Форум » Крупная форма » Житие НЕсвятого Рене. История тринадцатая » Ответить
Житие НЕсвятого Рене. История тринадцатая
Джулия: Ну вот - добрались до продолжения. Это уже не переделка, а новый текст. Наберитесь терпения: будет долго. Но - интересно.
Ответов - 46, стр:
1 2 3 All
Джулия: История тринадцатая. О Важных и тайне государственного значения Людовик Тринадцатый, которого друзья называли Справедливым, а недруги – Заикой, умирал в страшных мучениях. Уже никто не надеялся на то, что его величество справится с болезнью. Можно было уповать на то, что больной протянет хотя бы еще немного, но верить в исцеление – невозможно. Понимал это и сам Людовик. Однако, его величество не спешил называть имена тех, кто войдет в регентский совет. Пусть его отношения с вероломной женой, Анной Австрийской, в последнее время стали несколько теплее, чем прежде – король ни за что на свете не оставил бы ей полноту власти над страной. Дофин был мал и не мог управлять государством. Требовалась сильная, крепкая рука. О, если бы Ришелье не покоился в могиле! Кардинал умер в начале декабря минувшего, 1642 года. Теперь уходил и его величество. Король лежал под пышным балдахином. Временами он проваливался в забытье, затем приходил в себя. Он понимал, что нужно принять решение. Многие из тех, кого он считал своими союзниками, а также те, кого он всегда причислял к врагам, собрались в соседних комнатах и с нетерпением ждали, что скажет король. Сердце его величества смягчилось: он разрешил вернуться из ссылки изгнанникам – герцогу де Бофору, Тревилю… Лишь за Мари де Шеврез никто не решался даже просить. При упоминании ее имени глаза умирающего наливались кровью, он приподнимался с подушек и сжимал исхудавшую руку в кулак. - Дьяволица, - шептал он, и поспешно творил крестное знамение. – Дьявол в юбке… Те, кто это слышал, тревожно переглядывались: гнев мог убить короля. Впрочем, подобная забота была излишней: Людовик умирал. Днем раньше, днем позже – какая разница? Но Людовик находился в полном сознании – и по-прежнему был царствующим монархом. Все, кто претендовал хотя бы на маленький кусочек власти, стекались в Лувр. Поближе к постели умирающего. Показаться на глаза королю. Чтобы не забыли. Попросить о влиятельном покровительстве у тех, кто точно войдет в регентский совет. Принц Конде, кузен короля – тот и вовсе не отходил от постели Людовика надолго. Неизвестно, чего больше было в подобной самоотверженности – желания окончательно восстановить родственные связи или стремления заполучить регентство единолично. На худой конец – поделить его с Анной Австрийской. Ах, да. Существовал еще Мазарини. Хитрый, осторожный лис Мазарини. Итальянца, вошедшего в милость, никак нельзя было сбрасывать со счетов… Вопрос о том, кто будет править страной до совершеннолетия дофина, так или иначе волновал всех: чернь, торговцев, советников парламента, дворян, военных, служителей церкви. Варианты предлагались самые разные. На площадях, в лавчонках, в трактирах, в светских салонах – везде оживленно говорили о политике.
Джулия: Но находились люди, которых совершенно не волновало, кто войдет в регентский совет, будет ли королева назначена единовластной правительницей Франции, кто станет первым министром. Они словно существовали в другом мире. В том мире бушевала весна, благословенный май 1643 года. В том мире были дорожки сада, благоухание цветов, зеленые лужайки ближайших к Парижу лесов… укромные беседки, живые изгороди – все, что укрывает влюбленных от посторонних глаз. Герцог де Лонгвиль чаще посещал Лувр, чем комнаты молодой супруги. Анна-Женевьева мягко пеняла мужу на его отсутствие и изображала тоску. На самом деле она была на седьмом небе от счастья. Она любила и была любима в ответ. Ее любимый, ее радость почти постоянно находился рядом! Аббат д`Эрбле служил обедни в церкви Сен Жерве-Сен Проте в аристократическом квартале Марэ, временами заменял проповедника в церкви Святого Людовика, которая также располагалась в этом квартале. У него было немало духовных детей среди парижской знати и состоятельных горожан. Иметь духовника-иезуита считалось престижным. Казалось, что аббат д` Эрбле уделяет самой высокопоставленной своей духовной дочери ровно столько же внимания, сколько и остальной пастве. А на самом деле они оба – и аббат, и герцогиня – точно сошли с ума той весной. Они пользовались всеобщим увлечением политикой, и потому аббат редко какую ночь проводил не в спальне мадам де Лонгвиль. Агнесса скорее проглотила бы себе язык или дала разрезать себя на кусочки – но не выдала бы госпожу. Больше о тайной связи никто не знал. Аббат, квартировавший в особняке Конде, входил к себе домой, переодевался, для виду делал какие-то неотложные дела. Затем ему достаточно было повернуть одну из дубовых панелей в стене у камина – и открывался тайный ход. С фонарем в руке аббат шел узким извилистым коридором, который то опускался, то поднимался – и, наконец, оказывался перед винтовой лестницей. Шестьдесят три ступени – сначала каменные, затем – металлические, последние семь – деревянные. Легкий толчок рукой – и взору открывалась спальня мадам де Лонгвиль. Анна-Женевьева чаще всего бросалась навстречу любимому с таким видом, словно не видела его целую вечность. Они были вместе уже больше года. Аббат удивлялся сам себе: не он ли искренне считал, что уже не способен любить? Девушка с бирюзовыми глазами разрушила бастионы, которыми он окружил свою душу. Она оставалась загадочной и непредсказуемой. С ней было не скучно. Принц Конде, руководствуясь честолюбием, дал своим детям отличное образование. Анна-Женевьева воспитывалась в монастыре кармелиток – монахини вложили в ее головку столько различных познаний, что Арамис втайне поражался. Девушка знала Священное Писание и Священное Предание едва ли не лучше, чем он сам. Она отличалась независимостью в суждениях – аббату очень редко удавалось переубедить ее. Было особенно забавно наблюдать за тем, как она с жаром обсуждала какие-то теософские вопросы во время тайных ночных встреч – сидя на кровати с бокалом вина в руке, раскрасневшаяся, вдохновенная, с сияющими глазами. При этом у Арамиса всегда оставалось в запасе одно верное средство прекратить ее проповедь – если герцогиня излишне увлекалась и начинала выказывать явную симпатию к трудам еретиков-янсенистов, он попросту привлекал девушку к себе и закрывал ее рот поцелуем. Бирюзовые глаза мигом темнели, начинали влажно поблескивать, беседа сначала переходила на вещи, не имеющие отношения к вопросам религиозным, а затем и вовсе прекращалась. Он с наслаждением лепил из нее женщину своей мечты. Он чувствовал себя демиургом, который создает совершеннейшее создание. Она была восхитительной, способнейшей ученицей. Его ангел. Его нежный ангел с ясным взором, очаровательной ямочкой на подбородке и припухшими от поцелуев губами… Все вокруг думали о смерти короля, а они предавались любви и жили весной. И были счастливы…
Джулия: - В Париж вернулся герцог де Бофор, знаете? – шептала она. - Знаю, я видел его. - Он изменился? - Не думаю. Герцогиня, я буду ревновать! Чем вас может заинтересовать этот противный мужлан, которого воспитывали как рыночного торговца? - Он – королевской крови, Рене. Он собирается рваться к власти… Неужели вы этого не понимаете? - Я не хочу говорить о политике. - После того, как столько лет ею занимались? - Я сыт по горло. Во всяком случае – пока. С меня довольно моих кающихся, моих проповедей и чужих проблем. - Но я хочу разобраться, какое положение занимает мой отец! Аббат тихо вздыхал. И начинал объяснять. Анна слушала, нахмурив брови и прикусив нижнюю губку – привычка, которую она переняла у своего духовного наставника. Она прекрасно понимала, что к чему. О многом сама догадывалась. - Если король умрет, а с дофином что-то случится… И осеклась. Глаза блестели как-то странно. Она торопливо опустила ресницы и отвернулась. - …то вы станете настоящей принцессой, моя радость! – аббат ласково гладил ее по плечу, перебирал блестящие шелковистые пряди. – Ваш отец унаследует трон в обход Гастона Орлеанского. Ваш брат будет следующим королем Франции. - Я не хочу этого! – неожиданно тусклым голосом ответила герцогиня. Прижалась к аббату – не как любовница, а как маленький ребенок, которому страшно. – Не хочу. Понимаете, Рене? Пусть отец возглавит регентский совет. Пусть Луи занимается армией. Он сейчас там, во Фландрии… Испанцев много, а наша армия так слаба… Я получила письмо: Луи говорит, что не избежать решающего сражения. - А он что думает по поводу состояния его величества? - Ему без разницы. Была бы велика Франция… Рене, он был таким с детства… Он хороший полководец. Я желаю, чтобы он стал самым лучшим. - Он будет таким. Вот увидите. И ждать придется недолго… - Вы пророчествуете, любовь моя? – девушка смотрела на аббата совершенно серьезно. Без тени улыбки. - Возможно… Они обнялись и некоторое время молчали. - Вы меня не оставите, Рене? Я не умею заглядывать в будущее так хорошо, как вы. Но даже я понимаю: нас ожидают нелегкие времена. - Никогда. Никогда, Ana querida… Она слабо кивнула. Запрокинула голову. - Целуй меня… целуй меня до утра… никуда не уходи… никому до нас нет дела… я не хочу быть одна… Торопливый шепот растаял в сумерках. На столе догорала одинокая свеча. Ветер шаловливо трепал занавески. Наступало утро 14 мая 1643 года.
Джулия: *** Людовик XIII умер в Сен-Жермен-ан-Ле 14 мая 1643 года. Новость о смерти короля принесла Агнесса – почти на час раньше, чем об этом узнали все. Анна-Женевьева, искренне любившая дядюшку, залилась слезами. Она ждала непоправимого – как и все вокруг, но все же надеялась на чудо Господне. Аббат, торопливо натягивавший на себя камзол, смотрел на нее и с грустью думал, что эта девушка, пожалуй, одна из немногих, кто оплакивает усопшего монарха от всего сердца. Она видела от него только добро. Она понимала его слабости. И теперь – горевала. А еще… еще она не разучилась верить в чудеса. Они обменялись поцелуями - наспех. Аббат пообещал, что вернется к ночи, посоветовал привести себя в порядок. За ней пришлют – это очевидно. Она принадлежит к королевской фамилии. Безмятежное счастье закончилось… Она заплакала еще сильнее. Аббату пришлось совершить над собой невероятное усилие, чтобы уйти. Он даже не ушел – сбежал по той самой винтовой лесенке. Остаться было бы безумием. В комнатах хозяйничал Базен. - Кто-нибудь меня спрашивал? – осведомился аббат. Он вновь раздевался – принять ванну. Базен с поклоном подал ему записку и письмо. Ага… письмо от графа де Ла Фер – отлично! Но – позже. Аббат сорвал печать с записки. Пробежал глазами. «Принц Конде назначен главой регентского совета. Это формальность. Фактически вся власть окажется в руках Мазарини». - Лисица добралась до курятника! – со злой насмешкой сказал тот, кого звали Арамисом. И разорвал записку на мелкие клочки. Если поступят официальные указания от начальства – он будет их исполнять. Но с нынешнего дня его двойная жизнь закончилась. Он десять лет жил для Франции. Теперь он будет жить для себя. И первое, что он сделает – испросит недельный отпуск и поедет к графу де Ла Фер в Бражелон. Там, в знакомой маленькой часовне, можно будет отслужить молебен по усопшему монарху…
Джулия: Человек предполагает, Бог располагает. Аббата никуда не отпустили. Все священники были задействованы в проведении заупокойных служб. Молебен по Людовику XIII отец Рене служил в церкви святого Людовика в аристократическом квартале Маре. На душе у аббата было скверно. Он предчувствовал, что наступают неспокойные времена. Королева, как кошка влюбленная в Мазарини и ослепленная своей поздней страстью. Мазарини – итальянский лис с бархатным голосом. Принц Конде, который постарается урвать для себя кусок пожирнее. Шавиньи – ставленник покойного Ришелье. Еще два десятка игроков на шахматной доске большой политики. Расстановка фигур была предельно ясна. Играть в эту партию не хотелось совершенно. Она ни к чему хорошему привести не могла. Мазарини сильнее и влиятельней, чем многие думают. Он не упустит власть, к которой так долго стремился. Дураки те, кто считает иначе. Конде… его время прошло. Как и время Гастона. Бофор? С этим крикуном аббат не желал иметь ничего общего. Мари де Шеврез… Снимая облачение после службы, аббат д`Эрбле думал о брюссельской изгнаннице. Неужели ей будет дозволено вернуться? О, Мари не станет терять времени даром! Она тут же составит очередной заговор, можно не сомневаться! И тогда… В дверь влетел молоденький субдиакон Себастьен Гренель. Он запыхался, глаза его лучились шальным блеском. Он был настолько возбужден, что совершенно забыл о соблюдении правил приличия, о нарушении субординации. Мальчишки-министранты замерли, раскрыв рты. - Победа! – закричал во все горло Гренель. – Победа при Рокруа! Энгиен разбил испанцев! Аббат, резким движением скинув альбу, бросился прочь. Мальчишки прыгали и вопили «Ура!» так, что было слышно и за стенами собора. *** «Любезная сестра моя! Поверь, что это самый приятный рапорт в моей жизни. Зная, с каким нетерпением ты ждешь новостей от меня, пишу кратко и посылаю письмо с тем же курьером, который повезет бумаги для ее величества. О смерти его величества я уже знаю и скорблю о нем. Мы одержали победу. Я могу только благодарить Господа за то, что Он даровал силу нашему оружию. Ведь был момент, когда я не верил в успех. Тебе я могу признаться в этом, потому что ты поймешь меня и не осудишь. Да, меня преследовали страх и неуверенность. Я преодолел их…» - Он самый смелый на свете, мой Луи! Анна-Женевьева улыбнулась и вновь принялась зачитывать письмо от брата – строчка за строчкой. Герцог составил полный отчет о сражении. Воистину удивительная картина открывалась перед аббатом, который, облокотившись о высокую спинку кресла, следил за возлюбленной. Он испытывал несколько противоречивое чувство. Им владели одновременно законная гордость за победу французского оружия и легкая тень ревности – герцог Энгинский был и оставался тем мужчиной, который занимал свое место в сердце прекрасной мадам де Лонгвиль. О «милом Луи» она говорила много и даже слишком охотно. Герцогиня перехватила взгляд аббата и легко сжала его руку свободной рукой. Аббат усмехнулся и нарочито внимательно уставился в окно. В саду не происходило ровным счетом ничего интересного. - Он написал своей супруге? - Клер-Клеманс? – Анна-Женевьева слегка замялась. – Не знаю. Мы с ней почти не общаемся. Она… странная. Аббат, вы будете слушать дальше? Я вам зачитываю новости, которые желает знать весь Париж! Да, он хотел слушать – и жадно запоминал подробности. Ему предстояло поделиться ими с братьями по Ордену. В конце концов, за все в этом мире приходится расплачиваться. Вот и он платил за счастье видеть любимую каждый день…
Джулия: Она читала – голос звенел от нескрываемой радости. «В три часа ночи ко мне привели испанского дезертира. Милая сестра моя, иногда трусость и мужество поразительно похожи друг на друга. Я понимал, что этот человек хочет ценой предательства спасти свою жизнь. Я не мог осуждать его, поскольку чувство страха отлично известно и мне. Он дезертировал из страха, но затем показал себя человеком решительным и мужественным. Такие достойны того, чтобы им разрешили жить дальше. При разговоре присутствовал Гассион. Мы оба поняли, что судьба дает нам шанс. Бек еще не присоединился к главным силам. Потому я решился начать атаку первым. Наши пушки ударили по испанцам спустя час…». - Что вы думаете об этом, аббат? Вы, как человек военный, лучше меня понимаете, что там творилось. - Мы уже говорили с вами на днях, что ваш брат – хороший полководец. С момента, когда он одержал победу при Рокруа, вы можете считать, что он – лучший. - Лучше Тюренна? - Это покажет время. Но для Франции сейчас выгодно иметь двух сильных полководцев… Анна-Женевьева прикусила губку и нахмурила брови. Аббат поспешно поцеловал ей руку. «Ну вот… ты сам пестовал в этой девочке честолюбие. Смотри на результат своих усилий. Ей нужно, чтобы Конде были лучшими во всем…». - Испанцы не оставят нас в покое, - тихо сказал Арамис. – Вы это прекрасно понимаете, мадам. Рокруа убедило их не вмешиваться во внутренние дела Франции – но надолго ли? Бэк бежал, Мельос убит… В Испании еще достаточно талантливых военачальников. Солдат, то есть пушечного мяса, хватает тем более. А мы остались без кардинала и без короля. - У нас есть юный дофин и Мазарини! – бирюзовые глаза чуть потемнели. Герцогиня смотрела на своего духовного наставника пристально, ожидая ответа. - Грядет смута, - аббат покачал головой. – Ребенок – не взрослый правитель. Мазарини же… у меня есть веские причины не доверять ему. - Отца поставили во главе регентского совета, - Анна-Женевьева перешла на шепот. – Брат мой победил при Рокруа. Моя мать – лучшая подруга королевы. Нам нечего бояться. Или… Аббат не разделял уверенности молодой герцогини. - Дочитывайте, Ana querida. Дочитывайте, и я пойду. Поговорим о политике завтра, когда все будут знать не только новость, но и подробности. Вы позволите мне сообщить о ходе битвы нескольким лицам? Разумеется, я умолчу о том, что великим полководцам свойственно испытывать страх…
Джулия: - Рене… - Да, мадам? Герцогиня мигом поняла, почему аббат вынужден был сглотнуть едва не сорвавшееся с уст ласковое «Ana querida», которого она ожидала. В комнату без доклада, даже не постучавшись, зашла ее высочество принцесса. Шарлотта-Маргарита внимательно посмотрела на дочь, перевела глаза на аббата. Едва заметно кивнула в такт своим мыслям. - Здравствуйте, дочь моя. Приветствую вас, аббат. Наставляете герцогиню на путь истинный? В вопросе звучала легкая ирония: видимо, чуткий материнский слух успел уловить произнесенное имя аббата, без добавления спасительного для соблюдения правил приличия «отец». Если она ожидала, что грешники как-то выдадут себя, то напрасно: Анна-Женевьева с самым любезным видом поднялась с кресла, чтобы поцеловать мать, аббат низко склонил голову в знак приветствия. - Нет, матушка. Я только что получила письмо от герцога Энгиенского и зачитывала кое-что аббату. Все же он, как человек военный, может лучше оценить то, что происходило на поле боя. - Аббат, вы слышите? Вас продолжают считать человеком военным! – Шарлотта-Маргарита уселась в придвинутое аббатом кресло и обмахнулась веером. Взгляд принцессы перестал беспокойно перескакивать с дочери на Арамиса. - Я польщен, ваше высочество! – с поклоном ответил аббат. – Но я представляю окрестности Рокруа. Мне приходилось бывать там… давно. Ваш сын – великий полководец, и его талант будет только развиваться. - Он слишком рискует собой, вам не кажется? - Велик тот полководец, который увлекает войска за собой, а не отсиживается за спинами солдат. Вы прекрасно знаете своего сына, ваше высочество. Он безрассудно храбр, и… Шарлотта-Маргарита грустно улыбнулась. Взяла дочь за руку, притянула к себе, приобняла за талию. Не привыкшая к материнской ласке Анна-Женевьева слегка растерялась: мать, такая строгая и чопорная, проявляет свои чувства при постороннем? Впрочем, посторонний – человек проверенный… - Вот именно, аббат. Вот именно… - тихо и медленно ответила она. – Безрассудно храбр. Пока он на поле боя, я не переживаю за него. Еще не отлили ту пулю, которая принесет ему гибель. Я знаю, аббат, вы не одобрите меня. Но я свято верю в предсказание, которое услышала, когда герцог появился на свет. Мне сказали, что ему не суждено погибнуть в бою. Но здесь, в Париже… Его поддержка так много сейчас значит для принца. Вы понимаете, аббат… Шарлотта-Маргарита посмотрела на дочь. - Покинь нас на несколько минут, девочка моя… Политические сплетни не для твоих ушей. - Напрасно вы так думаете, матушка! – Анна-Женевьева слегка побледнела и не тронулась с места. – Интересы моей семьи для меня превыше всего. Кроме того, мой муж – влиятельная персона. Союз Конде и Валуа… - Мы должны поддерживать ее величество, раз уж она приняла решение назначить Мазарини первым министром. Мы не лезем в политику. Мы интересуемся этим только потому, что принц Конде входит в регентский совет. Его назначил покойный король. Интересы короны – наши интересы. Кроме того, - принцесса опять еле заметно улыбнулась, - моя подруга, ее величество Анна, попросила меня о поддержке. Людовик мал. Он – хорошая мать и будет хорошей правительницей. Я верю в это… Шарлотта-Маргарита оглянулась по сторонам, точно в поисках чего-то. - Герцогиня, распорядитесь, чтобы нам подали легкий десерт. Очень жарко. И напишите вашему брату, что вы всем сердцем желаете, чтобы он поддерживал интересы французского короля. Это и его интересы. Я прошу вас об этом, потому что материнский совет воспринимают как давление. Совет сестры – совет лучшего друга. Аббат, я права? - Совершенно правы, ваше высочество. - Я права и в том, что нам не стоит поддерживать смутьянов, которые наверняка будут недовольны тем, что… - ее высочество сделала выразительную паузу, нахмурилась и отчеканила с исчерпывающей прямотой, - что им не досталось той доли власти, на которую они претендовали. Мазарини в роли первого министра сейчас идеален, потому что ему доверяет королева. Арамис отвернулся и тихо фыркнул в кулак, изображая тщательно подавленный зевок. Он прекрасно знал, насколько королева доверяет новоиспеченному первому министру. Вряд ли ее величество в нынешней ситуации откажется от поддержки… особенно в ночные часы. - Что вы думаете об этом, ваше преподобие? - Вы даете добрый совет, ваше высочество! Анна-Женевьева склонила голову: послушная дочь, любящая сестра. - Я сегодня же напишу брату, матушка. - Вы хорошо запомнили то, о чем я сказала? - Да, матушка. - Можете повторить мои слова и вашему мужу. Правда, аббат? Что по этому поводу говорит Священное Писание? - Способность вразумить супруга добрым советом – признак добродетельной жены. Шарлотта-Маргарита протянула ему руку для поцелуя. Аббат едва коснулся губами холодных пальцев, не потерявших красоты и нежности. - Передайте Лонгвилю, что я послезавтра жду вас к обеду. Нужно отпраздновать победу Луи. Мы устроим прием. Аббат, приглашение касается и вас. Я искренне считаю вас членом нашей семьи. Арамис поклонился. - Послезавтра, матушка? Уже послезавтра?! – Анна-Женевьева вдруг захлопала глазами, точно собираясь разреветься от обиды. – Но у меня нет платья, и я… - Вы у меня самая красивая… даже без нового платья. Правда, аббат? Арамис с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться. - Ваше высочество, вы сегодня пребываете в отличном настроении? - В превосходном, аббат, в превосходном. В таком, что тоже хочу называть вас по имени, без церемоний. Вы ведь позволите мне эту малость?
