Форум » Крупная форма » Житие НЕсвятого Рене. История тринадцатая » Ответить
Житие НЕсвятого Рене. История тринадцатая
Джулия: Ну вот - добрались до продолжения. Это уже не переделка, а новый текст. Наберитесь терпения: будет долго. Но - интересно.
Ответов - 46, стр:
1 2 3 All
Джулия: История тринадцатая. О Важных и тайне государственного значения Людовик Тринадцатый, которого друзья называли Справедливым, а недруги – Заикой, умирал в страшных мучениях. Уже никто не надеялся на то, что его величество справится с болезнью. Можно было уповать на то, что больной протянет хотя бы еще немного, но верить в исцеление – невозможно. Понимал это и сам Людовик. Однако, его величество не спешил называть имена тех, кто войдет в регентский совет. Пусть его отношения с вероломной женой, Анной Австрийской, в последнее время стали несколько теплее, чем прежде – король ни за что на свете не оставил бы ей полноту власти над страной. Дофин был мал и не мог управлять государством. Требовалась сильная, крепкая рука. О, если бы Ришелье не покоился в могиле! Кардинал умер в начале декабря минувшего, 1642 года. Теперь уходил и его величество. Король лежал под пышным балдахином. Временами он проваливался в забытье, затем приходил в себя. Он понимал, что нужно принять решение. Многие из тех, кого он считал своими союзниками, а также те, кого он всегда причислял к врагам, собрались в соседних комнатах и с нетерпением ждали, что скажет король. Сердце его величества смягчилось: он разрешил вернуться из ссылки изгнанникам – герцогу де Бофору, Тревилю… Лишь за Мари де Шеврез никто не решался даже просить. При упоминании ее имени глаза умирающего наливались кровью, он приподнимался с подушек и сжимал исхудавшую руку в кулак. - Дьяволица, - шептал он, и поспешно творил крестное знамение. – Дьявол в юбке… Те, кто это слышал, тревожно переглядывались: гнев мог убить короля. Впрочем, подобная забота была излишней: Людовик умирал. Днем раньше, днем позже – какая разница? Но Людовик находился в полном сознании – и по-прежнему был царствующим монархом. Все, кто претендовал хотя бы на маленький кусочек власти, стекались в Лувр. Поближе к постели умирающего. Показаться на глаза королю. Чтобы не забыли. Попросить о влиятельном покровительстве у тех, кто точно войдет в регентский совет. Принц Конде, кузен короля – тот и вовсе не отходил от постели Людовика надолго. Неизвестно, чего больше было в подобной самоотверженности – желания окончательно восстановить родственные связи или стремления заполучить регентство единолично. На худой конец – поделить его с Анной Австрийской. Ах, да. Существовал еще Мазарини. Хитрый, осторожный лис Мазарини. Итальянца, вошедшего в милость, никак нельзя было сбрасывать со счетов… Вопрос о том, кто будет править страной до совершеннолетия дофина, так или иначе волновал всех: чернь, торговцев, советников парламента, дворян, военных, служителей церкви. Варианты предлагались самые разные. На площадях, в лавчонках, в трактирах, в светских салонах – везде оживленно говорили о политике.
Джулия: Но находились люди, которых совершенно не волновало, кто войдет в регентский совет, будет ли королева назначена единовластной правительницей Франции, кто станет первым министром. Они словно существовали в другом мире. В том мире бушевала весна, благословенный май 1643 года. В том мире были дорожки сада, благоухание цветов, зеленые лужайки ближайших к Парижу лесов… укромные беседки, живые изгороди – все, что укрывает влюбленных от посторонних глаз. Герцог де Лонгвиль чаще посещал Лувр, чем комнаты молодой супруги. Анна-Женевьева мягко пеняла мужу на его отсутствие и изображала тоску. На самом деле она была на седьмом небе от счастья. Она любила и была любима в ответ. Ее любимый, ее радость почти постоянно находился рядом! Аббат д`Эрбле служил обедни в церкви Сен Жерве-Сен Проте в аристократическом квартале Марэ, временами заменял проповедника в церкви Святого Людовика, которая также располагалась в этом квартале. У него было немало духовных детей среди парижской знати и состоятельных горожан. Иметь духовника-иезуита считалось престижным. Казалось, что аббат д` Эрбле уделяет самой высокопоставленной своей духовной дочери ровно столько же внимания, сколько и остальной пастве. А на самом деле они оба – и аббат, и герцогиня – точно сошли с ума той весной. Они пользовались всеобщим увлечением политикой, и потому аббат редко какую ночь проводил не в спальне мадам де Лонгвиль. Агнесса скорее проглотила бы себе язык или дала разрезать себя на кусочки – но не выдала бы госпожу. Больше о тайной связи никто не знал. Аббат, квартировавший в особняке Конде, входил к себе домой, переодевался, для виду делал какие-то неотложные дела. Затем ему достаточно было повернуть одну из дубовых панелей в стене у камина – и открывался тайный ход. С фонарем в руке аббат шел узким извилистым коридором, который то опускался, то поднимался – и, наконец, оказывался перед винтовой лестницей. Шестьдесят три ступени – сначала каменные, затем – металлические, последние семь – деревянные. Легкий толчок рукой – и взору открывалась спальня мадам де Лонгвиль. Анна-Женевьева чаще всего бросалась навстречу любимому с таким видом, словно не видела его целую вечность. Они были вместе уже больше года. Аббат удивлялся сам себе: не он ли искренне считал, что уже не способен любить? Девушка с бирюзовыми глазами разрушила бастионы, которыми он окружил свою душу. Она оставалась загадочной и непредсказуемой. С ней было не скучно. Принц Конде, руководствуясь честолюбием, дал своим детям отличное образование. Анна-Женевьева воспитывалась в монастыре кармелиток – монахини вложили в ее головку столько различных познаний, что Арамис втайне поражался. Девушка знала Священное Писание и Священное Предание едва ли не лучше, чем он сам. Она отличалась независимостью в суждениях – аббату очень редко удавалось переубедить ее. Было особенно забавно наблюдать за тем, как она с жаром обсуждала какие-то теософские вопросы во время тайных ночных встреч – сидя на кровати с бокалом вина в руке, раскрасневшаяся, вдохновенная, с сияющими глазами. При этом у Арамиса всегда оставалось в запасе одно верное средство прекратить ее проповедь – если герцогиня излишне увлекалась и начинала выказывать явную симпатию к трудам еретиков-янсенистов, он попросту привлекал девушку к себе и закрывал ее рот поцелуем. Бирюзовые глаза мигом темнели, начинали влажно поблескивать, беседа сначала переходила на вещи, не имеющие отношения к вопросам религиозным, а затем и вовсе прекращалась. Он с наслаждением лепил из нее женщину своей мечты. Он чувствовал себя демиургом, который создает совершеннейшее создание. Она была восхитительной, способнейшей ученицей. Его ангел. Его нежный ангел с ясным взором, очаровательной ямочкой на подбородке и припухшими от поцелуев губами… Все вокруг думали о смерти короля, а они предавались любви и жили весной. И были счастливы…
Джулия: - В Париж вернулся герцог де Бофор, знаете? – шептала она. - Знаю, я видел его. - Он изменился? - Не думаю. Герцогиня, я буду ревновать! Чем вас может заинтересовать этот противный мужлан, которого воспитывали как рыночного торговца? - Он – королевской крови, Рене. Он собирается рваться к власти… Неужели вы этого не понимаете? - Я не хочу говорить о политике. - После того, как столько лет ею занимались? - Я сыт по горло. Во всяком случае – пока. С меня довольно моих кающихся, моих проповедей и чужих проблем. - Но я хочу разобраться, какое положение занимает мой отец! Аббат тихо вздыхал. И начинал объяснять. Анна слушала, нахмурив брови и прикусив нижнюю губку – привычка, которую она переняла у своего духовного наставника. Она прекрасно понимала, что к чему. О многом сама догадывалась. - Если король умрет, а с дофином что-то случится… И осеклась. Глаза блестели как-то странно. Она торопливо опустила ресницы и отвернулась. - …то вы станете настоящей принцессой, моя радость! – аббат ласково гладил ее по плечу, перебирал блестящие шелковистые пряди. – Ваш отец унаследует трон в обход Гастона Орлеанского. Ваш брат будет следующим королем Франции. - Я не хочу этого! – неожиданно тусклым голосом ответила герцогиня. Прижалась к аббату – не как любовница, а как маленький ребенок, которому страшно. – Не хочу. Понимаете, Рене? Пусть отец возглавит регентский совет. Пусть Луи занимается армией. Он сейчас там, во Фландрии… Испанцев много, а наша армия так слаба… Я получила письмо: Луи говорит, что не избежать решающего сражения. - А он что думает по поводу состояния его величества? - Ему без разницы. Была бы велика Франция… Рене, он был таким с детства… Он хороший полководец. Я желаю, чтобы он стал самым лучшим. - Он будет таким. Вот увидите. И ждать придется недолго… - Вы пророчествуете, любовь моя? – девушка смотрела на аббата совершенно серьезно. Без тени улыбки. - Возможно… Они обнялись и некоторое время молчали. - Вы меня не оставите, Рене? Я не умею заглядывать в будущее так хорошо, как вы. Но даже я понимаю: нас ожидают нелегкие времена. - Никогда. Никогда, Ana querida… Она слабо кивнула. Запрокинула голову. - Целуй меня… целуй меня до утра… никуда не уходи… никому до нас нет дела… я не хочу быть одна… Торопливый шепот растаял в сумерках. На столе догорала одинокая свеча. Ветер шаловливо трепал занавески. Наступало утро 14 мая 1643 года.
