сердцем, всем своим естеством ощущая, что жизнь подходит к концу. Он жадно впитывал эти грезы о прошедшем, словно хотел забрать их с собой в последний путь. Наконец и до Оливена дошло, что хозяин не спешит домой. Атоса останавливало странное ощущение: ему казалось, что их нагоняет курьер от герцога де Бофора. Он часто придерживал коня, и подолгу стоял на одном месте, из-под руки вглядываясь вдаль: не покажется ли несущийся во весь опор всадник с драгоценной для него почтой, в которой обязательно будет письмо от Рауля. Но, увы! Всадники, если они и обгоняли их, оказывались такими же путешественниками. Перевал, который они преодолели в Альпах, был рубежом, за которым Атос оставил свою душу. Теперь он, весь во власти мучительных сомнений и ожиданий страшных вестей, возвращался домой. Все, что ему оставила жизнь - это ожидание. Он вернулся в Бражелон, чтобы никогда больше не покидать его, отдав остаток сил воспитанию внука. Так он думал. Действительность оказалась совсем иной: Вернувшись к себе в Блуа и не имея возле себя Гримо, встречавшего его неизменной улыбкой, когда он входил в цветники, Атос чувствовал, как с каждым днем уходят его силы, которые так долго казались неистощимыми. Старость, отгоняемая до этих пор присутствием любимого сына, нагрянула в сопровождении целого сонма недугов и огорчений, которые тем многочисленнее, чем дольше она заставляет себя дожидаться. Рядом с ним не было больше сына, чтобы учить его стройно держаться, ходить с высоко поднятой головой, подавать ему добрый пример; он не видел больше перед собой блестящих глаз юноши, этого очага, в котором никогда не гаснет огонь и где возрождается пламя его собственных взглядов. И затем, – нужно ли говорить об этом, – Атос, главными чертами характера которого были нежность и сдержанность, не встречая теперь ничего такого, что могло бы сдерживать порывы его души, отдался своему горю со всей необузданностью, свойственной мелким душам, когда они предаются радости. Граф де Ла Фер, остававшийся, несмотря на свои шестьдесят два года, по-прежнему молодым, воин, сохранявший, несмотря на перенесенные лишения и невзгоды, – силы и бодрость, несмотря на несчастья, – ясность ума, несмотря на исковеркавших его жизнь миледи, Мазарини и Лавальер, – мягкую ясность души и юношеское тело, Атос в какую-нибудь неделю сделался стариком, как-то сразу утратив остатки своей задержавшейся молодости. Все еще красивый, но сгорбившийся, благородный, но вечно печальный, ослабевший, пошатывающийся и седой, он разыскивал для себя лужайки, где солнце светило сквозь густую листву аллей. Он оставил суровые привычки всей своей жизни, забыл о них после отъезда Рауля. Слуги, привыкшие видеть его во всякое время года встающим с зарей, удивлялись, когда в семь утра, в разгар лета, их господин продолжал оставаться в постели. Атос лежал с книгой у изголовья, но не читал и не спал. Он лежал, чтобы не носить своего тела, ставшего для него бременем, и дать душе и уму вырваться из заключающей их оболочки и лететь на воссоединение с сыном или же богом. Несколько раз случалось, что окружающие были не на шутку встревожены, видя его в течение многих часов погруженным в немое раздумье, забывшим о действительности; он не слышал шагов слуги, подходившего к дверям его комнаты, чтобы узнать, спит ли его господин или проснулся. Бывало и так, что он не замечал, как проходила добрая половина дня, не замечал, что уже миновал час по только завтрака, но и обеда. Наконец он пробуждался, вставал, спускался в свою любимую тенистую аллею, потом выходил на короткое время на солнце, как бы затем, чтобы провести минутку в тепле, разделяя его с отсутствующим сыном. И затем снова начиналась все та же однообразная, угнетающая прогулка, пока, окончательно обессилевший, он не возвращался к себе, в свою комнату, и не укладывался в постель – местопребывание, которому он оказывал предпочтение перед всеми другими. В течение нескольких дней граф не произнес ни одного слова. Он отказывался принимать наведывавшихся к нему посетителей. Ночью, как заметили слуги, он зажигал лампу и много часов напролет писал или перебирал старинные свитки пергамента. Одно из таких написанных ночью писем он послал в Ванн, другое в Фонтенбло; ни на первое, ни на второе не последовало ответа. Мы знаем, что было причиной этого: Арамис покинул пределы Франции, а д'Артаньян путешествовал из Нанта в Париж и из Парижа в Пьерфон. Камердинер графа заметил, что он с каждым днем укорачивает свою прогулку, делая все меньше и меньше кругов до саду. Липовая аллея вскоре сделалась слишком длинною для него, хотя прежде он без конца ходил по ней взад и вперед. Вскоре и сто шагов стали для него утомительными. Наконец Атос не захотел больше вставать; он отказывался от пищи и, хотя ни да что не жаловался, продолжал улыбаться и говорить ласковым тоном, его слуги, встревожившись, отправились за старым доктором покойного герцога Орлеанского, проживавшим в Блуа, и привезли его к графу с тем, чтобы, не показываясь Атосу, он получил возможность видеть графа. Ради этого они поместили доктора в комнате, находившейся по соседству со спальней больного, и умоляли не выходить из нее, чтобы не вызвать неудовольствия их господина, который ни словом не обмолвился о враче. Доктор повиновался; Атос был своего рода образцом для дворян этого края; они гордились, что обладают этой священной реликвией старофранцузской славы; Атос был подлинным, настоящим вельможей по сравнению с той знатью, которую вызывал к жизни король, притрагиваясь своим молодым и способствующим плодородию скипетром к иссохшим стволам геральдических деревьев провинции. Итак, мы сказали, что Атоса любили и почитали в Блуа. Доктору больно было смотреть, как плачут слуги и как стекаются сюда бедняки всей округи, которым Атос дарил жизнь и утешение, помогая им добрым словом и щедрою милостыней. Из своей комнаты врач принялся наблюдать за развитием таинственного недуга, с каждым днем подтачивавшего и все больше и больше одолевавшего того человека, который еще так недавно и любил жизнь, и был полон ею. Он заметил на щеках Атоса румянец самовозгорающейся и питающей себя самое лихорадки – лихорадки медлительной, безжалостной, гнездящейся в глубине сердца, прячущейся за этой преградой, растущей за счет страдания, которое она порождает, одновременно и причины и следствия грозящего непосредственно опасностью состояния. Граф ни с кем больше не разговаривал. Его мысль боялась шума, она дошла уже до такого сверхвозбуждения, которое граничит с экстазом. Человек, до такой степени погруженный в себя, если еще и не принадлежит богу, то не принадлежит уже и земле. В течение нескольких часов доктор настойчиво изучал это мучительное единоборство воли с какой-то высшею силой; он пришел в ужас от этих неподвижно устремленных в одну точку глаз, он пришел в ужас от того, что сердце больного бьется все так же спокойно и ровно и ни один вздох не нарушает привычную тишину; иногда острота страдания – надежда врача. Так прошла половина дня. Как человек смелый и твердый, доктор принял решение: он внезапно покинул свое убежище и, войдя в спальню Атоса, приблизился к постели больного. Атос, увидев его, не выразил ни малейшего удивления. – Граф, простите меня, – сказал доктор, – но я вынужден упрекнуть вас, вы должны выслушать меня. И он сел к изголовью Атоса, который с большим трудом превозмог свое состояние отрешенности от всего окружающего. – В чем дело, доктор? – после минутного молчания спросил он. – Дело в том, господин граф, что вы больны и не лечитесь. – Я болен? – улыбнулся Атос. – Лихорадка, истощение, слабость, увядание жизненных сил, господин граф. – Слабость? Неужели? Но ведь я не встаю. – Не хитрите, господин граф. Ведь вы добрый христианин? – Полагаю, – сказал Атос. – И вы бы не стали накладывать на себя руку? – Никогда. – Так вот, вы умираете… то, что вы делаете, – самоубийство; выздоравливайте, господин граф, выздоравливайте! – От чего? Прежде найдите недуг. И никогда не чувствовал себя лучше, никогда небо не казалось мне столь прекрасным, никогда цветы не доставляли мне столько радости. – Вас гложет какая-то тайная скорбь. – Тайная? Нет, доктор: это отсутствие моего сына, и в этом моя болезнь, чего я отнюдь не скрываю. – Граф, сын ваш жив и здоров; он крепок и стоек, и перед ним – будущее, открытое для людей его достоинств и его знатности: живите же для него. – Но ведь я живу, доктор… О, будьте спокойны, – добавил Атос с грустной улыбкой, – я очень хорошо знаю, что Рауль жив, потому что пока он жив, жив и я. – Что вы говорите? – О, очень простую вещь. В настоящее время, доктор, я приостанавливаю в себе течение жизни. Бессмысленная, рассеянная, равнодушная жизнь, когда Рауля нет рядом со мной, была бы для меня непосильной задачей. Ведь вы не требуете от лампы, чтобы она загоралась сама собой, без поднесенного к ней огня; почему же в таком случае вы требуете, чтобы я жил в сутолоке и на виду? Я прозябаю, я готовлюсь, я ожидаю. Помните ли вы, доктор, солдат, равнодушно лежавших на берегу, солдат, которых мы с вами так часто видели в гаванях, где они ожидали отплытия? Наполовину на суше, наполовину на море, они с уложенными вещами, с напряженной душой пристально смотрели вперед и… ждали. Я умышленно повторяю все то же слово, потому что оно дает ясное представление о моем состоянии. Лежа, как эти солдаты, я прислушиваюсь ко всем долетающим до меня звукам, я хочу быть готовым к отплытию по первому зову. Кто призовет меня? Бог или сын? Мои вещи уложены, душа ко всему подготовлена, я ожидаю знака… Я ожидаю, доктор, а ожидаю! Доктор знал душевную силу Атоса, он знал и его телесную крепость; он с минуту подумал, решил, что слова будут излишни, а лекарства бессмысленны, и уехал, наказав слугам Атоса ни на мгновение не покидать их господина. После отъезда доктора Атос не выразил ни гнева, ни даже досады на то, что его потревожили; он не потребовал и того, чтобы все приходящие письма вручались ему без промедления; он знал, что все, что могло бы доставить ему развлечение, было радостью и надеждой его слуг, которые заплатили бы своей кровью, лишь бы доставить ему хоть какое-нибудь удовольствие. Сон больного стал поверхностным и тревожным. Пребывая все время в грезах, он лишь на несколько часов впадал в более глубокое забытье. Этот краткий покой давал забвение только телу, но утомлял душу, ибо Атос, пока странствовал его дух, жил раздвоенной жизнью. Однажды ночью ему пригрезилось, будто Рауль одевается у себя в палатке, чтобы идти в поход, возглавляемый лично герцогом де Бофором. Юноша был печален, он медленно застегивал панцирь, медленно надевал шпагу. – Что с вами? – нежно спросил Рауля отец. – Меня огорчила гибель Портоса, нашего доброго друга, – ответил Рауль, – я страдаю при мысли о вашем горе, которое вы переживаете вдали от меня. Видение исчезло, и Атос пробудился от сна. На заре один из лакеев вошел к своему господину и передал ему письмо из Испании. «Рука Арамиса», – подумал граф. – Портос умер! – вскричал он, бросив взгляд на первые строки. – О Рауль, Рауль, спасибо, спасибо тебе; ты исполняешь свое обещание, ты предупреждаешь меня! Атос, обливаясь потом, лежа у себя на кровати, лишился сознания, и причиной этого было не что иное, как слабость.