Джулия: - Матушка! – не вытерпела Анна-Женевьева. Сеть тонких, но ощутимо жалящих намеков раздражала ее. Девушка еще не обладала нужной долей хладнокровия и выдержки, чтобы держать удар до конца. При посторонних она бы, пожалуй, взяла себя в руки и нашла что ответить, но – язвить матери? Шарлотта-Маргарита погладила ее по тыльной стороне запястья. - Тише, тише! Вы ведь его так позволяете себе называть… пусть и наедине. Почему бы мне тоже не обратиться по имени к человеку, которого так отмечает моя дочь? Лицо Анны-Женевьевы покрылось красными пятнами. - Матушка… - почти жалобно прошептала она. Принцесса усмехнулась. - Рене, хоть вы сохраняйте благоразумие. Уж вас не мне учить… О вас двоих и так сплетничают. Не далее как вчера ко мне приставала с расспросами одна дама. Мол, как я отношусь к тому, что у моей дочери такой молодой и красивый духовный отец? - И что вы ответили, матушка? – теперь герцогиня побелела. - Я ответила, что моя дочь смотрит не на лицо, а на душу и добродетели аббата д`Эрбле. Что красота и молодость – не недостаток, если сочетаются с качествами, которыми обязан обладать хороший духовный пастырь. Что герцогиня горда и знает границы приличий. Что аббат полон смирения и тоже смотрит на душу своей духовной дочери, а не на ее лицо… Словом, можно завидовать. Но сплетничать – ни к чему. Более того – сплетники окажутся смешны, ибо сплетни без повода всегда нелепы. Некоторое время в комнате царило молчание. - Спасибо, ваше высочество! – серьезно сказал аббат. - Не за что, д`Эрбле. Что я еще могла сказать? Вы осторожны, вы выше всех похвал, но… - Так вы… - вырвалось у герцогини. Шарлотта-Маргарита мягко улыбнулась. Выдержала паузу: в комнату неслышно проскользнул слуга с подносом. Затем встала, проверила, насколько плотно прикрыта дверь и удалился ли лакей. Вернулась на прежнее место. - Конечно, я знаю. Я же не первый день на свете живу. Думаю даже, что все началось еще до свадьбы, и Лонгвиль остался с носом. Краснеете, оба?.. Оба действительно залились румянцем, вспомнив сцену, разыгравшуюся в замке Бражелон. - То, что знаю я – это естественно. Я же мать! – Шарлотта-Маргарита сделала глоток вина, с наслаждением прикрыла глаза. – Мне довольно того, что мой ребенок счастлив, что ее возлюбленный печется о сохранении репутации мадам де Лонгвиль. О вас почти не сплетничают. Так, досужие домыслы. За вами несколько раз устанавливали слежку и вынуждены были отступиться. Доказательств – никаких. Слова принцессы стали новостью для Анны-Женевьевы, аббат лишь кивнул в такт своим мыслям. Так и есть. Он догадывался, и принял все меры предосторожности. Похвальная предупредительность. - Что не так, ваше высочество? Принцесса задумчиво рассматривала бокал. - У молодой женщины должны быть поклонники. Самое невинное кокетство. Поощрение в пределах разумного. Если этого нет, и молодая женщина предпочитает общество одного обществу многих… вы понимаете, о чем я? Кроме того… когда красивый мужчина, любимый многими женщинами, вдруг перестает поддерживать прежние связи… Во взгляде Анны-Женевьевы появилось некое напряжение. Аббат улыбнулся: ба, да его ревнуют! Что-то новенькое! Особнать, что его ревнуют, было даже приятно, но ревность герцогини была совершенно беспочвенной. Он действительно открыл для себя нечто, дотоле едва знакомое: преимущества безоговорочной верности. Так получилось само собой. Любимая удовлетворяла все его потребности: чудесная собеседница, неутомимая страстная любовница, нежная подруга… - Я действительно перестал поддерживать часть прежних знакомств. Мне скучно с этими людьми, - улыбнулся аббат. - Настолько интересно с моей дочерью? – Шарлотта-Маргарита явно забавлялась, наблюдая за молодыми людьми, которые невольно придвинулись друг к другу. - Настолько, - аббат сказал это без тени улыбки. - Хм… Опять повисло молчание. - Я не настаиваю… но поразмыслите над моими словами. Я забочусь о вашем же благе. Немножко сплетен не помешают… если будут сплетничать, например, о том, что вы, аббат, сочинили кому-то любовный мадригал. А вы, девочка моя, начните принимать у себя. Довольно затворничества. Вы совсем перестали выезжать. Возобновите визиты к мадам Рамбуйе. Она и Жюли ждут вас с нетерпением. Принцесса решительно, почти по-мужски выпила остатки вина. - Вот. Теперь, когда все совершенно определено, я могу просто поговорить о вещах, которые меня волнуют. Боже упаси, никакой политики и никаких пикантных вопросов. Аббат, вы любите цветы? Я выписала из Голландии несколько сортов новых луковиц тюльпанов…
Джулия: *** - Значит, мне нужно принимать… - задумчиво сказала Анна-Женевьева. – Я не знаю, согласится ли герцог… Он прижимист, а салон требует много денег. Я говорю про хороший салон. Не хуже, чем у мадам де Рамбуйе или у моей матушки. - Давайте я поговорю с Лонгвилем, - предложил аббат. Он выполнял обязанности камеристки: опять дежурила Агнесса, и любовники могли наслаждаться обществом друг друга с момента, когда герцогиня отходила ко сну до самого утра. Вставала мадам де Лонгвиль рано, в семь часов чаще всего бывала уже на ногах, и все об этом знали. Но сегодня герцогиня пожаловалась на недомогание и головную боль. Герцог милостиво кивнул. Значит, он нынче не придет к молодой жене. Волосы мадам де Лонгвиль при свечах казались золотистым причудливым облаком. Выплетать из них нити жемчуга было изысканным удовольствием. - Рене, милый, я не смею даже попросить… О Лонгвиле говорили только тогда, когда совсем нельзя было обойти тему. Потому Анна-Женевьева зябко передернула плечами. - Никакой проблемы не вижу! Напротив… Все, что я ему скажу, не будет воспринято как дамская прихоть. Я упрекну его в том, что он превратил вас в затворницу. Вы молоды, вам нужно общество. Вы прекрасны. Женщинам требуется поклонение. - То, о чем говорила моя мать? - И это тоже, - аббат ловко справился с одной нитью, аккуратно уложил ее на полоску бархата и принялся выплетать следующую. - А ты… ты сам? Ты… - голос девушки предательски задрожал. Аббат наклонился, поцеловал ее в шею, в мочку уха, в висок. - Ревнуешь? Вместо ответа она ткнулась ему в ладонь лбом. Еле обозначила кивок. - Ana querida, за что такая немилость? Вы перестали мне доверять? Вы, самая прекрасная и желанная? В глазах девушки стояли слезы. - Я так тебя люблю! Я не переживу, если ты… А как я? Зачем мне другие? - Затем, чтобы не сплетничали про нас с тобой. - Но я не могу! Зачем? Аббат вздохнул. Придется объяснять, потому что мадам Конде совершенно права. Но у этой девочки в голове не укладывается логика мыслей, высказанных матерью. - Ничего страшного. Никто не требует, чтобы вы, мадам, переступали рамки приличия. Только принимать ухаживания других мужчин. Улыбаться. Поощрять их на куртуазные поединки. Чтобы все видели: вокруг вас много поклонников. И чтобы никто из них не мог сказать, что вы отдаете ему предпочтение. Если сплетничают про одного и тут же переключаются на другого – это перестает быть интересным. Главное, чтобы все в итоге могли признаться: ничего, кроме кокетства. Милая игра, которую мадам де Лонгвиль ведет мастерски. Вы же умница… вы такая остроумная, красивая… -Я?! - Ну вот… вы уже кокетничаете. Разве я не говорю вам каждый день, что вы красивы? Разве не это твердит вам зеркало? Вы восхитительны… Рядом с первой легла вторая нить. Оставались еще пять: прическа была сложной, хотя Анна-Женевьева сегодня не покидала пределы дома и никого не принимала. - Я умею кокетничать? - Даже я умею. Вы и подавно. Это вам понравится. Мне объяснить вам, в чем смысл кокетства? - Сделайте милость… В таком тоне они проговорили целых десять минут. - А вы? Свои обязанности я поняла, поняла и то, зачем это требуется. Я даже примерно знаю, кого можно к себе приблизить и поощрить. Я уверена, что удержу их всех на нужном расстоянии. Герцогиня глубоко задумалась. Аббат не мешал ей. Пусть. Она действительно умница, тут он ничуть не лукавил. Пора заканчивать затворничество. Нужно блистать, нужно создавать себе союзников. Союзники всегда пригодятся, и в дни радости, как сейчас, и в дни горести. Его милая девочка стремительно взрослела, превращалась в восхитительную женщину, щедро одаренную обаянием и красотой, прекрасно образованную и умную. Он иногда смотрел на нее и не верил сам себе: она его любит? Он достоин ее любви? Пожалуй, теперь, когда на нем была броня ее любви, он мог смотреть на других женщин спокойно. Отмечать их красоту, их достоинства – но не более. Вести легкий, ни к чему не обязывающий поединок ума и кокетства. Все равно ни одна из них не могла сравниться с ней. С этой лукавой скромницей, которая сейчас… Вот только расплести еще одну нитку. Черт, запуталась! Почему так дрожат пальцы? - Я наметила, кого приму к себе в пажи. Мы обсудим это. Я хочу, чтобы вы одобрили. Рене, вы будете меня ревновать? Наконец! Последняя жемчужинка выпуталась из плена. Аббат торопливо положил эту нить к прочим. - Страшно… - задыхаясь, признался он, подхватывая герцогиню на руки. - Правда-правда? - Я уже ревную… - А говорили, что ревновать недостойно, что мы должны быть выше ревности… - Я такое говорил? Когда?.. Ах, да. Говорил. И был прав. Мы же доверяем друг другу… У нее родинка на левой груди. Крупная такая, светло-шоколадного цвета. И кожа приятно прохладная… особенно вот здесь, в ямке между часто взлетающих ключиц... - Рене… - Да, Ana querida? - Ты меня любишь? - Да, да, да! Порыв ветра распахнул неплотно прикрытую створку окна и погасил свечи. Все до единой. Словно для того, чтобы даже звезды не видели, что происходит в спальне мадам де Лонгвиль. Но луна все равно видела – и, возможно, кое-что слышала. Не сразу – под утро. - Молодой Колиньи… нет, я против. Я знаю старшего братца, и… - Но он мил… и глуп. И очень тщеславен. Будьте уверены, это то, что надо. - Буду думать, что вы меня приперли к стене. Раз вам так хочется… но не вздумайте заигрывать со старшим. - Я завтра поеду к мадам Рамбуйе и присмотрюсь к мужчинам, которые будут у нее на вечере. Маркиза может дать мне дельный совет. - Вкусу маркизы я доверяю. - Я смеюсь заранее. У меня будет свой салон! Неужели мне придется принимать всех этих поэтов, литераторов и тех, кто считает себя такими? - Вы напрасно смеетесь. Презабавная публика. Много развлечений. Сейчас все будут развлекаться. Вот увидите, что… Анна… Анна… Обладательница прекрасных золотисто-белокурых волос уже не слушала: тихо сопела, уткнувшись лицом в плечо любимого. Сон сморил ее быстро…
Джулия:
Джулия: *** Мари де Шеврез, опальная герцогиня, лучшая подруга французской королевы Анны Австрийской, проснулась посреди ночи от странного беспокойства. Женщина встала, откинула полог и внимательно осмотрела комнату. Никого. Только блики лунного света и еле-еле дрожащий огонек в светильнике. И еще – нестерпимо душно. Герцогиня решила открыть окно. С этим она вполне справится сама, без помощи слуг. Через неделю наступит июнь, и тогда окно совсем не будет закрываться. Вряд ли кому-то под силу забраться в ее комнату на втором этаже особняка. Роскошного особняка, в котором нашла приют беглянка. Она жила здесь уже очень давно, несколько лет. Она привыкла к здешнему обществу. Она была некоронованной королевой изгнанников. К ней тянулись. Она порой даже уставала от внимания. Просьбы, поручения, интриги. Мимолетные увлечения. Случайные любовники – ради минутной прихоти, ради того, что постель была слишком широка и холодна для одиноких ночей. К тому же так хотелось удержать последние мгновения того времени, когда женщина может повелевать мужчинами. Что бы там ни говорили льстецы, но она слишком хорошо знает, сколько ей лет. Она перешагнула порог сорокалетия. Она – мать нескольких детей, и даже успела стать бабушкой. Но мужчины, глядя на нее, не думали об этом. Она им нравилась. По-прежнему нравилась. И они нравились ей. Мужчина, о котором она думала, не переставая, последние несколько дней, ей не нравился. Возможно, она могла бы и его сделать своим любовником, но… но это излишне. На это даже не стоит тратить времени. Пригожий итальянец наверняка хорош в постели, только она не будет это проверять. Ей нужно от него внимание другого рода. Вчера она через надежного получила очередные депеши из Испании. Курьер привез не только письма, но и деньги. Очередную порцию испанских денег – герцогиня многое сделала для этой страны, и потому брала свой гонорар, не стесняясь. Возвращение во Францию все эти долгие годы было невозможно. Король болел, но все никак не мог сдохнуть – каналья Людовик, как же она его терпеть не может! И кардинал… кардинал Ришелье, все те же лица, что и десять лет назад. «Ты была неудачницей, Мари. Тебе сейчас весело, но ты была неудачницей. Подруга про тебя начала забывать, ее супруг питал к тебе отвращение, кардинал засадил бы тебя в Бастилию, если бы ты только осмелилась пересечь границу Франции…». Мари усмехнулась. «Ничего. Теперь все будет иначе. Анна дала разрешение на мое возвращение. Я вернусь. Вернусь скоро. С итальянцем мы договоримся. Не одним способом, так другим. Всегда можно договориться с тем, кто ищет твоего внимания сам». Она слезла с подоконника, болезненно поморщилась – ушибла локоть, теперь он ныл. Подошла к маленькому туалетному столику. Письмо от Мазарини. Интересно, это его собственный почерк, или диктовал секретарю? Обычно порядочные и рассудительные люди подобные письма пишут сами. Еще письмо. Толстяк Шатонеф точно пишет сам. Он уже вернулся, теперь его послание полно язвительных замечаний в адрес Мазарини. - Дурак! – презрительно оценила былого любовника герцогиня, откидывая листки в сторону. – Хорош только своими связями. К тому же… дураки часто бывают полезны. Задумалась. Мазарини – умнее многих. Ничего, она справится. Она сумеет сделать так, чтобы итальянец был в ее власти. Или… чтобы они смотрели в одну сторону. Чтобы интересы одного совпадали с интересами другой. Не противореча интересам испанской стороны. Еще письмо – герцог Бофор. Вот этот диктовал секретарю. По стилю видно. Удивительно грамотно составлено. Почерк легкий, быстрый. К чертям. Сейчас в комнату ворвется ночная прохлада. Можно будет спать без сновидений. Думать и принимать решение нужно утром. Утро всегда мудренее вечера. Мари зевнула, потянулась, оберегая все еще ноющий локоть. Досадливо хмыкнула – ударилась сильно, будет синяк. Опять перебрала письма, сложила вместе, небрежно кинула на серебряный поднос для почты. Придавила сверху ножичком для разрезания бумаги. Глаза мадам де Шеврез рассеянно скользнули по строчке, которую выделило лезвие ножа. «…и ваш бывший воздыхатель. Он теперь в Париже, проповедует в нескольких церквях в Маре. Я его видел пару раз, он едва кивнул. Кто его учил манерам? Подобное высокомерие стерпеть можно только от вельможи, а он лишь исповедник этой девчонки де Лонгвиль…». О ком это? Мари потянула листок на себя. Аббат д`Эрбле… Рене?! В Париже? Тоже вернулся? Мари жадно перечитала кусок текста, который до этого словно не видела. Тогда все просто! Она ему напишет! Она попросит передать ему письмо! Ведь есть множество общих знакомых! Вот кому она доверит наведение кое-каких справок деликатного характера! «…исповедник девчонки де Лонгвиль…». Отлично. Она в прекрасных отношениях с герцогом де Лонгвилем. Мари взяла листок плотной бумаги, открыла чернильницу. «Дорогой аббат! Нехорошо забывать старых друзей, с которыми вас так много связывает…».