Джулия: *** Людовик XIII умер в Сен-Жермен-ан-Ле 14 мая 1643 года. Новость о смерти короля принесла Агнесса – почти на час раньше, чем об этом узнали все. Анна-Женевьева, искренне любившая дядюшку, залилась слезами. Она ждала непоправимого – как и все вокруг, но все же надеялась на чудо Господне. Аббат, торопливо натягивавший на себя камзол, смотрел на нее и с грустью думал, что эта девушка, пожалуй, одна из немногих, кто оплакивает усопшего монарха от всего сердца. Она видела от него только добро. Она понимала его слабости. И теперь – горевала. А еще… еще она не разучилась верить в чудеса. Они обменялись поцелуями - наспех. Аббат пообещал, что вернется к ночи, посоветовал привести себя в порядок. За ней пришлют – это очевидно. Она принадлежит к королевской фамилии. Безмятежное счастье закончилось… Она заплакала еще сильнее. Аббату пришлось совершить над собой невероятное усилие, чтобы уйти. Он даже не ушел – сбежал по той самой винтовой лесенке. Остаться было бы безумием. В комнатах хозяйничал Базен. - Кто-нибудь меня спрашивал? – осведомился аббат. Он вновь раздевался – принять ванну. Базен с поклоном подал ему записку и письмо. Ага… письмо от графа де Ла Фер – отлично! Но – позже. Аббат сорвал печать с записки. Пробежал глазами. «Принц Конде назначен главой регентского совета. Это формальность. Фактически вся власть окажется в руках Мазарини». - Лисица добралась до курятника! – со злой насмешкой сказал тот, кого звали Арамисом. И разорвал записку на мелкие клочки. Если поступят официальные указания от начальства – он будет их исполнять. Но с нынешнего дня его двойная жизнь закончилась. Он десять лет жил для Франции. Теперь он будет жить для себя. И первое, что он сделает – испросит недельный отпуск и поедет к графу де Ла Фер в Бражелон. Там, в знакомой маленькой часовне, можно будет отслужить молебен по усопшему монарху…
Джулия: Человек предполагает, Бог располагает. Аббата никуда не отпустили. Все священники были задействованы в проведении заупокойных служб. Молебен по Людовику XIII отец Рене служил в церкви святого Людовика в аристократическом квартале Маре. На душе у аббата было скверно. Он предчувствовал, что наступают неспокойные времена. Королева, как кошка влюбленная в Мазарини и ослепленная своей поздней страстью. Мазарини – итальянский лис с бархатным голосом. Принц Конде, который постарается урвать для себя кусок пожирнее. Шавиньи – ставленник покойного Ришелье. Еще два десятка игроков на шахматной доске большой политики. Расстановка фигур была предельно ясна. Играть в эту партию не хотелось совершенно. Она ни к чему хорошему привести не могла. Мазарини сильнее и влиятельней, чем многие думают. Он не упустит власть, к которой так долго стремился. Дураки те, кто считает иначе. Конде… его время прошло. Как и время Гастона. Бофор? С этим крикуном аббат не желал иметь ничего общего. Мари де Шеврез… Снимая облачение после службы, аббат д`Эрбле думал о брюссельской изгнаннице. Неужели ей будет дозволено вернуться? О, Мари не станет терять времени даром! Она тут же составит очередной заговор, можно не сомневаться! И тогда… В дверь влетел молоденький субдиакон Себастьен Гренель. Он запыхался, глаза его лучились шальным блеском. Он был настолько возбужден, что совершенно забыл о соблюдении правил приличия, о нарушении субординации. Мальчишки-министранты замерли, раскрыв рты. - Победа! – закричал во все горло Гренель. – Победа при Рокруа! Энгиен разбил испанцев! Аббат, резким движением скинув альбу, бросился прочь. Мальчишки прыгали и вопили «Ура!» так, что было слышно и за стенами собора. *** «Любезная сестра моя! Поверь, что это самый приятный рапорт в моей жизни. Зная, с каким нетерпением ты ждешь новостей от меня, пишу кратко и посылаю письмо с тем же курьером, который повезет бумаги для ее величества. О смерти его величества я уже знаю и скорблю о нем. Мы одержали победу. Я могу только благодарить Господа за то, что Он даровал силу нашему оружию. Ведь был момент, когда я не верил в успех. Тебе я могу признаться в этом, потому что ты поймешь меня и не осудишь. Да, меня преследовали страх и неуверенность. Я преодолел их…» - Он самый смелый на свете, мой Луи! Анна-Женевьева улыбнулась и вновь принялась зачитывать письмо от брата – строчка за строчкой. Герцог составил полный отчет о сражении. Воистину удивительная картина открывалась перед аббатом, который, облокотившись о высокую спинку кресла, следил за возлюбленной. Он испытывал несколько противоречивое чувство. Им владели одновременно законная гордость за победу французского оружия и легкая тень ревности – герцог Энгинский был и оставался тем мужчиной, который занимал свое место в сердце прекрасной мадам де Лонгвиль. О «милом Луи» она говорила много и даже слишком охотно. Герцогиня перехватила взгляд аббата и легко сжала его руку свободной рукой. Аббат усмехнулся и нарочито внимательно уставился в окно. В саду не происходило ровным счетом ничего интересного. - Он написал своей супруге? - Клер-Клеманс? – Анна-Женевьева слегка замялась. – Не знаю. Мы с ней почти не общаемся. Она… странная. Аббат, вы будете слушать дальше? Я вам зачитываю новости, которые желает знать весь Париж! Да, он хотел слушать – и жадно запоминал подробности. Ему предстояло поделиться ими с братьями по Ордену. В конце концов, за все в этом мире приходится расплачиваться. Вот и он платил за счастье видеть любимую каждый день…
Джулия: Она читала – голос звенел от нескрываемой радости. «В три часа ночи ко мне привели испанского дезертира. Милая сестра моя, иногда трусость и мужество поразительно похожи друг на друга. Я понимал, что этот человек хочет ценой предательства спасти свою жизнь. Я не мог осуждать его, поскольку чувство страха отлично известно и мне. Он дезертировал из страха, но затем показал себя человеком решительным и мужественным. Такие достойны того, чтобы им разрешили жить дальше. При разговоре присутствовал Гассион. Мы оба поняли, что судьба дает нам шанс. Бек еще не присоединился к главным силам. Потому я решился начать атаку первым. Наши пушки ударили по испанцам спустя час…». - Что вы думаете об этом, аббат? Вы, как человек военный, лучше меня понимаете, что там творилось. - Мы уже говорили с вами на днях, что ваш брат – хороший полководец. С момента, когда он одержал победу при Рокруа, вы можете считать, что он – лучший. - Лучше Тюренна? - Это покажет время. Но для Франции сейчас выгодно иметь двух сильных полководцев… Анна-Женевьева прикусила губку и нахмурила брови. Аббат поспешно поцеловал ей руку. «Ну вот… ты сам пестовал в этой девочке честолюбие. Смотри на результат своих усилий. Ей нужно, чтобы Конде были лучшими во всем…». - Испанцы не оставят нас в покое, - тихо сказал Арамис. – Вы это прекрасно понимаете, мадам. Рокруа убедило их не вмешиваться во внутренние дела Франции – но надолго ли? Бэк бежал, Мельос убит… В Испании еще достаточно талантливых военачальников. Солдат, то есть пушечного мяса, хватает тем более. А мы остались без кардинала и без короля. - У нас есть юный дофин и Мазарини! – бирюзовые глаза чуть потемнели. Герцогиня смотрела на своего духовного наставника пристально, ожидая ответа. - Грядет смута, - аббат покачал головой. – Ребенок – не взрослый правитель. Мазарини же… у меня есть веские причины не доверять ему. - Отца поставили во главе регентского совета, - Анна-Женевьева перешла на шепот. – Брат мой победил при Рокруа. Моя мать – лучшая подруга королевы. Нам нечего бояться. Или… Аббат не разделял уверенности молодой герцогини. - Дочитывайте, Ana querida. Дочитывайте, и я пойду. Поговорим о политике завтра, когда все будут знать не только новость, но и подробности. Вы позволите мне сообщить о ходе битвы нескольким лицам? Разумеется, я умолчу о том, что великим полководцам свойственно испытывать страх…
Джулия: - Рене… - Да, мадам? Герцогиня мигом поняла, почему аббат вынужден был сглотнуть едва не сорвавшееся с уст ласковое «Ana querida», которого она ожидала. В комнату без доклада, даже не постучавшись, зашла ее высочество принцесса. Шарлотта-Маргарита внимательно посмотрела на дочь, перевела глаза на аббата. Едва заметно кивнула в такт своим мыслям. - Здравствуйте, дочь моя. Приветствую вас, аббат. Наставляете герцогиню на путь истинный? В вопросе звучала легкая ирония: видимо, чуткий материнский слух успел уловить произнесенное имя аббата, без добавления спасительного для соблюдения правил приличия «отец». Если она ожидала, что грешники как-то выдадут себя, то напрасно: Анна-Женевьева с самым любезным видом поднялась с кресла, чтобы поцеловать мать, аббат низко склонил голову в знак приветствия. - Нет, матушка. Я только что получила письмо от герцога Энгиенского и зачитывала кое-что аббату. Все же он, как человек военный, может лучше оценить то, что происходило на поле боя. - Аббат, вы слышите? Вас продолжают считать человеком военным! – Шарлотта-Маргарита уселась в придвинутое аббатом кресло и обмахнулась веером. Взгляд принцессы перестал беспокойно перескакивать с дочери на Арамиса. - Я польщен, ваше высочество! – с поклоном ответил аббат. – Но я представляю окрестности Рокруа. Мне приходилось бывать там… давно. Ваш сын – великий полководец, и его талант будет только развиваться. - Он слишком рискует собой, вам не кажется? - Велик тот полководец, который увлекает войска за собой, а не отсиживается за спинами солдат. Вы прекрасно знаете своего сына, ваше высочество. Он безрассудно храбр, и… Шарлотта-Маргарита грустно улыбнулась. Взяла дочь за руку, притянула к себе, приобняла за талию. Не привыкшая к материнской ласке Анна-Женевьева слегка растерялась: мать, такая строгая и чопорная, проявляет свои чувства при постороннем? Впрочем, посторонний – человек проверенный… - Вот именно, аббат. Вот именно… - тихо и медленно ответила она. – Безрассудно храбр. Пока он на поле боя, я не переживаю за него. Еще не отлили ту пулю, которая принесет ему гибель. Я знаю, аббат, вы не одобрите меня. Но я свято верю в предсказание, которое услышала, когда герцог появился на свет. Мне сказали, что ему не суждено погибнуть в бою. Но здесь, в Париже… Его поддержка так много сейчас значит для принца. Вы понимаете, аббат… Шарлотта-Маргарита посмотрела на дочь. - Покинь нас на несколько минут, девочка моя… Политические сплетни не для твоих ушей. - Напрасно вы так думаете, матушка! – Анна-Женевьева слегка побледнела и не тронулась с места. – Интересы моей семьи для меня превыше всего. Кроме того, мой муж – влиятельная персона. Союз Конде и Валуа… - Мы должны поддерживать ее величество, раз уж она приняла решение назначить Мазарини первым министром. Мы не лезем в политику. Мы интересуемся этим только потому, что принц Конде входит в регентский совет. Его назначил покойный король. Интересы короны – наши интересы. Кроме того, - принцесса опять еле заметно улыбнулась, - моя подруга, ее величество Анна, попросила меня о поддержке. Людовик мал. Он – хорошая мать и будет хорошей правительницей. Я верю в это… Шарлотта-Маргарита оглянулась по сторонам, точно в поисках чего-то. - Герцогиня, распорядитесь, чтобы нам подали легкий десерт. Очень жарко. И напишите вашему брату, что вы всем сердцем желаете, чтобы он поддерживал интересы французского короля. Это и его интересы. Я прошу вас об этом, потому что материнский совет воспринимают как давление. Совет сестры – совет лучшего друга. Аббат, я права? - Совершенно правы, ваше высочество. - Я права и в том, что нам не стоит поддерживать смутьянов, которые наверняка будут недовольны тем, что… - ее высочество сделала выразительную паузу, нахмурилась и отчеканила с исчерпывающей прямотой, - что им не досталось той доли власти, на которую они претендовали. Мазарини в роли первого министра сейчас идеален, потому что ему доверяет королева. Арамис отвернулся и тихо фыркнул в кулак, изображая тщательно подавленный зевок. Он прекрасно знал, насколько королева доверяет новоиспеченному первому министру. Вряд ли ее величество в нынешней ситуации откажется от поддержки… особенно в ночные часы. - Что вы думаете об этом, ваше преподобие? - Вы даете добрый совет, ваше высочество! Анна-Женевьева склонила голову: послушная дочь, любящая сестра. - Я сегодня же напишу брату, матушка. - Вы хорошо запомнили то, о чем я сказала? - Да, матушка. - Можете повторить мои слова и вашему мужу. Правда, аббат? Что по этому поводу говорит Священное Писание? - Способность вразумить супруга добрым советом – признак добродетельной жены. Шарлотта-Маргарита протянула ему руку для поцелуя. Аббат едва коснулся губами холодных пальцев, не потерявших красоты и нежности. - Передайте Лонгвилю, что я послезавтра жду вас к обеду. Нужно отпраздновать победу Луи. Мы устроим прием. Аббат, приглашение касается и вас. Я искренне считаю вас членом нашей семьи. Арамис поклонился. - Послезавтра, матушка? Уже послезавтра?! – Анна-Женевьева вдруг захлопала глазами, точно собираясь разреветься от обиды. – Но у меня нет платья, и я… - Вы у меня самая красивая… даже без нового платья. Правда, аббат? Арамис с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться. - Ваше высочество, вы сегодня пребываете в отличном настроении? - В превосходном, аббат, в превосходном. В таком, что тоже хочу называть вас по имени, без церемоний. Вы ведь позволите мне эту малость?