stella:
Орхидея: Удивительно переплетаются ваше повествование и книга, одно становится частью другого. Не противоречит, а дополняет. Но у меня возник вопрос географического характера. Встречу друзья назначили в окрестностях Перпиньяна. Зачем нужно было капитану "Помоны" брать курс на Байону, ведь для этого пришлось бы обогнуть весь Пиренейский полуостров? Неужели нельзя было пристать в испанском порту поближе?
stella: Байонна в те времена, хоть и стала французской, но все каналы у нее с Испанией остались. К тому же , у Дюма Арамис пишет Атосу из Байонны.
stella: Глава 53. Видение. Первая мысль, возникшая у Атоса по минованию обморока была о Портосе. Он чувствовал, что обязан посетить еще раз Байонну, побыть рядом с морской пучиной, поглотившей его друга. Кроме всего надо было съездить в Блуа и постараться обеспечить себе более надежные каналы доставки почты. Но едва слуги, обрадованные этой поездкой, обещавшей разогнать меланхолию графа, одели своего господина, едва была оседлана и подведена к крыльцу самая смирная во всей графской конюшне лошадь, как отец Рауля, почувствовав, что у него кружится голова и подкашиваются ноги, понял, что ему не сделать ни одного шага без посторонней помощи. Он попросил, чтобы его отнесли на солнце, положили на любимую дерновую скамью, где он провел больше часа, пока не почувствовал себя лучше. Эта слабость была вполне естественным следствием полнейшей бездеятельности последнего времени. Чтобы набраться сил, граф выпил чашку бульона и пригубил стакан со своим любимым старым, выдержанным анжуйским видом, упомянутым славным Портосом в его изумительном завещании. Подкрепившись и немного воспрянув духом, он велел снова привести лошадь, но для того, чтобы с трудом сесть и седло, ему понадобилась поддержка лакеев. Он не проехал и ста шагов: на повороте дороги у него вдруг начался сильный озноб. – Как это странно, – обратился он к сопровождавшему его лакею. – Остановимся, сударь, умоляю вас, – отвечал верный слуга. – Вы побледнели. – Это не помешает мне двигаться дальше, раз я уже выехал, – сказал граф. И он отпустил повод. Но лошадь, вместо того чтобы повиноваться воле хозяина, внезапно остановилась; бессознательно Атос подтянул мундштук. – Кому-то, – произнес Атос, – неугодно, чтобы я ехал дальше. Поддержите меня, – добавил он и протянул слуге руку, – скорее, скорее! Я чувствую, как слабеют все мои мышцы, сейчас я упаду с коня. Лакей заметил движение своего господина раньше, чем услышал его приказание. Он быстро подъехал к нему и подхватил его на руки. И так как они не успели еще удалиться от дома, слуги, вышедшие проводить графа и стоявшие у дверей, увидели, что с графом, который всегда так прекрасно держался в седле, происходит что-то неладное. Когда же лакей принялся звать их к себе, все тотчас же прибежали на помощь. Едва лошадь Атоса сделала несколько шагов по направлению к дому, как он почувствовал себя лучше. Ему показалось, что к нему возвращаются силы, и он опять заявил о своем желании во что бы то ни стало поехать в Блуа. Он повернул назад. Но при первом же движении лошади он снова впал в то же состояние оцепенения и дурноты. – Решительно, – прошептал он, – кому-то надо, чтобы я никуда не ездил. Подбежавшие слуги, сняв графа с лошади, торопливо отнесли его в дом. Тотчас же была приготовлена комната, и Атоса уложили в постель. – Помните, – сказал он, обращаясь к слугам, перед тем как заснуть, помните, что сегодня я жду писем из Африки. – Сударь, вы будете, конечно, довольны, узнав, что сын Блезуа уже выехал в город, чтобы привезти почту на целый час раньше, чем ее доставляет курьер. – Благодарю, – ответил с доброй улыбкой Атос. Граф заснул; его беспокойный сон, должно быть, приносил ему страдание. Слуга, дежуривший у него в комнате, заметил, как на лице его несколько раз появлялось выражение ужасной внутренней муки, видимо переживаемой им во сне. Быть может, ему что-то привиделось. Так прошел день; сын Блезуа вернулся; он сообщил, что курьер не заехал в Блуа. Граф сильно томился; он вел счет минутам и содрогался, когда из этих минут составлялся час. На мгновение ему пришла в голову мысль о том, что за морем его успели забыть; сердце графа болезненно сжалось. Никто в доме уже не надеялся, что курьер, запоздав по какой-то причине, все же доставит долгожданные письма. Его час давно миновал. Четырежды посылали нарочных, и всякий раз посланный возвращался с ответом, что на имя графа никаких писем не поступало. Атос знал, что почта приходит лишь раз в неделю. Значит, надо пережить еще семь бесконечно томительных дней. Так, в этой гнетущей уверенности, началась для него бессонная ночь. Все мрачные предположения, какими больной, терзаемый непрерывным страданием, может обременить грустную и без того действительность, все эти предположения Атос громоздил одно на другое в первые часы этой ночи. Началась лихорадка; она охватила грудь, где тотчас же вспыхнул пожар, по выражению доктора, снова вызванного из Блуа. Вскоре жар достиг головы. Доктор дважды открывал кровь; кровопускания принесли облегчение, но вместе с тем довели больного до крайней слабости. Сильным и бодрым оставался лишь мозг. Понемногу эта грозная лихорадка стала спадать и к полуночи совсем прекратилась. Видя это несомненное улучшение, доктор сделал несколько указаний и уехал, объявив, что граф вне опасности. После его отъезда Атос впал в странное, не поддающееся описанию состояние. Его мысль была свободна и устремилась к Раулю, его горячо любимому сыну. Воображению графа представились африканские земли неподалеку от Джиджелли, куда герцог де Бофор отправился со своей армией. На берегу стояли серые скалы, местами позеленевшие от морской воды, обрушивающейся во время прибоя и непогоды на берег. В некотором отдалении, среди мастиковых деревьев и зарослей кактуса амфитеатром располагалось небольшое селение, полное дыма, шума и тревожной сумятицы. Вдруг над дымом поднялось пламя, которое расползлось по всему селению, понемногу усиливаясь, оно в своих багровых вихрях поглотило все окружающее; из этого ада неслись стоны и крики, над ним вздымались руки, воздетые к небу. В несколько секунд тут воцарился невообразимый хаос: рушились балки, скручивалось железо, докрасна раскалялись камни, факелами пылали деревья. Но странная вещь! Хотя Атос и различал в этом хаосе воздетые руки, хотя он и слышал крики, рыдания, стоны, он не видел ни одного человека. Вдали грохотали пушки, раздавалась пальба из мушкетов, ревело море, ошалевшие от страха стада неслись по зеленым склонам холмов. Но не было ни солдат, подносящих к орудиям фитили, ни моряков, выполняющих сложные маневры на кораблях, ни пастухов при стадах. После разрушения деревни и прикрывавших ее фортов, разрушения и опустошения, совершившихся как бы при помощи магических чар, без участия людей, пламя погасло, до все еще поднимался густой черный столб дыма; впрочем, вскоре дым поредел, затем побледнел и, наконец, вовсе исчез. Затем спустилась ночь, непроглядная на земле, яркая на небе; огромные искрящиеся африканские звезды сияли, ничего не освещая своим сиянием. Наступила мертвая тишина, продолжавшаяся довольно долгое время. Она принесла с собой отдых возбужденному воображению Атоса. Впрочем, он явственно ощущал, что на том, что он видел, дело не кончилось, и он сосредоточил все силы своей души, чтобы ничего не упустить из того зрелища, которое уготовило ему его воображение. И действительно, африканская деревня снова предстала перед ним. Над крутым берегом поднялась нежная, бледная, трепетная луна; она проложила на море покрытую рябью дорожку – теперь, после яростного рева, который доносился к Атосу в начале его видения, оно было безмолвным – и осыпала алмазами и опалами кусты на склонах холмов. Серые скалы, похожие на молчаливых, внимательных призраков, поднимали, казалось, свои головы, чтобы получше рассмотреть освещенное луной поле сражения, и Атос заметил, что это поле, совершенно пустое во время побоища, теперь было усеяно трупами. Невыразимый ужас охватил его душу, когда он узнал белую с голубым форму французских солдат, их пики с голубым древком, их мушкеты с лилиями на прикладах. Когда он увидел все эти разверстые раны, обращенные к лазоревым небесам как бы для того, чтобы позвать назад души, которым они позволили вылететь из бренного тела; когда он увидел страшных раздувшихся лошадей с языком, свисающим между оскаленных зубов, лошадей, заснувших среди запекшейся крови, обагрившей их попоны и гривы; когда он увидел, наконец, белого коня герцога де Бофора, коня, которого он хорошо знал, лежащего с разбитой головой в первом ряду на поле мертвецов, он провел своей ледяною рукой но лбу и удивился, не почувствовав жара. Это прикосновение убедило его в том, что лихорадка ушла и что все, что он видит, он видит как зритель со стороны, рассматривающий эту потрясающую картину на следующий день после сражения на побережье возле Джиджелли; здесь дралась экспедиционная армия, та самая, при отплытии которой из Франции он присутствовал и которую провожал