Джулия: *** - Картье, вы меня загоняли! Лейтенант французской гвардейской роты Луи-Бастьен де Картье остановился. По его лицу пот катился градом. Но молодой человек улыбался. Сегодня он оказался быстрее, сильнее, выносливей. - Аббат, просто вы провели дурную ночь! – сказал он, скидывая рубашку и подходя к большой деревянной бочке, которую Базен предусмотрительно наполнил чистой водой еще с вечера. Было тепло, вода успела прогреться и не казалась ледяной. – Признайтесь мне: вам снились кошмары? - Мне снилось райское блаженство. Кажется, я и побывал в раю! – щеки аббата еле заметно порозовели, но это могло быть следствием того, что как раз за секунду до этого он опрокинул на себя ведро с водой. Картье последовал примеру старшего товарища. - Не вы ли учили нас в Тулузе, что сны о райском блаженстве очень мешают занятиям фехтованием? Шпага не терпит соперниц… Арамис усмехнулся. - Соперница у моей шпаги такая, что я сдаюсь без боя. За первым ведром последовало второе. Аббат безжалостно поднял его высоко над головой: прозрачная струя хлестанула по волосам, сбежала стремительным потоком по обнаженной коже. - Будем устраивать пробежку или довольно? – Луи-Бастьен шумно отфыркивался: вода попала ему в нос. - Будем! – весело подтвердил аббат. – Райские сны, конечно, отнимают некоторое количество сил, но… Но это не повод давать себе поблажку. Разве что вас опять беспокоит ваша нога… - С ногой все в порядке! – заверил Луи-Бастьен. Лейтенант некоторое время назад был ранен, и до сих пор чуть-чуть прихрамывал. - Тогда – вперед! – решительно скомандовал аббат. И они припустили бегом по дорожке, посыпанной крупным желтым песком, мимо розовых кустов, мимо лимонных и апельсиновых деревьев в кадках. То быстрее, то медленней. Они давно уже знали, что сделав два круга по самому большому радиусу, можно пробежать ровно лье. Достаточная нагрузка. Вряд ли в семь утра кто-то, кроме слуг, заметит, что аббат и его приятель-гвардеец изволят фехтовать и бегать. Слугам до господских забав дела нет, если они никак не затрагивают интересы лакеев. Аббат пользовался любой возможностью взять в руки шпагу. Картье стал хорошим партнером для разминки. Луи-Бастьен, в свою очередь, радовался возможности тренироваться с сильным соперником. Они не щадили друг друга. Фехтование, бег, подтягивание на турнике, установленном по просьбе аббата в одной из беседок, за зеленой оградой. Силовые упражнения – мужчины таскали друг друга на спине, боролись, делали подсечки. Кроме того, им нравилось после подобных занятий отдыхать в гостиной у аббата, развалившись в креслах и потягивая легкое вино. Луи-Бастьен был в курсе всех последних дворцовых сплетен и охотно делился сведениями. - Что говорят о Шавиньи? – аббат подхватил свою рубашку, небрежно брошенную на скамейку, вложил шпагу в ножны и жестом указал на приоткрытую дверь в особняк: мол, все идет как обычно. - Что о нем говорить? – Луи-Бастьен поморщился. – Говорят, что Мазарини уже забыл, что именно Шавиньи поддерживал его в свое время. - Умение быть благодарным не входит в число добродетелей нашего нового первого министра! – аббат язвительно улыбался. – Впрочем, я его понимаю. У Шавиньи были сильные позиции, он мог стать опасным. Лучше сразу уничтожать противников. - Вы полагаете? – Луи-Бастьен недоверчиво смотрел на своего бывшего учителя. – Мне кажется, лучше из противников создавать союзников. - Шавиньи никогда не пойдет на союз с Мазарини. Была дружба, да вся вышла. Вот увидите: Мазарини еще не раз зло подшутит над своим приятелем. Возможностей сделать это у него теперь предостаточно. Это не Ришелье. Мазарини мелочен и рассудочен. Он никогда ничего не будет делать из чувства благодарности. Оно ему даже незнакомо. Он настоящий итальянец, Картье. Со всеми достоинствами и недостатками. Аббат толкнул дверь в свои покои. - Я достаточно изучил итальянцев, чтобы быть уверенным в своих выводах. К тому же мы с монсеньором Джулио уже сталкивались. - И как? – Луи-Бастьен, зайдя за ширму, переодевался в чистое и сухое платье. - Я никогда не буду его сторонником, - аббат откупорил бутылку вина. – Самое большее, что я могу ему гарантировать со своей стороны – это нейтралитет. Из-за ширмы донесся смех. - Монсеньор Мазарини должен быть вам благодарен за такое обещание? - Возможно, - совершенно серьезно, без тени улыбки ответил Арамис. – Я посмотрю, как Мазарини будет себя вести в роли первого министра. Ведь чем-то он приглянулся Ришелье. Покойный кардинал умел разбираться в людях как никто… - Этот – не умеет! – заявил Луи-Бастьен. - Откуда такая категоричность? Картье появился из-за ширмы, застегивая последние крючки на камзоле. - Аббат, я сейчас открою вам маленькую тайну. Только вы пока не разглашайте ее, хорошо? - Внимательно слушаю и гарантирую полное сохранение вашего секрета. - Это не мой секрет, это секрет господина Мазарини, - Луи-Бастьен с наслаждением принялся за вино и фрукты. – Заключается он в том, что завтра мне и еще десятерым моим людям надлежит ехать к границе с Фландрией. Мы везем с собой приличную сумму денег, которая находится у меня в сундуке. Это гонорар одной прелестной женщине, получившей дозволение вернуться во Францию. Королева вчера поздно вечером подписала приказ. Аббат замер. Тонкие пальцы нервно откинули в сторону салфетку, лицо напряглось. - Кто возвращается? - Мадам де Шеврез. Аббат уронил на пол вилку и замер соляным столпом. Картье продолжал поедать фрукты с отменным аппетитом.
Джулия: - Мадам де Шеврез? – переспросил Арамис, возвращая себе хотя бы внешнее спокойствие. Интонация получилась слегка удивленной, но вполне спокойной. - Ну да, - с набитым ртом ответил Картье. – Что ж в этом такого? Если Бофора не только вернули, но еще и поручили ему воспитание королевских детей, почему бы не оказать милость женщине, которая немало пострадала за королеву? Арамис сделал неопределенный жест рукой. Не то что бы он сомневался в преданности Мари: она действительно искренне была предана ее величеству и многое делала именно в интересах королевы. Но аббат сомневался, что Шевретта руководствовалась только женской дружбой и сочувствием к Анне. Своих интересов прекрасная герцогиня никогда не забывала. Если в молодости она часто интриговала неумело, только для того, чтобы придать своей жизни необходимую яркость и остроту, то теперь герцогиня тщательно обдумывала интриги. Возраст придает рассудительности даже самым безрассудным. - Королева теперь принимает решения по своей воле! – сказал аббат. И пожал плечами: он не намерен обсуждать волю королевы. Действительно, было бы смешно, если бы Шевретта оставалась в изгнании. А щедрый дар Мазарини… видимо, переговоры с Мари велись еще до смерти короля. Нужно срочно искать осведомителя из числа людей, имеющих доступ к документам его высокопреосвященства. - Ее величество советовалась с монсеньором Мазарини! – возразил Луи-Бастьен. – Она долго колебалась, но монсеньор ее убедил. Аббат хмыкнул и насмешливо взглянул на Карьте. - Молодой человек, не склоняетесь ли вы на сторону Мазарини? Вы так почтительно о нем говорите… - Пока он не совершил для меня ничего дурного – да. Обычная вежливость по отношению к человеку, который стал первым министром. Но я служу королю, ему присягал, буду верен клятве и впредь. - «Не клянитесь опрометчиво!» - гласит Писание, - Арамис поднял вилку с пола. – А еще сказано устами Иисуса: «Да будет ваше «да» - «да», а «нет» - «нет»; остальное от лукавого». - Вы постоянно цитируете кого-то, аббат. То Писание, то Цицерона, то Платона, то Фому Аквинского, то еще кого. - Я отдаю должное людям, которые во много раз умнее меня. Все, Карьте. Довольно об этом. Завтра мы не встречаемся, у меня утренняя месса. Вечером я пришлю к вам своего слугу с запиской. Хорошо? Допиваем вино – и за дела. Арамис прошел за ширму. - Картье, вы на службу? Если да, я вас довезу. За мной должны приехать. - Вы передвигаетесь по Парижу на карете? – удивился Луи-Бастьен. - Я передвигаюсь так, как мне позволяют средства, а при наличии таковых – так, как мне удобней. Сейчас мне нужно ехать к духовной дочери за пределы города, она пришлет за мной карету. - Хотел бы я быть священником! – воскликнул шутливо лейтенант. – Аббат, я вам завидую! Столько духовных дочерей! Среди них немало хорошеньких, не так ли? Из-за ширмы донесся сдержанный смешок. - Я священник, сын мой, - голос аббата звучал с восхитительным смирением и прямо-таки источал мед, - к тому же уже не в том возрасте, когда женщины волнуют нашу кровь. Арамис вышел из-за ширмы в элегантной сутане. Шелковый воротничок, серебряное изящное распятие на груди. Четки на широком поясе. Аккуратная, но не лишенная кокетливости прическа. Луи-Бастьен расхохотался. - Святой отец, ну уж эта, к которой вы поедете, точно молода и красива? - Мадам Жюльетта Гизо, вдова советника Парижского парламента. 56 лет, хотя утверждает, что ей и пятидесяти нет. Желаете познакомиться? - Упаси Боже! – Луи-Бастьен сделал отрицательный жест рукой. – Престарелые добродетели меня не интересуют! Я даже опасаюсь их! Знаете, что случилось с д`Аржансоном? - Понятия не имею. Он умер? - Лучше бы умер! Он женился! - Как! На ком? Д`Аржансон служил в гвардейской роте Дэзессара всю свою сознательную жизнь и был примером закоренелого холостяка. Арамис прекрасно помнил этого рыжеусого толстяка, который уступал Портосу разве что ростом. - На одной вдовушке. Правда, у той муж был судейским. Ей, как и вашей исповедующейся, хорошо за пятьдесят. - И женился?! - Что ему оставалось делать! Она скупила все его долговые расписки! - Так она купила себе мужа?! - Получается, что так! Смеясь, приятели покинули особняк Конде. Уже на выходе Арамис остановил лакея и передал ему записку: он испрашивал аудиенции у герцога де Лонгвиля.
Джулия: *** Герцог де Лонгвиль не видел никаких препятствий к тому, чтобы его молодая красивая жена завела свой собственный салон. Генрих был скуповат – что правда, то правда! Но тщеславие было ему присуще в полной мере. Если к ним будут ездить – дом приобретет еще большую известность. Делать из жены затворницу Лонгвиль не собирался. Напротив! Он пообещал выделить деньги на устройство комнат, в которых будут собираться гости, увеличить долю расходов на наряды мадам де Лонгвиль. Наконец, внял и осторожной просьбе аббата позволить герцогине выезжать в гости в загородные поместья друзей. Лонгвиль более всего опасался, что «о них будут сплетничать». Аббат удивился. Герцогиня так благоразумна, ее репутация безупречна! Мужчины разошлись, вполне довольные друг другом. Итогом этой беседы стало то, что уже через неделю мадам де Лонгвиль возобновила регулярные визиты в салон к мадам Рамбуйе и объявила о том, что с начала июля сама принимает три раза в неделю. К мадам Рамбуйе герцогиня приезжала чаще всего в компании своей матери. Аббат появлялся у маркизы в гордом одиночестве. В пределах салона они редко обменивались и десятком фраз. Аббата тут же обступали дамы, требовавшие, чтобы он сочинял им мадригалы и сонеты по всем правилам прециозности: новенькое модное словечко, которое подхватил весь Париж. Часто г-на д`Эрбле заставали в компании м-ль Скюдери и ее брата. Анна-Женевьева же вела беседы с хозяйкой салона, со своими подругами… и воздыхателями. Последних у сестры герцога Энгиенского нашлось немало. Кто-то попадал под обаяние улыбки и голоса мадам де Лонгвиль, кто-то был очарован умом и действительно блестящей образованностью молодой женщины, кто-то тут же начинал воспевать прекрасные бирюзовые глаза и роскошные золотисто-белокурые локоны новой парижской богини. Герцогиня мило и остроумно шутила, сочиняла наравне со всеми сонеты, играла в буриме, несколько раз принимала участие в шарадах. Все было в высшей степени благопристойно. Новость, которую аббат благодаря Картье знал уже довольно давно, наконец, стала всеобщим достоянием. Мадам де Шеврез пересекла границу Франции и со дня на день вернется в Париж. - Вы будете ее принимать, моя дорогая? – спросила принцесса Конде у маркизы. - Посмотрим… - многозначительно улыбаясь, Катрин де Рамбуйе обмахнулась веером. Было душно, воздуха не хватало, а легкое, но энергичное движение страусиными перьями могло дать иллюзию хоть какой-то свежести. – Я же не отказывала ей от дома. Никогда. Принцесса кивнула. В самом деле: если герцогиня, как говорят, действительно остепенилась, то почему не принимать ее в хорошем обществе? Она мила и остроумна. Говорят, она по-прежнему очаровательна, несмотря на свои годы. - О чем вы беседуете, сударыни? – в разговор попытался вмешаться Морис де Колиньи. Молодой человек пал жертвой прекрасных глаз мадам де Лонгвиль, пылко (возможно, даже слишком пылко) признавался ей в восторженных чувствах, и потому мадам де Конде предпочитала держать внука великого Колиньи в поле зрения. - О герцогине де Шеврез, - милостиво пояснила маркиза. - Я ее видел вчера вечером, она уже приехала! - Что? – принцесса была настолько удивлена, что даже не сумела скрыть своего удивления. Маркиза, по привычке полулежавшая на парадной кровати, приподнялась с подушек и близоруко прищурилась. Тут же образовался довольно плотный кружок слушателей: самые свежие новости, чудом остававшиеся тайной, хотелось слышать всем. Герцогиня де Шеврез в Париже! Скорее всего, отдыхает после долгой дороги – иначе бы немедленно начала наносить визиты, возобновлять прерванные обстоятельствами и временем дружеские связи. Друзей у прекрасной Мари было не меньше, чем недругов. Доложили о приезде мадам де Монбазон. Эту особу утонченная Катрин принимала не слишком охотно. Не в последнюю очередь потому, что мадам де Монбазон приходилась мачехой Шевретте: Эркюль де Роган-Монбазон не нашел ничего лучшего, как вторично вступить в брачный союз с девушкой, которая была на десять лет моложе его собственной дочери! «Вторая Мари» оказалась столь же темпераментна, как и ее падчерица. В ранней молодости она славилась нежным цветом лица, редким для брюнеток, и изящной фигурой. Но годы взяли свое. Теперь это была полнотелая красотка – громко разговаривающая и смеющаяся, очень непосредственная. Как говорили, она постоянно меняла любовников. Последним в списке почитателей, добившихся успеха, значился никто иной, как Франсуа де Бофор – еще один вчерашний изгнанник, ныне возведенный в ранг любимчиков королевы. К счастью, мадам Монбазон приехала одна, без Бофора. На руках она держала тонконогую левретку, которая преданно смотрела на хозяйку и готова была растерзать каждого, кто осмелился бы согнать ее с рук герцогини. - Можете поздравить меня, моя дражайшая родственница вернулась в Париж! – Мари обвела насмешливым взглядом все собрание. – Если она будет в состоянии приехать сюда, то примерно через час вы сами все увидите. Принцесса Конде нервно поджала губы. - Дочь моя, вы побледнели… - тихо сказала она на ухо мадам де Лонгвиль. Девушка опустилась на низенький пуфик рядом с кроватью маркизы. – Вам лучше отправиться домой. - Мне… действительно нехорошо… Слова как нельзя лучше соответствовали истине. Красивое лицо герцогини де Лонгвиль исказила мучительная судорога. Колиньи метнулся к слуге – взять с подноса бокал с легким вином. Он поддержал девушку за затылок, помог ей выпить вино, подстраховывая дрожащие пальчики. При этом всякий мог заметить, что щеки молодого человека вспыхнули ярким румянцем, и он не вполне владеет собой. Полуобморочное состояние, в котором оказалась Анна-Женевьева, позволило Колиньи оказать мадам де Лонгвиль огромную услугу, о которой влюбленный мужчина может только мечтать. Мадам де Рамбуйе отдала короткое распоряжение: лакей, стоявший у изголовья кровати, тут же передал его своему подручному. Не прошло и минуты, как четыре лакея осторожно унесли девушку в жилые комнаты. Колиньи последовал за ними под благовидным предлогом – проследить, как устроили бедняжку, и доложить обществу о состоянии здоровья мадам де Лонгвиль. Аббат д`Эрбле пошел было следом, но был остановлен выразительным взглядом принцессы Конде. Аббат развернулся и присоединился к кружку мужчин, образовавшемуся вокруг мадам де Монбазон. Явление мадам де Шеврез произошло ровно через сорок минут после этого. Мари выбрала платье столь любимых ею тонов: черного и огненно-оранжевого. Действительно, сплетники могли убедиться: герцогиня не потеряла своей красоты. Грудь была слегка прикрыта драгоценными кружевами, на поясе сверкали маленькие элегантные часы, инкрустированные бриллиантами. Герцогиня была ослепительно хороша, как и в свои лучшие годы. Разумеется, ее появление произвело фурор. Гостья проследовала к кровати хозяйки. Ей придвинули кресло. В тот вечер в салоне была только одна звезда – все прочие померкли. Мари блистала. Она помнила всех своих друзей и мило улыбалась им. Она не забыла и про врагов: каждому досталась хотя бы одна ядовитая шутка. Все были очарованы этой новой Мари де Шеврез, так напоминавшей прежнюю, хорошо всем знакомую, но… Но эта была интересней. Загадочней. Притягательней. - Боюсь, что она поумнела, - прошептала принцесса Конде. Мадам Рамбуйе скептически пожала плечами. - Первое впечатление. Вот увидите, скандалов еще хватит… Вечер затянулся. Уставшие гости нехотя начали расходиться. Мадам де Шеврез также встала, подавила зевок. Огляделась по сторонам. - Аббат д`Эрбле, не так ли? – спросила она у маркизы, и указала веером на мужчину, который сидел у клавесина. - Именно он. Вы его узнали? – чуть усмехнулась мадам Рамбуйе. – Ведь вы с ним давние друзья. - Да, конечно! – Мари смотрела во все глаза на «давнего друга». – Похоже, меня не узнают. - Сейчас я его позову! – Катрин опять приподнялась с подушек и дала указание лакею. Клавесин умолк на несколько секунд – затем за клавиши сел кто-то из гостей. Аббат подошел к дамам. - Вы меня звали, маркиза? - Это я звала вас, аббат… Некоторое время разговор продолжался. Затем Мари зевнула уже откровенно. - Я теперь намерена вести праведный образ жизни, - заявила она, улыбаясь. – Потому похищаю у вас духовное лицо. Аббат, вы не откажете даме в маленькой любезности? Проводите меня до особняка. К тому же для вас я привезла несколько писем… Аббат молча поклонился. Они ушли вдвоем. Вслед летел шепоток – легким сквознячком, который заставлял аббата ежиться. Он шел рядом с мадам де Шеврез, и у него было ощущение, что он следует прямиком в древнегреческое царство теней, в блаженный Элизиум… Тени прошлого. Ему нужно было, чтобы его имя связывали с какой-то другой дамой? Но не с этой… только не с этой… Ступеньки. Карета. По дороге они не сказали друг другу ни слова. Еще можно было уйти и тогда, когда он довез ее до особняка и помог выйти из кареты. Но тут она встала на цыпочки – и поцеловала его. И он с ужасом понял, что никуда не уйдет. Он зашел в особняк. Он велел подать перо и бумагу. Написал записку Базену. Его провели в спальню герцогини. Мари стояла у окна в полном одиночестве и занималась тем, что выдергивала из волос шпильки. - Помоги мне снять платье, Рене! – сказала она, даже не оглянувшись. – Черт возьми, как я устала за сегодняшний день! Как мне все надоели! Самое удивительное заключалось в том, что все, что происходило, вызывало эффект дежа вю. Восьми или даже девяти лет разлуки не было. Они расстались вчера, в почти такой же комнате, примерно в тот же час. Разговор начался ровно с тех же слов, что и тогда. А потому все, что случилось потом, можно было предугадать заранее. Через считанные секунды они целовались. С платьем герцогини аббат разбирался на ощупь, путаясь в шнурках и раздирая себе кожу на пальцах о многочисленные камни, украшавшие наряд мадам де Шеврез. Мари пришлось куда проще, но и она проколола палец, воюя с брошью на воротнике шевалье д`Эрбле. Боли не чувствовали ни он, ни она. Одежда полетела на пол. У Рене еще достало ума метнуться к двери и закрыть ее на задвижку: он вовсе не хотел, чтобы их застали в откровенной ситуации. Мари тем временем стащила покрывало с роскошного двуспального ложа. Остальное тоже было как всегда: удивительно остро, до крика, до секундной остановки сердца в момент наивысшего экстаза, до полной прострации после того, как их отпускала очередная волна страсти. Окружающее вовсе перестало существовать: единственным реальным предметом оставалась бутылка вина, содержимое которой помогало выдержать эту яростную любовную схватку. Об усталости Мари уже не вспоминала… Последний раз волна накатила, когда в окно комнаты герцогини заглядывали первые лучи утреннего солнца… Потом Мари подрагивающей рукой дотянулась до бокала, одним махом вылила в рот его содержимое и тихо вздохнула. - Давай спать, мой ангел… Господи, как с тобой хорошо… Аббат прижал ее к себе, и оба почти тотчас уснули.