Джулия: - Матушка! – не вытерпела Анна-Женевьева. Сеть тонких, но ощутимо жалящих намеков раздражала ее. Девушка еще не обладала нужной долей хладнокровия и выдержки, чтобы держать удар до конца. При посторонних она бы, пожалуй, взяла себя в руки и нашла что ответить, но – язвить матери? Шарлотта-Маргарита погладила ее по тыльной стороне запястья. - Тише, тише! Вы ведь его так позволяете себе называть… пусть и наедине. Почему бы мне тоже не обратиться по имени к человеку, которого так отмечает моя дочь? Лицо Анны-Женевьевы покрылось красными пятнами. - Матушка… - почти жалобно прошептала она. Принцесса усмехнулась. - Рене, хоть вы сохраняйте благоразумие. Уж вас не мне учить… О вас двоих и так сплетничают. Не далее как вчера ко мне приставала с расспросами одна дама. Мол, как я отношусь к тому, что у моей дочери такой молодой и красивый духовный отец? - И что вы ответили, матушка? – теперь герцогиня побелела. - Я ответила, что моя дочь смотрит не на лицо, а на душу и добродетели аббата д`Эрбле. Что красота и молодость – не недостаток, если сочетаются с качествами, которыми обязан обладать хороший духовный пастырь. Что герцогиня горда и знает границы приличий. Что аббат полон смирения и тоже смотрит на душу своей духовной дочери, а не на ее лицо… Словом, можно завидовать. Но сплетничать – ни к чему. Более того – сплетники окажутся смешны, ибо сплетни без повода всегда нелепы. Некоторое время в комнате царило молчание. - Спасибо, ваше высочество! – серьезно сказал аббат. - Не за что, д`Эрбле. Что я еще могла сказать? Вы осторожны, вы выше всех похвал, но… - Так вы… - вырвалось у герцогини. Шарлотта-Маргарита мягко улыбнулась. Выдержала паузу: в комнату неслышно проскользнул слуга с подносом. Затем встала, проверила, насколько плотно прикрыта дверь и удалился ли лакей. Вернулась на прежнее место. - Конечно, я знаю. Я же не первый день на свете живу. Думаю даже, что все началось еще до свадьбы, и Лонгвиль остался с носом. Краснеете, оба?.. Оба действительно залились румянцем, вспомнив сцену, разыгравшуюся в замке Бражелон. - То, что знаю я – это естественно. Я же мать! – Шарлотта-Маргарита сделала глоток вина, с наслаждением прикрыла глаза. – Мне довольно того, что мой ребенок счастлив, что ее возлюбленный печется о сохранении репутации мадам де Лонгвиль. О вас почти не сплетничают. Так, досужие домыслы. За вами несколько раз устанавливали слежку и вынуждены были отступиться. Доказательств – никаких. Слова принцессы стали новостью для Анны-Женевьевы, аббат лишь кивнул в такт своим мыслям. Так и есть. Он догадывался, и принял все меры предосторожности. Похвальная предупредительность. - Что не так, ваше высочество? Принцесса задумчиво рассматривала бокал. - У молодой женщины должны быть поклонники. Самое невинное кокетство. Поощрение в пределах разумного. Если этого нет, и молодая женщина предпочитает общество одного обществу многих… вы понимаете, о чем я? Кроме того… когда красивый мужчина, любимый многими женщинами, вдруг перестает поддерживать прежние связи… Во взгляде Анны-Женевьевы появилось некое напряжение. Аббат улыбнулся: ба, да его ревнуют! Что-то новенькое! Особнать, что его ревнуют, было даже приятно, но ревность герцогини была совершенно беспочвенной. Он действительно открыл для себя нечто, дотоле едва знакомое: преимущества безоговорочной верности. Так получилось само собой. Любимая удовлетворяла все его потребности: чудесная собеседница, неутомимая страстная любовница, нежная подруга… - Я действительно перестал поддерживать часть прежних знакомств. Мне скучно с этими людьми, - улыбнулся аббат. - Настолько интересно с моей дочерью? – Шарлотта-Маргарита явно забавлялась, наблюдая за молодыми людьми, которые невольно придвинулись друг к другу. - Настолько, - аббат сказал это без тени улыбки. - Хм… Опять повисло молчание. - Я не настаиваю… но поразмыслите над моими словами. Я забочусь о вашем же благе. Немножко сплетен не помешают… если будут сплетничать, например, о том, что вы, аббат, сочинили кому-то любовный мадригал. А вы, девочка моя, начните принимать у себя. Довольно затворничества. Вы совсем перестали выезжать. Возобновите визиты к мадам Рамбуйе. Она и Жюли ждут вас с нетерпением. Принцесса решительно, почти по-мужски выпила остатки вина. - Вот. Теперь, когда все совершенно определено, я могу просто поговорить о вещах, которые меня волнуют. Боже упаси, никакой политики и никаких пикантных вопросов. Аббат, вы любите цветы? Я выписала из Голландии несколько сортов новых луковиц тюльпанов…
Джулия: *** - Значит, мне нужно принимать… - задумчиво сказала Анна-Женевьева. – Я не знаю, согласится ли герцог… Он прижимист, а салон требует много денег. Я говорю про хороший салон. Не хуже, чем у мадам де Рамбуйе или у моей матушки. - Давайте я поговорю с Лонгвилем, - предложил аббат. Он выполнял обязанности камеристки: опять дежурила Агнесса, и любовники могли наслаждаться обществом друг друга с момента, когда герцогиня отходила ко сну до самого утра. Вставала мадам де Лонгвиль рано, в семь часов чаще всего бывала уже на ногах, и все об этом знали. Но сегодня герцогиня пожаловалась на недомогание и головную боль. Герцог милостиво кивнул. Значит, он нынче не придет к молодой жене. Волосы мадам де Лонгвиль при свечах казались золотистым причудливым облаком. Выплетать из них нити жемчуга было изысканным удовольствием. - Рене, милый, я не смею даже попросить… О Лонгвиле говорили только тогда, когда совсем нельзя было обойти тему. Потому Анна-Женевьева зябко передернула плечами. - Никакой проблемы не вижу! Напротив… Все, что я ему скажу, не будет воспринято как дамская прихоть. Я упрекну его в том, что он превратил вас в затворницу. Вы молоды, вам нужно общество. Вы прекрасны. Женщинам требуется поклонение. - То, о чем говорила моя мать? - И это тоже, - аббат ловко справился с одной нитью, аккуратно уложил ее на полоску бархата и принялся выплетать следующую. - А ты… ты сам? Ты… - голос девушки предательски задрожал. Аббат наклонился, поцеловал ее в шею, в мочку уха, в висок. - Ревнуешь? Вместо ответа она ткнулась ему в ладонь лбом. Еле обозначила кивок. - Ana querida, за что такая немилость? Вы перестали мне доверять? Вы, самая прекрасная и желанная? В глазах девушки стояли слезы. - Я так тебя люблю! Я не переживу, если ты… А как я? Зачем мне другие? - Затем, чтобы не сплетничали про нас с тобой. - Но я не могу! Зачем? Аббат вздохнул. Придется объяснять, потому что мадам Конде совершенно права. Но у этой девочки в голове не укладывается логика мыслей, высказанных матерью. - Ничего страшного. Никто не требует, чтобы вы, мадам, переступали рамки приличия. Только принимать ухаживания других мужчин. Улыбаться. Поощрять их на куртуазные поединки. Чтобы все видели: вокруг вас много поклонников. И чтобы никто из них не мог сказать, что вы отдаете ему предпочтение. Если сплетничают про одного и тут же переключаются на другого – это перестает быть интересным. Главное, чтобы все в итоге могли признаться: ничего, кроме кокетства. Милая игра, которую мадам де Лонгвиль ведет мастерски. Вы же умница… вы такая остроумная, красивая… -Я?! - Ну вот… вы уже кокетничаете. Разве я не говорю вам каждый день, что вы красивы? Разве не это твердит вам зеркало? Вы восхитительны… Рядом с первой легла вторая нить. Оставались еще пять: прическа была сложной, хотя Анна-Женевьева сегодня не покидала пределы дома и никого не принимала. - Я умею кокетничать? - Даже я умею. Вы и подавно. Это вам понравится. Мне объяснить вам, в чем смысл кокетства? - Сделайте милость… В таком тоне они проговорили целых десять минут. - А вы? Свои обязанности я поняла, поняла и то, зачем это требуется. Я даже примерно знаю, кого можно к себе приблизить и поощрить. Я уверена, что удержу их всех на нужном расстоянии. Герцогиня глубоко задумалась. Аббат не мешал ей. Пусть. Она действительно умница, тут он ничуть не лукавил. Пора заканчивать затворничество. Нужно блистать, нужно создавать себе союзников. Союзники всегда пригодятся, и в дни радости, как сейчас, и в дни горести. Его милая девочка стремительно взрослела, превращалась в восхитительную женщину, щедро одаренную обаянием и красотой, прекрасно образованную и умную. Он иногда смотрел на нее и не верил сам себе: она его любит? Он достоин ее любви? Пожалуй, теперь, когда на нем была броня ее любви, он мог смотреть на других женщин спокойно. Отмечать их красоту, их достоинства – но не более. Вести легкий, ни к чему не обязывающий поединок ума и кокетства. Все равно ни одна из них не могла сравниться с ней. С этой лукавой скромницей, которая сейчас… Вот только расплести еще одну нитку. Черт, запуталась! Почему так дрожат пальцы? - Я наметила, кого приму к себе в пажи. Мы обсудим это. Я хочу, чтобы вы одобрили. Рене, вы будете меня ревновать? Наконец! Последняя жемчужинка выпуталась из плена. Аббат торопливо положил эту нить к прочим. - Страшно… - задыхаясь, признался он, подхватывая герцогиню на руки. - Правда-правда? - Я уже ревную… - А говорили, что ревновать недостойно, что мы должны быть выше ревности… - Я такое говорил? Когда?.. Ах, да. Говорил. И был прав. Мы же доверяем друг другу… У нее родинка на левой груди. Крупная такая, светло-шоколадного цвета. И кожа приятно прохладная… особенно вот здесь, в ямке между часто взлетающих ключиц... - Рене… - Да, Ana querida? - Ты меня любишь? - Да, да, да! Порыв ветра распахнул неплотно прикрытую створку окна и погасил свечи. Все до единой. Словно для того, чтобы даже звезды не видели, что происходит в спальне мадам де Лонгвиль. Но луна все равно видела – и, возможно, кое-что слышала. Не сразу – под утро. - Молодой Колиньи… нет, я против. Я знаю старшего братца, и… - Но он мил… и глуп. И очень тщеславен. Будьте уверены, это то, что надо. - Буду думать, что вы меня приперли к стене. Раз вам так хочется… но не вздумайте заигрывать со старшим. - Я завтра поеду к мадам Рамбуйе и присмотрюсь к мужчинам, которые будут у нее на вечере. Маркиза может дать мне дельный совет. - Вкусу маркизы я доверяю. - Я смеюсь заранее. У меня будет свой салон! Неужели мне придется принимать всех этих поэтов, литераторов и тех, кто считает себя такими? - Вы напрасно смеетесь. Презабавная публика. Много развлечений. Сейчас все будут развлекаться. Вот увидите, что… Анна… Анна… Обладательница прекрасных золотисто-белокурых волос уже не слушала: тихо сопела, уткнувшись лицом в плечо любимого. Сон сморил ее быстро…