взглядом, пока корабли ее не исчезли за горизонтом, армия, которую он сам приветствовал жестом и в мыслях, когда раздался последний пушечный выстрел в честь прощания с родиной. Кто мог бы описать смертельную муку, в которой душа его, словно внимательный взгляд, переходила от трупа к трупу и искала, не спит ли среди павших Рауль? Кто мог бы выразить несказанную безумную радость, с которой Атос склонился пред богом и возблагодарил его, не найдя того, кого он с таким страхом искал среди мертвых? И действительно, каждый в своем ряду, застывшие, похолодевшие, все эти покойники, которых легко можно было узнать, поворачивались, казалось, с готовностью и почтительностью к графу де Ла Фер, чтобы, производя им этот траурный смотр, он мог бы получше их рассмотреть. Но теперь граф изумлялся, почему нигде не видно ни одного человека, вышедшего из этой бойни живым. Иллюзия была такой жизненной и такой яркой, что это видение было для него как бы осуществленным в действительности путешествием в Африку, предпринятым для того, чтобы получить более точные сведения о возлюбленном сыне. Устав от скитаний по морям и по суше, он остановился отдохнуть в одной из разбитых возле скалы палаток, над которыми трепетало белое знамя, расшитое лилиями. Он искал хоть какого-нибудь солдата, который проводил бы его к герцогу де Бофору. И вот, пока его взгляд блуждал по полю, обращался то в одну, то в другую сторону, он увидел фигуру в белом, появившуюся за деревьями. На ней была офицерская форма; в руке этот офицер держал сломанный клинок шпаги; он медленно пошел навстречу Атосу, который, устремив на него взгляд, не двигался, не заговаривал и сделал уже движение, чтобы раскрыть объятия, потому что в этом бледном и немом офицере он внезапно узнал Рауля. Граф хотел крикнуть, но крик замер в его гортани. Рауль, приложив палец к губам, велел ему сохранять молчание; он начал удаляться, хотя Атос не мог, сколько ни всматривался, заметить, чтобы ноги его переступали с места на место. Граф стал бледнее Рауля и, дрожа всем телом, последовал за своим сыном, с трудом пробираясь сквозь кусты и заросли вереска, через камни и рвы. Рауль, казалось, не касался земли, и ничто не служило помехой для его легкой скользящей поступи. Истомленный тяжелой дорогой, граф остановился в полном изнеможении. Рауль продолжал звать его за собой. Нежный отец, которому любовь придала силы, сделал последнюю попытку взойти на гору, идя следом за молодым человеком, манившим его жестами и улыбкой. Наконец он добрался до вершины горы и увидел на побелевшем от луны горизонте воздушные очертания фигуры Рауля. Атос протянул руку, чтобы прикоснуться к горячо любимому сыну, который тоже стремился к отцу. Но вдруг юноша, как бы увлеченный какою-то силой, попятился от него и внезапно поднялся над землей; Атос увидел под ногами Рауля усеянное звездами небо. Он неприметно поднимался все выше и выше, в безграничный простор, все так же улыбаясь, так же молча призывая отца; он удалялся на небо. Атос в ужасе вскрикнул и посмотрел вниз. Внизу был разрушенный лагерь и белые неподвижные точки: трупы солдат королевской армии. И когда он слова закинул голову вверх, он снова увидел небо и в нем своего сына, который все так же звал его за собой.
stella: Глава 54. Ангел смерти. На этом месте видение Атоса было прервано каким-то шумом. Кто-то рвался к нему в комнату и граф, с величайшим трудом вернувшись к действительности, различил голос внука. - А я говорю, что я хочу пройти к графу де Ла Фер! - звонкий голос Робера прозвучал победой жизни у постели умирающего. - Мой дед не умрет и не оставит меня одного, говорю я вам. И, если граф болен, старший здесь я! Вы все должны слушать, что я скажу: я буду тоже графом де Ла Фер! Будущий наследник, не желая соблюдать почтительность, ворвался в спальню и замер, испугавшись увиденного. Он давно не видел деда; с тех пор как Атос слег, мальчика не пускали к графу, охраняя покой больного. Какое-то время ребенок слушался кормилицу, потом характер дал себя знать. Упрямство и порывистость он явно унаследовал от своего деда, и сейчас вознамерился проявить их в полной мере. Но, попав в спальню, и увидев, как изменился горячо любимый дед, Робер испугался и сразу присмирел. Растеряно оглянувшись, он увидел рядом свою няню и ухватился за ее руку, ища у нее защиты от пугающей его картины. Атос, в том состоянии, в котором он находился после своего ужасающего видения, вряд ли был в состоянии правильно реагировать на появление внука. Раздражение - вот что вызвало у него внезапное появление малыша; раздражение и досаду, что его оторвали от видения с сыном. Граф с трудом отвел взгляд от портрета Рауля, висевшего напротив его кровати, портрета, к которому обращался всякий раз его взор, едва он открывал глаза, и перевел его на Робера. Потом он сделал едва заметный знак, но няня поняла его и посадила присмиревшего мальчика у изголовья. Несколько минут молчания понадобилось графу, чтобы овладеть собой и своим голосом: он побоялся, что ребенок не расслышит его слов. - Робер, вы пришли навестить меня? Только зачем было так шуметь? - Меня не пускали к вам, господин граф. Скажите нашим слугам, что меня тоже должны слушаться, - заявил будущий наследник. Атос, окончательно очнувшись, внимательно всмотрелся в юное создание, так уверенно настаивающее на своих правах. Странная улыбка скользнула по губам графа. - Вам, сударь, еще рановато отдавать приказания в этом доме. Пока, в отсутствии вашего отца, здесь отдаю приказания только я. - Но мне сказали, что вы больны, и я подумал, что теперь это должен делать я, - настаивал на своем Робер. - Запомните хорошенько, друг мой, что пока я жив, а я еще, надеюсь, поживу ради вас, в этом доме все (и вы в том числе), будут исполнять то, что прикажу я. Кроме всего прочего, Робер, надо знать, что и кому приказывать. - Атос осторожно взял внука за руку. - Вы меня поняли, мой милый? Мальчик кивнул головой. - Я буду вас слушаться, господин граф, - он неожиданно обвил руками шею графа, и ткнулся носом в его щеку. - Колючий! - звонко рассмеялся малыш. Это замечание заставило Атоса окончательно взять себя в руки. Он позволил себе непростительную слабость, стал игрушкой собственных дурных мыслей и горестных раздумий об ушедшем. Он позволил себе забыть, что рядом с ним маленькое существо, у которого не осталось никого, кроме деда. Мальчик слишком долго находился в доме бабки, госпожи де Сен-Реми, которая забрала мальчика на время его болезни, и не спешила вернуть в Бражелон под предлогом того, что в доме некому заниматься ребенком и его воспитание стало развлечением для слуг. Но как только она узнала, что граф де Ла Фер вернулся, Робер тут же переехал в замок Бражелон. Первые дни, пока Атос еще ощущал в себе силы, он пару часов посвящал внуку, отстранено отмечая про себя, что Робер очень изменился. Видеть заносчивость в маленьком ребенке для графа было неприятно, и это, несомненно, было результатом влияния бабки. Пару раз он делал замечания внуку, но мальчик не принял их всерьез. Когда же граф слег окончательно, слугам стало не до Робера. Привыкшие за много лет службы в замке к четкости и распорядительности хозяев, они все чаще задавались вопросом, что будет с ними, если власть перейдет к малолетнему наследнику. Кто станет опекуном, и каково им будет при новом хозяине? Все эти толки и мысли не способствовали воспитанию мальчика. Атос приходил в себя с трудом. Отсутствие Рауля, мысли о Портосе, не прибавляли ему сил. Но он с прежним упорством заставлял себя вставать с рассветом, завтракать вместе с Робером в столовой, где стол по его приказу накрывали на троих, словно Рауль вот-вот должен был зайти в дверь. Потом они гуляли по аллее, и Робер засыпал графа вопросами, как это когда-то делал и Рауль. За месяц, прошедший после отъезда виконта, пришло только одно письмо, хотя Атос писал ему ежедневно, а потом все эти письма раз в неделю отправлялись с почтой в Африку. Атос утешал себя тем, что у виконта нет времени вдаваться в подробности, и раз он молчит, значит все в порядке. Пришло пару строк и от Гримо: верный слуга писал, что Рауль здоров и невредим, беспокоится, как отец перенес смерть друга и очень скучает. Это Атос и сам ощутил в письме сына, но он почувствовал и еще кое-что: безнадежность и смертную тоску. Сын не излечился. Время теперь не летело: оно ползло для графа. Чем бы он не пытался занять себя, мысли его неизменно возвращались к сыну и друзьям. Эта боль точила его изо дня в день и пришел момент, когда окружающие поняли, что всякая борьба с собой стала для графа де Ла Фер бессмысленна. Возможно, где-то глубоко в душе, Атос жалел, что Робер тогда вернул его своим появлением из видения, которое обещало стать вечным сном. По ту сторону бытия Атоса уже давно ждал Портос, и не известно, сколько ему самому тянуть эту тягостную лямку пребывания на земле. Атос теперь часто думал о Боге. В один из дней, когда у него еще оставались силы, он исповедался в последний раз и теперь ощущал себя полностью подготовленным к дороге, на