Джулия: Ночь была привычной. Непривычным оказалось пробуждение. Во всяком случае, непривычным для аббата. Сначала он не мог понять, почему у Анны-Женевьевы потемнели волосы, и почему его юная возлюбленная храпит как сержант де Вилкелье. Потом память начала возвращаться. Он был у маркизы де Рамбуйе? Да, разумеется. Весь вечер увивался вокруг молоденьких красоток, подруг Жюли де Вивонн. Сочинял им сонеты, целовал кончики пальцев. Кокетничал так, что самому было страшно. Временами бросал взгляд на мадам де Лонгвиль: ревновал. Знал, что не к чему, но… К нему пыталась навязаться мадам де Монбазон. Он под каким-то предлогом увильнул от разговора с ней. А затем… затем появилась мадам де Шеврез. И он точно упал в какую-то темную реку с огненной водой. Она попросила проводить ее, и он… О, Господи! Он с ума сошел! Арамис торопливо высвободился из рук госпожи де Шеврез. Он ощущал себя Одиссеем, которого Цирцея превратила в свинью. Или Тристаном, который хлебнул не одну чашу любовного напитка, а по крайней мере пять, и завалился блудодействовать не с Изольдой, а с одной из ее служанок. Солнце поднялось и теперь ярко освещало кровать, которая всего пару часов назад была ложем страсти. Золотые блики плясали на волосах герцогини де Шеврез. Волосы… Это было единственное, что не изменилось. Прямые солнечные лучи безжалостно уничтожили то очарование, которое подарил лунный свет. Раньше после ночи любви Мари была прекрасна как рассвет. Сейчас же – страшна как смертный грех. Черная краска, осыпавшаяся с ресниц и скопившаяся в многочисленных морщинках под глазами. Нездоровый цвет лица, слегка отекшие веки. Кожа на щеках явно начала увядать. Рот был приоткрыт, и становилось ясно, что улыбаться по-прежнему мадам де Шеврез больше не сможет: у нее не хватало трех или даже четырех зубов. Изменилась линия носа: откуда-то появилась хищная горбинка, придававшая профилю герцогини нечто зловещее… Шея также предательски подсказывала, что Мари перешагнула порог сорокалетия. Грудь, прежде пышная и высокая, превратилась в два тяжелых мешочка, изрядно потерявших былую округлость. Дальше аббат рассматривать не стал. Он вскочил, торопливо шагнул к огромному венецианскому зеркалу и с невольным ужасом всмотрелся в собственное отражение. Внезапное превращение красавицы в уродину натолкнуло его на суеверную мысль о проклятии, которое могло перейти и на него. Может быть, у него сзади за эту ночь вырос горб, лицо покрылось безобразными морщинами, а волосы поседели? Но зеркало отражало мужчину, которому, по самым придирчивым прикидкам, едва сравнялось лет тридцать: хрупкого, но красиво сложенного, с безупречной осанкой. Под глазами, правда, угадывались темные тени после бессонной бурной ночи, но кожа на лице, шее и всем теле была гладкой и ровной, зубы во рту шататься отказывались и радовали взор своей безупречной белизной, а темные волосы по-прежнему отливали холодным пепельным блеском. «Я младше ее всего на пять лет», - мелькнуло в голове. Сейчас он понять не мог, что за морок заставил его вчера очутиться в этой комнате, да еще и самозабвенно предаваться плотским утехам. Ему ничего не требовалось от нее. И – черт возьми, вот как приходит ощущение полной свободы от прежних иллюзий! – он совершенно не любил ее. Даже если бы солнечный свет не показал ему истинное положение дел – ему совершенно не хотелось улечься назад в постель, чтобы ждать, когда Мари откроет глаза. Не хотелось, как прежде, нежно целовать прядки ее волос и тонкую жилку, подрагивавшую на прохладном виске. Не хотелось оберегать от всех напастей и коллизий. Рене доподлинно знал, что между ними все кончено. В Мадриде он был отнюдь не уверен в этом. Аббат тогда понимал, что стоит герцогине захотеть по настоящему – и он снова будет совершать глупость за глупостью, чтобы не потерять ее благосклонности. Более того – он и творил эти глупости. Теперь чары развеялись. Арамис оделся и покинул комнату. По коридору он почти бежал. Ему не приходилось бывать в особняке герцогини, но он нашел дорогу без помощи слуг. Немыслимо было после собственного прегрешения показаться на глаза Анне-Женевьеве. Но Базен передал записку от нее с просьбой явиться в особняк Лонгвилей. Сейчас. Немедленно.
Джулия: Мадам де Лонгвиль, вопреки своему обыкновению, не вставала. Она лежала на кровати в длинной сорочке и пеньюаре. Золотисто-белокурые волосы, не убранные под ночной чепец, волной падали на подушки. Личико Анны-Женевьевы казалось восковым. Она не стала задавать никаких вопросов. Просто поднялась, сделала несколько шагов навстречу и обняла, уткнувшись головушкой ему в грудь. Аббат тоже обнял ее, мучительно краснея от стыдливого раскаяния и радуясь тому, что она этого не видит. Ну, не станешь же ей говорить, что он провел ночь с мадам де Шеврез и только после этого как следует понял, как бесконечно дороги ему отношения с НЕЙ. С его белокурым ангелом. - Ты был на службе? – шепотом сказала она. – Я трижды посылала Агнессу… Он сделал какое-то движение, которое она приняла за подтверждение. - Но теперь-то я здесь! – глухо ответил аббат, зарываясь лицом в пряди, пахнущие свежестью и ромашкой. - Ты останешься? Сегодня можно, дежурит Агнесса, герцога нет… - она сонно потянулась. – Не оставляй меня одну, прошу тебя… Все силы он оставил в комнате мадам де Шеврез. Анне-Женевьеве досталась не страсть, а ласка. Впрочем, больше ничего герцогиня и не потребовала: они уже миновали ту стадию отношений, когда любое прикосновение любимых рук вызывает бурю. - Ты плачешь, радость моя? Что случилось? Молодая женщина некоторое время помедлила с ответом. Затем бирюзовые глаза, и в самом деле странно влажные, взглянули на Арамиса. - Вчера вечером меня страшно тошнило. Я еле нашла силы приехать домой. Ночью тошнота возобновилась, пришлось приглашать врача. - И? – у аббата почему-то похолодели руки. - Я жду ребенка… - с жалобной улыбкой ответила Анна-Женевьева. – Готовьтесь крестить сына или дочку, святой отец… - Ты уверена? Торопливый кивок. - А герцог… знает? - Еще нет. Не волнуйся, все в порядке. Я… была с ним несколько раз в последнее время. Этого достаточно, чтобы он поверил. Но я знаю, что срок несколько больше, чем… словом, это было, когда все они… мой муж… отец… пропадали у постели короля. Ты не рад?.. Рене, милый, что ты делаешь?! Рене, встань!!! Он, страшно бледный, целовал ей руки и прижимал к себе…
Джулия: *** Тошнота накатывала приступами. В такие минуты хотелось упасть на что-то мягкое и прохладное – и лежать неподвижно. Головокружение было нестерпимым, даже перед закрытыми глазами мерцали золотые мушки. Анна-Женевьева сжимала губы, стараясь не выдать свою слабость. Постепенно мутная пелена отступала. Появлялась возможность сделать свободный вдох, выдохнуть полной грудью. Девушка непроизвольно прижимала ладонь к животу и некоторое время старалась сидеть или стоять без движения. Она еще никому ничего не сказала. Правду знали она сама, Агнесса, врач и Рене. Внешне ее состояние никак пока не проявлялось: в зеркале отражалась все та же стройная фигурка. Ни намека на округлившийся живот. Камеристки, помогая ей поутру одеваться, не скупились на льстивые слова. Но герцогиня знала: еще неделя-другая, и придется признаваться. Тогда – все. Правила этикета не позволяли показываться на глаза другим беременной. Никаких больших приемов. Только малые, у себя. Можно выезжать на приемы к мадам Рамбуйе: у нее вполне лояльное общество. Там она своя, там ее знают с детства. Еще хуже тошноты было сознание того, что игра, в которую они с Рене начали играть ради сохранения тайны, которая их связывала, никакого удовольствия не доставляла. Анна-Женевьева видела, что бедняга Колиньи страстно влюблен в нее. Ответить взаимностью она не могла и не хотела этого. А он на каждом углу кричал о своей любви. Он готов был делиться своим обожанием со всеми, кто мог его слушать. Он стал носить ее цвета. Он каждый день бывал у нее, она не могла отказать ему – и принимала. Очень скоро Агнесса принесла ей новость: в городе вовсю сплетничают о том, что мадам де Лонгвиль, наконец, уступила домогательствам Колиньи. Невозможно устоять перед кавалером столь пылким и нежным одновременно! Он сочинял ей стихи – плохие, беспомощные. Она, улыбаясь, слушала его – и теребила маленькую изящную ладанку, висевшую на груди. Она позволяла целовать себя – не только руку, но и висок, лоб. Его поцелуи не вызывали в ней никакого отклика. Она вообще была равнодушна к проявлению любой ласки, исходившей от посторонних людей. Морис Колиньи трепетал от страсти – мадам де Лонгвиль была ледяной девой. Он этого не замечал, не желал замечать – ведь внешне ему оказывали все признаки благосклонности. Благом было то, что продолжался траур по покойному королю. Больших приемов никто не устраивал. Герцогиня по настоянию врача стала больше бывать на свежем воздухе. Она часами бродила по парку, сидела на скамейке – вышивала или читала. Мысль покинуть Париж возникала все чаще. В столице было душно, воздуха не хватало. Девушка с особой остротой воспринимала вкус еды, запахи. Ее многое стало раздражать. Наконец, настал день, когда она тихо вскрикнула от боли, когда Агнесса застегивала ей корсет. Оставалось еще три крючка. Корсет, сшитый точно по мерке опытным портным, стал тесноват. Грудь, и без того соблазнительно пышная, начала наливаться еще больше. Пришлось прибегнуть к маленьким хитростям. В тот раз удалось обойтись без замены платья, но было очевидно, что нужно менять гардероб. Ей хотелось утешения, ласки, нежности. Не от Колиньи – от любимого. Любимый почему-то ограничивался редкими визитами. И всякий раз девушке казалось, что он сторонится ее. Неужели ее беременность убила его любовь? Но ведь когда она ему призналась, он стоял на коленях и целовал ей руки! То, что прекратились ночные свидания, было объяснимо: это запретил врач, это же предписывали религиозные правила. Теперь и про аббата сплетничали. Сплетни приносила та же Агнесса. Аббата объявляли то любовником мадам де Монбазон, то любовником мадам де Шеврез. Поначалу Анна-Женевьева лишь мило улыбалась, но чем дальше, тем больше девушкой овладевали тревога и ревность. Успокаивало одно: уж по отношению к мадам де Монбазон все сплетни были пустыми домыслами. Любовниками «второй Мари» считались и Бофор, и Лонгвиль. Мало того, что считались – они ими и были. С одним Мари удовлетворяла свои аппетиты в постели, с другого получала кое-какие деньги, и потому не собиралась прерывать связь. Анна-Женевьева ее ненавидела. Это было очень плохое чувство, но она ничего не могла с собой поделать. На похождения мужа она смотрела сквозь пальцы – ненависть имела другую причину. В Мари де Монбазон молодая герцогиня видела все те женские качества, которыми, по собственному мнению, не обладала. И не желала обладать. Развязность, вульгарная откровенность, развращенность… Мадам де Монбазон к тому же многократно позволяла себе отзываться о своей сопернице слишком грубо и даже пошло. Но при людях им приходилось мило улыбаться друг другу, нежно пожимать руки, целовать воздух рядом с мочкой уха соперницы, говорить неизменное «Драгоценная моя» - и всячески поддерживать иллюзию полного согласия. Как раз в тот день, когда было готово новое платье – светло-бирюзовое, с тончайшими переливами оттенков на лифе, сшитое по НОВОЙ мерке (запас позволял пользоваться им еще как минимум месяца три), нужно было отправляться с визитом к мадам де Монбазон. Анна-Женевьева с утра ничего не ела. Разве можно считать едой десяток гренок с яйцом и стакан кларета? К ненавистной красотке она отправилась, наложив на лицо побольше румян и подведя глаза тенями, привезенными из Ирана. Ей хотелось выглядеть хорошо и никому не показывать свою слабость. Все удалось. Ее сопровождал Колиньи, она улыбалась, она держалась из последних сил, хотя ей хотелось домой, в кровать, слушать мурчание кошки и журчание струй фонтана во внутреннем дворике особняка. Прием был замечательным, собралось блестящее общество. Они встретились и с аббатом д`Эрбле. Анна-Женевьева мысленно вознесла молитву Небесам: он ни разу в ее присутствии не подошел ни к хозяйке дома, ни к Шевретте. Мадам де Шеврез Анна-Женевьева видела впервые после ее возвращения в Париж. Она нашла ее красавицей – ровно такой, какой ее изображали на портретах. Шевретта выглядела очень молодо. Вокруг нее увивались мужчины. Но аббат держался в стороне. К тому же внимание самой мадам де Лонгвиль было приковано к тем, кто развлекал ее саму. Тошнота опять подступила неожиданно. К счастью, в зале было душно. Этикет позволял уйти через определенное время – герцогиня этим воспользовалась. Естественно, до кареты ее проводил все тот же Колиньи. - Обожаю вас, вы богиня! – восторженно шептал он. – Разрешите мне иметь на память ваш локон! Анна-Женевьева улыбнулась. Они были у кареты: на сидении лежал неизменный мешочек с рукоделием. Там нашлись ножницы. Герцогиня отрезала конец одной из прядей: - Вот. Надеюсь, вы довольны? Он не сдержался. Он вскрикнул в порыве радости, привлек мадам де Лонгвиль к себе и пылко поцеловал в губы. Анна-Женевьева мягко отстранила его. - Нас могут увидеть! Он понял. Смутился, помог ей сесть в экипаж – сам же отправился другой дорогой. Он вовремя исчез. Анна-Женевьева позволила кучеру отъехать на порядочное расстояние, после чего дернула за шнурок: карета остановилась в каком-то переулке. Девушка прижала обе ладони ко рту. Тишины и покоя… и немедленно расслабить корсет… Сегодня уже ничего не сказать… завтра – придется. Она знала, что еще рано что-либо ощущать, но ей казалось: у нее теперь два сердца. И одно мешает другому.
Джулия: *** В зале оставалось еще довольно много людей. Мадам де Монбазон, сидя в кресле, выслушивала длинный и подробный рассказ о радостях сельской жизни, когда к ней подошла одна из ее придворных дам. - Мадам, тут кое-что забавное! - Что такое? – Мари, обрадованная тем, что надоевший ей разговор прекратится, живо протянула руку. – Отдайте мне. Это были два письма. Мари быстро пробежала глазами одно, затем – другое. Глаза ее сначала расширились от удивления, затем она хихикнула, прищелкнула пальцами – как это обычно делают испанки. - Спасибо, Шаброль. Я ваша должница. Господа, господа! Какая прелесть! Какой слог! Она развернула первый листок и начала читать, делая паузы, повышая и понижая интонацию как опытная актриса. - Я гораздо меньше сожалела бы о том, что вы переменились ко мне, если бы полагала, что не ответила должным образом на вашу любовь. Признаюсь вам, она казалась мне искренней и сильной, вы же получили все, что могло бы удовлетворить самые страстные ваши желания. Но теперь не ждите от меня ничего, кроме уважения, к которому обязывает меня ваша скромность. Я слишком горда, чтобы делить с кем бы то ни было любовь, в которой вы мне столько раз клялись, и наказанием за ваше пренебрежение будет лишь мой полный отказ от чувства к вам. Прошу вас не приходить более ко мне, поскольку я лишилась права приказать вам это… - Действительно, прелесть! – раскачиваясь из стороны в сторону, признал Франсуа де Бофор. Он как раз засунул в рот марципан, и реплика получилась не вполне внятной. – Но разве это все? Кажется, к этой прилагалась и вторая записочка! - Вот она! – сказала мадам де Монбазон. – Но стоит ли читать ее вслух? Общество изъявило немедленное желание послушать и содержание второй записки. Все сгорали от любопытства. Мари усмехнулась и открыла другой конвертик. Сделала она это так медленно и так театрально, что все, кто стоял в ближнем круге, могли убедиться: почерк писавшей послание тот же, что и в первом письме. - На что вы надеялись после столь долгого молчания? Разве вы не знаете, что гордость, заставившая меня ценить ваше былое чувство, ныне запрещает мне страдать от его ложной видимости? – прочла Мари. - Ого! Это еще лучше! – воскликнул Бофор, ударив себя по боку. - Не перебивайте, герцог. Это только начало. Дама далее поясняет свои мысли более ясно. «Вы говорите, что мои подозрения и непостоянство делают вас несчастнейшим человеком в мире. Позвольте сказать вам, что совершенно в это не верю, хотя и не могу отрицать, что вы действительно пылко меня любили, равно как и вы должны признать, что были должным образом вознаграждены. Будем справедливы по отношению к друг другу, и я сохраню доброе чувство к вам, если ваше поведение не нанесет ущерба моей чести. Мои доводы показались бы вам более убедительными, если бы вы спросили свое сердце; теперь же ваша страсть пробуждается из-за невозможности увидеться со мной. Я страдаю от недостатка любви, а вы от излишней пылкости. Нам следует все переменить, и я сумею исполнить свой долг, тогда как вы не должны пренебрегать своим. Это не означает, что я забыла, каким образом вы провели со мной эту зиму, и я говорю с вами столь же откровенно, как и в былые времена. Надеюсь, это пойдет вам на пользу, а мне самой не придется впоследствии сожалеть, что была побеждена моя решимость более не возвращаться к прежнему. Квартиру я оставляю за собой, но буду появляться там только по вечерам; вам известно, чем это вызвано...». Раздался смех. - Шаброль, подите сюда! – приказала герцогиня. – Скажите-ка нам без утайки, моя девочка, где вы обнаружили эти послания? - Вон там, - девушка указала рукой на место, где подняла письма. - Так и есть, - герцогиня покачала головой с притворным ужасом. – Это наверняка выпало из кармана нашего дорогого Колиньи. Ведь он покидал нас в такой спешке… - Он устремился за своей дамой, что ж тут непонятно? – аббат д`Эрбле подошел к герцогине. Мари не без труда выдержала его взгляд: глаза говорили то, что не могли произнести губы. Но мадам де Монбазон молчаливому предупреждению не вняла. В течение получаса она изощрялась в остроумии, комментируя буквально каждую фразу из писем. Какое нахальство! Имея такого прекрасного покладистого мужа, завести себе любовника! Причем сделать это буквально через несколько месяцев после свадьбы! «Я не забыла, каким образом вы провели со мной зиму» – неужели это про минувшую зиму? Может быть, уже прошлой зимой писавшая письма дама блаженствовала в объятиях любовника? И затем ей пришлось обманывать мужа в первую ночь? Как низко нужно пасть, какой преступной страстью воспылать! - Мне кажется, вы говорите о ком-то конкретном! – сказал, нахмурившись, герцог де Шатильон. Он не слышал начало разговора и не знал, что речь идет о его младшем брате, но комментарии герцогини его слегка встревожили. - Конечно, - мадам де Монбазон послала молодому человеку обворожительную улыбку. – Ваш брат – редкий счастливчик. А мадам де Лонгвиль очень ловко водила нас за нос, разыгрывая святошу. - Мадам! – ледяным тоном попытался остановить ее аббат д`Эрбле. – Мадам, вы клевещете на отсутствующих! - Ну, вам она в таком не признается! – рассмеялась герцогиня. – А я говорю: я узнала ее почерк. - Да кто же она? – Бофор уже подпрыгивал от нетерпения. - Мадам де Лонгвиль, разумеется. Я думала, у них все только началось, а он нежно обожает ее уже с осени. Помилуйте! Нынешняя молодежь совсем потеряла стыд! Она же только год назад вышла замуж! Присутствующие смеялись. Мари ликовала. Бофор – тот просто согнулся пополам от смеха. Вот прекрасная ситуация! Он чуть было не женился на этой белокурой святоше! Она его отвергла, не захотела даже слушать! Как она гордо задирала нос! А сама… - Хорош бы я был в роли рогатого мужа! – воскликнул он. Мадам Монбазон поднялась, чтобы подойти к окну. И увидела, как аббат д`Эрбле что-то говорит герцогу де Шатильону. Герцог только усмехнулся. Аббат сделал движение, словно хотел схватиться за шпагу. Но шпаги при нем не было. К счастью. Аббат усилием воли заставил себя раскланяться с несколькими гостями – и торопливо направился к выходу. - Что это с ним? – удивился Бофор. - Так она же – его духовная дочь. Он посчитал себя оскорбленным. Какие высокие чувства! – насмешливо произнесла герцогиня. – Шатильон, что вам наговорил этот сумасшедший?