Джулия:
Джулия: *** Мари де Шеврез, опальная герцогиня, лучшая подруга французской королевы Анны Австрийской, проснулась посреди ночи от странного беспокойства. Женщина встала, откинула полог и внимательно осмотрела комнату. Никого. Только блики лунного света и еле-еле дрожащий огонек в светильнике. И еще – нестерпимо душно. Герцогиня решила открыть окно. С этим она вполне справится сама, без помощи слуг. Через неделю наступит июнь, и тогда окно совсем не будет закрываться. Вряд ли кому-то под силу забраться в ее комнату на втором этаже особняка. Роскошного особняка, в котором нашла приют беглянка. Она жила здесь уже очень давно, несколько лет. Она привыкла к здешнему обществу. Она была некоронованной королевой изгнанников. К ней тянулись. Она порой даже уставала от внимания. Просьбы, поручения, интриги. Мимолетные увлечения. Случайные любовники – ради минутной прихоти, ради того, что постель была слишком широка и холодна для одиноких ночей. К тому же так хотелось удержать последние мгновения того времени, когда женщина может повелевать мужчинами. Что бы там ни говорили льстецы, но она слишком хорошо знает, сколько ей лет. Она перешагнула порог сорокалетия. Она – мать нескольких детей, и даже успела стать бабушкой. Но мужчины, глядя на нее, не думали об этом. Она им нравилась. По-прежнему нравилась. И они нравились ей. Мужчина, о котором она думала, не переставая, последние несколько дней, ей не нравился. Возможно, она могла бы и его сделать своим любовником, но… но это излишне. На это даже не стоит тратить времени. Пригожий итальянец наверняка хорош в постели, только она не будет это проверять. Ей нужно от него внимание другого рода. Вчера она через надежного получила очередные депеши из Испании. Курьер привез не только письма, но и деньги. Очередную порцию испанских денег – герцогиня многое сделала для этой страны, и потому брала свой гонорар, не стесняясь. Возвращение во Францию все эти долгие годы было невозможно. Король болел, но все никак не мог сдохнуть – каналья Людовик, как же она его терпеть не может! И кардинал… кардинал Ришелье, все те же лица, что и десять лет назад. «Ты была неудачницей, Мари. Тебе сейчас весело, но ты была неудачницей. Подруга про тебя начала забывать, ее супруг питал к тебе отвращение, кардинал засадил бы тебя в Бастилию, если бы ты только осмелилась пересечь границу Франции…». Мари усмехнулась. «Ничего. Теперь все будет иначе. Анна дала разрешение на мое возвращение. Я вернусь. Вернусь скоро. С итальянцем мы договоримся. Не одним способом, так другим. Всегда можно договориться с тем, кто ищет твоего внимания сам». Она слезла с подоконника, болезненно поморщилась – ушибла локоть, теперь он ныл. Подошла к маленькому туалетному столику. Письмо от Мазарини. Интересно, это его собственный почерк, или диктовал секретарю? Обычно порядочные и рассудительные люди подобные письма пишут сами. Еще письмо. Толстяк Шатонеф точно пишет сам. Он уже вернулся, теперь его послание полно язвительных замечаний в адрес Мазарини. - Дурак! – презрительно оценила былого любовника герцогиня, откидывая листки в сторону. – Хорош только своими связями. К тому же… дураки часто бывают полезны. Задумалась. Мазарини – умнее многих. Ничего, она справится. Она сумеет сделать так, чтобы итальянец был в ее власти. Или… чтобы они смотрели в одну сторону. Чтобы интересы одного совпадали с интересами другой. Не противореча интересам испанской стороны. Еще письмо – герцог Бофор. Вот этот диктовал секретарю. По стилю видно. Удивительно грамотно составлено. Почерк легкий, быстрый. К чертям. Сейчас в комнату ворвется ночная прохлада. Можно будет спать без сновидений. Думать и принимать решение нужно утром. Утро всегда мудренее вечера. Мари зевнула, потянулась, оберегая все еще ноющий локоть. Досадливо хмыкнула – ударилась сильно, будет синяк. Опять перебрала письма, сложила вместе, небрежно кинула на серебряный поднос для почты. Придавила сверху ножичком для разрезания бумаги. Глаза мадам де Шеврез рассеянно скользнули по строчке, которую выделило лезвие ножа. «…и ваш бывший воздыхатель. Он теперь в Париже, проповедует в нескольких церквях в Маре. Я его видел пару раз, он едва кивнул. Кто его учил манерам? Подобное высокомерие стерпеть можно только от вельможи, а он лишь исповедник этой девчонки де Лонгвиль…». О ком это? Мари потянула листок на себя. Аббат д`Эрбле… Рене?! В Париже? Тоже вернулся? Мари жадно перечитала кусок текста, который до этого словно не видела. Тогда все просто! Она ему напишет! Она попросит передать ему письмо! Ведь есть множество общих знакомых! Вот кому она доверит наведение кое-каких справок деликатного характера! «…исповедник девчонки де Лонгвиль…». Отлично. Она в прекрасных отношениях с герцогом де Лонгвилем. Мари взяла листок плотной бумаги, открыла чернильницу. «Дорогой аббат! Нехорошо забывать старых друзей, с которыми вас так много связывает…».
Джулия: *** - Картье, вы меня загоняли! Лейтенант французской гвардейской роты Луи-Бастьен де Картье остановился. По его лицу пот катился градом. Но молодой человек улыбался. Сегодня он оказался быстрее, сильнее, выносливей. - Аббат, просто вы провели дурную ночь! – сказал он, скидывая рубашку и подходя к большой деревянной бочке, которую Базен предусмотрительно наполнил чистой водой еще с вечера. Было тепло, вода успела прогреться и не казалась ледяной. – Признайтесь мне: вам снились кошмары? - Мне снилось райское блаженство. Кажется, я и побывал в раю! – щеки аббата еле заметно порозовели, но это могло быть следствием того, что как раз за секунду до этого он опрокинул на себя ведро с водой. Картье последовал примеру старшего товарища. - Не вы ли учили нас в Тулузе, что сны о райском блаженстве очень мешают занятиям фехтованием? Шпага не терпит соперниц… Арамис усмехнулся. - Соперница у моей шпаги такая, что я сдаюсь без боя. За первым ведром последовало второе. Аббат безжалостно поднял его высоко над головой: прозрачная струя хлестанула по волосам, сбежала стремительным потоком по обнаженной коже. - Будем устраивать пробежку или довольно? – Луи-Бастьен шумно отфыркивался: вода попала ему в нос. - Будем! – весело подтвердил аббат. – Райские сны, конечно, отнимают некоторое количество сил, но… Но это не повод давать себе поблажку. Разве что вас опять беспокоит ваша нога… - С ногой все в порядке! – заверил Луи-Бастьен. Лейтенант некоторое время назад был ранен, и до сих пор чуть-чуть прихрамывал. - Тогда – вперед! – решительно скомандовал аббат. И они припустили бегом по дорожке, посыпанной крупным желтым песком, мимо розовых кустов, мимо лимонных и апельсиновых деревьев в кадках. То быстрее, то медленней. Они давно уже знали, что сделав два круга по самому большому радиусу, можно пробежать ровно лье. Достаточная нагрузка. Вряд ли в семь утра кто-то, кроме слуг, заметит, что аббат и его приятель-гвардеец изволят фехтовать и бегать. Слугам до господских забав дела нет, если они никак не затрагивают интересы лакеев. Аббат пользовался любой возможностью взять в руки шпагу. Картье стал хорошим партнером для разминки. Луи-Бастьен, в свою очередь, радовался возможности тренироваться с сильным соперником. Они не щадили друг друга. Фехтование, бег, подтягивание на турнике, установленном по просьбе аббата в одной из беседок, за зеленой оградой. Силовые упражнения – мужчины таскали друг друга на спине, боролись, делали подсечки. Кроме того, им нравилось после подобных занятий отдыхать в гостиной у аббата, развалившись в креслах и потягивая легкое вино. Луи-Бастьен был в курсе всех последних дворцовых сплетен и охотно делился сведениями. - Что говорят о Шавиньи? – аббат подхватил свою рубашку, небрежно брошенную на скамейку, вложил шпагу в ножны и жестом указал на приоткрытую дверь в особняк: мол, все идет как обычно. - Что о нем говорить? – Луи-Бастьен поморщился. – Говорят, что Мазарини уже забыл, что именно Шавиньи поддерживал его в свое время. - Умение быть благодарным не входит в число добродетелей нашего нового первого министра! – аббат язвительно улыбался. – Впрочем, я его понимаю. У Шавиньи были сильные позиции, он мог стать опасным. Лучше сразу уничтожать противников. - Вы полагаете? – Луи-Бастьен недоверчиво смотрел на своего бывшего учителя. – Мне кажется, лучше из противников создавать союзников. - Шавиньи никогда не пойдет на союз с Мазарини. Была дружба, да вся вышла. Вот увидите: Мазарини еще не раз зло подшутит над своим приятелем. Возможностей сделать это у него теперь предостаточно. Это не Ришелье. Мазарини мелочен и рассудочен. Он никогда ничего не будет делать из чувства благодарности. Оно ему даже незнакомо. Он настоящий итальянец, Картье. Со всеми достоинствами и недостатками. Аббат толкнул дверь в свои покои. - Я достаточно изучил итальянцев, чтобы быть уверенным в своих выводах. К тому же мы с монсеньором Джулио уже сталкивались. - И как? – Луи-Бастьен, зайдя за ширму, переодевался в чистое и сухое платье. - Я никогда не буду его сторонником, - аббат откупорил бутылку вина. – Самое большее, что я могу ему гарантировать со своей стороны – это нейтралитет. Из-за ширмы донесся смех. - Монсеньор Мазарини должен быть вам благодарен за такое обещание? - Возможно, - совершенно серьезно, без тени улыбки ответил Арамис. – Я посмотрю, как Мазарини будет себя вести в роли первого министра. Ведь чем-то он приглянулся Ришелье. Покойный кардинал умел разбираться в людях как никто… - Этот – не умеет! – заявил Луи-Бастьен. - Откуда такая категоричность? Картье появился из-за ширмы, застегивая последние крючки на камзоле. - Аббат, я сейчас открою вам маленькую тайну. Только вы пока не разглашайте ее, хорошо? - Внимательно слушаю и гарантирую полное сохранение вашего секрета. - Это не мой секрет, это секрет господина Мазарини, - Луи-Бастьен с наслаждением принялся за вино и фрукты. – Заключается он в том, что завтра мне и еще десятерым моим людям надлежит ехать к границе с Фландрией. Мы везем с собой приличную сумму денег, которая находится у меня в сундуке. Это гонорар одной прелестной женщине, получившей дозволение вернуться во Францию. Королева вчера поздно вечером подписала приказ. Аббат замер. Тонкие пальцы нервно откинули в сторону салфетку, лицо напряглось. - Кто возвращается? - Мадам де Шеврез. Аббат уронил на пол вилку и замер соляным столпом. Картье продолжал поедать фрукты с отменным аппетитом.