которой любую земную тварь ждет боль, страх и предсмертная мука. В один из летних погожих дней, когда жара еще не истомила природу, граф де Ла Фер, измученный тем полубредом-полуявью, которые посещали его с завидным постоянством каждую ночь, был разбужен шумом, донесшимся от ворот. Вслед за тем послышался топот лошади, скакавшей вдоль по аллее, что вела к дому; топот затих, и до комнаты, в которой граф находился во власти грез, долетели необычно громкие и оживленные восклицания. Атос не тронулся с места; он с трудом повернул голову к двери, чтобы отчетливей слышать, что происходит снаружи. Кто-то тяжело поднялся на крыльцо. Лошадь, с которой только что спрыгнул всадник, повели в конюшню. Шаги, медленно приближавшиеся к спальне Атоса, сопровождались какими-то вздохами. Отворилась дверь, и Атос, повернувшись на звук открываемой двери, едва слышно спросил: – Это африканская почта, не так ли? – Нет, господин граф, – произнес голос, заставивший вздрогнуть Атоса. – Гримо! – прошептал он. И холодный пот хлынул по его впалым щекам. На пороге показался Гримо. Это был уж не прежний Гримо, молодой своим мужеством и своей преданностью, а тот Гримо, который первым прыгнул в баркас, поданный к пристани, чтобы отвезти Рауля на королевский корабль. Это был суровый и бледный старик, в покрытой пылью одежде, с редкими побелевшими волосами. Он дрожал, прислонившись к косяку двери, и едва устоял на ногах, увидев издали, в мерцающем свете лампы, лицо своего господина. Эти два человека, столько лет прожившие вместе, привыкшие понимать друг друга с одного взгляда, умели скупо выражать свои мысли, умели безмолвно высказывать многое; эти два старых солдата, соратника, в равной мере благородные, хотя неравные по происхождению и положению, оцепенели, взглянув друг на друга. В мгновение ока они прочитали друг у друга в глубине сердца. На лице Гримо застыла печать скорби, ставшая для него привычной. Теперь он так же разучился улыбаться, как некогда – говорить. Атос тотчас же понял, что именно выражает лицо этого старого преданного слуги; тем же тоном, каким он во сне говорил с Раулем, он спросил: – Гримо, Рауль умер? За спиною Гримо столпились другие слуги; они жадно ловили каждое слово, не сводя глаз с постели больного. Все они слышали этот страшный вопрос, за которым последовало тягостное молчание. – Да! – ответил старик, выдавливая из себя этот единственный слог и сопровождая его глухим вздохом. Послышались жалобные стенания слуг; комната наполнилась молитвами и сдержанным плачем. А умирающий отец между тем отыскивал глазами портрет своего умершего сына. Для Атоса это было как бы возвращением к прерванным грезам. Без стона, не пролив ни единой слезы, терпеливый, полный смирения, точно святой мученик, поднял он глаза к небу, чтобы еще раз увидеть возносящуюся над горами Джиджелли столь дорогую для него тень, с которою он расстался в тот момент, когда прибыл Гримо. Глядя упорно вверх, он снова, несомненно, возвратился к своему видению; он, несомненно, прошел весь тот путь, по которому его вело это страшное и вместе с тем столь сладостное видение, потому что, когда он на минуту открыл закрывшиеся было глаза, на лице его светилась улыбка; он только что увидел Рауля, ответившего ему такой же улыбкою. Сложив на груди руки, повернувшись лицом к окну, овеваемый ночною прохладой, приносившей к его изголовью ароматы цветов и леса, Атос погрузился, чтобы больше не возвращаться к действительности, в созерцание того рая, который никогда не предстает взору живых. Атоса вела чистая и светлая душа его сына. И на том суровом пути, по которому души возвращаются на небо, все было для этого праведника благоуханной и сладостной мелодией. После часа такого экстаза он с трудом приподнял свои бледные как воск, худые руки. Улыбка не покидала его лица, и он прошептал тихо, так тихо, что их едва можно было расслышать, два слова, обращенные к богу или Раулю: – Я иду. После этого его руки медленно опустились на постель. Смерть была милостива и ласкова к этому благородному человеку. Она избавила его от мучений агонии, от последних конвульсий; отворив благосклонной рукой двери вечности, она пропустила в них эту великую душу, достойную и в ее глазах глубочайшего уважения. Даже уснув навеки, Атос сохранил спокойную и искреннюю улыбку, которая так украшала его при жизни и с которой он дошел до самой могилы. Спокойствие его черт и безмятежность кончины заставили его слуг еще довольно долгое время надеяться, что хотя он в забытьи, но тем не менее жив. Люди графа хотели увести с собою Гримо, который издали не сводил глаз со своего господина, с его лица, покрывшегося мертвенной бледностью; он боялся приблизиться к графу, опасаясь в благочестивом страхе принести ему дыхание смерти. И хотя он валился с ног от усталости, он все же отказался уйти и сел на пороге, охраняя своего господина, словно бдительный часовой. Оп ревностно подстерегал его первый взгляд, если он очнется от сна, или последний вздох, если ему суждено умереть. В доме все стихло: каждый берег сон своего господина. Прислушавшись, Гримо обнаружил, что граф больше не дышит. Он приподнялся со своего места и стал смотреть, не вздрогнет ли тело Атоса. Ничего, ни малейших признаков жизни. Его охватил ужас; он вскочил на ноги и в то же мгновение услышал шаги на лестнице; звон шпор, задеваемых шпагой, воинственный, привычный для его слуха звук, остановил его, когда он собрался уже направиться к постели Атоса. Голос, еще более звонкий, чем голоса меди и стали, раздался в трех шагах от него. – Атос! Атос! Друг мой! – звал этот взволнованный голос, в котором слышались слезы. – Господин Д'Артаньян! – пролепетал Гримо. – Где он? – спросил мушкетер. Гримо схватил его руку своими костлявыми пальцами и указал на постель; на белой подушке своей свинцово-серою бледностью, какая бывает лишь у покойников, выделялось лицо навеки уснувшего графа. Д'Артаньян не выразил своего горя ни рыданьями, ни стонами; он тяжело дышал, ему не хватало воздуха. Вздрагивая, стараясь ступать бесшумно, с невыразимою болью в сердце он да носках подошел к постели Атоса. Он приложил к его груди ухо, он приблизил к его рту лицо. Сердце было безмолвно, дыхания не было. Д'Артаньян отшатнулся. Гримо, напряженно следивший за ним глазами, Гримо, которому каждое движение д'Артаньяна говорило так много, робко подошел к постели покойного, склонился над нею и приложился губами к простыне, покрывавшей окоченевшие ноги его господина. Из покрасневших глаз верного слуги скатились крупные слезы. Д'Артаньян, прожив жизнь, полную потрясений, не видел никогда ничего трогательнее отчаяния этого старика, безмолвно плакавшего, склонившись над мертвым. Капитан неподвижно смотрел на этого улыбающегося покойника, который, казалось, и сейчас еще продолжает думать о том, чтобы даже по ту сторону жизни ласково принять своего друга, того, кого он после Рауля любил больше всего да свете. Как бы в ответ на это последнее проявление гостеприимства, Д'Артаньян закрыл ему дрожащей рукой глаза и поцеловал его в лоб. Затем он сел у изголовья его кровати, не испытывая ни малейшего страха перед покойником: тридцать пять лет продолжалась их дружба, и на протяжении всего этого времени Д'Артаньян не видел с его стороны ничего, кроме нежности и искреннего благожелательства. И капитан с жадностью погрузился в воспоминания, которые волной нахлынули на него, – одни безмятежные, полные очарования, как улыбка на благородном лице покинутого графа, другие мрачные, унылые и холодные, как его глаза, закрывшиеся навеки. Внезапно поток горестных переживаний, с каждой минутой нараставший в его сердце, захлестнул его. Не в силах совладать со своим волнением, он поднялся на ноги и, принудив себя выйти из комнаты, где застал мертвым того, кому нес весть о смерти Портоса, он разразился такими душераздирающими рыданиями, что слуги, которые, казалось, только и ждали этого взрыва долго сдерживаемого горя, ответили на него плачем и причитаниями, а собаки – жалобным воем. Один лишь Гримо был по-прежнему нем. Даже в бесконечном отчаянии он боялся осквернить своим голосом смерть, боялся потревожить сон своего господина, чего он никогда не делал при его жизни. Кроме того, Атос приучил его обходиться без слов. На рассвете Д'Артаньян, всю ночь меривший шагами залу нижнего этажа, кусая, чтобы заглушить вздохи, свои сжатые в кулак руки, еще раз поднялся в спальню Атоса и, дождавшись, когда Гримо повернул голову в его сторону, сделал ему знак выйти за ним, что верный слуга и исполнил бесшумно, как тень. Дойдя до прихожей, он взял за руку старика и сказал: – Гримо, я видел, как умер отец; теперь расскажи, как умер сын. Гримо вытащил из-за пазухи толстый пакет, на котором было написано имя Атоса. Узнав руку герцога до Бофора, капитан сломал печать и при первом голубоватом свете занимающегося дня, шагая взад и вперед по обсаженной старыми липами тенистой аллее, на которой еще виднелись оставленные покойным графом, бродившим здесь, следы, углубился в чтение содержавшегося в пакете письма.