Джулия: - Ерунда! - герцог отмахнулся. - Он действительно не в себе. Лучше расскажите нам, Мария, кому и как удалось добиться неслыханной милости для вашей родственницы? Влияние этой ханжи и святоши принцессы Конде еще в начале мая заставило ее величество открыто признать, что наша августейшая властительница опасается возвращения своей лучшей подруги и самой верной сподвижницы во Францию! Откуда такая перемена? - Вы не рады? - мадам де Монбазон улыбнулась. - Что ж... никакого секрета нет. На возвращении нашей дорогой Шевретты настоял кардинал Мазарини. По кружку присутствующих пронесся шепот удивления. - Мазарини считает, что его противники оценят жест доброй воли. Я наверняка знаю, что между итальянцем и моей родственницей состоялся разговор, где Мазарини предлагал герцогине дружбу... и деньги! Ведь ни для кого не секрет, что Мари вся в долгах... Я ей сама одолжила на первое время какую-то сумму, могу призвать всех вас последовать моему примеру. - Я завтра пошлю к ней лакея с деньгами, - пообещал Бофор. - Уж если и быть должной, то потомку Генриха IV, Шевретта горда, как все Роганы. Неужели она польстилась на кардинальские пистоли? Ее пытаются купить, это очевидно! Бофор пребывал в том редком состоянии, когда его речь была связной, грамотной и четкой. Это свидетельствовало о глубокой задумчивости. - Ее встречал Ларошфуко, - Мари небрежно откинула в сторону веер и встала со своего места. - Завтра он будет у меня, я узнаю еще больше. - Я видел его сегодня, - Шатильон теребил бахрому своего плаща. - Он сказал, что вынужден был дать герцогине целый ряд советов. Главный из них - не пытаться приобрести влияние на королеву... - Ну, это мы еще посмотрим! - Мари усмехнулась. - Сегодняшняя пикантная история может все изменить. - Вы собираетесь объявить войну Конде? - спросил де Гиз. - Почему нет? - Мари обвела насмешливым взглядом всех присутствовавших мужчин. - Меня не устраивает влияние Шарлотты-Маргариты. Она, как вы правильно заметили, Шатильон, ханжа и святоша. Но вот ее доченька... - Это и правда ее почерк? - Шатильон разглядывал забытое всеми письмо. Мари выхватила листок из рук герцога. - Какая разница! Скандал будет славный! И не вздумайте защищать вашего братца, милый мой! - Даже и не подумаю! - Шатильон зевнул. - Тоже не питаю ни к кому из Конде нежных чувств. Единственная ошибка, которую вы, может быть, допустили - это то, что Шевретта еще не встретилась с королевой. - Вот еще! - мадам де Монбазон круто развернулась на каблуках. - Упустить такой случай? Бофор хохотал. В свое время Анна-Женевьева позволила себе немало остроумных выпадов в адрес неудачливого жениха. А что он сделал? Подумаешь, слегка примял юбки этой выскочке и ухватил за бочок! Было бы за что хватать! Женщина должна быть гладкой и мягкой. Вот... как Мари... Влажный блеск красивых глаз Мари де Монбазон показал ему, что герцогиня отдает должное его внешности. Бофор поправил свои чудесные длинные белокурые локоны. - Сейчас уезжайте, но возвращайтесь через час, - прошептала еле слышно мадам де Монбазон. Бофор понял - и просиял. Великолепно! Назавтра он будет чувствовать себя самым счастливым человеком в Париже! - Господа, я устала! - сказала мадам де Монбазон. - Давайте расходиться. И не забудьте упомянуть о письмах вашим лакеям. Лучший способ ославить кого-то на весь Париж - это сказать слугам. Никакая газета и никакие выкликалы на площадях не возымеют такого действия...
Джулия: *** - Неслыханная наглость! - принцесса Конде сидела в кресле совершенно прямо, руки не прекращали движения: ее высочество занималась изготовлением кружева. Иголка падала туда-сюда без устали. Но по выражению лица Шарлотты-Маргариты всякий бы без труда понял, что принцессу довели до состояния холодного бешенства. - Мало того, что эта... - принцесса секунду помедлила, подбирая нужное слово. Сказать грубость ей не позволяло воспитание. Остаться в пределах вежливости было затруднительно. - Эта невозможная женщина... - пришел на помощь аббат д`Эрбле. - Да, эта невозможная женщина позволяет себе насмехаться над моей дочерью, она еще и утверждает, что я оказываю на ее величество дурное влияние! Герцог де Лонгвиль, присутствовавший при разговоре, проделал зубами дыру в платке. Мадам де Монбазон открыто состояла его любовницей до недавнего времени. Все знали, что перед свадьбой герцог попытался откупиться от «толстухи Мари», которая в тот момент ему только мешала, чуть позже связь была возобновлена - к обоюдному согласию. Но защищать любовницу при принцессе и жене? Герцог понимал, чем это ему грозит - и хранил молчание. Вот только принцессе этого было мало. - Генрих, скажите хоть слово! В конце концов, глупая сплетня пущена про вашу жену! Лонгвиль судорожно сглотнул слюну. - Я не верю тому, что говорят. Это пустые пересуды. Конечно, пустые! - Я вижу, что вы мне не верите! - из-за полога кровати раздался слабый, усталый голосок герцогини. Бедняжка не спала всю ночь, мучительная тошнота отпустила ее только час назад. Она с трудом нашла в себе силы привстать и отодвинуть ткань. Все участники сцены теперь были перед ее глазами. Матушка. Гордая, гневная, прекрасная. Анна-Женевьева никогда не испытывала материнской ласки, в основном видела от матери только строгость. Но все равно любила. А сейчас понимала: мать ее все же любит. Матушка знает правду, матушка могла бы погубить ее, но... Муж. Вот кому герцогиня вовсе не завидовала. Защищать жену от козней любовницы - тяжкий труд. Генрих плохо выглядит, нервничает, теребит манжеты. То достает платок из кармана, то убирает его назад. На него обрушили разом две новости: жена беременна, о жене сплетничает вся столица. Аббат. Девушка улыбнулась уголками губ. Ей рассказали, как он вчера пытался ее защитить. Значит, любит. Значит, и сплетни про него - пустое. Как хорошо, что она не поверила! Зеркало отражало и ее лицо. Ох, какая бледность! Какие тени под глазами! Нужно срочно что-то делать. - Я верю вам! - поспешно сказал герцог. - Мадам, поступим иначе, - аббат говорил медленно и ласково. - Вот Евангелие. Поклянитесь в присутствии вашего супруга, вашей матери и меня, вашего духовника, что вы не являетесь любовницей господина Колиньи. Анна-Женевьева на секунду опешила. Иголка в руке принцессы замерла. - Вы можете поклясться, сударыня? - нерешительно спросил герцог. Подобная клятва в присутствии двух свидетелей лишала его возможности ревновать и подозревать жену в неверности. Конечно, он сам на месте жены солгал бы не задумываясь, но... Но молодая женщина гордо кивнула. - Аббат, подайте Евангелие. Положив руку на священную книгу, она медленно сказала, глядя мужу в глаза. - Клянусь всем святым, я никогда не была любовницей Колиньи. Я поощряла его ухаживания настолько, насколько это допускают правила приличия. Не моя вина, что дважды или трижды его чувство увлекало его переступать пределы разумного. Один раз он позволил себе обнять меня и поцеловать, другой... - Мадам, не стоит! Я верю вам! - герцог стушевался. Он видел, что жена говорит правду. - В другой раз, чтобы отвязаться от его ухаживаний, я вынуждена была обрезать локон и подарить ему. Это все. Тем более ручаюсь, что ребенок, которого я ношу под сердцем, не имеет никакого отношения к моему якобы любовнику... Голос Анны-Женевьевы был ровным и почти спокойным. Смотрела она, не отводя взгляд. Как приятно говорить правду. Как приятно вот таким способом погасить ревность в еще одном сердце. - Герцог, я вынужден напомнить вам простую истину, - аббат поспешил убрать Евангелие и помог герцогине опуститься на подушки. Он воспользовался тем, что герцог не видел его лица. А мадам де Лонгвиль - видела. Все, что было не произнесено вслух, сказали глаза. - Не стоит подвергать вашу супругу таким испытаниям. Это не полезно для женщины в ее положении. - Я сделаю больше, дочь моя, - сказала принцесса. - Я сегодня же отправлюсь к ее величеству с просьбой начать расследование по этому делу, изъять скандальные письма и доказать, что вы невиновны. Герцог только развел руками. Раз уж чопорная принцесса намерена идти к королеве... Действительно, придется выбирать между женой и любовницей. - Надеюсь, что вы зачали сына, сударыня! - сказал он, испытывая неловкость от того, что вынужден произносить подобные вещи при свидетелях.
Джулия: - Я тоже на это надеюсь, но буду рада и дочери! – ответила герцогиня. - Господь сам предусматривает, кем наградить супругов, - аббат разглядывал кружево, которое получалось у мадам Конде. Вид у священника был самый постный. – Сын – это продолжение рода, наследник. Но не меньше следует радоваться и появлению дочери, потому что хорошая дочь – утешение для родителей. - Я желал бы иметь сына, - герцог не допускал иных вариантов. Постепенно напряжение, которое он испытывал, стало слабеть. Жена фактически поклялась ему в верности… теща займется восстановлением доброго имени семьи Конде. Будет ребенок? Отлично. Для того он и женился, чтобы молодая жена рожала детей. Ему и так несколько раз уже намекали на то, что она не слишком стремится выполнять свое природное предназначение. Уже год замужем – и ни малейшего намека на беременность. Герцог повеселел и даже замурлыкал себе под нос какой-то мотивчик. А Мари… что Мари? Мадам де Монбазон ревнует – только и всего. - Молитесь Господу о сыне! – все тем же постным, слегка назидательным тоном промолвил аббат. – Я отправляюсь на службу и буду сам молить Пресвятую Деву и святых покровительниц Анну и Женевьеву о благополучном развитии плода. Сударыня, я оставляю вас. Надеюсь заехать вечером и осведомиться о состоянии вашего здоровья. Если дела задержат меня, отправьте записку моему лакею. Я буду ждать и волноваться… Аббат раскланялся и покинул комнату. - Он суров к вам, милая моя? – вдруг спросил герцог. - Он справедлив… - тихо отозвалась герцогиня. - Он хороший пастырь! – не терпящим возражения тоном подытожила принцесса. – Лонгвиль, оставьте нас, пожалуйста. Полагаю, что мы выяснили все, что касалось вас. Я бы хотела поговорить с дочерью наедине. Герцог с готовностью раскланялся. Общество принцессы Конде несколько тяготило его. Он знал, что Шарлотта-Маргарита его недолюбливает. Дверь закрылась. Женщины остались одни. - Матушка, и что теперь делать? Шарлотта-Маргарита отложила в сторону кружево, подсела на кровать к дочери. - Ты была искренней, когда говорила про Колиньи? - Да, матушка. Вполне. Но разве вы сомневались в этом? - Совсем не сомневалась и спросила только для того, чтобы окончательно удостовериться в твоей искренности. Про вас с графом Колиньи действительно много сплетничают. Ты слишком приблизила его к себе. - Скорее, он выдает желаемое за действительное! – с досадой сказала молодая герцогиня. Она почувствовала себя лучше, и теперь ей вовсе не хотелось лежать. Но врач велел хотя бы сутки провести в постели. – Матушка, передайте мне кусочек индюшатины. Принцесса улыбнулась. - Ты ее никогда не ела. - Теперь ем. Не поверите, матушка: я мечтала об этом кусочке три дня! - Стоило так долго ждать?.. Но я выгнала герцога не затем, чтобы рассуждать с тобой об индюшатине. Об этом у нас еще будет время поговорить; я корю себя за то, что раньше не вела с тобой подобных разговоров. Монахини, полагаю, тоже молчали. Стало быть, ты совсем мало знаешь о положении, в котором оказалась. Некоторое время мать смотрела на то, как дочь с отменным аппетитом уплетает мясо. - Все будет хорошо, поверь мне! – с неожиданной нежностью сказала принцесса. – Я сумею тебя защитить. Любая мать может ругать свое дитя, но когда ему грозит настоящая опасность – превращается в коршуна. Анна-Женевьева порозовела от удовольствия. - Матушка, вы пойдете к королеве? Правда? - Конечно, дитя мое. Когда недостойные люди стремятся опорочить честь нашей семьи, нужно действовать смело и решительно. В сущности, дело даже не в тебе. Фарс, который разыграла толстуха Монбазон, направлен на нас всех. На меня, на твоего отца, на твоего брата… Я в отличных отношениях с ее величеством. Теперь вернулась мадам де Шеврез, а она не из тех, кто будет мириться с потерей влияния на ее величество. Их с Анной связывала многолетняя дружба… - А теперь? - Теперь? – принцесса вернулась к кружеву и возобновила работу. – Теперь все иначе. Я уже говорила о том, что интересы ее величества – наши интересы. Вернулось из изгнания много знатных людей, имевших в свое время влияние и политический вес. Они не хотят признать, что их время прошло. Все думают, что если нет Ришелье, то возможен возврат к прошлому… Взять хоть Бофора. Крикун и фат. Он считает себя обделенным, обманутым. Он хотел бы возглавлять регентский совет. Он жаждет власти и пытается обольстить ее величество. - Похоже, он только и умеет, что обольщать! – герцогиня презрительно улыбнулась. - То, что хорошо с рыночной торговкой, не подходит к самой влиятельной властительнице Европы. Анна полна благоразумия. Мы будем поддерживать ее и помогать Мазарини, девочка моя. Я говорю тебе об этом прямо. Монсеньор Джулио имеет много недостатков, но он все же лучший из возможных вариантов. Королева всецело ему доверяет и попросила меня помочь своему первому министру. Кардинал мил, любезен и хитер. Конде имеют право занять французский престол. Твой брат только что покрыл себя величайшей воинской славой. Мы не будем лезть в заговоры… - Матушка, разве есть какой-то заговор? Шарлотта-Маргарита задумчиво отложила в сторону иголку и прикрыла глаза. - Заговоры существовали, существуют и будут существовать. Только тебе совершенно не нужно размышлять об этом. Твои мысли должны быть направлены на то, чтобы маленькое существо, которое живет в тебе, вовремя появилось на свет. Более важной заботы у тебя просто нет и быть не может… А политика… политикой предоставь заниматься тем, кто искушен в этом. Принцесса помолчала некоторое время, затем продолжила все тем же спокойным, ласковым тоном: - Еще месяц или даже два ты можешь появляться в свете. За это время можно привести в порядок какой-то из ваших загородных замков, и ты переедешь туда. Я приглашу свою портниху. Нужно пересмотреть твой гардероб…
Джулия: *** - И что сказала ее величество? – аббат лениво перебирал локоны лежащей рядом женщины. Мари больше ни разу не допускала ошибки, которая едва не стоила ей слишком дорого: когда аббат открывал поутру глаза, его возлюбленная уже не спала. Лицо ее горело свежим румянцем, она успевала привести себя в порядок и выглядела как обольстительнейшая из красавиц. Кожа ее вновь стала гладкой, ровной и на ощупь напоминала дорогой атлас. Видимо то, первое впечатление, неприятно поразившее аббата, во многом было следствием долгой и трудной дороги. Герцогиня предприняла все меры для того, чтобы сохранить славу первой придворной красавицы – и преуспела в этом. - Она? – Мари дернулась, вспомнив недавнюю обиду. – Она была надменна со мной! Когда я попыталась ей напомнить, сколько раз страдала за ее интересы, Анна только пожала плечами и велела мне быть благоразумной! Точно маленькому ребенку! Мне показалось, что она… - Боится вас? – подхватил аббат. Мари кивнула. Свидание, о котором она так мечтала, состоялось два дня назад. Анна приняла старую подругу настороженно. Мари только теперь начинала понимать все то, что во время путешествия к Парижу говорил ей принц Марсильяк. Уважать первого министра, проявлять почтение к королеве, не пытаться интриговать, не донимать ее величество просьбами о милостях… - Почему она так выделяет этого итальянца? Он пригож – правда. Но этого мало! Взять хоть Бофора: он королевской крови, имеет влияние, народ его на руках готов носить… Аббат зевнул. Для него все было очевидно. - Они любовники, моя дорогая. Мари замерла. Затем расхохоталась. - Аббат, вы с ума сошли! Они? Да знаете ли вы, что Мазарини вчера весь вечер провел у меня и пытался за мной ухаживать! Поверьте, если бы я не презирала его настолько… - Мари, Мари! Вам по-прежнему двадцать лет! Неужели вы не понимаете, что это обычная хитрость? А вы попались на нее как неопытная девчонка! - А вы ревнуете! – герцогиня хохотала. - Мари, - Арамис с досадой отстранился. – Я сам их видел! Сам – понимаете? Они уже несколько лет близки и прекрасно находят общий язык! Вы когда-нибудь были влюблены по-настоящему? На что вы способны, чтобы удержать мужчину, которого любите? Про вас – не знаю, а про Анну могу сказать совершенно точно: женщина, которая так пылко полюбила уже в зрелом возрасте, может пойти по трупам, чтобы сохранить возлюбленного! Герцогиня оборвала смех. - Вы так уверенно рассуждаете о женских особенностях, аббат… Может быть, я еще услышу вашу проповедь? - Послезавтра, церковь Святого Людовика в Маре, - без тени улыбки сказал Арамис. – Я буду проповедовать о смирении и сострадании. Хотя после разговора с вами склонен сменить тему и поговорить о дальновидности и осторожности. - Полноте, аббат… - Вы называете меня аббатом даже в постели – значит, я все же стал священником. Мари посмотрела на него пристально. - Нет, Рене, – тонкие и по-прежнему восхитительной белизны пальцы потянулись к локонам аббата. – То, что ты принял сан, совсем не отменяет того, что ты – мужчина… Аббат не сопротивлялся. Но и не поощрял свою нежную подругу. Ему было не до любви. - Скажи – чего ты хочешь? Она ответила гортанным тихим смешком: - Тебя… - Я не о том! Поставим вопрос иначе: чего ты хочешь добиться от королевы? - Я желаю вернуть ее дружбу. - И только? - Моя подруга… моя лучшая подруга не может отказать мне в выполнении маленьких любезностей. - Маленькая любезность? Что вы под этим подразумеваете? Отстранить Мазарини от должности только потому, что он за вами ухаживает? Назначить первым министром Бофора? - Бофора? Это уже не маленькая любезность! – пальчики герцогини вырисовывали на груди аббата затейливый узор. – Нет, я всего лишь попрошу вернуть своего увальня. - Вы о Шатонефе? - Что за ревнивый тон, милый мой? Мы же договорились не ревновать друг друга. - Это не ревность, это удивление. - Удивление? Разве Шатонеф не заслужил помилования? Он знатного рода и оказал Франции немало услуг… - Согласен. До тех пор, пока не связался с вами! Мари опять рассмеялась. - А вы стали ядовито кусаться, аббат! Где смирение, которое приличествует священнослужителю? - Быть священником не означает стать болваном. Дело только в Шатонефе? - Дело, может быть, еще в трех-четырех моих давних друзьях, которых я хотела бы вознаградить за лишения. Они заслуживают более высокого положения. - Попытайтесь, герцогиня! Попытайтесь… - аббат встал и начал собирать разбросанную по полу одежду. Черт, что за мода: безумствовать как молодожены? При этом он прекрасно понимает, что уже не любит Мари. Но отказаться от того, что она с такой готовностью предлагает – невозможно… у него нет сил на это. Лучше связь с давней любовницей, чем новое увлечение. Здесь его оправдывает хотя бы факт длительного знакомства… - Ты уходишь? – лицо Мари приняло страдальческое выражение. – Рене, но… - У меня служба. - Ты сказал, что проповедуешь послезавтра! - Послезавтра я проповедую в церкви, куда можешь появиться ты. Завтра моя очередь проповедовать в нашей общинной церкви. Я должен подготовиться. Знаете, герцогиня, я не настолько циничен, чтобы идти проповедовать прямо из вашей постели…
Джулия: Он возвращался к себе по улице, надвинув шляпу на глаза, и благодарил Бога за то, что еще не поздний час. Навстречу шли редкие прохожие. Лето – темнело поздно. Аббат не выпускал из пальцев рукоять стилета, спрятанного под одеждой: духовному лицу не подобает носить оружие, но только сумасшедший или блаженный отправится из дома без хорошего кинжала. Он не сумасшедший и не блаженный. Попытки Мари вернуть былое просто смешны. Герцогиня, похоже, запуталась окончательно, и не желает признавать очевидные вещи. Он заподозрил ее в излишней самоуверенности еще в Мадриде. Тогда она не знала о том, что королева объявила о своей беременности. Сейчас она не поверила его признанию: королева и Мазарини – любовники. Она смеялась! Он еще и еще раз повторит ей об особенных отношениях между ее величеством и первым министром. Если она так и не прислушается – пусть пеняет на себя. Пока что он, аббат д`Эрбле, не враг Мари де Шеврез. Но может статься… Что «может статься», он подумать не успел. Не потому, что появилась какая-то опасность. Просто из переулка вынырнул Базен. Лицо толстяка было встревоженным: - Господин аббат, господин аббат! Вас просил разыскать его преосвященство Бове… Вот записка… Аббат отошел к дверям какого-то кабачка, над которыми горел фонарь. В зыбком свете он прочел следующее: «Господин аббат, был бы рад видеть вас сегодня около десяти вечера у себя дома. Если вы не сможете явиться сегодня, завтра до полудня жду вас…». - Епископ Бове? Ему-то от меня что надо? – пробормотал аббат. - Так что, сударь? – Базен хлопал глазами. - Я пойду, - аббат болезненно поморщился, приложив пальцы к левому виску. – Ступай домой, Базен, и жди меня.