Джулия: - Мадам де Шеврез? – переспросил Арамис, возвращая себе хотя бы внешнее спокойствие. Интонация получилась слегка удивленной, но вполне спокойной. - Ну да, - с набитым ртом ответил Картье. – Что ж в этом такого? Если Бофора не только вернули, но еще и поручили ему воспитание королевских детей, почему бы не оказать милость женщине, которая немало пострадала за королеву? Арамис сделал неопределенный жест рукой. Не то что бы он сомневался в преданности Мари: она действительно искренне была предана ее величеству и многое делала именно в интересах королевы. Но аббат сомневался, что Шевретта руководствовалась только женской дружбой и сочувствием к Анне. Своих интересов прекрасная герцогиня никогда не забывала. Если в молодости она часто интриговала неумело, только для того, чтобы придать своей жизни необходимую яркость и остроту, то теперь герцогиня тщательно обдумывала интриги. Возраст придает рассудительности даже самым безрассудным. - Королева теперь принимает решения по своей воле! – сказал аббат. И пожал плечами: он не намерен обсуждать волю королевы. Действительно, было бы смешно, если бы Шевретта оставалась в изгнании. А щедрый дар Мазарини… видимо, переговоры с Мари велись еще до смерти короля. Нужно срочно искать осведомителя из числа людей, имеющих доступ к документам его высокопреосвященства. - Ее величество советовалась с монсеньором Мазарини! – возразил Луи-Бастьен. – Она долго колебалась, но монсеньор ее убедил. Аббат хмыкнул и насмешливо взглянул на Карьте. - Молодой человек, не склоняетесь ли вы на сторону Мазарини? Вы так почтительно о нем говорите… - Пока он не совершил для меня ничего дурного – да. Обычная вежливость по отношению к человеку, который стал первым министром. Но я служу королю, ему присягал, буду верен клятве и впредь. - «Не клянитесь опрометчиво!» - гласит Писание, - Арамис поднял вилку с пола. – А еще сказано устами Иисуса: «Да будет ваше «да» - «да», а «нет» - «нет»; остальное от лукавого». - Вы постоянно цитируете кого-то, аббат. То Писание, то Цицерона, то Платона, то Фому Аквинского, то еще кого. - Я отдаю должное людям, которые во много раз умнее меня. Все, Карьте. Довольно об этом. Завтра мы не встречаемся, у меня утренняя месса. Вечером я пришлю к вам своего слугу с запиской. Хорошо? Допиваем вино – и за дела. Арамис прошел за ширму. - Картье, вы на службу? Если да, я вас довезу. За мной должны приехать. - Вы передвигаетесь по Парижу на карете? – удивился Луи-Бастьен. - Я передвигаюсь так, как мне позволяют средства, а при наличии таковых – так, как мне удобней. Сейчас мне нужно ехать к духовной дочери за пределы города, она пришлет за мной карету. - Хотел бы я быть священником! – воскликнул шутливо лейтенант. – Аббат, я вам завидую! Столько духовных дочерей! Среди них немало хорошеньких, не так ли? Из-за ширмы донесся сдержанный смешок. - Я священник, сын мой, - голос аббата звучал с восхитительным смирением и прямо-таки источал мед, - к тому же уже не в том возрасте, когда женщины волнуют нашу кровь. Арамис вышел из-за ширмы в элегантной сутане. Шелковый воротничок, серебряное изящное распятие на груди. Четки на широком поясе. Аккуратная, но не лишенная кокетливости прическа. Луи-Бастьен расхохотался. - Святой отец, ну уж эта, к которой вы поедете, точно молода и красива? - Мадам Жюльетта Гизо, вдова советника Парижского парламента. 56 лет, хотя утверждает, что ей и пятидесяти нет. Желаете познакомиться? - Упаси Боже! – Луи-Бастьен сделал отрицательный жест рукой. – Престарелые добродетели меня не интересуют! Я даже опасаюсь их! Знаете, что случилось с д`Аржансоном? - Понятия не имею. Он умер? - Лучше бы умер! Он женился! - Как! На ком? Д`Аржансон служил в гвардейской роте Дэзессара всю свою сознательную жизнь и был примером закоренелого холостяка. Арамис прекрасно помнил этого рыжеусого толстяка, который уступал Портосу разве что ростом. - На одной вдовушке. Правда, у той муж был судейским. Ей, как и вашей исповедующейся, хорошо за пятьдесят. - И женился?! - Что ему оставалось делать! Она скупила все его долговые расписки! - Так она купила себе мужа?! - Получается, что так! Смеясь, приятели покинули особняк Конде. Уже на выходе Арамис остановил лакея и передал ему записку: он испрашивал аудиенции у герцога де Лонгвиля.
Джулия: *** Герцог де Лонгвиль не видел никаких препятствий к тому, чтобы его молодая красивая жена завела свой собственный салон. Генрих был скуповат – что правда, то правда! Но тщеславие было ему присуще в полной мере. Если к ним будут ездить – дом приобретет еще большую известность. Делать из жены затворницу Лонгвиль не собирался. Напротив! Он пообещал выделить деньги на устройство комнат, в которых будут собираться гости, увеличить долю расходов на наряды мадам де Лонгвиль. Наконец, внял и осторожной просьбе аббата позволить герцогине выезжать в гости в загородные поместья друзей. Лонгвиль более всего опасался, что «о них будут сплетничать». Аббат удивился. Герцогиня так благоразумна, ее репутация безупречна! Мужчины разошлись, вполне довольные друг другом. Итогом этой беседы стало то, что уже через неделю мадам де Лонгвиль возобновила регулярные визиты в салон к мадам Рамбуйе и объявила о том, что с начала июля сама принимает три раза в неделю. К мадам Рамбуйе герцогиня приезжала чаще всего в компании своей матери. Аббат появлялся у маркизы в гордом одиночестве. В пределах салона они редко обменивались и десятком фраз. Аббата тут же обступали дамы, требовавшие, чтобы он сочинял им мадригалы и сонеты по всем правилам прециозности: новенькое модное словечко, которое подхватил весь Париж. Часто г-на д`Эрбле заставали в компании м-ль Скюдери и ее брата. Анна-Женевьева же вела беседы с хозяйкой салона, со своими подругами… и воздыхателями. Последних у сестры герцога Энгиенского нашлось немало. Кто-то попадал под обаяние улыбки и голоса мадам де Лонгвиль, кто-то был очарован умом и действительно блестящей образованностью молодой женщины, кто-то тут же начинал воспевать прекрасные бирюзовые глаза и роскошные золотисто-белокурые локоны новой парижской богини. Герцогиня мило и остроумно шутила, сочиняла наравне со всеми сонеты, играла в буриме, несколько раз принимала участие в шарадах. Все было в высшей степени благопристойно. Новость, которую аббат благодаря Картье знал уже довольно давно, наконец, стала всеобщим достоянием. Мадам де Шеврез пересекла границу Франции и со дня на день вернется в Париж. - Вы будете ее принимать, моя дорогая? – спросила принцесса Конде у маркизы. - Посмотрим… - многозначительно улыбаясь, Катрин де Рамбуйе обмахнулась веером. Было душно, воздуха не хватало, а легкое, но энергичное движение страусиными перьями могло дать иллюзию хоть какой-то свежести. – Я же не отказывала ей от дома. Никогда. Принцесса кивнула. В самом деле: если герцогиня, как говорят, действительно остепенилась, то почему не принимать ее в хорошем обществе? Она мила и остроумна. Говорят, она по-прежнему очаровательна, несмотря на свои годы. - О чем вы беседуете, сударыни? – в разговор попытался вмешаться Морис де Колиньи. Молодой человек пал жертвой прекрасных глаз мадам де Лонгвиль, пылко (возможно, даже слишком пылко) признавался ей в восторженных чувствах, и потому мадам де Конде предпочитала держать внука великого Колиньи в поле зрения. - О герцогине де Шеврез, - милостиво пояснила маркиза. - Я ее видел вчера вечером, она уже приехала! - Что? – принцесса была настолько удивлена, что даже не сумела скрыть своего удивления. Маркиза, по привычке полулежавшая на парадной кровати, приподнялась с подушек и близоруко прищурилась. Тут же образовался довольно плотный кружок слушателей: самые свежие новости, чудом остававшиеся тайной, хотелось слышать всем. Герцогиня де Шеврез в Париже! Скорее всего, отдыхает после долгой дороги – иначе бы немедленно начала наносить визиты, возобновлять прерванные обстоятельствами и временем дружеские связи. Друзей у прекрасной Мари было не меньше, чем недругов. Доложили о приезде мадам де Монбазон. Эту особу утонченная Катрин принимала не слишком охотно. Не в последнюю очередь потому, что мадам де Монбазон приходилась мачехой Шевретте: Эркюль де Роган-Монбазон не нашел ничего лучшего, как вторично вступить в брачный союз с девушкой, которая была на десять лет моложе его собственной дочери! «Вторая Мари» оказалась столь же темпераментна, как и ее падчерица. В ранней молодости она славилась нежным цветом лица, редким для брюнеток, и изящной фигурой. Но годы взяли свое. Теперь это была полнотелая красотка – громко разговаривающая и смеющаяся, очень непосредственная. Как говорили, она постоянно меняла любовников. Последним в списке почитателей, добившихся успеха, значился никто иной, как Франсуа де Бофор – еще один вчерашний изгнанник, ныне возведенный в ранг любимчиков королевы. К счастью, мадам Монбазон приехала одна, без Бофора. На руках она держала тонконогую левретку, которая преданно смотрела на хозяйку и готова была растерзать каждого, кто осмелился бы согнать ее с рук герцогини. - Можете поздравить меня, моя дражайшая родственница вернулась в Париж! – Мари обвела насмешливым взглядом все собрание. – Если она будет в состоянии приехать сюда, то примерно через час вы сами все увидите. Принцесса Конде нервно поджала губы. - Дочь моя, вы побледнели… - тихо сказала она на ухо мадам де Лонгвиль. Девушка опустилась на низенький пуфик рядом с кроватью маркизы. – Вам лучше отправиться домой. - Мне… действительно нехорошо… Слова как нельзя лучше соответствовали истине. Красивое лицо герцогини де Лонгвиль исказила мучительная судорога. Колиньи метнулся к слуге – взять с подноса бокал с легким вином. Он поддержал девушку за