stella: Глава 55 .Реляция Герцог де Бофор обращался к Атосу. Письмо, предназначавшееся человеку, было доставлено трупу. «Дорогой мой граф, – писал герцог своим размашистым почерком неумелого школьника, – великое несчастье омрачает нам великую радость. Король потерял одного из храбрейших солдат, я потерял друга, вы потеряли г-на де Бражелона. Он умер со славой, такою славой, что у меня не хватает сил оплакивать его так, как хотелось бы. Примите мои соболезнования, дорогой граф. Небо посылает нам испытания соразмерно величию нашей души. Это испытание непомерно, но оно де превышает вашего мужества. Ваш друг герцог де Бофор» К письму прилагалась реляция, написанная одним из секретарей герцога. Это был трогательный и правдивый рассказ о мрачном, оборвавшем две жизни событии. Д'Артаньян, привыкший к потрясениям битв, с сердцем, недоступным чувствительности, не мог подавить в себе дрожь, увидев имя Рауля, имя своего любимца, больше того, своего сына, ставшего, как и отец его, лишь бесплотною тенью. « Мы находились уже не первый месяц на все тех же позициях, - писал секретарь герцога де Бофора в своей реляции на имя графа де Ла Фер. - Вам должно быть известно, господин граф, что, ввиду значительных потерь с нашей стороны, господин герцог вынужден был просить у Его Величества дополнительные силы войск. К счастью, эта помощь пришла к нам вовремя, и господин герцог был очень рад, что частью этой помощи стало присутствие господина Бражелона. Герцог неоднократно говорил нам, своему штабу, что храбрецов, подобных виконту, он видел только раз в жизни и одним из них был отец господина де Бражелона. Господин виконт показал себя в высшей степени храбрым и дисциплинированным офицером и тем не понятнее кажутся нам события, о которых герцог велел мне известить вас. Это был третий месяц осады крепости. Несколько раз мы предпринимали атаки, предваряемые обстрелом с моря, но все было безуспешно. Словно сам Аллах был на стороне арабов. Тогда господин де Бражелон и предложил совершить вылазку, и взять в плен кого-нибудь из осажденных. Он надеялся допросить его и выяснить, откуда идет помощь в крепость и какими силами располагают арабы. Тогда же он обмолвился, что с самого своего приезда изучал арабский у нашего переводчика из марокканских арабов. Так что, план по пленению возник у него не в последние дни. Мы все были против этой вылазки, но де Бражелон убедил, в конце-концов, герцога, что это самый быстрый и самый безопасный способ покончить с осадой, и только так мы сможем выявить уязвимые точки в крепости. Поскольк, окруженная войсками Джиджелли и не собиралась сдаваться, а наши припасы угрожающе сократились, выхода не осталось, и штаб принял план господина виконта к разработке. Господин де Бражелон, как о великой милости, просил герцога де Бофора разрешения самому принять участие в этой операции, но герцог воспротивился этому желанию виконта. Однако господин виконт был настойчив, приводил неопровержимые доводы, и в итоге герцог сдался. Было решено, что господин де Бражелон будет в группе, которая будет прикрывать тех, кто осуществит подкоп крепости и проникновение на ее территорию. Однако, на деле все произошло иначе. Добровольцев проникнуть в крепость не нашлось: никто не говорил на арабском, и никто не решался лезть в логово к сатане. Вот тогда-то виконт и выступил с предложением самому отправиться на эту вылазку. То, что он уже немного говорил на арабском было в пользу его кандидатуры. Но принц не соглашался отпустить де Бражелона, справедливо полагая, что он вряд ли вернется из этого отчаянного предприятия. - Я в ответе за вас перед вашей семьей, виконт! - сказал герцог, когда остался с господином Бражелоном только в присутствии двух секретарей. - Но я солдат, Ваше высочество, и мой долг способствовать победе, а не отсиживаться в безопасных местах, - ответил ему виконт, покраснев. - Вы должны помнить, что у вас есть близкие, для которых ваша жизнь — это их жизнь, - настаивал герцог де Бофор. И тогда виконт сказал ему те слова, после которых принц не посмел ему отказывать в его намерении: - Вам известна, господин герцог, храбрость моего отца и его решительность в отчаянную минуту. Мой отец первым бы презирал меня, если бы я уклонился от своего долга. Мой долг солдата велит мне быть впереди, и я молю вас не препятствовать мне в моем желании добиться успеха. После этого принцу не оставалось ничего другого, как обнять виконта, как родного сына, и благословить его на эту смертельно опасную авантюру. Было решено, что виконт и наш переводчик с арабского, перешедший в христианскую веру, переодетыми попытаются пройти в крепость в базарный день.» В один из дней на городском базаре Джиджелли, этой самой важной в жизни любого восточного города точке, появился нищий дервиш в сопровождении закутанной до самых глаз женщины. Они не спеша передвигались от одного торговца к другому, и то здесь, то там в котомку странника падали жалкие подношения в виде лепешек, оливков и козьего сыра. Обделить дервиша всегда было грехом, а красивые глаза сопровождавшей его женщины, вызывали любопытство и сочувствие. Впрочем, она глаз почти не поднимала, довольствуясь благодарными наклонами головы. Покрывало окутывало ее так, что трудно было вообразить, как она выглядит на самом деле, но пронзительные лазурные глаза под длинными и густыми ресницами выдавали недюжинный ум. На Востоке женщина не появляется на людях в одиночку, мужчина или кто-то из старших жен всегда сопровождает ее, и рассматривать ее строго запрещено, так что любопытных взглядов было немного. Парочка неспешно прогуливалась по базару, но никто не обратил внимания, что держатся они поближе к городской стене. День выдался спокойным, без обстрела с моря, и местный люд поговаривал, что французы выдохлись. Цокот копыт многочисленных лошадей возвестил о появлении конной стражи, окружавшей какого-то офицера. По чалме было ясно, что это кто-то из турков, щедрой рукой поддерживавших местных пиратов. Отряд приблизился к дервишу и поравнялся с ним, и в этот момент прозвучал взрыв. Стена рядом, ограждавшая этот участок городской площади рухнула, обнажив густой кустарник, подступавший к самым камням кладки. Напуганные взрывом лошади, с громким ржанием бьющиеся под всадниками, крики и стоны: переполох способствовал тому, что никто не обратил внимание, что дервиш с девицей исчезли в проломе, а вместе в ними исчез и турецкий офицер. «Господин виконт изменил свой внешний вид, переодевшись в восточную девицу, а наш араб - в нищего странника. Так они сумели пробраться в город. Мы так и не узнали, как они прошли через городские ворота, потому что после подкопа и взрыва, который устроили наши минеры, стало не до расспросов. А после боя... Но я постараюсь, господин граф, не упустить все, что нам стало известно. По ту сторону стены наших уже ждали. То, что им удалось захватить турецкого пленника было неслыханной удачей: план предусматривал захват хоть какого-то местного жителя, а нам попался в руки заложник высокого чина. Об этом говорило богатство его одежд и его гордая неприступность. Как оказалось впоследствии, он отлично владел французским. Конвой турка после первых минут растерянности пришел в себя и кинулся в пролом. И тогда виконт, скинув с себя покрывало, велел солдатам уходить в лагерь. Он остался в одиночку прикрывать отступление. Никто не решился ослушаться его приказа, и господин Бражелон в продолжении десяти минут отбивался от противников. Его хотели захватить в плен, но он был уже смертельно ранен. Прежде чем мы успели сделать хоть что-то, арабы уволокли его тело к себе. Впоследствии мы обменяли турка на тело виконта. Из уважения к его храбрости неверные не стали отрезать ему голову и забальзамировали труп так искусно, как делают это всегда, когда готовят своих покойников для отправки в родные места. Сведения, которые мы получили от плененного офицера были настолько ценными, что по возвращению в Турцию паша велел казнить его, как подлого предателя. Нам же, благодаря тому, что мы узнали, удалось правильно организовать наступление. Крепость пала, но господин де Бражелон, к нашему горю, не был в числе тех, кто мог бы радоваться нашей победе. На всех нас героическая смерть вашего сына, господин граф, произвела неизгладимое впечатление. Убитый горем герцог де Бофор велел приготовить подставы и отправил один из кораблей, чтобы отвести вам тело вашего сына. Примите наши соболезнования, господин граф. Мы вместе с вами склоняем головы перед памятью о вашем сыне.» Дальше следовали подробности экспедиции и победы, одержанной над арабами. Д'Артаньян остановился на рассказе о кончине Рауля. – О, несчастное дитя, – прошептал он, – бедный самоубийца! И, обратив взгляд к той части замка, где была комната графа де Ла Фер, он тихо сказал себе: – Они сдержали данное ими друг другу слово. Теперь, я думаю, они счастливы, – теперь, должно быть, они уже вместе. И он медленно направился к цветнику. Весь двор был запружен опечаленными соседями, делившимися подробностями этого двойного несчастья и обсуждавшими приготовления к похоронам. На следующий день стали съезжаться дворяне из ближайших окрестностей, а также дворянство провинции; ехали отовсюду, куда гонцы успели доставить печальную весть. Д'Артаньян сидел запершись и ни с кем не хотел разговаривать. Две таких тягостных смерти после смерти Портоса, свалившись на капитана, подавили душу, не знавшую до этой поры, что такое усталость. Кроме Гримо, который вошел один-единственный раз к нему в комнату, он не замечал ни лакеев, ни домочадцев. По суете в доме, по хождению взад и вперед он догадался, что делались приготовления к похоронам графа. Он написал королю просьбу о продлении отпуска. Гримо, как мы сказали, вошел к д'Артаньяну, сел на скамейку у двери с видом человека, погруженного в глубокие думы, потом встал и сделал знак д'Артаньяну идти за ним. Капитан молча повиновался. Гримо спустился в комнату графа, показал капитану пальцем