Джулия: Он страшно устал. Разговор с мадам Конде, из которого она узнала о случившемся у герцогини де Монбазон. Разговор с Анной-Женевьевой – длинный и мучительный, потому что девушка смотрела на него доверчиво и искала заступничества, а он ей вынужден был врать. Впервые за все время их отношений между ними возникла фальшь. Такого не было даже тогда, когда они поневоле вынуждены были впустить в свой союз третьего… О муже не говорили, почти не упоминали о его существовании, но Мари… Оправдывать себя не хотелось. То, что он себе позволяет - это прелюбодеяние. Он не любит Шевретту. Это циничное, рассудочное сожительство – по привычке, по памяти тела, которое слишком хорошо все помнило… Трудно устоять перед женщиной, изучившей тебя наизусть – всего, до самых сокровенных уголков тела и души. Хорошо еще, что душа надела броню, которую Мари не в состоянии пробить. А тело… Он теперь знает, что плотское мало значит, когда нет душевной близости. Он не двадцатилетний мальчик. Завтра он к ней не пойдет. Не пойдет и послезавтра. Он теперь способен на это. Пока она сама за ним не пришлет, пусть и не надеется… Он больше не думал о Шевретте. Он пытался угадать: зачем скромный аббат так срочно потребовался епископу? Бове желает предложить ему место главного викария? Бове… один из «давних друзей», которым Мари желала бы оказать «маленькую услугу». Какой милости от королевы может искать Бове? Стать кардиналом? Занять место при дворе? Теряться в догадках пришлось недолго. Его прибытия действительно ждали, только слуга был несколько удивлен тем, что аббат даже не приехал верхом, а явился пешком, как простой горожанин. Арамиса провели в гостиную. Аббат быстро окинул взглядом обстановку и усмехнулся. Епископский доход неплох, раз позволяет заказывать такую мебель. Стол изысканно сервирован – похоже, будут еще и на славу кормить. Сам хозяин принимает гостей. Принц Марсильяк… граф де Монтрезор… граф де Бетюн… господин де ла Шартр… сплошь мужское общество. Ни единого женского лица. А он готов поклясться, что минуту назад женщина в этой гостиной присутствовала! В воздухе витает аромат ее духов… и духи эти знакомы аббату. Иногда привычка к одному запаху, свидетельствующая об утонченном вкусе и элегантности, может сослужить плохую службу. Может быть, дама надеялась, что он забыл этот аромат – терпкий, пряный, волнующий? Аромат не для нежной блондинки – для темноволосой, зрелой женщины, отлично осознающей свою привлекательность… - Добрый вечер, аббат! – поприветствовал его хозяин. – Вы как раз к ужину. Давайте присаживаться, господа. Никого не нужно представлять, все друг с другом знакомы? Ах, не все? Аббат д`Эрбле – господин де Ла Шартр, генерал-полковник швейцарской гвардии. Вы знаете, аббат – отставной военный! - Неужели? – удивился Ла Шартр. - Имел честь семь лет прослужить в мушкетерской роте де Тревиля, - аббат не счел нужным скрывать факт, который легко было установить. - И сохранили прежние знакомства? К чему бы этот вопрос? - К сожалению, растерял все прежние связи.
Джулия: - Не пора ли их восстановить, аббат? Ага, вот и дама. Мило улыбающаяся и демонстрирующая полную приязнь. - Добрый вечер, герцогиня. Говорить с Мари де Монбазон после вчерашней выходки не хотелось. Но аббат усилием воли изобразил любезную улыбку. - Господа, к столу, - епископ сделал широкий жест рукой. Кормили действительно на славу. Аббату есть не хотелось, но, посмотрев на первую же перемену блюд, он понял: не откажется ни от чего, просто ограничится кусочком одного, ложечкой другого. Давно он не присутствовал на званом ужине, устроенном с такой изысканностью и пышностью. Неужели доход епископа действительно позволяет так тратиться? У Конде так не кормят. Впрочем, что сравнивать. Принц последние годы одержим страстью к экономии во всем. Принцип отбора гостей аббат выяснил быстро. Все они были из «обиженных». Кто-то долгие годы провел на чужбине, кто-то потерял должность, кто-то не получил от сильных мира сего заслуженную награду. И еще – все до единого были из круга общения Мари де Шеврез. Все это наводило на мысль о назревающем заговоре. Вот только о деле не говорил никто. Милые светские пустяки. Если политические вопросы и возникали в беседе, то лишь самые незначительные. Насколько крепко Мазарини держится за власть? Если королева вдруг переменит свое решение, кто способен занять его место? - Бофор недоволен, - сказала, наконец, Мари де Монбазон. Герцогиня отложила в сторону вилку и вытерла руки салфеткой. Лицо женщины, освещенное пламенем свечей, казалось необычайно выразительным. Сейчас «толстуха Мари» не думала о любовных шашнях. Она была поглощена честолюбивыми мыслями. И мужчины, сидевшие в комнате, вполне разделяли ее стремления. - Не только Бофор, - заговорил епископ. – У многих есть причины быть недовольными. Каждый из нас оказал ее величеству услуги, за которые вправе ожидать вознаграждения. Вместо этого ее величество показывает, что ей неприятно говорить на такие темы. Я не склонен считать ее неблагодарной. Просто она мягкосердечна и легко поддается чужому влиянию. - Мазарини? – спросил граф де Монтрезор. - Очевидно, корень зла в нем! – вздохнул епископ. Заговорили все. Разом. Шевретта предлагает на роль первого министра своего ставленника, бывшего хранителя королевской печати де Шатонефа. Бедняга десять лет отсидел в Ангулемском замке, который немногим отличается от тюрьмы. Бофор должен стать самым значимым лицом при дворе после королевы. Франсуа тоже немало пострадал – а ведь он королевской крови. Хоть и бастард. Но все лучше, чем эти несносные Конде со своими претензиями. Ханжа, сын ханжи и дочь ханжи. Правда, сын ханжи держит в руках всю французскую армию. У него теперь собственная слава: юный полководец, надежда нации. - Я не намерен терпеть владычество этот итальянца. Кто он такой? – возмущался де ла Шартр. – Я берусь привлечь герцога Энгиенского на нашу сторону! Аббат аккуратно промокнул губы салфеткой. Если есть «наша» и «чужая» сторона, то это точно начало заговора. Собрались недовольные, они подбадривают друг друга, чтобы составить план действий. Но он не хочет принимать в этом участия. Если принцесса Конде подчеркивает, что интересы королевы воспринимает как собственные, то он и подавно не будет ставить интересы дома Конде выше собственных. Он и так достаточно грешен. И будет благом, если молодая герцогиня де Лонгвиль никогда не узнает, что аббат почти каждую ночь проводит в обществе мадам де Шеврез. В нынешней ситуации это выглядело бы как двойное предательство. Шевретта, Монбазон… «Чужая» сторона. - Извините, я не слишком хорошо себя чувствую, - аббат поднялся с места и виновато склонил голову. – Вынужден удалиться. Разумеется, я тоже не намерен терпеть Мазарини. Это унизительно для французского дворянства. Ну вот. После этой фразы, которая ни к чему не обязывает, все решат, что он "свой". - Я не сомневалась в вас, аббат! - Мари де Монбазон многозначительно улыбнулась. Он улыбнулся в ответ...
Джулия: *** - Я опять побывала у королевы, - сказала Мари. - Я вижу, - с сочувствием сказал аббат, целуя протянутую герцогиней руку. – Вы плакали? В чем причина? Мадам де Шеврез глубоко вздохнула. - Она не доверяет мне. Она стала другой. Вы говорили мне об этом. И не только вы. Мне об этом твердят все. Но я не желаю ей ничего дурного! Я всего лишь посоветовала приблизить ко двору беднягу Шатонефа! Он так страдал, теперь самое время как-то вознаградить его за перенесенные мучения. «Вы-то его вознаградите… по-своему» - подумал аббат, наблюдая за тем, как Мари примеряет серьги. - Вы наблюдали за тем, как вернулся герцог Энгиенский? Это мальчишка… - Этот мальчишка спас Францию от испанского нашествия, - спокойно ответил Арамис, разглядывая большой рубин, поблескивающий в искусном переплетении золотых нитей, - Он действительно гениальный полководец. - Вы поете с чужого голоса, аббат! – Мари, не скрывая раздражения, выхватила у него украшение. – Говорите вы, а я слышу интонации мадам Конде. Она вечно превозносит своего Луи. Аббат взял из шкатулки кулон, принялся крутить в пальцах. - Я имею свое мнение, мадам. Если оно совпадает с мнением ее высочества – не моя вина. Герцогиня отбросила в сторону и серьги с рубинами. Ими тут же завладел аббат. Мари смотрела на него широко распахнутыми глазами. - Может, вы неравнодушны к этой девчонке? - Какой? – аббат любовался драгоценной безделушкой. – Мари, где вы заказывали такую прелесть? - Я говорю про мадемуазель де Бур… черт, всегда ошибаюсь! Она же теперь замужем. Герцогиня де Лонгвиль, конечно. - Мадам де Лонгвиль, одна из моих духовных дочерей? - Нахалка, сожительствующая со своим старшим братом, - отчеканила Мари. – Знаете, милый мой, у всего есть предел. У бесстыдства тоже. «Кто бы говорил…» - аббат не мог погасить тень усмешки, мелькнувшую по губам. К счастью, Мари, раздраженная, порывистая, желающая на ком-то сорвать свою злость и отчаяние, ничего не заметила. - Вы не в настроении сегодня, - аббат сделал вид, что хочет уйти. – Я, пожалуй, загляну позже. - Нет уж, сделайте милость – останьтесь! – герцогиня больно схватила его за запястье, притянула к себе – так резко, что аббат едва устоял на ногах. – Меня бросили все, теперь еще и вы последуете общему примеру? - Мадам, я не хочу тратить нервы на выяснение отношений. Да, мадам де Лонгвиль входит в число моих духовных дочерей, потому что так пожелало мое начальство. Не я выбирал себе паству. Не я распоряжаюсь тем, где и когда буду проповедовать. Я даже вынужден жить в особняке Конде как какой-нибудь лакей, потому что исповедую и принца тоже. Он частенько вызывает меня просто побеседовать от скуки. Не думаете ли вы, что иная причина, кроме желания получать хоть какие-то деньги за свое ремесло, удерживает меня? Плюс обязанности, возложенные на меня Орденом. Я беден, Мари. Я еще беднее, чем в те времена, когда мы познакомились. - Я тоже небогата… - Мари разглядывала лицо аббата так, словно впервые его видела. – Но это поправимо. - Неужели вы возьмете деньги кардинала? Мари метнула в любовника гневный взгляд. Ноздри герцогини раздулись и затрепетали. - Я?! Мне – что-то принимать от человека, который носит фамилию Маццарини? Да еще в качестве милости? - Простите, мадам, - смиренно повинился аббат, склонив голову. Мари вернулась к выбору драгоценностей. - Я не настолько обеднела, чтобы занимать деньги у итальянца, - сухо сказала герцогиня. – Вот еще один вопрос, на который королева не дала ответа: когда мне вернут доходы с моих поместий. Согласитесь, я имею полное право знать об этом. - Несомненно, герцогиня. Мари, наконец, остановилась на великолепных серьгах с сапфирами и алмазами, подобрала ожерелье из того же комплекта. - Аббат, вы сами виноваты. Говорите мне глупости, и желаете, чтобы я сохраняла спокойствие. - Мадам, могу упрекнуть вас в том же. Мари улыбнулась и протянула аббату руку для поцелуя. Рука зависла в воздухе: аббат поднялся, обошел вокруг кресла, где сидела Шевретта, обнял женщину сзади. Затем его руки легко скользнули на шею герцогини. - Вы невозможно напряжены… так и до болезни недалеко. Позвольте, я немного расслаблю вас. Этому способу меня научили в одном итальянском монастыре, где жили превосходные переписчики. Они и сейчас без работы не сидят. Труд у них кропотливый, приходится много сидеть в неудобной позе. Мышцы шеи затекают, и тогда они делают друг другу массаж… Мари прикрыла глаза. - Расскажите мне что-нибудь интересное, отвлеките меня от мрачных мыслей… Он рассказывал ей про Италию. Про потемневшие от времени стены монастырей, про чудесные внутренние дворики, в которых так приятно сидеть с книгой в жаркий полдень. Про ярко-лазурное небо, про ласковые волны моря. Про людей, которые поют как птицы, встречая рассвет и провожая день. Воспоминания доставляли удовольствие. Мари действительно расслабилась. Задышала ровно и глубоко. Прекратила сжимать пальцами подлокотники. - О чем вы договорились с ее величеством? – вопрос был задан тем же тоном, с той же интонацией, что и весь предыдущий рассказ. Мари сонно пробормотала: - Она просит, чтобы я способствовала началу мирных переговоров с Испанией. Филипп желает, чтобы именно я стала посредницей, он доверяет мне, вы сами знаете… Рене, как я должна поступить? Я не могу принять решение. Мне никто не даст добрый совет… - Примите условия, герцогиня. Примите. Ваше согласие ни к чему вас не обязывает, но дает время присмотреться и выбрать наилучший вариант поведения в нынешних условиях. Докажите Анне, что вы действительно не желаете ей зла, - голос аббата стал нежным, густым, бархатным. Руки продолжали колдовать, только с шеи они переместились на затылок Мари, расплетали тяжелые пряди, вынимали заколки. Головная боль ослабевала, распущенные волосы падали на плечи шелковым потоком. - Я… подумаю, - сказала Мари. Глаза герцогини влажно блестели. – Рене, милый, завтра вам не нужно проповедовать? Нет? Тогда вы останетесь? Я хочу, чтобы вы остались… - А Марсильяк? Куда мы денем его? Мари хрипловато рассмеялась. - Ревнуете к призракам? Мне приятно…
Джулия: Несколько позже, когда часы пробили полночь, Мари встала, закуталась в простыню и пошла в соседнюю со спальней комнату. Вернулась она с вином и бокалами. - Прекрасное вино, милый мой. Сейчас мы его оценим. - Анжуйское? – аббат перехватил бутылку и принялся откупоривать ее. – У меня есть легкое предубеждение по поводу этого вина. Не конкретно вашей бутылки, а против анжуйского вообще. Когда-то одна прекрасная белокурая женщина попыталась отравить нас с помощью анжуйского вина. - Ее звали… - Мари наморщила лоб. - Неважно, как ее звали. Ее больше нет на свете. Мари задумчиво смотрела на аббата, который разливал по бокалам вино. - Мы вместе третью неделю, а ты все еще ничего не рассказал о себе. - Зато ты уже десять, если не больше раз, упрекнула меня в связях то с одной дамой, то с другой. - Я ревную… - Мари забралась под одеяло и взяла бокал. – Я имею право ревновать тебя. Вот… кто тебе подарил этот крестик? Аббат похолодел. Он настолько привык к тому, что носит эту вещь не снимая… и что ее не видно под одеждой. Сейчас на нем не было даже рубашки. Пальчики Мари завладели жемчужной ниткой. - Качественный жемчуг. Так кто? - Хороший человек… на память. Мари продолжала разглядывать крестик. - Он бы больше пошел женщине… - глаза герцогини опасно поблескивали. Арамис отвел руку герцогини. - Этот человек спас мне жизнь в Тулузе. Будь благословенна правда, сказанная не полностью и вне контекста! У него не сбилось дыхание, голос прозвучал тихо и серьезно. - В Тулузе? Что тебе грозило? Аббат взял ее пальцы, положил себе на висок. Мари тут же нашарила некую неровность, быстро развела прядки в стороны. Обнаружила белый длинный шрам, тянувшийся почти от линии, где заканчивается ухо к линии, где начинается бровь. Ахнула. Прикусила губу. Больше ничего не спрашивала. Только посмотрела с состраданием. - Мне чуть не раскроили череп… я три месяца провалялся в постели. - Ты ничего не написал мне об этом. - Не хотел волновать. К тому же письма могли навести на след тех, кто желал меня убить. Мари залпом допила вино. Прижалась к Арамису. - Рене, ты можешь навести справки об одном человеке? Монастырские приюты, сами монастыри… - Могу. Что за человек? Мари смотрела на него не мигая. - Ребенок. Сейчас ему должно быть девять лет. Аббат среагировал не сразу: его одолевала сладкая дремота. Мари нашла время для просьбы. Как он час назад воспользовался тем, что она разомлела и потеряла контроль над собой, так и она безошибочно выбрала минуту, когда он вряд ли ей откажет. - Ребенок? - Да. Мой ребенок. Помнишь, я поручала тебе отвести мальчика в Рош-Лабейль? Священнику… отцу ребенка. Я вернулась. Я сама хочу воспитывать этого мальчика. Это мой сын. Он должен жить с матерью. Дремота мигом слетела. В ушах противно зазвенело – это кровь прилила к вискам. «Это мой сын…». Он не ожидал, что она вспомнит. Он прекрасно знал, что ему не нужно даже искать того самого мальчика. Достаточно открыть рот и сказать точный адрес. - Я наведу справки, - сказал он. – Признаться, я и запамятовал за давностью лет… Я отвез его отцу, как ты просила. Больше я ничего не знаю об этом ребенке. Он старался дышать глубоко и спокойно. Мари жалась к нему – и слышала каждый удар его сердца. Сохранять равнодушие и душевное равновесие… все прошло, она ни о чем не догадывается. А он скорее откусит себе язык, чем скажет правду. - Ты действительно узнаешь? – с надеждой спросила она. - Да, я узнаю… «Но вы, милая моя, узнаете только то, что захочу сказать я…». - Мне кажется, что тот… из домика… не был священником. Рене, это мог быть человек, который бы скрывался в той глуши, так же, как и я? Ведь ты не станешь отрицать, что иногда дворяне выдавали себя за священнослужителей? - Почему ты так думаешь? - Не знаю… - она пожала плечами. – Не могу объяснить. Мне было страшно, я хотела только покоя и утешения… Я сама теперь не помню. Но тогда я ощутила поддержку и тепло. Даже спустя столько лет давняя душевная боль не потеряла остроты. Странно, что он сам очень редко вспоминал о том, что было. Ведь она почти полгода цинично врала ему. И раз сейчас говорит опять о Рош-Лабейле – значит, исповедь была правдива. Своим ребенком нужно считать лишь крошечное существо, которое сейчас растет под сердцем у Анны-Женевьевы… Тот мальчик… нет, нет, не думать. - Расскажи мне еще раз, – попросил он, превозмогая боль. – Если хочешь сама. И она, вздохнув, рассказала. Путаясь в подробностях. Пару раз ему пришлось подсказывать ей: ту, мадридскую исповедь он помнил до мелочей. Она, ободренная поддержкой, тут же подхватывала нить рассказа и вспоминала тоже. - Я прошу у тебя прощения… тебе было больно… - Мне и сейчас больно… - глухо сказал он. - Ты меня любишь? - Ты сомневаешься? – ответ позволял не соврать, но и не сказать правду. Она рада была обмануться. - Поверь: я сделаю все, чтобы излечить твою боль. Часы пробили три четверти первого. Мари опять потянулась за бокалами, отставленными в сторону. - Никуда тебя не отпущу. Ты мой. Понял? Аббат не ответил. Мари разливала по бокалам вино. - Прощу все, что угодно. - неожиданно жестко сказала она. - Только не смей влюбляться в эту девчонку де Лонгвиль. - Ты уже который раз произносишь ее имя так, словно уверена, что меня с ней объединяет нечто большее, чем духовная связь. Мари помолчала. - Если я узнаю, что ты с ней… убью. И тебя. И ее. Слышишь - я убью вас обо... Договорить аббат ей не дал. Обнял и стал зацеловывать запрокинутое лицо, искаженное страстью. - Я - с тобой...