затылок, помог ей выпить вино, подстраховывая дрожащие пальчики. При этом всякий мог заметить, что щеки молодого человека вспыхнули ярким румянцем, и он не вполне владеет собой. Полуобморочное состояние, в котором оказалась Анна-Женевьева, позволило Колиньи оказать мадам де Лонгвиль огромную услугу, о которой влюбленный мужчина может только мечтать. Мадам де Рамбуйе отдала короткое распоряжение: лакей, стоявший у изголовья кровати, тут же передал его своему подручному. Не прошло и минуты, как четыре лакея осторожно унесли девушку в жилые комнаты. Колиньи последовал за ними под благовидным предлогом – проследить, как устроили бедняжку, и доложить обществу о состоянии здоровья мадам де Лонгвиль. Аббат д`Эрбле пошел было следом, но был остановлен выразительным взглядом принцессы Конде. Аббат развернулся и присоединился к кружку мужчин, образовавшемуся вокруг мадам де Монбазон. Явление мадам де Шеврез произошло ровно через сорок минут после этого. Мари выбрала платье столь любимых ею тонов: черного и огненно-оранжевого. Действительно, сплетники могли убедиться: герцогиня не потеряла своей красоты. Грудь была слегка прикрыта драгоценными кружевами, на поясе сверкали маленькие элегантные часы, инкрустированные бриллиантами. Герцогиня была ослепительно хороша, как и в свои лучшие годы. Разумеется, ее появление произвело фурор. Гостья проследовала к кровати хозяйки. Ей придвинули кресло. В тот вечер в салоне была только одна звезда – все прочие померкли. Мари блистала. Она помнила всех своих друзей и мило улыбалась им. Она не забыла и про врагов: каждому досталась хотя бы одна ядовитая шутка. Все были очарованы этой новой Мари де Шеврез, так напоминавшей прежнюю, хорошо всем знакомую, но… Но эта была интересней. Загадочней. Притягательней. - Боюсь, что она поумнела, - прошептала принцесса Конде. Мадам Рамбуйе скептически пожала плечами. - Первое впечатление. Вот увидите, скандалов еще хватит… Вечер затянулся. Уставшие гости нехотя начали расходиться. Мадам де Шеврез также встала, подавила зевок. Огляделась по сторонам. - Аббат д`Эрбле, не так ли? – спросила она у маркизы, и указала веером на мужчину, который сидел у клавесина. - Именно он. Вы его узнали? – чуть усмехнулась мадам Рамбуйе. – Ведь вы с ним давние друзья. - Да, конечно! – Мари смотрела во все глаза на «давнего друга». – Похоже, меня не узнают. - Сейчас я его позову! – Катрин опять приподнялась с подушек и дала указание лакею. Клавесин умолк на несколько секунд – затем за клавиши сел кто-то из гостей. Аббат подошел к дамам. - Вы меня звали, маркиза? - Это я звала вас, аббат… Некоторое время разговор продолжался. Затем Мари зевнула уже откровенно. - Я теперь намерена вести праведный образ жизни, - заявила она, улыбаясь. – Потому похищаю у вас духовное лицо. Аббат, вы не откажете даме в маленькой любезности? Проводите меня до особняка. К тому же для вас я привезла несколько писем… Аббат молча поклонился. Они ушли вдвоем. Вслед летел шепоток – легким сквознячком, который заставлял аббата ежиться. Он шел рядом с мадам де Шеврез, и у него было ощущение, что он следует прямиком в древнегреческое царство теней, в блаженный Элизиум… Тени прошлого. Ему нужно было, чтобы его имя связывали с какой-то другой дамой? Но не с этой… только не с этой… Ступеньки. Карета. По дороге они не сказали друг другу ни слова. Еще можно было уйти и тогда, когда он довез ее до особняка и помог выйти из кареты. Но тут она встала на цыпочки – и поцеловала его. И он с ужасом понял, что никуда не уйдет. Он зашел в особняк. Он велел подать перо и бумагу. Написал записку Базену. Его провели в спальню герцогини. Мари стояла у окна в полном одиночестве и занималась тем, что выдергивала из волос шпильки. - Помоги мне снять платье, Рене! – сказала она, даже не оглянувшись. – Черт возьми, как я устала за сегодняшний день! Как мне все надоели! Самое удивительное заключалось в том, что все, что происходило, вызывало эффект дежа вю. Восьми или даже девяти лет разлуки не было. Они расстались вчера, в почти такой же комнате, примерно в тот же час. Разговор начался ровно с тех же слов, что и тогда. А потому все, что случилось потом, можно было предугадать заранее. Через считанные секунды они целовались. С платьем герцогини аббат разбирался на ощупь, путаясь в шнурках и раздирая себе кожу на пальцах о многочисленные камни, украшавшие наряд мадам де Шеврез. Мари пришлось куда проще, но и она проколола палец, воюя с брошью на воротнике шевалье д`Эрбле. Боли не чувствовали ни он, ни она. Одежда полетела на пол. У Рене еще достало ума метнуться к двери и закрыть ее на задвижку: он вовсе не хотел, чтобы их застали в откровенной ситуации. Мари тем временем стащила покрывало с роскошного двуспального ложа. Остальное тоже было как всегда: удивительно остро, до крика, до секундной остановки сердца в момент наивысшего экстаза, до полной прострации после того, как их отпускала очередная волна страсти. Окружающее вовсе перестало существовать: единственным реальным предметом оставалась бутылка вина, содержимое которой помогало выдержать эту яростную любовную схватку. Об усталости Мари уже не вспоминала… Последний раз волна накатила, когда в окно комнаты герцогини заглядывали первые лучи утреннего солнца… Потом Мари подрагивающей рукой дотянулась до бокала, одним махом вылила в рот его содержимое и тихо вздохнула. - Давай спать, мой ангел… Господи, как с тобой хорошо… Аббат прижал ее к себе, и оба почти тотчас уснули.
Джулия: Ночь была привычной. Непривычным оказалось пробуждение. Во всяком случае, непривычным для аббата. Сначала он не мог понять, почему у Анны-Женевьевы потемнели волосы, и почему его юная возлюбленная храпит как сержант де Вилкелье. Потом память начала возвращаться. Он был у маркизы де Рамбуйе? Да, разумеется. Весь вечер увивался вокруг молоденьких красоток, подруг Жюли де Вивонн. Сочинял им сонеты, целовал кончики пальцев. Кокетничал так, что самому было страшно. Временами бросал взгляд на мадам де Лонгвиль: ревновал. Знал, что не к чему, но… К нему пыталась навязаться мадам де Монбазон. Он под каким-то предлогом увильнул от разговора с ней. А затем… затем появилась мадам де Шеврез. И он точно упал в какую-то темную реку с огненной водой. Она попросила проводить ее, и он… О, Господи! Он с ума сошел! Арамис торопливо высвободился из рук госпожи де Шеврез. Он ощущал себя Одиссеем, которого Цирцея превратила в свинью. Или Тристаном, который хлебнул не одну чашу любовного напитка, а по крайней мере пять, и завалился блудодействовать не с Изольдой, а с одной из ее служанок. Солнце поднялось и теперь ярко освещало кровать, которая всего пару часов назад была ложем страсти. Золотые блики плясали на волосах герцогини де Шеврез. Волосы… Это было единственное, что не изменилось. Прямые солнечные лучи безжалостно уничтожили то очарование, которое подарил лунный свет. Раньше после ночи любви Мари была прекрасна как рассвет. Сейчас же – страшна как смертный грех. Черная краска, осыпавшаяся с ресниц и скопившаяся в многочисленных морщинках под глазами. Нездоровый цвет лица, слегка отекшие веки. Кожа на щеках явно начала увядать. Рот был приоткрыт, и становилось ясно, что улыбаться по-прежнему мадам де Шеврез больше не сможет: у нее не хватало трех или даже четырех зубов. Изменилась линия носа: откуда-то появилась хищная горбинка, придававшая профилю герцогини нечто зловещее… Шея также предательски подсказывала, что Мари перешагнула порог сорокалетия. Грудь, прежде пышная и высокая, превратилась в два тяжелых мешочка, изрядно потерявших былую округлость. Дальше аббат рассматривать не стал. Он вскочил, торопливо шагнул к огромному венецианскому зеркалу и с невольным ужасом всмотрелся в собственное отражение. Внезапное превращение красавицы в уродину натолкнуло его на суеверную мысль о проклятии, которое могло перейти и на него. Может быть, у него сзади за эту ночь вырос горб, лицо покрылось безобразными морщинами, а волосы поседели? Но зеркало отражало мужчину, которому, по самым придирчивым прикидкам, едва сравнялось лет тридцать: хрупкого, но красиво сложенного, с безупречной осанкой. Под глазами, правда, угадывались темные тени после бессонной бурной ночи, но кожа на лице, шее и всем теле была гладкой и ровной, зубы во рту шататься отказывались и радовали взор своей безупречной белизной, а темные волосы по-прежнему отливали холодным пепельным блеском. «Я младше ее всего на пять лет», - мелькнуло в голове. Сейчас он понять не мог, что за морок заставил его вчера очутиться в этой комнате, да еще и самозабвенно предаваться плотским утехам. Ему ничего не требовалось от нее. И – черт возьми, вот как приходит ощущение полной свободы от прежних иллюзий! – он совершенно не любил ее. Даже если бы солнечный свет не показал ему истинное положение дел – ему совершенно не хотелось улечься назад в постель, чтобы ждать, когда Мари откроет глаза. Не хотелось, как прежде, нежно целовать прядки ее волос и тонкую жилку, подрагивавшую на прохладном виске. Не хотелось оберегать от всех напастей и коллизий. Рене доподлинно знал, что между ними все кончено. В Мадриде он был отнюдь не уверен в этом. Аббат тогда понимал, что стоит герцогине захотеть по настоящему – и он снова будет совершать глупость за глупостью, чтобы не потерять ее благосклонности. Более того – он и творил эти глупости. Теперь чары развеялись. Арамис оделся и покинул комнату. По коридору он почти бежал. Ему не приходилось бывать в особняке герцогини, но он нашел дорогу без помощи слуг. Немыслимо было после собственного прегрешения показаться на глаза Анне-Женевьеве. Но Базен передал записку от нее с просьбой явиться в особняк Лонгвилей. Сейчас. Немедленно.