на пустую кровать и красноречиво поднял глаза к небу. – Да, – проговорил Д'Артаньян, – да, Гримо, он с сыном, которого так любил. Гримо вышел из спальни и пошел в гостиную, в которой по обычаю, принятому в этой провинции, полагалось выставить тело покойного, прежде чем предать его навеки земле. Следуя молчаливому приглашению Гримо, он подошел и увидел в одном гробу Атоса, все еще прекрасного даже в объятиях смерти, а в другом Рауля с закрытыми глазами, со щеками перламутровыми, как у Вергилиевой Паллады, и с улыбкой на посиневших губах. Капитан вздрогнул, увидев отца и сына, эти две улетевшие души, представленные на земле двумя печальными хладными телами. «Итак, – думал Д'Артаньян, – я, уже старый, уже ничего не стоящий в жизни, пойду за твоим гробом, дорогой мальчик, и брошу землю на твой чистый лоб, который я целовал за два месяца до этого грустного дня. Этого захотел бог. Этого захотел и ты сам. И я не имею права тебя оплакивать: ты сам выбрал смерть; она показалась тебе желаннее жизни». Наконец пришел час, когда холодные останки отца и сына надлежало предать земле. Было такое скопление военных и простого народа, что вся дорога от города до места, назначенного для погребения, то есть до часовни в открытом поле, была запружена всадниками и пешеходами в трауре. Атос избрал последним своим обиталищем место в ограде этой часовни, построенной им на границе его владений. Он велел доставить для нее камни, вывезенные в 1650 году из средневекового замка в Берри, где протекла его ранняя юность. Часовня, таким образом, как бы перенесенная и перестроенная, была окружена чащей тополей и смоковниц. Каждое воскресенье в ней служил священник из соседнего поселения, которому Атос платил за это ежегодно по двести ливров. Таким образом, земледельцы, находившиеся у него в вассальной зависимости, числом около сорока, а также работники и фермеры с семьями приходили сюда слушать мессу, и им не надо было для этого отправляться в город. Позади часовни, огражденной двумя густо разросшимися живыми изгородями из орешника, кустов бузины и боярышника, окопанными глубоким рвом, находился небольшой участок невозделанной земли. Он был восхитителен своей девственною нетронутостью, восхитителен тем, что мхи здесь были высокими, как нигде, тем, что здесь сливали свои ароматы дикие гелиотропы и желтый левкой, тем, что у подножия стройных каштанов пробивался обильный источник, запертый в бассейне из мрамора, тем, что над полянкой, поросшей тимьяном, носились бесчисленные рои пчел, прилетавших сюда со всех соседних полей, тем, наконец, что зяблики и зорянки распевали тут от зари до зари, покачиваясь на ветках между гроздьями цветущих кустов. Сюда и привезли оба гроба, окруженные молчаливой и сосредоточенною толпой. После заупокойной мессы, после последнего прощания с погребаемыми присутствующие начали расходиться, беседуя по дороге о добродетелях и тихой смерти отца, о надеждах, которые подавал сын, и о его печальном конце на далеком берегу Африки. Мало-помалу все стихло; погасли лампады под скромными сводами. Священник в последний раз отвесил поклон алтарю и еще свежим могилам; потом и он в сопровождении служки, звонившего в колокольчик, медленно побрел в свой приход. Оставшись один, д'Артаньян заметил, что наступил вечер. Думая о мертвых, он потерял счет времени. Он встал с дубовой скамьи, на которой сидел в часовне, и хотел уже, подобно священнику, пойти проститься в последний раз с могилой, заключавшей в себе останки его умерших друзей.
stella:
stella: Глава 56. Луиза. Коленопреклоненная женщина молилась у холмика с еще влажной землей. Д'Артаньян остановился на пороге часовни, чтобы не помешать этой женщине и постараться увидеть, кто же эта преданная подруга, исполняющая с таким благоговением и усердием священный долг дружбы. Незнакомка закрывала лицо руками, белыми как алебастр. По скромной простоте ее платья можно было угадать женщину благородного происхождения. В отдалении дорожная карета и несколько слуг верхами ожидали эту неизвестную даму. Д'Артаньян не мог понять, кто она и почему здесь. Она продолжала молиться все так же истово и часто проводила платком по лицу. Д'Артаньян догадался, что она плачет. Он видел, как она ударила себя в грудь с безжалостным сокрушением верующей христианки. Он слышал, как она несколько раз повторяла все те же слова, этот крик ее наболевшего сердца: «О, прости меня! О, прости!» И так как она, казалось, вся отдалась печали и была в полуобмороке, д'Артаньян, тронутый этими проявлениями любви к его покойным друзьям, этой неутешностью горя, сделал несколько шагов, отделявших его от могилы, чтобы прервать это мрачное покаяние, эту горестную речь, обращенную к мертвым. Песок заскрипел у него под ногами, и незнакомка подняла голову; д'Артаньян увидел ее хорошо знакомое, залитое слезами лицо. Это была мадемуазель де Лавальер. – Господин д'Артаньян! – прошептала она. – Вы! – мрачно произнес капитан. – Вы здесь? – Сударь! – сказала она, содрогаясь от рыданий. – Ибо вы, – продолжал беспощадный друг умерших, – это вы свели в могилу двух этих людей. – О, пощадите меня! – Да убережет меня бог, сударыня, оскорблять женщину или заставлять ее незаслуженно плакать; но я все же должен сказать, что на могиле жертв не место убийце. Она с мольбой сложила руки: – Я знаю, что причина смерти виконта де Бражелона – я! – А, так вы это знаете? – Весть о ней пришла ко двору вчера вечером. Этой ночью я за два часа проехала сорок лье; я летела сюда, чтобы повидать графа и молить его о прощении, – я не знала, что и он тоже умер, – я летела сюда, чтобы на могиле Рауля молить бога послать на меня все заслуженные мною несчастья, все, за исключением одного. Теперь я знаю, что смерть сына убила отца, и я должна упрекать себя в двух преступлениях; я заслуживаю двойной кары господней. – Я вам повторю, сударыня, – проговорил д'Артаньян, – то, что мне сказал в Антибе господин де Бражелон – он тогда уже жаждал смерти: «Если тщеславие и кокетство увлекли ее на пагубный путь, я прощаю ей, презирая ее. Если она пала, побуждаемая любовью, я тоже прощаю ее и клянусь, что никто никогда не мог бы полюбить ее так, как любил ее я». – Вы знаете, – перебила Луиза, – что ради своей любви я готовилась принести в жертву себя самое; вы знаете, как я страдала, когда вы меня встретили потерянной, несчастной, покинутой. И вот, я никогда не страдала так сильно, как сегодня, потому что тогда я надеялась, я желала, а сегодня мне нечего больше желать; потому что этот умерший унес всю мою радость вместе с собой в могилу; потому что я не смею больше любить без раскаяния и потому что я чувствую, что тот, кого я люблю (о, это закон!), отплатит мне мукой за муки, которые я причинила другому, Д'Артаньян ничего не ответил, он слишком хорошо знал, что в этом она бесспорно права. – Умоляю вас, господин д'Артаньян, не осуждайте меня. Я как ветвь, оторвавшаяся от родного ствола; меня больше ничто не удерживает, и меня влечет, сама не знаю куда, какой-то поток. Я люблю безумно, я люблю так, что кощунственно говорю об этом над этим священным для меня прахом, и я не краснею и не раскаиваюсь. Эта любовь – религия для меня. Но так как спустя некоторое время вы увидите меня одинокой, забытой, отвергнутой, так как вы увидите меня наказанной за все то, за что вы вправе винить меня, – пощадите меня в моем мимолетном счастье, оставьте мне его еще на несколько дней, еще на несколько быстротечных минут. Может быть, его нет уже и сейчас, когда я о нем говорю. Боже мой! Быть может, это двойное убийство уже искуплено мной! Она еще говорила, как вдруг капитан услыхал голоса и топот копыт. Офицер короля, г-н де Сент-Эньян, исполняя поручение своего повелителя, которого, как он сообщил, мучили ревность и беспокойство, приехал за Лавальер. Д'Артаньян, наполовину скрытый каштановым деревом, которое осеняло своей тенью обе могилы, остался но замеченным де Сент-Эньяном. Луиза поблагодарила посланца и жестом попросила его удалиться. Он вышел за пределы ограды. – Вы видите, – с горечью обратился к Луизе капитан, – вы видите, ваше счастье все еще продолжается. Молодая женщина поднялась с торжественным видом. – Придет день, – сказала она, – когда вы раскаетесь в том, что так дурно думали обо мне. В этот день, сударь, я буду молить бога не помнить о том, что вы были несправедливы ко мне. Я буду так горько страдать, что вы первый пожалеете меня за мои муки. Не упрекайте меня, господин д'Артаньян, за мое хрупкое счастье; оно стоит мне слишком дорого, и я еще не выплатила всего, что должна уплатить за него. С этими словами она снова – трепетная, с глубоким чувством – преклонила колени. – Прости в последний раз, прости, мой супруг! Я порвала нашу цепь: мы оба обречены на смерть от печали. Ты ушел первый, не бойся, я последую за тобой. Видишь, я не труслива, я пришла попрощаться с тобой. Господь мне свидетель, Рауль, что если бы потребовалось отдать мою жизнь, чтобы спасти твою, я б, но колеблясь, отдала ее. Но я не могла бы пожертвовать своею любовью. Еще раз прости! Она отломила ветку и воткнула ее в землю, потом вытерла залитые слезами глаза, поклонилась д'Артаньяну и удалилась. Капитан посмотрел вслед уезжающим всадникам и каретам и, скрестив на груди руки, тяжело дыша, произнес: – Когда же придет моя очередь отправиться в дальнее странствие? Что остается человеку после молодости, после любви, после славы, дружбы, силы, богатства?.. Остается морская пучина, в которой спит Портос, а он обладал всем тем, что я перечислил; и дерн, под которым покоятся Атос и Рауль, которые владели, сверх того, и многим другим. На мгновение он поник, взгляд его затуманился; он предавался раздумью; затем, выпрямившись, он обратился к себе самому: – Все же пока надо шагать вперед и вперед. Когда придет время, бог мне скажет об этом, как говорит всем другим. Концами пальцев он коснулся земли, уже влажной от вечерней росы, перекрестился и один, навеки один, направился по дороге в Париж.