Джулия: *** - Почему вы так не любите принцессу Конде? Она так мила, умна, спокойна, обладает множеством достоинств… - Государыня, вам должно быть известно, что умные женщины редко находят общий язык, если у них нет общих интересов, - вздохнула Мари де Шеврез. Как хорошо, что она последовала доброму совету, который ей дали сразу три мужчины! Иногда мнение представителей сильного пола стоит брать во внимание. Разумеется, королева не может просто так вернуть Шатонефа. Сейчас, когда Конде имеют сильные позиции при дворе, это было бы просто безумием. Та же Шарлотта-Маргарита тут же запротестовала бы: ведь именно Шатонеф возглавлял комиссию, которая отправила на эшафот братца принцессы, герцога де Монморанси! Дело давнее, но мадам Конде обладает хорошей памятью и все еще не простила гибели своего обожаемого родственника. В этой семейке, похоже, братья и сестры обречены слишком нежно и пылко любить друг друга. Анри и Шарлотта-Маргарита, теперь вот Анна-Женевьева и Людовик… Тронь одного – тут же другая поднимет бунт. Раньше Мари непременно прошлась бы по этому поводу и отпустила пару едких двусмысленных шуточек, но теперь, при нынешней Анне это опасно. Более того, это немыслимо. Разговор превращался в шахматную партию. Причем Анна играла крайне осторожно. Она предпочитала разговаривать исключительно на бытовые темы. Или размышляла о возвышенном. - Мне бы хотелось, чтобы вы не ссорились. - Я ни с кем не в ссоре, ваше величество. Это моя родственница, мадам де Монбазон, имела несчастье в неподходящий момент… - Да, я знаю! – неожиданно жестким голосом ответила королева. – И я намерена предпринять самые решительные меры… Впрочем, оставим пока эту тему, я должна еще раз переговорить с принцессой, да и с мадам де Лонгвиль тоже. Бедная девочка! В сад вывели гулять Людовика и Филиппа. Маленький король бежал впереди и криками подбадривал Филиппа, который явно не поспевал за старшим братом. - Ваше величество, будьте осторожны! От звуков этого голоса Мари вздрогнула. Прищурилась, глядя против солнца. - Это Ла Порт? Я не ошибаюсь? - Да, я вернула его. Теперь он занимает должность главного камердинера его величества. У него не самые простые обязанности, - королева улыбнулась и поманила венценосного сына рукой. В течение четверти часа Мари была свидетельницей умилительной сцены: мать и дети общались. Филипп пытался залезть на колени к Анне, Людовик отталкивал его и ручками обнимал ее величество. Оба наперебой сообщали последние новости. Людовик был наряжен так, как подобает мальчику. Филипп еще не перерос пору платьев и с завистью поглядывал на брата. - А Филипп – маленькая ябеда! – заметил его величество. – Матушка, не слушайте его. Я все съел и даже просил добавки, зато Филипп не ел ничего и кидался едой в слуг. - Сын мой, теперь вы ябедничаете! – упрекнула Людовика Анна. – Это нехорошо. Филипп разревелся – и вот тут уже Людовик при всем желании не мог помешать Анне взять младшего сына на руки. - Почему вы не завтракали, милый мой? Филипп сквозь слезы начал что-то объяснять. Мари с улыбкой наблюдала за происходящим. Наконец, дети ушли играть. Женщины остались вдвоем. - Все же в позднем материнстве есть свои радости, - тихо сказала Мари. – Я рано стала матерью. Теперь я уже бабушка. А вы… у вас впереди так много всего! И вы застрахованы от ошибок, которые совершила я. Дети постоянно при вас. Я же своим уделяла мало внимания. А последнее мое дитя… Герцогиня подавила вздох. Она вовсе не хотела признаваться королеве в своем грехе, но – это было уместно. Если правильно расставить акценты в рассказе и умолчать о некоторых подробностях, то рассказ о потерянном ребенке не мог не смягчить сердце Анны. И Мари рассказала. Сначала как бы смущаясь, затем – более свободно. История относилась к тем временам, когда обе подруги были молоды и рисковали всем ради достижения каких-то целей. Анна слушала внимательно, подперев голову рукой. Мари видела, что ее рассказ производит именно то действие, на какое она и рассчитывала. Королева растрогалась. Когда Мари умолкла, изобразив рыдание, подступившее к горлу, ее величество вскочила и порывисто обняла мадам де Шеврез. - Я помогу тебе найти этого мальчика, вот увидишь! Если он жив и во Франции, то он скоро вернется к тебе! Мари, спрятав лицо на груди у королевы, улыбалась. Анна обратилась к ней на «ты», как в старые добрые времена. Чопорность совершенно покинула гордую испанку. Мари в ту секунду почти верила, что желала бы вернуть ребенка и воспитывать его сама. - Старшие дети уже взрослые, - всхлипывала она. – Воспитывать их поздно. А этому мальчику я отдала бы все тепло своего сердца. Мы бы уехали ко мне в Дампьер, я бы постоянно находилась рядом с ним… Анна слушала и рассеянно кивала. На уме у нее было что-то свое, причем не слишком радостное. Королева погрузилась в глубокую задумчивость, глаза ее увлажнились. Мари никак не могла понять причину такой перемены. - Вам о чем жалеть? Ваши дети рядом. Смотрите, как они прелестны! Вы общаетесь с ними каждый день, вы любите их, они любят вас. Что может быть прекрасней на свете? Королева достала платок и принялась стирать со щек слезы. Теперь уже Мари обнимала Анну, как это не раз случалось раньше. - Анна, я ваш друг. Вы можете мне довериться. Что за тоска? Королева хранила молчание, но было видно, что она совершенно не владеет собой. Слезы так и бежали по ее лицу. - Я… Я ничего не буду рассказывать сейчас. Мы позавтракаем с вами, а затем… Мари, вы можете уделить мне время до обеда? - Я вся в вашем распоряжении, ваше величество! – герцогиня поклонилась. - Говори мне «ты», - глухим голосом сказала королева.
Джулия: Завтракали в саду – сидя на подушках, на испанский манер, за низким столиком с изогнутыми ножками. Королева говорила мало, но уже не плакала. Мари ни о чем ее не расспрашивала. Она понимала, что ее величество решилась на какой-то шаг и дает себе последнюю отсрочку. После того, как дамы подкрепили силы, Анна отдала кое-какие распоряжения, поручила детей заботам слуг и что-то шепнула Ла Порту на ухо. Тот почтительно поклонился. - Я приглашаю вас совершить небольшое путешествие, моя дорогая, - сказала королева после того, как Ла Порт после непродолжительного отсутствия вернулся. – Оно займет не так много времени. К обеду мы вернемся. Мари кивнула в знак согласия. Судя по заблестевшим – уже не от слез! – глазам королевы, путешествие предстояло приятное. Первой неожиданностью стало то, что ее величество пожелала подняться к себе в покои. Мари пришлось подождать примерно четверть часа, после чего Анна вышла – в скромном платье, с какой-то шкатулкой в руках. - Мы едем в монастырь? – удивилась герцогиня, сопоставляя подчеркнутую скромность наряда королевы и своего собственного одеяния. – Но я не готова… - Нет-нет, - улыбнулась королева. – Оставайся как есть. Я хочу познакомить тебя кое с кем. Он не разбирается в моде. Но думаю, что будет рад твоему визиту, милая Мария. Второй неожиданностью стало то, что они спустились по потайной лестнице из спальни королевы – следовательно, для всех ее величество оставалась в своих покоях и велела себя не беспокоить. У калитки ожидал простой экипаж, запряженный парой лошадей. Никаких гербов на дверцах, никаких опознавательных знаков. Лакей помог дамам зайти в экипаж, закрыл дверцу, взобрался на козлы – и карета тронулась с места. Шторки ее величество предусмотрительно закрыла. Подруги говорили о каких-то пустяках. Анна при Мари не отдавала никаких распоряжений: видимо, возница прекрасно знал, куда держать путь. Мари испытывала какое-то странное волнение, ее терзало любопытство, но она не осмеливалась спрашивать ни о чем. Выехали за пределы города – карета сразу поехала быстрее. Экипаж, несмотря на скромный внешний вид, был новым и добротным. Тряска – этот извечный спутник и враг путешественников – была почти незаметна. Правда, Мари не знала дорогу. Она могла определить только направление, в котором они двигались: Анна чуть-чуть приподняла одну из кожаных шторок. - Нам долго ехать? - Три или четыре лье. Я сказала вам, что путешествие будет приятным. И опять начался разговор ни о чем. Каждая сообщала какие-то новости, подробности из своей жизни. Мари была поражена, с каким почтением Анна упоминает о Мазарини. - Ты его так уважаешь, моя обожаемая Анна? - Да, он человек разумный и достойный во всех отношениях, - королева смотрела в окно на зелень деревьев и солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь густые кроны. – Я советую и тебе быть в мире с ним. Монсеньор Мазарини обладает приятным характером и умен. - Мне кажется, он за мной немножко ухаживает! – со смехом сказала герцогиня. Анна неодобрительно покосилась на нее. - Не забывай: он священник. - Толкуют о том, что он так и не принял священнические обеты, так что… - Мари! - Умолкаю! – Мари с притворной скромностью зажала себе рот ладонями. – Я постоянно забываю, моя драгоценная подруга, что ты теперь – образец благонравия. Прости мне мою обычную легкомысленность. Анна снизошла до улыбки. - Мари, Мари… вот это меня и пугает. Тебе по-прежнему двадцать лет… Тем временем карета катила вперед. Мари не знала этих мест. Но как человек, который довольно долго прожил в Париже, сумела сориентироваться. - Мы едем в гости в загородную резиденцию господина де Реца, парижского архиепископа? - Нет, мы не к нему! – Анна дернула за шнурок. Карета остановилась у высокого забора, увитого плющом и диким виноградом. Из-за ограды виднелись верхушки деревьев. Парк, судя по всему, был старым и запущенным. – Как видишь, это куда более скромное жилище. Все, приехали. Лакей помог дамам выбраться наружу. - Жди меня на обычном месте, Клод. Слуга кивнул. Мари, более не пытаясь скрывать свое любопытство, озиралась по сторонам. Анна достала из кармана ключ и открыла калитку. - Мари… милая моя Мари… - проговорила она тихим быстрым голосом. – Ты упрекаешь меня в том, что мы больше не подруги и не доверяем друг другу. То, что я намерена показать тебе сейчас, я не доверила бы никому, кроме тебя. - Даже принцессе Конде? – не удержалась от комментария герцогиня. - Ей – никогда! – твердо ответила королева. – О том, что ты сейчас увидишь, знают на этом свете только я, монсеньор Мазарини и еще двое, которые живут здесь. Знал покойный король. Знал Ришелье. Поклянись мне, Мария, что ты… Анна вдруг умолкла на полуслове. Сделала неопределенный жест рукой. - Впрочем, никаких клятв. Сейчас ты сама все увидишь и оценишь. И они пошли вперед по дорожке, выложенной красным кирпичом – мимо тисов и цветников. Их встречали. Навстречу вышла полная женщина в старомодном чепце. - Ваше величество! Она склонилась перед королевой. - Перонетта, это мадам де Шеврез. Ей тоже позволено здесь бывать. Я не всегда могу приехать в обычный день. В случае необходимости будет приезжать она. Ее может сопровождать слуга, чтобы принести какие-то вещи. Я отдам письменное распоряжение. Королева явно волновалась. - Где… он? - Он с утра купался в пруду, ваше величество, теперь я уложила его отдохнуть – он устал. Прикажете разбудить? - Нет, - быстро сказала Анна. – Мы пройдем к нему сами. Я сама хочу посмотреть, как он спит… Королева оглянулась на Мари и поманила ее рукой. - Милая моя, не вздумай называть меня титулом, который я ношу. Никаких имен. Здесь это не требуется. Пойдем. Может быть, после того, как я побываю там с тобой, мне станет легче нести эту ношу… До предела заинтригованная, Мари стала подниматься по лестнице на второй этаж маленького дома. Детские игрушки? Мяч? Деревянные солдаты и пушка? А это кто в кроватке? Ребенок? Мальчик? КОРОЛЬ?! Мари, потеряв дар речи, смотрела на то, как королева целует мальчика в лоб. Мальчик потянулся и открыл большие темные глаза. - Добрый день, Филипп… - срывающимся голосом проговорила королева. – Добрый день, мальчик мой… - Добрый день, сударыня! – голосом Людовика, только чуть более нежным и высоким, ответил ребенок. Он доверчиво улыбнулся уже знакомой ему женщине и с любопытством уставился на незнакомку. Сцена была самая умильная. Но Мари вынуждена была опереться рукой о косяк двери. Ей стало дурно. Она даже потянулась за флаконом с нюхательной солью, который был спрятан в потайном кармашке. Герцогиня немало повидала в своей жизни, немало перенесла и считала, что готова к любым передрягам. Вот только такой страх она испытала впервые…
Джулия: Они провели в деревеньке под названием Нуази-ле-Сек полтора или два часа. Герцогиня пила парное молоко и ела свежий хлеб с хрустящей корочкой. Простая, безыскусная еда подкрепляла силы лучше, чем самые изысканные яства. Вот только мальчик… Филипп. Анна ничего ей не рассказала. Никаких пояснений и не требовалось. У короля существовал брат-близнец. Мари улыбалась и бросала королевскому брату мячик, сшитый из ярких шелковых лоскутков. Филипп, заливисто хохоча, ловил его и бежал отдавать незнакомой тете. - Ты красивая, - сказал он, когда она целовала его напоследок. – Я вырасту и женюсь на тебе! - Я буду ждать, - серьезно пообещала она. – Я к тебе еще приеду. Хочешь? Мальчик кивнул. Анна, прощаясь, перекрестила сына и прошептала молитву. Перонетта увела мальчика. Домой подруги ехали молча. За всю дорогу не было сказано ни единого слова. Анна опять плакала. Мари думала о том, что она бы предпочла иной знак королевского доверия. Тайна такого уровня рано или поздно убивает. Зачем королева показала ей ЭТОГО сына? Хотела показать, что если с Людовиком и Филиппом-младшим что-то случится, то у нее есть козырная карта? Или… Догадок было несколько, одна причудливей другой. Мари размышляла. В чем, в чем, а в остроте ума ей не отказывали даже враги. Тот же Джулио, итальянский лис… ведь тогда, после ее первого визита к королеве, он явился к ней сам. Она прекрасно понимала, зачем он это сделал. Она гордо отказывалась от денег при всех, но наедине с кардиналом согласилась принять от него 50 тысяч экю. Она тогда просила не только за Шатонефа. Она требовала – да, именно требовала! – вернуть Бофору управление Бретанью. Для д`Эпернона – наместничество в Гиени и звание генерал-инспектора пехоты. Мазарини клялся в верности и обещал помочь. Прошло уже три недели… почему же он медлит? Мысли Мари сделали крутой поворот. Она уже не думала о мальчике, который играл в тряпичный мяч. У нее были проблемы поважнее. Вечером она собиралась навестить герцога де Бофора.