Джулия: Мадам де Лонгвиль, вопреки своему обыкновению, не вставала. Она лежала на кровати в длинной сорочке и пеньюаре. Золотисто-белокурые волосы, не убранные под ночной чепец, волной падали на подушки. Личико Анны-Женевьевы казалось восковым. Она не стала задавать никаких вопросов. Просто поднялась, сделала несколько шагов навстречу и обняла, уткнувшись головушкой ему в грудь. Аббат тоже обнял ее, мучительно краснея от стыдливого раскаяния и радуясь тому, что она этого не видит. Ну, не станешь же ей говорить, что он провел ночь с мадам де Шеврез и только после этого как следует понял, как бесконечно дороги ему отношения с НЕЙ. С его белокурым ангелом. - Ты был на службе? – шепотом сказала она. – Я трижды посылала Агнессу… Он сделал какое-то движение, которое она приняла за подтверждение. - Но теперь-то я здесь! – глухо ответил аббат, зарываясь лицом в пряди, пахнущие свежестью и ромашкой. - Ты останешься? Сегодня можно, дежурит Агнесса, герцога нет… - она сонно потянулась. – Не оставляй меня одну, прошу тебя… Все силы он оставил в комнате мадам де Шеврез. Анне-Женевьеве досталась не страсть, а ласка. Впрочем, больше ничего герцогиня и не потребовала: они уже миновали ту стадию отношений, когда любое прикосновение любимых рук вызывает бурю. - Ты плачешь, радость моя? Что случилось? Молодая женщина некоторое время помедлила с ответом. Затем бирюзовые глаза, и в самом деле странно влажные, взглянули на Арамиса. - Вчера вечером меня страшно тошнило. Я еле нашла силы приехать домой. Ночью тошнота возобновилась, пришлось приглашать врача. - И? – у аббата почему-то похолодели руки. - Я жду ребенка… - с жалобной улыбкой ответила Анна-Женевьева. – Готовьтесь крестить сына или дочку, святой отец… - Ты уверена? Торопливый кивок. - А герцог… знает? - Еще нет. Не волнуйся, все в порядке. Я… была с ним несколько раз в последнее время. Этого достаточно, чтобы он поверил. Но я знаю, что срок несколько больше, чем… словом, это было, когда все они… мой муж… отец… пропадали у постели короля. Ты не рад?.. Рене, милый, что ты делаешь?! Рене, встань!!! Он, страшно бледный, целовал ей руки и прижимал к себе…
Джулия: *** Тошнота накатывала приступами. В такие минуты хотелось упасть на что-то мягкое и прохладное – и лежать неподвижно. Головокружение было нестерпимым, даже перед закрытыми глазами мерцали золотые мушки. Анна-Женевьева сжимала губы, стараясь не выдать свою слабость. Постепенно мутная пелена отступала. Появлялась возможность сделать свободный вдох, выдохнуть полной грудью. Девушка непроизвольно прижимала ладонь к животу и некоторое время старалась сидеть или стоять без движения. Она еще никому ничего не сказала. Правду знали она сама, Агнесса, врач и Рене. Внешне ее состояние никак пока не проявлялось: в зеркале отражалась все та же стройная фигурка. Ни намека на округлившийся живот. Камеристки, помогая ей поутру одеваться, не скупились на льстивые слова. Но герцогиня знала: еще неделя-другая, и придется признаваться. Тогда – все. Правила этикета не позволяли показываться на глаза другим беременной. Никаких больших приемов. Только малые, у себя. Можно выезжать на приемы к мадам Рамбуйе: у нее вполне лояльное общество. Там она своя, там ее знают с детства. Еще хуже тошноты было сознание того, что игра, в которую они с Рене начали играть ради сохранения тайны, которая их связывала, никакого удовольствия не доставляла. Анна-Женевьева видела, что бедняга Колиньи страстно влюблен в нее. Ответить взаимностью она не могла и не хотела этого. А он на каждом углу кричал о своей любви. Он готов был делиться своим обожанием со всеми, кто мог его слушать. Он стал носить ее цвета. Он каждый день бывал у нее, она не могла отказать ему – и принимала. Очень скоро Агнесса принесла ей новость: в городе вовсю сплетничают о том, что мадам де Лонгвиль, наконец, уступила домогательствам Колиньи. Невозможно устоять перед кавалером столь пылким и нежным одновременно! Он сочинял ей стихи – плохие, беспомощные. Она, улыбаясь, слушала его – и теребила маленькую изящную ладанку, висевшую на груди. Она позволяла целовать себя – не только руку, но и висок, лоб. Его поцелуи не вызывали в ней никакого отклика. Она вообще была равнодушна к проявлению любой ласки, исходившей от посторонних людей. Морис Колиньи трепетал от страсти – мадам де Лонгвиль была ледяной девой. Он этого не замечал, не желал замечать – ведь внешне ему оказывали все признаки благосклонности. Благом было то, что продолжался траур по покойному королю. Больших приемов никто не устраивал. Герцогиня по настоянию врача стала больше бывать на свежем воздухе. Она часами бродила по парку, сидела на скамейке – вышивала или читала. Мысль покинуть Париж возникала все чаще. В столице было душно, воздуха не хватало. Девушка с особой остротой воспринимала вкус еды, запахи. Ее многое стало раздражать. Наконец, настал день, когда она тихо вскрикнула от боли, когда Агнесса застегивала ей корсет. Оставалось еще три крючка. Корсет, сшитый точно по мерке опытным портным, стал тесноват. Грудь, и без того соблазнительно пышная, начала наливаться еще больше. Пришлось прибегнуть к маленьким хитростям. В тот раз удалось обойтись без замены платья, но было очевидно, что нужно менять гардероб. Ей хотелось утешения, ласки, нежности. Не от Колиньи – от любимого. Любимый почему-то ограничивался редкими визитами. И всякий раз девушке казалось, что он сторонится ее. Неужели ее беременность убила его любовь? Но ведь когда она ему призналась, он стоял на коленях и целовал ей руки! То, что прекратились ночные свидания, было объяснимо: это запретил врач, это же предписывали религиозные правила. Теперь и про аббата сплетничали. Сплетни приносила та же Агнесса. Аббата объявляли то любовником мадам де Монбазон, то любовником мадам де Шеврез. Поначалу Анна-Женевьева лишь мило улыбалась, но чем дальше, тем больше девушкой овладевали тревога и ревность. Успокаивало одно: уж по отношению к мадам де Монбазон все сплетни были пустыми домыслами. Любовниками «второй Мари» считались и Бофор, и Лонгвиль. Мало того, что считались – они ими и были. С одним Мари удовлетворяла свои аппетиты в постели, с другого получала кое-какие деньги, и потому не собиралась прерывать связь. Анна-Женевьева ее ненавидела. Это было очень плохое чувство, но она ничего не могла с собой поделать. На похождения мужа она смотрела сквозь пальцы – ненависть имела другую причину. В Мари де Монбазон молодая герцогиня видела все те женские качества, которыми, по собственному мнению, не обладала. И не желала обладать. Развязность, вульгарная откровенность, развращенность… Мадам де Монбазон к тому же многократно позволяла себе отзываться о своей сопернице слишком грубо и даже пошло. Но при людях им приходилось мило улыбаться друг другу, нежно пожимать руки, целовать воздух рядом с мочкой уха соперницы, говорить неизменное «Драгоценная моя» - и всячески поддерживать иллюзию полного согласия. Как раз в тот день, когда было готово новое платье – светло-бирюзовое, с тончайшими переливами оттенков на лифе, сшитое по НОВОЙ мерке (запас позволял пользоваться им еще как минимум месяца три), нужно было отправляться с визитом к мадам де Монбазон. Анна-Женевьева с утра ничего не ела. Разве можно считать едой десяток гренок с яйцом и стакан кларета? К ненавистной красотке она отправилась, наложив на лицо побольше румян и подведя глаза тенями, привезенными из Ирана. Ей хотелось выглядеть хорошо и никому не показывать свою слабость. Все удалось. Ее сопровождал Колиньи, она улыбалась, она держалась из последних сил, хотя ей хотелось домой, в кровать, слушать мурчание кошки и журчание струй фонтана во внутреннем дворике особняка. Прием был замечательным, собралось блестящее общество. Они встретились и с аббатом д`Эрбле. Анна-Женевьева мысленно вознесла молитву Небесам: он ни разу в ее присутствии не подошел ни к хозяйке дома, ни к Шевретте. Мадам де Шеврез Анна-Женевьева видела впервые после ее возвращения в Париж. Она нашла ее красавицей – ровно такой, какой ее изображали на портретах. Шевретта выглядела очень молодо. Вокруг нее увивались мужчины. Но аббат держался в стороне. К тому же внимание самой мадам де Лонгвиль было приковано к тем, кто развлекал ее саму. Тошнота опять подступила неожиданно. К счастью, в зале было душно. Этикет позволял уйти через определенное время – герцогиня этим воспользовалась. Естественно, до кареты ее проводил все тот же Колиньи. - Обожаю вас, вы богиня! – восторженно шептал он. – Разрешите мне иметь на память ваш локон! Анна-Женевьева улыбнулась. Они были у кареты: на сидении лежал неизменный мешочек с рукоделием. Там нашлись ножницы. Герцогиня отрезала конец одной из прядей: - Вот. Надеюсь, вы довольны? Он не сдержался. Он вскрикнул в порыве радости, привлек мадам де Лонгвиль к себе и пылко поцеловал в губы. Анна-Женевьева мягко отстранила его. - Нас могут увидеть! Он понял. Смутился, помог ей сесть в экипаж – сам же отправился другой дорогой. Он вовремя исчез. Анна-Женевьева позволила кучеру отъехать на порядочное расстояние, после чего дернула за шнурок: карета остановилась в каком-то переулке. Девушка прижала обе ладони ко рту. Тишины и покоя… и немедленно расслабить корсет… Сегодня уже ничего не сказать… завтра – придется. Она знала, что еще рано что-либо ощущать, но ей казалось: у нее теперь два сердца. И одно мешает другому.
Джулия: *** В зале оставалось еще довольно много людей. Мадам де Монбазон, сидя в кресле, выслушивала длинный и подробный рассказ о радостях сельской жизни, когда к ней подошла одна из ее придворных дам. - Мадам, тут кое-что забавное! - Что такое? – Мари, обрадованная тем, что надоевший ей разговор прекратится, живо протянула руку. – Отдайте мне. Это были два письма. Мари быстро пробежала глазами одно, затем – другое. Глаза ее сначала расширились от удивления, затем она хихикнула, прищелкнула пальцами – как это обычно делают испанки. - Спасибо, Шаброль. Я ваша должница. Господа, господа! Какая прелесть! Какой слог! Она развернула первый листок и начала читать, делая паузы, повышая и понижая интонацию как опытная актриса. - Я гораздо меньше сожалела бы о том, что вы переменились ко мне, если бы полагала, что не ответила должным образом на вашу любовь. Признаюсь вам, она казалась мне искренней и сильной, вы же получили все, что могло бы удовлетворить самые страстные ваши желания. Но теперь не ждите от меня ничего, кроме уважения, к которому обязывает меня ваша скромность. Я слишком горда, чтобы делить с кем бы то ни было любовь, в которой вы мне столько раз клялись, и наказанием за ваше пренебрежение будет лишь мой полный отказ от чувства к вам. Прошу вас не приходить более ко мне, поскольку я лишилась права приказать вам это… - Действительно, прелесть! – раскачиваясь из стороны в сторону, признал Франсуа де Бофор. Он как раз засунул в рот марципан, и реплика получилась не вполне внятной. – Но разве это все? Кажется, к этой прилагалась и вторая записочка! - Вот она! – сказала мадам де Монбазон. – Но стоит ли читать ее вслух? Общество изъявило немедленное желание послушать и содержание второй записки. Все сгорали от любопытства. Мари усмехнулась и открыла другой конвертик. Сделала она это так медленно и так театрально, что все, кто стоял в ближнем круге, могли убедиться: почерк писавшей послание тот же, что и в первом письме. - На что вы надеялись после столь долгого молчания? Разве вы не знаете, что гордость, заставившая меня ценить ваше былое чувство, ныне запрещает мне страдать от его ложной видимости? – прочла Мари. - Ого! Это еще лучше! – воскликнул Бофор, ударив себя по боку. - Не перебивайте, герцог. Это только начало. Дама далее поясняет свои мысли более ясно. «Вы говорите, что мои подозрения и непостоянство делают вас несчастнейшим человеком в мире. Позвольте сказать вам, что совершенно в это не верю, хотя и не могу отрицать, что вы действительно пылко меня любили, равно как и вы должны признать, что были должным образом вознаграждены. Будем справедливы по отношению к друг другу, и я сохраню доброе чувство к вам, если ваше поведение не нанесет ущерба моей чести. Мои доводы показались бы вам более убедительными, если бы вы спросили свое сердце; теперь же ваша страсть пробуждается из-за невозможности увидеться со мной. Я страдаю от недостатка любви, а вы от излишней пылкости. Нам следует все переменить, и я сумею исполнить свой долг, тогда как вы не должны пренебрегать своим. Это не означает, что я забыла, каким образом вы провели со мной эту зиму, и я говорю с вами столь же откровенно, как и в былые времена. Надеюсь, это пойдет вам на пользу, а мне самой не придется впоследствии сожалеть, что была побеждена моя решимость более не возвращаться к прежнему. Квартиру я оставляю за собой, но буду появляться там только по вечерам; вам известно, чем это вызвано...». Раздался смех. - Шаброль, подите сюда! – приказала герцогиня. – Скажите-ка нам без утайки, моя девочка, где вы обнаружили эти послания? - Вон там, - девушка указала рукой на место, где подняла письма. - Так и есть, - герцогиня покачала головой с притворным ужасом. – Это наверняка выпало из кармана нашего дорогого Колиньи. Ведь он покидал нас в такой спешке… - Он устремился за своей дамой, что ж тут непонятно? – аббат д`Эрбле подошел к герцогине. Мари не без труда выдержала его взгляд: глаза говорили то, что не могли произнести губы. Но мадам де Монбазон молчаливому предупреждению не вняла. В течение получаса она изощрялась в остроумии, комментируя буквально каждую фразу из писем. Какое нахальство! Имея такого прекрасного покладистого мужа, завести себе любовника! Причем сделать это буквально через несколько месяцев после свадьбы! «Я не забыла, каким образом вы провели со мной зиму» – неужели это про минувшую зиму? Может быть, уже прошлой зимой писавшая письма дама блаженствовала в объятиях любовника? И затем ей пришлось обманывать мужа в первую ночь? Как низко нужно пасть, какой преступной страстью воспылать! - Мне кажется, вы говорите о ком-то конкретном! – сказал, нахмурившись, герцог де Шатильон. Он не слышал начало разговора и не знал, что речь идет о его младшем брате, но комментарии герцогини его слегка встревожили. - Конечно, - мадам де Монбазон послала молодому человеку обворожительную улыбку. – Ваш брат – редкий счастливчик. А мадам де Лонгвиль очень ловко водила нас за нос, разыгрывая святошу. - Мадам! – ледяным тоном попытался остановить ее аббат д`Эрбле. – Мадам, вы клевещете на отсутствующих! - Ну, вам она в таком не признается! – рассмеялась герцогиня. – А я говорю: я узнала ее почерк. - Да кто же она? – Бофор уже подпрыгивал от нетерпения. - Мадам де Лонгвиль, разумеется. Я думала, у них все только началось, а он нежно обожает ее уже с осени. Помилуйте! Нынешняя молодежь совсем потеряла стыд! Она же только год назад вышла замуж! Присутствующие смеялись. Мари ликовала. Бофор – тот просто согнулся пополам от смеха. Вот прекрасная ситуация! Он чуть было не женился на этой белокурой святоше! Она его отвергла, не захотела даже слушать! Как она гордо задирала нос! А сама… - Хорош бы я был в роли рогатого мужа! – воскликнул он. Мадам Монбазон поднялась, чтобы подойти к окну. И увидела, как аббат д`Эрбле что-то говорит герцогу де Шатильону. Герцог только усмехнулся. Аббат сделал движение, словно хотел схватиться за шпагу. Но шпаги при нем не было. К счастью. Аббат усилием воли заставил себя раскланяться с несколькими гостями – и торопливо направился к выходу. - Что это с ним? – удивился Бофор. - Так она же – его духовная дочь. Он посчитал себя оскорбленным. Какие высокие чувства! – насмешливо произнесла герцогиня. – Шатильон, что вам наговорил этот сумасшедший?