stella: Эпилог. Четыре года спустя после только что описанной нами сцены два всадника проехали ранним утром через Блуа и распорядились об устройстве соколиной охоты. Король пожелал поохотиться на этой пересеченной холмами равнине, которую надвое перерезает Луара и которая соприкасается с одной стороны с Менгом, а с другой – с Амбуазом. Это были начальник королевской псовой охоты и королевский сокольничий, личности весьма уважаемые во времена Людовика XIII, но при его преемнике остававшиеся в некотором пренебрежении. Два всадника, осмотрев местность и обсудив необходимые подробности предстоящей охоты, возвращались обратно в Блуа и заметили небольшие отряды солдат; сержанты расставляли их на некотором расстоянии друг от друга возле мест, где предполагалось устроить облаву. Это были королевские мушкетеры. За ними на хорошем коне ехал их капитан, которого можно было отличить по золотому шитью на мундире. У него были белые волосы и седеющая бородка. Он немного сутулился, но легко управлял конем и осматривал, все ли в порядке. – Господин д'Артаньян не старится, – сказал начальник псовой охоты своему коллеге, сокольничему, – он на десять лет старше нас, а верхом на коне кажется совсем молодым. – Это верно, – отвечал королевский сокольничий, – вот уж двадцать лет он все тот же. Офицер ошибался: за эти четыре года д'Артаньян состарился на добрых двенадцать лет. Возраст безжалостными когтями отметил уголки его глаз, лоб его лишился волос, а руки, прежде жилистые и смуглые, стали белеть, как если бы кровь в них начала уже стынуть. Д'Артаньян подъехал к двум офицерам и поздоровался с ними с оттенком снисходительной ласковости, который отличает вышестоящих в их общении с низшими. В ответ на свою любезность он получил два исполненных глубокой почтительности поклона. – Ах, какая удача, что мы встретились с вами, господин д'Артаньян! воскликнул сокольничий. – Скорее мне бы подобали такие слова, господа, так как в ваши дни король чаще беспокоит своих мушкетеров, нежели птиц. – Да, не то что в доброе старое время, – вздохнул королевский сокольничий. – Помните ли, господин д'Артаньян, как покойный король охотился на сорок в виноградниках за Божанси… ах, черт возьми! Вы не были тогда капитаном мушкетеров, господин д'Артаньян. – И вы состояли капралом по птичьей части, – шутливо заметил д'Артаньян. – Все равно это было хорошее время, так как молодость – это и есть хорошее время… Не правда ли, господин начальник псовой охоты! – Вы оказываете мне слишком большую честь, господин граф, – поклонился последний Д'Артаньяна нисколько не поразил графский титул: он стал графом четыре года назад. – Вы не устали от долгой дороги, только что проделанной вами, господин капитан? – продолжал королевский сокольничий – Отсюда до Пиньероля, кажется, что-то около двухсот лье – Двести шестьдесят туда и столько же, сударь, обратно, – невозмутимо произнес д'Артаньян. – А как он поживает? – Кто? – спросил д'Артаньян. – Наш бедный господин Фуке, – шепотом проговорил королевский сокольничий. Начальник псовой охоты из осторожности отъехал в сторону. – Неважно, – отвечал д'Артаньян, – бедняга всерьез огорчен, он не понимает, как это тюрьма может быть милостью. Он говорит, что парламент, отправив его в изгнание, тем самым вынес ему оправдательный приговор и что изгнание – это свобода. Он не представляет себе, что нам поклялись расправиться с ним и что за спасение его жизни из цепких когтей парламента надо благодарить бога. – Да, бедный человек едва избег эшафота. Говорят, что господин Кольбер отдал уже соответствующие распоряжения коменданту Бастилии и казнь была заранее предрешена. – В конце концов что тут поделаешь? – сказал д'Артаньян с задумчивым видом, словно затем, чтобы оборвать разговор. – В конце концов, – повторил, приблизившись, начальник псовой охоты, – господин Фуке в Пиньероле, и по заслугам, он имел счастье быть отвезенным туда лично вами; достаточно он обворовывал короля. Д'Артаньян метнул в начальника псовой охоты один из своих уничтожающих взглядов и произнес, старательно отчеканивая каждое слово: – Сударь, если бы мне сказали, что вы съели то, что отпускается для ваших борзых, я не только не поверил бы этому, но, больше того, если бы вас посадили за это в тюрьму, я бы сочувствовал вам и не позволил бы дурно отзываться о вас. Однако, сударь, сколь бы честным человеком вы ни были, я утверждаю, что вы отнюдь не честнее, чем бедный Фуке. Выслушав этот резкий упрек, начальник собак его величества короля опустил нос и отстал на два шага от сокольничего и д'Артаньяна. – Он доволен, – наклонился к мушкетеру сокольничий, – оно и понято, ныне борзые в моде, когда б он был королевским сокольничим, он бы так не разговаривал. Вдали, на опушке леса, показались охотники; на полянах, как падающие звезды, замелькали султаны наездниц, и белые кони, словно призраки, проносились в чаще кустов и деревьев. – Что же, долго ли продлится ваша охота? – спросил д'Артаньян. – Я попрошу вас поскорее выпустить птицу, я очень устал. Вы сегодня охотитесь на цаплю или на лебедя? – На обоих, господин д'Артаньян, – ответил сокольничий, – но вы не беспокойтесь, король не знаток, он охотится не для себя, его цель – доставить развлечение дамам. Слово дамы было настолько подчеркнуто, что заставило д'Артаньяна насторожиться. – Ах, – проговорил он, с удивленным видом глядя на своего собеседника. Начальник псовой охоты, очевидно, чтобы снискать благоволение мушкетера, угодливо кланялся. – Смейтесь, смейтесь надо мной, сударь, – улыбнулся д'Артаньян, ведь я не знаю решительно никаких новостей: я отсутствовал целый месяц и только вчера воротился из моих странствий. Начальник псовой охоты многозначительно подмигнул, но д'Артаньян не пожелал узнавать что бы то ни было от этого человека. – Скоро ли мы увидим его величество? – спросил он сокольничего. – В семь часов, сударь, я велю выпустить птиц. – Кто будет сопровождать короля? Как поживает принцесса Генриетта? Как самочувствие королевы? – Лучше, сударь. – А разве она болела? – Со времени своего последнего огорчения ее величество была нездорова. – О каком огорчении вы говорите? Не опасайтесь моей нескромности. Рассказывайте. Я ведь ничего не знаю, поскольку только что приехал. – Говорят, что королева, живущая в некотором забвении после смерти своей свекрови, пожаловалась на это его величеству, и он ей ответил: «Разве я не провожу, мадам, у вас каждую ночь? Чего вы еще хотите?» – Ах, бедная женщина! Она должна всей душой ненавидеть мадемуазель Лавальер, – сказал д'Артаньян. – О нет, вовсе не мадемуазель де Лавальер! – Кого ж в таком случае? Звук рога прервал их беседу. Он созывал соколов и собак. Сокольничий и его спутник тотчас же пришпорили лошадей и покинули д'Артаньяна, так ничего и не объяснив ему. Издали показался король, окруженный придворными дамами и кавалерами. Шагом, в строгом порядке, под звуки труб и рогов, возбуждавших лошадей и собак, продвигалась по полю эта пышная кавалькада. Это было шествие, смешение звуков, блеск, игра красок, о которых ничто в наши дни не может дать даже отдаленного представления, кроме разве обманчивого богатства и фальшивого величия театральных зрелищ. Д'Артаньян, хотя и зрение его несколько ослабело, заметил за кавалькадой три следующие друг за другом кареты. Первая, ехавшая пустой, была предназначена для королевы. В ней никого не было. Не видя де Лавальер близ короля, д'Артаньян стал искать Луизу глазами и увидел ее во второй карете. С ней было двое служанок, которые скучали, казалось, не меньше, чем их госпожа. Слева от короля на горячем коне, сдерживаемом умелой рукой, ехала женщина ослепительной красоты. Король улыбался ей, и она улыбалась ему. Когда она что-нибудь говорила, все начинали неудержимо смеяться. «Я, без сомнения, встречал эту женщину, – подумал мушкетер, – но все-таки кто же она?» Он повернулся к своему приятелю, сокольничему, и задал ему этот вопрос. Тот собрался было ответить, но в этот момент король заметил д'Артаньяна: – А, вот вы и вернулись, граф! Почему же мы с вами еще не виделись? – Потому что, ваше величество, – поклонился капитан, – вы уже спали, когда я приехал, и еще не проснулись, когда я принял сегодня утром дежурство – Он все тот же! – громко сказал довольный Людовик – Отдыхайте, граф, я вам приказываю. Сегодня вы обедаете у меня. Вокруг д'Артаньяна восторженно зашептались. Каждый старался протиснуться поближе к нему и сказать мушкетеру какую-нибудь любезность. Обедать у короля было большой честью, и его величество не расточал ее так, как Генрих IV. Король проехал немного вперед, а д'Артаньян был остановлен новой группой придворных, среди которой блистал Кольбер. – Здравствуйте, господин д'Артаньян, – обратился к нему министр с ласковой вежливостью, – надеюсь, ваша поездка была удачной? – Да, сударь, – отвечал д'Артаньян и поклонился, пригнувшись к шее своего скакуна. – Я слышал, что король пригласил вас к обеду; вы встретите там вашего старого друга. – Старого друга? – переспросил д'Артаньян, погружаясь с душевною болью в темные волны минувшего, успевшие поглотить столько друзей и столько врагов. – Герцога д'Аламеда, только сегодня прибывшего на Испании, – продолжал Кольбер – Герцога д'Аламеда, – старался припомнить, роясь в своей памяти, д'Артаньян. – Это я! – произнес белый как снег сутулый старик; он приказал открыть дверцы кареты и вышел из нее к мушкетеру. – Арамис! – вскричал пораженный изумлением д'Артаньян. И, все еще неподвижный, оцепеневший, он позволил дрожащим рукам сановного старика обвиться вокруг своей шеи. Кольбер, бросив взгляд на обоих друзей, молча отъехал в сторону, предоставив им остаться наедине. – Итак, – сказал мушкетер, беря под руку Арамиса, – вы, изгнанник, мятежник, снова во Франции? – И обедаю с вами у короля, – проговорил, улыбаясь, бывший ваннский епископ. – Не правда ли, вы задаете себе вопрос: к чему верность в подлунном мире? Давайте пропустим карету этой бедняжки мадемуазель Лавальер. Посмотрите, как она волнуется; взгляните, как ее заплаканные глаза следят за гарцующим на коне королем! – Кто это с ним? – Мадемуазель де Тонне-Шарант, ставшая госпожою де Монтеспан, – отвечал Арамис. – Луиза ревнует, значит, она обманута? – Еще нет, д'Артаньян, но это не замедлит случиться. Они разговаривали, следуя за охотой, и кучер Арамиса вез их так ловко, что они приехали к месту сбора как раз в тот момент, когда сокол только что налетел на птицу и прижимал ее к земле. Король спешился, г-жа де Монтеспан тоже. Они находились перед одинокой часовней, скрытой большими деревьями, с уже облетевшими от осеннего ветра листьями, за часовней виднелась ограда с решетчатою калиткой. Сокол заставил свою добычу упасть за ограду у самой часовни, и король пожелал проникнуть туда, чтобы снять, по обычаю, первое перо с затравленной птицы. Все столпились вокруг здания и ограды; пространство внутри ограды было так незначительно, что не могло вместить участников королевской охоты Д'Артаньян удержал Арамиса, выразившего желание покинуть карету и присоединиться ко всем остальным. – Известно ли вам, Арамис, куда мы приведены случаем? – Нет! – ответил герцог. – Здесь покоятся люди, которых я знал, – проговорил взволнованный грустным воспоминанием д'Артаньян. Арамис, все еще ни о чем не догадываясь, прошел через узкую боковую дверь, которую ему отворил д'Артаньян, внутрь часовни. – Где же они похоронены? – Здесь, в этой ограде. Видите крест под молодым кипарисом? Этот кипарис посажен на их могиле; но не ходите туда; там упала сбитая соколом цапля, и король направляется к ней. Арамис остановился и укрылся в тени. И, никем не замеченные, они увидели бледное лицо Лавальер; забытая у себя в карете, она сначала грустно смотрела в окно; потом, поддавшись ревности, она вошла в часовню и, прислонившись к колонне, следила взглядом за находившимся внутри ограды и улыбавшимся королем, который сделал знак г-же де Монтеспан подойти ближе. Госпожа де Монтеспан приблизилась и оперлась на предложенную ей королем руку; вырвав перо у цапли, только что убитой соколом, он прикрепил его к шляпе своей восхитительной спутницы. Улыбаясь, она нежно поцеловала руку, сделавшую ей этот подарок. Король покраснел от удовольствия; он взглянул на г-жу де Монтеспан с пламенным желанием и любовью. – Что же вы дадите взамен? – спросил он. Она сломала веточку кипариса и предложила ее королю, опьяненному сладостною надеждой. – Печальный подарок, – тихо сказал Арамис д'Артаньяну, – ведь этот кипарис растет на могиле. – Да, и это могила Рауля де Бражелона, – грустно произнес д'Артаньян, – Рауля, который спит под этим крестом рядом с Атосом. У них за спиной послышался стон, и они увидели, как какая-то женщина упала без чувств. Мадемуазель де Лавальер видела все и все слышала. – Бедная женщина, – пробормотал д'Артаньян и помог служанкам, поспешившим к своей госпоже, довести ее до кареты, где она осталась страдать в одиночестве. После королевского обеда, на котором и после которого было решено немало исторически важных для Франции моментов и решено, что компанию во Фландрию возглавит дАртаньян, друзья договорились встретиться. На следующий день Арамис, уезжавший в Мадрид для переговоров о нейтралитете Испании, пришел к д'Артаньяну да дом, чтобы обнять его на прощание. – Будем любить друг друга за четверых, ведь нас теперь только двое, вздохнул д'Артаньян. – И ты, быть может, больше не увидишь меня, дорогой д'Артаньян, – отвечал Арамис. – Если б ты знал, как я любил тебя! Теперь я стар, я угас, я мертв. – Друг мой, ты будешь жить дольше, чем я, твоя дипломатия велит тебе жить и жить, тогда как честь обрекает меня на смерть. – Полно, господин маршал, – усмехнулся Арамис, – такие люди, как мы, умирают лишь после того, как пресытятся славой и радостью. – Ах, – с печальной улыбкой произнес д'Артаньян, – дело в том, что у меня уже нет аппетита, господин герцог. - Ты знаешь, я не раз задумывался, что же все-таки поддерживало нашу дружбу столько лет, - тихо, словно через силу, произнес Арамис. - И к какому выводу ты пришел? - д'Артаньян пристально вгляделся в глаза другу. - Мы доверяли друг другу безоглядно. - Это правда. - Я знаю, что это погубило Портоса. - Арамис, ты действительно хочешь говорить об этом? - д'Артаньян почувствовал, что по спине у него пробежала дрожь. - Я должен поговорить об этом с тобой, д'Артаньян, - твердо произнес д'Эрбле. - Я не выполнил слово, данное мной при прощании с Атосом. Теперь, когда мне предстоит воспитывать его наследника, я хочу объясниться с тобой, потому что ты теперь все, что осталось от « неразлучных», ты для меня единственный человек, по-настоящему дорогой для того, кто уже забыл, что такое привязанность. Может быть этот мальчик, Робер де Ла Фер, станет для меня тем, кем был для Атоса Рауль... не знаю. Но я твердо знаю, что ты для меня больше, чем брат. Я хочу, чтобы исповедь моей жизни принял ты, а не какой-то безразличный мне иезуит Ордена. Мне сейчас, как никогда, нужно твое порицание и твое прощение. - Тогда - говори, - разрешил д'Артаньян, внутренне содрогаясь. - Ты помнишь, как мы познакомились. Это противостояние двух наших характеров, двух наших душ, не ушло с годами. Мы дружили, мы доверяли друг другу в бою, и никогда не верили друг другу в делах политических. Против кардиналов мы оказывались по одну сторону, в делах карьеры - по разные. Если бы не Атос, мы, наверное, так никогда и не поняли бы, как нужны были друг другу. Я всегда любил тебя, д'Артаньян, но я и боялся тебя, твоего пылкого ума, твоего пытливого характера, твоих насмешек, наконец. Я задыхался от собственной гордыни, мучившей меня днем и ночью. Я хотел чего-то, чего не понимал еще и сам, я хотел быть на виду, хотя старательно уходил в тень, я хотел быть главной, а не тайной пружиной, вершащей мировую политику. И мне не казалось зазорным или неправильным использовать друзей на пути к славе. Конечно, я беспокоился, чтобы и друзья имели выгоду от этого участия в моих делах. - Атос имел от этого какую-то пользу? - решился вставить мушкетер. - Атос считал ниже своего достоинства получать материальную выгоду от того, что делал во имя долга, вы же знаете это, - хмуро ответил Арамис. - А Портос? - Если бы не эта катастрофа, клянусь вам, д'Артаньян, Портос бы получил столько всяческих благ, что они заставили бы его забыть и о Пьерфоне и о Франции. - Арамис, не заставляйте меня думать, что вы перестали быть французом. - Ах, милый мой друг, мне слишком часто приходилось заставлять себя забывать об этом. Я почти привык, что я испанец. Но речь не об этом. Когда я втянул Портоса в этот заговор, я был абсолютно уверен в успехе. Я мечтал не только о славе для себя, клянусь вам нашей дружбой, я думал, чем смогу помочь каждому из нас. Я был уверен в успехе: вы сами видели Филиппа и понимаете, что при таком сходстве я ничем, по сути, не рисковал. - Арамис, вы и вправду надеялись, что выросший в безвестности принц способен справиться с такой страной, как Франция? - Со временем он бы научился. А пока был бы я рядом, я бы опекал его, направлял бы каждый его шаг. - В качестве нового Ришелье? - Нечто в этом роде. Но потом я все равно отошел бы от этой власти. - В надежде на другую? О, Арамис, признайтесь уж до конца: вы мечтали о Святом Престоле? - Да, - тихо, и с чувством стыда, произнес д'Эрбле. - Высоко же вы метили, дружище !- дАртаньян не без восхищения уставился на старинного друга. - Признаться, вы достойны такой власти. - Я вам признаюсь кое в чем, д'Артаньян. Я — неверующий. Я, воспитанный в вере отцов, я, посвятивший всю жизнь служению Церкви... я понял в день смерти Портоса, что не верю в милость Господа. Единственное, чего бы я хотел, это встречи с вами, мои друзья, Там. Но мне будет отказано в этом, я знаю. Д'Артаньян, чувствуя, что слезы навертываются на глаза, судорожно привлек к себе Арамиса. Спустя четверть часа они расстались навеки.
полная версия страницы