Джулия: - Ерунда! - герцог отмахнулся. - Он действительно не в себе. Лучше расскажите нам, Мария, кому и как удалось добиться неслыханной милости для вашей родственницы? Влияние этой ханжи и святоши принцессы Конде еще в начале мая заставило ее величество открыто признать, что наша августейшая властительница опасается возвращения своей лучшей подруги и самой верной сподвижницы во Францию! Откуда такая перемена? - Вы не рады? - мадам де Монбазон улыбнулась. - Что ж... никакого секрета нет. На возвращении нашей дорогой Шевретты настоял кардинал Мазарини. По кружку присутствующих пронесся шепот удивления. - Мазарини считает, что его противники оценят жест доброй воли. Я наверняка знаю, что между итальянцем и моей родственницей состоялся разговор, где Мазарини предлагал герцогине дружбу... и деньги! Ведь ни для кого не секрет, что Мари вся в долгах... Я ей сама одолжила на первое время какую-то сумму, могу призвать всех вас последовать моему примеру. - Я завтра пошлю к ней лакея с деньгами, - пообещал Бофор. - Уж если и быть должной, то потомку Генриха IV, Шевретта горда, как все Роганы. Неужели она польстилась на кардинальские пистоли? Ее пытаются купить, это очевидно! Бофор пребывал в том редком состоянии, когда его речь была связной, грамотной и четкой. Это свидетельствовало о глубокой задумчивости. - Ее встречал Ларошфуко, - Мари небрежно откинула в сторону веер и встала со своего места. - Завтра он будет у меня, я узнаю еще больше. - Я видел его сегодня, - Шатильон теребил бахрому своего плаща. - Он сказал, что вынужден был дать герцогине целый ряд советов. Главный из них - не пытаться приобрести влияние на королеву... - Ну, это мы еще посмотрим! - Мари усмехнулась. - Сегодняшняя пикантная история может все изменить. - Вы собираетесь объявить войну Конде? - спросил де Гиз. - Почему нет? - Мари обвела насмешливым взглядом всех присутствовавших мужчин. - Меня не устраивает влияние Шарлотты-Маргариты. Она, как вы правильно заметили, Шатильон, ханжа и святоша. Но вот ее доченька... - Это и правда ее почерк? - Шатильон разглядывал забытое всеми письмо. Мари выхватила листок из рук герцога. - Какая разница! Скандал будет славный! И не вздумайте защищать вашего братца, милый мой! - Даже и не подумаю! - Шатильон зевнул. - Тоже не питаю ни к кому из Конде нежных чувств. Единственная ошибка, которую вы, может быть, допустили - это то, что Шевретта еще не встретилась с королевой. - Вот еще! - мадам де Монбазон круто развернулась на каблуках. - Упустить такой случай? Бофор хохотал. В свое время Анна-Женевьева позволила себе немало остроумных выпадов в адрес неудачливого жениха. А что он сделал? Подумаешь, слегка примял юбки этой выскочке и ухватил за бочок! Было бы за что хватать! Женщина должна быть гладкой и мягкой. Вот... как Мари... Влажный блеск красивых глаз Мари де Монбазон показал ему, что герцогиня отдает должное его внешности. Бофор поправил свои чудесные длинные белокурые локоны. - Сейчас уезжайте, но возвращайтесь через час, - прошептала еле слышно мадам де Монбазон. Бофор понял - и просиял. Великолепно! Назавтра он будет чувствовать себя самым счастливым человеком в Париже! - Господа, я устала! - сказала мадам де Монбазон. - Давайте расходиться. И не забудьте упомянуть о письмах вашим лакеям. Лучший способ ославить кого-то на весь Париж - это сказать слугам. Никакая газета и никакие выкликалы на площадях не возымеют такого действия...
Джулия: *** - Неслыханная наглость! - принцесса Конде сидела в кресле совершенно прямо, руки не прекращали движения: ее высочество занималась изготовлением кружева. Иголка падала туда-сюда без устали. Но по выражению лица Шарлотты-Маргариты всякий бы без труда понял, что принцессу довели до состояния холодного бешенства. - Мало того, что эта... - принцесса секунду помедлила, подбирая нужное слово. Сказать грубость ей не позволяло воспитание. Остаться в пределах вежливости было затруднительно. - Эта невозможная женщина... - пришел на помощь аббат д`Эрбле. - Да, эта невозможная женщина позволяет себе насмехаться над моей дочерью, она еще и утверждает, что я оказываю на ее величество дурное влияние! Герцог де Лонгвиль, присутствовавший при разговоре, проделал зубами дыру в платке. Мадам де Монбазон открыто состояла его любовницей до недавнего времени. Все знали, что перед свадьбой герцог попытался откупиться от «толстухи Мари», которая в тот момент ему только мешала, чуть позже связь была возобновлена - к обоюдному согласию. Но защищать любовницу при принцессе и жене? Герцог понимал, чем это ему грозит - и хранил молчание. Вот только принцессе этого было мало. - Генрих, скажите хоть слово! В конце концов, глупая сплетня пущена про вашу жену! Лонгвиль судорожно сглотнул слюну. - Я не верю тому, что говорят. Это пустые пересуды. Конечно, пустые! - Я вижу, что вы мне не верите! - из-за полога кровати раздался слабый, усталый голосок герцогини. Бедняжка не спала всю ночь, мучительная тошнота отпустила ее только час назад. Она с трудом нашла в себе силы привстать и отодвинуть ткань. Все участники сцены теперь были перед ее глазами. Матушка. Гордая, гневная, прекрасная. Анна-Женевьева никогда не испытывала материнской ласки, в основном видела от матери только строгость. Но все равно любила. А сейчас понимала: мать ее все же любит. Матушка знает правду, матушка могла бы погубить ее, но... Муж. Вот кому герцогиня вовсе не завидовала. Защищать жену от козней любовницы - тяжкий труд. Генрих плохо выглядит, нервничает, теребит манжеты. То достает платок из кармана, то убирает его назад. На него обрушили разом две новости: жена беременна, о жене сплетничает вся столица. Аббат. Девушка улыбнулась уголками губ. Ей рассказали, как он вчера пытался ее защитить. Значит, любит. Значит, и сплетни про него - пустое. Как хорошо, что она не поверила! Зеркало отражало и ее лицо. Ох, какая бледность! Какие тени под глазами! Нужно срочно что-то делать. - Я верю вам! - поспешно сказал герцог. - Мадам, поступим иначе, - аббат говорил медленно и ласково. - Вот Евангелие. Поклянитесь в присутствии вашего супруга, вашей матери и меня, вашего духовника, что вы не являетесь любовницей господина Колиньи. Анна-Женевьева на секунду опешила. Иголка в руке принцессы замерла. - Вы можете поклясться, сударыня? - нерешительно спросил герцог. Подобная клятва в присутствии двух свидетелей лишала его возможности ревновать и подозревать жену в неверности. Конечно, он сам на месте жены солгал бы не задумываясь, но... Но молодая женщина гордо кивнула. - Аббат, подайте Евангелие. Положив руку на священную книгу, она медленно сказала, глядя мужу в глаза. - Клянусь всем святым, я никогда не была любовницей Колиньи. Я поощряла его ухаживания настолько, насколько это допускают правила приличия. Не моя вина, что дважды или трижды его чувство увлекало его переступать пределы разумного. Один раз он позволил себе обнять меня и поцеловать, другой... - Мадам, не стоит! Я верю вам! - герцог стушевался. Он видел, что жена говорит правду. - В другой раз, чтобы отвязаться от его ухаживаний, я вынуждена была обрезать локон и подарить ему. Это все. Тем более ручаюсь, что ребенок, которого я ношу под сердцем, не имеет никакого отношения к моему якобы любовнику... Голос Анны-Женевьевы был ровным и почти спокойным. Смотрела она, не отводя взгляд. Как приятно говорить правду. Как приятно вот таким способом погасить ревность в еще одном сердце. - Герцог, я вынужден напомнить вам простую истину, - аббат поспешил убрать Евангелие и помог герцогине опуститься на подушки. Он воспользовался тем, что герцог не видел его лица. А мадам де Лонгвиль - видела. Все, что было не произнесено вслух, сказали глаза. - Не стоит подвергать вашу супругу таким испытаниям. Это не полезно для женщины в ее положении. - Я сделаю больше, дочь моя, - сказала принцесса. - Я сегодня же отправлюсь к ее величеству с просьбой начать расследование по этому делу, изъять скандальные письма и доказать, что вы невиновны. Герцог только развел руками. Раз уж чопорная принцесса намерена идти к королеве... Действительно, придется выбирать между женой и любовницей. - Надеюсь, что вы зачали сына, сударыня! - сказал он, испытывая неловкость от того, что вынужден произносить подобные вещи при свидетелях.
полная версия страницы