Джулия: *** Дей-ла-Барр – место очень скучное. Посреди деревеньки возвышается церковь, сооруженная лет сто назад. Есть еще гугенотская маленькая церковь, куда каждые выходные собираются парижане. Так положено: протестанты не имеют права проводить богослужения в столице, паства довольствуется вот такими церквушками в ближних к Парижу деревнях и крошечных городках Иль-де-Франс. Анна-Женевьева де Лонгвиль жила не в самой деревеньке. Дом, который она занимала, был построен из местного светлого известняка: маленький, окруженный фруктовым садом. Внутри слуги постарались создать максимальный комфорт. Окно спальни молодой герцогини выходило на восток: все знали, что мадам любит просыпаться с первыми лучами солнца. Девушку будили петухи, истошно кричавшие в деревне и перекликавшиеся со своими собратьями с птичьего двора в поместье. Она звала Агнессу. Иногда справлялась сама: все равно здесь было не для кого наряжаться. Накинув пеньюар прямо на ночную сорочку, герцогиня спускалась в сад и долго бродила по дорожкам. Было тихо. Только птицы испуганно вскрикивали, заслышав шаги человека. Затем успокаивались, начинали весело петь. Мир вокруг был напоен летним зноем и присущими только концу июня ароматами. Деревенское спокойствие благотворно действовало на герцогиню. Ей стало лучше. Она пила парное молоко, ела свежие булочки из белой муки. Ей неожиданно опротивели многие блюда из тех, что она прежде любила. Агнесса приносила ей воду из местного святого источника. У воды был железный привкус. Анна-Женевьева быстро привыкла к нему, и иногда даже удивлялась: почему та вода, что вечером стоит в кувшине на столе, совершенно пресная? В один из дней герцогиня так и просидела до глубокой ночи в простеньком шелковом пеньюаре: утром она успела прогуляться, затем пошел дождь, да такой, что о дневной прогулке нечего было и думать. Анна-Женевьева взялась сначала за пяльца, затем за книгу. Книги, вышивка, молитвы – вот был ее досуг. Она общалась только с Агнессой, которая добровольно последовала за госпожой в это вынужденное, предписанное этикетом изгнание. Утром, глядя на свое отражение в зеркале, Анна-Женевьева вздыхала. Темные пятна на коже – особенно под глазами. Кого же это красит? - Будет девочка, - уверенно сказала Агнесса, указывая на очередное темное пятно, выступившее на скуле госпожи. – Так только с девчонками случается. Говорят – воруют у матери красоту для себя. Стало уже заметно, что животик начал выпирать. Были и другие изменения. Дважды приезжала матушка. Приходилось наряжаться, принимать принцессу как положено. Матушка сказала, что побывала у королевы, и та пообещала всяческую поддержку. Приезжал и младший брат. Смотрел на сестру телячьими, преданными глазами, целовал руки и все пытался рассмотреть: действительно ли милая сестренка находится в том самом, двусмысленном положении. Четыре раза навещал аббат. Они сидели в беседке, увитой диким виноградом, и беседовали. Странно, но больше Анне-Женевьеве не хотелось ничего. Разве вот – чтобы любимый прижал ее к себе и прошептал на ушко что-то нежное и ласковое. Он прижимал, шептал и говорил, что любит. Целовал ей кончики пальцев. Девушка смотрела на него с улыбкой и чувствовала, что готова все на свете отдать за ответную улыбку. Он почему-то был серьезен, даже мрачен. Но ничего не пояснял. Он никогда ничего не говорил о своих проблемах. Мадам де Лонгвиль решила дойти до церкви и посетить мессу. В тот день мессы не было. Церковь оказалась закрытой. Агнесса от досады даже ножкой притопнула. Герцогиня сохраняла внешнее спокойствие, но сердце ее сжало дурное предчувствие. Они развернулись и пошли назад. По пути им попалась гугенотская церковь. Там было открыто. Анна-Женевьева проскользнула внутрь. Двое слуг остались ждать снаружи, женщины зашли в церковь. Гулкая тишина поразила молодую женщину. Она присела на первую попавшуюся скамейку и долго смотрела на цветной витраж. Тоска и невыразимая тревога прорвались наружу: мадам де Лонгвиль долго плакала и молилась сквозь слезы. Зато стало легче. Она вернулась, приказала подать обед – и уселась вышивать. Не успела закончиться первая нитка, как в комнату вбежала Ангесса. - Что такое? Кто-то приехал? – спросила Анна-Женевьева. Отношения с Агнессой у них оставались самыми непринужденными. Агнесса слишком много знала о своей госпоже, чтобы быть просто старшей камеристкой. - Там ее высочество, ваша матушка. И с ней… - Луи приехал? – Анна-Женевьева вскочила с места и просияла. - Нет, нет. С ней ее величество. Анна-Женевьева охнула от неожиданности. - Готовь быстро синее атласное платье! Прическу! Почему они не предупредили? Закончишь со мной – беги на кухню, распорядись о том, чтобы накрывали как следует, в столовой. Всем сопровождающим – обед в большой комнате внизу. Агнесса уже готовила жемчужные нити и гребни…
Джулия:
Джулия: Ее величество и ее высочество сидели в гостиной, куда их провели, и коротали время в милой беседе. Ее величество изволила заинтересоваться вышивками герцогини, которые она делала после замужества. - Прелестные цветы, - одобрительно улыбалась Анна, перебирая небольшие рамки с натянутыми полотнами. – Никогда не думала, что можно настолько искусно подобрать оттенки шелка. Смотрите: лепесток мака как живой. Для того, чтобы создавать такое, мало ремесленных навыков, нужен хороший вкус. Герцогиня им обладает. Впрочем, я не удивляюсь: она переняла это от матери. Шарлотта-Маргарита почтительно склонила голову. - Я сама выбирала для них воспитателей, - сказала она, - и делала это со всей строгостью и пристрастностью. К тому же я считаю, что хорошее образование и воспитание важно и для девочек. В приюте для сирот, который патронируем мы с дочерью, девочкам обязательно прививают хорошие манеры и учат их всему, что должна уметь женщина. - Я пожертвую на ваш приют, - королева, похоже, пребывала в хорошем расположении духа. – Благое дело должно быть поддержано, а услуги тех, кто воспитывает юношество – оплачены по достоинству. К тому же вы занимаетесь девочками. Правильно. Будущая хозяйка дома должна быть рачительной, уметь развлечь себя и гостей, к тому же ее увлечения могут служить к славе семьи… Ах, какая роза! Я попрошу вашу девочку подарить мне эту работу. - Я с радостью это сделаю, ваше величество! – в гостиную вошла герцогиня де Лонгвиль. Королева встала и обняла ее. - Здесь нет королевы, есть ваш добрый друг по имени Анна. Извините, что мы приехали без приглашения. - Вы, ваше величество, везде у себя дома, - с поклоном отвечала мадам де Лонгвиль, - а мать всегда может видеть своего ребенка. Так что вы поступили правильно, не известив меня заранее. Некоторое время разговор крутился вокруг нейтральных тем. Жара в Париже, здоровье короля и герцога Орлеанского, новая мода, которую ввела г-жа Рамбуйе: книги в переплетах, скромно инкрустированных речным жемчугом… Наконец, принцесса вскользь упомянула имя де Бофора. Королева поморщилась. - С вами я буду совершенно откровенна, - Анна, даже не желая скрывать раздражение, обмахнулась веером. Говорила она, как это и всегда бывало в минуты душевных тревог, с заметным испанским акцентом. – Герцог становится все более и более невыносим. Сначала я воспринимала его как друга, старалась сделать для него все, что было в моих силах. Но он вообразил, что я неравнодушна к нему не как друг, а как женщина. Он позволяет себе какие-то туманные намеки на близкие отношения, и я не останавливаю его только потому, что считаю это за дурную шутку. Сами знаете, у герцога своеобразное чувство юмора. - Вот зримый пример того, что может выйти даже из человека благородного происхождения при отсутствии воспитания в детстве! – сочла нужным ввернуть реплику принцесса. На ее лице было написано глубокое сожаление по поводу того, что герцога Бофора в детстве никто толком не воспитывал. – Площадной принц! Король парижских рынков! Чернь его боготворит потому, что он разговаривает на их языке! Хорошо, я понимаю и принимаю это. Каждый выбирает для себя поклонников. Но беда в том, что он знает только язык черни! Он так же сквернословен и груб, как какой-нибудь конюх! А эта… его любовница… - Мадам де Монбазон перешла все мыслимые границы в своем бесстыдстве, - Анна кивнула. – Да. Про мадам де Монбазон… Принцесса напряглась. Анна-Женевьева встала и прошлась по комнате. - Ваше величество, - сказала она негромко, - я не хотела бы говорить на эту тему. Скажу одно: я и перед Господом Богом поклялась бы, что невиновна в том, что мне приписывают. Я могла бы оправдываться еще в Париже, на следующий же день после того, как услышала эту глупую сплетню. Но к чему? Злые языки все равно будут говорить, что я виновна, что я написала эти письма… о содержании которых, кстати, не имею ни малейшего представления. Я полагала, что нелепость обвинений обнаружится сама собой. Шарлотта-Маргарита одобрительно кивнула. Анна улыбнулась. - Милая девочка, - промолвила королева, - если бы я могла вернуться в свои двадцать лет, я бы стала брать пример с вас… Вы ведете себя совершенно правильно. Но ведь у вас есть причины быть недовольной поведением мадам де Монбазон? Анна-Женевьева сделала движение рукой. - Я не люблю ее. У меня действительно есть на то причины. Хотя бы ее близкое знакомство с моим мужем. Анна расхохоталась. - Сама деликатность! «Близкое знакомство» - это теперь так называется самая бесстыжая связь, какую только можно придумать? Шарлотта-Маргарита кивнула в знак согласия. Анна-Женевьева побледнела. Ей самой наличие у мужа любовницы нисколько не мешало. Скорее, она была в глубине души благодарна Мари де Монбазон за то, что герцог де Лонгвиль посещал спальню молодой жены не чаще двух-трех раз в месяц и не особо усердствовал в исполнении супружеского долга. Он считал, что ему досталась святоша, неспособная к плотским наслаждениям. Анна-Женевьева не стремилась его разубеждать. Что будет, если сейчас герцога вынудят прекратить отношения с мадам де Монбазон? - Они называют себя «Важными», - с откровенным презрением сказала королева, откладывая в сторону последнюю вышивку. – Бофор и вся эта компания его дружков. Мне неприятно думать, что им сочувствует Марсильяк. Я считала, что он излечился от склонности влезать в заговоры. Но возвращение мадам де Шеврез лишило его рассудка… - Ваше величество примет меры, чтобы разрушить их планы? – спросила принцесса. - У них пока никаких планов, - Анна продолжала презрительно улыбаться. – Одно змеиное шипение. Им неугоден мой первый министр. Конечно. Кичливые дураки всегда недолюбливали умных и скромных людей, которые затмевают их. Королева с треском захлопнула веер. - Дорогая моя, - обратилась она к герцогине. – Говорят, у вас здесь прелестный садик. Вы покажете мне его? - Здесь мило, но по-деревенски просто, - герцогиня поклонилась. – Но если ваше величество пожелает… - Я хочу пройтись. В карете меня совсем растрясло, - пожаловалась королева. Анна-Женевьева быстро распорядилась, чтобы в саду накрыли столик и подготовили подушки для сидения. Она прекрасно знала привычки королевы, а с некоторых пор сама им следовала. От сидения в кресле, даже самом удобном, у нее начинали отекать ноги. Подушка, удобная и мягкая, такие проблемы исключала. В саду опять разговаривали о пустяках. Герцогиня, ни на минуту не упускавшая августейшую гостью из поля зрения, видела, что Анна специально тянет время и тоже наблюдает за молодой хозяйкой. Это не было поединком: Анна старалась составить собственное мнение о мадам де Лонгвиль. Контраст с мадам де Монбазон оказывался разительным. Когда женщины дошли до маленького фонтана из белого мрамора -две рыбки держали в открытых ртах букеты цветов, Анна остановилась. Долго смотрела на весело журчащие струйки прозрачной воды, которая искрилась в солнечном свете. - Меня пытались убедить в невиновности мадам де Монбазон. Бофор в тот же день доказывал чуть не до хрипоты, что он узнал ваш почерк. Но я не верю этому. Те, кто пытаются очернить вас, сами получат по заслугам. Я приняла решение и прямо сейчас скажу вам его. Принцесса и герцогиня присели в поклоне. Анна заставила выпрямиться и ту, и другую. Шарлотте-Маргарите нежно пожала руку, Анну-Женевьеву поцеловала в лоб так, как мать целует дочь, желая ей приятных сновидений. - Ни к чему почтительность. Вы обе не раз показывали мне, что являетесь моими искренними друзьями. У меня есть глаза, я еще не выжившая из ума старуха… И я вижу, что мадам де Лонгвиль – добродетельная, верная жена. Анну-Женевьеву бросило в краску. - Мадам де Лонгвиль – дочь моей лучшей подруги и сестра победителя при Рокруа. Добродетель нужно защищать, разврат – наказывать. Если мадам де Лонгвиль разрешит мне, я сама встану на защиту невинной. Мадам де Монбазон в ближайшее время принесет вам свои извинения. Прилюдно. - Ваше величество, вы очень добры, но не надо… - попыталась возразить молодая герцогиня. От переживаний и нервного напряжения девушка опять чувствовала нестерпимую слабость. Рядом были две женщины, становившиеся матерями. Королева первая заметила, что герцогиня стоит, прикрыв глаза, и опирается белой, как мел, рукой о стенку садовой беседки. Королева, ахнув, подхватила Анну-Женевьеву под одну руку. Принцесса – под другую. Вовремя. Еще секунда – и герцогиня бы упала без чувств на песок. Подоспели слуги. Совместными усилиями мадам де Лонгвиль перенесли в беседку, уложили на подушки, Агнесса поднесла ей под нос флакон с нюхательной солью, ловко расслабила и без того не туго затянутый корсет. - Извините, ваше величество… - пробормотала девушка, приходя в себя. - Девочка моя, я избавлю вас от необходимости появляться в Париже и показывать всем, в каком положении вы находитесь, - мягко сказала королева. – Вам нужно беречь себя. Оставайтесь здесь, дышите чудесным воздухом, отдыхайте. Париж не для вас. Мадам де Монбазон принесет извинения представителям семьи Конде. И сделает это при мне. Если герцогиня посмеет ослушаться, я найду на нее управу… Принцесса Конде согласно кивнула. - Так и поступим, дочь моя. Вам совсем ни к чему смотреть на эту ужасную женщину. Она и так принесла вам слишком много страданий…
Джулия: *** - Она ездила к мадам де Лонгвиль, а в это самое время вся знать была на приеме у мадам де Монбазон, - засмеялась Мари. – Четырнадцать принцев в посетителях! Неплохо, правда? Аббат стоял у окна, вычерчивая на стекле какие-то вензеля. - История омерзительная. А вы так смакуете подробности, герцогиня. Вам нравится, что ваша родственница оказалась в центре скандала? Мари прекратила смеяться и удивленно посмотрела на аббата. - Милый мой, да что с вами? Вы все же стали сторонником Конде? Я говорила вам уже и повторю снова: ханжа и святоша получили по заслугам. Королева и часть дам держит сторону принцессы, а мужчины поддерживают мадам де Монбазон. - Потому что слишком многие получили по заслугам от самой принцессы и от мадам де Лонгвиль тоже, - сухо сказал аббат. Нужно было смеяться вместе со всеми, тоже ехать ко «второй Мари», но аббат не мог себе позволить еще и такое предательство. Довольно того, что он опять пропадает у «первой Мари». Правда, говорят они не о политике. Они предаются любви как совсем юные любовники и вспоминают прошлые дни как люди, у которых много общего. - А Колиньи все же своего добился… - словно ненароком бросила реплику герцогиня. – Ваша милая овечка еще и брюхата… Слова Мари подобрала далеко не самые ядовитые, но каким тоном это было сказано! Аббат побелел, сжал пальцы так, что кости хрустнули. - Не смейте дурно говорить о мадам де Лонгвиль! – через силу выдавил он. – Не вам о ней говорить такое! Вы не знаете ее… Мари замерла: точно барельеф головы Медузы Горгоны, украшавший стену, вдруг ожил и превратил герцогиню в камень. Аббат потупился. - Вот как, - тусклым голосом сказала Мари. И повторила еще тише, обращаясь уже к самой себе. – Значит, вот как… - Я – ее духовный пастырь, - аббат смотрел себе под ноги. – Я лучше других знаю, в чем она грешна, в чем – свята. И я как ее духовник не желаю, чтобы о ней говорили дурно. - Меня вы так не защищали, аббат… Мари по-прежнему стояла неподвижно. - Мари, вы… - Я поняла, Рене. Я поняла. Я по-прежнему понимаю вас, милый мой. Герцогиня опустилась в кресло. Взяла с туалетного столика веер. Долго крутила его в руках. Аббат молчал. - Я больше не скажу об этой девочке ни единого дурного слова, даже если она заслуживает тысячи дурных слов. Я не буду произносить их вслух ради тебя. Она ничего не значит для меня. Но ты… ты сам понимаешь, что ты для меня значишь? - Нет, - аббат присел в соседнее кресло и провел ладонью по лицу. – Я уже давно стараюсь не думать об этом. Он услышал всхлип. Затем второй. Герцогиня плакала. Навзрыд. - Какой вы дурак, шевалье… Какой же вы дурак… Я люблю вас. Она порывисто схватила его за обе руки, притянула к себе. Обняла, прижалась. Слезы катились по ее щекам, смывая белила. Аббат молча гладил ее по голове. Говорить о чем-либо ему не хотелось. Он не любил ее. Но не мог допустить, чтобы она об этом догадалась и причинила хоть какое-то зло нежному ангелу с бирюзовыми глазами. А она могла… могла… Потому, когда Мари приподняла голову, он наклонился и поцеловал герцогиню так, что та, издав сдавленный стон, обвила его шею руками. До боли. Впившись ногтями в спину. - Пойдем в спальню. Сейчас. Я так хочу… Ты- мой. И все время, что он пробыл у нее, она шептала это «ты мой» как заклинание. Ушел аббат ближе к ночи. Мари не удерживала его. - Я буду спать без кошмаров, - прошептала она, целуя его на прощание. – А завтра ты опять придешь… правда, придешь? Она говорила ему «ты». Она смотрела на него глазами влюбленной без памяти женщины. Раньше он что угодно отдал бы за такое счастье. Сейчас он ощущал себя обманщиком без совести и чести. - Приду… Мари улыбнулась. - Если ты придешь и посвятишь мне целый день, я приглашу на ужин в Рейнарском саду не только ее величество, но и принцессу Конде… Этого самопожертвования с моей стороны для тебя достаточно? Я искуплю свое злословие?
Джулия: *** А в это самое время в деревеньке Дей-ла-Барр горько плакала, уткнувшись в атласную обивку дивана, белокурая девушка. Агнесса сидела в стороне и не решалась подойти к госпоже. У нее наготове были уже и вино, и успокоительные капли. Камеристка терзалась угрызениями совести. Что бы стоило солгать и выполнить поручение герцогини не так тщательно и дотошно! Распоряжение было отдано три дня назад, после того, как герцогиню навестил любимый брат. Герцог Энгиенский примчался один, верхом, под вечер. Камзол его был густо покрыт слоем коричневой пыли. Едва бросив поводья подоспевшему лакею, герцог осведомился, где сестра. Герцогиня сидела в саду и вышивала. Увидев героя Рокруа, Анна-Женевьева выронила иголку и бросилась бежать навстречу. Ну ни дать ни взять – простая девчонка, увидевшая жениха, вернувшегося с войны! Людовик подхватил сестру на руки, приподнял над землей. Лица обоих светились восторгом. Все бы хорошо… но именно Луи Энгиенский, не обладавший пока должным запасом житейского опыта и деликатности, за ужином стал одну за другой пересказывать парижские сплетни. Анна-Женевьева сначала улыбалась, затем начала хмуриться. А когда Энгиен сказал, что у мадам Рамбуйе видел герцогиню де Шеврез, которая шепталась о чем-то с аббатом д`Эрбле, а затем уехала с ним в своей карете, причем Луи сам наблюдал за тем, как они начали целоваться прямо на подножке экипажа, Анна-Женевьева вдруг побледнела и выронила вилку. Луи ничего не заметил. А герцогиня, бедняжка, уже еле его слушала. Так и промаялась до того момента, когда брат уехал. Затем она вызвала Агнессу. И тоном, каким никогда и ни с кем не разговаривала – холодным, властным, обманчиво спокойным – отдала распоряжение. Герцогиня отправила Ангессу в Париж. Узнать все, что можно, об аббате д`Эрбле. Агнесса отбила до крови пятку на левой ноге, спала по три часа в сутки, даже не заглянула к своему жениху – но расстаралась на славу. И вот теперь герцогиня заливалась слезами, и на все попытки успокоить ее никак не реагировала. - Сударыня, да что ж вы так? – Агнесса, наконец, осмелилась приблизиться к госпоже. – Со всеми случается. Я же говорю: он по ней с ума сходил, когда служил в мушкетерах. А первая любовь – она ржавчиной не покрывается. Всегда что-то да остается. - С чего ты взяла, что первая? – герцогиня опять всхлипнула так жалобно, что Ангесса забыла про всякий этикет. Подбежала, обняла за плечо. И гордячка Анна-Женевьева не отстранилась. Прижалась как к равной, как к лучшей подруге. - Да вот уж… - С кем ты разговаривала? - С кем только не разговаривала, сударыня! Я нашла женщину, которая в то время у мадам де Шеврез доверенной камеристкой была… вроде как я сейчас у вас. Клара и вспомнила, как он за ней бегал… даже еще не мушкетером, а семинаристом. И было ему лет девятнадцать, не больше. - Девятнадцать? Когда? Почти двадцать лет назад? – Анна-Женевьева замерла на секунду, забыв и про горе, и про слезы. – А сейчас, по-твоему, ему сколько? Постой… Агнесса подавила невольный смешок. - Если по церковной справке, то в сентябре сравняется тридцать девять. А если по прыти, так и тридцати нет. - Тридцать девять? Ты ничего не путаешь? Агнесса отрицательно покачала головой. Вот уж это она совершенно точно теперь знала: сколько лет аббату д`Эрбле. Потому что за полчаса торопливых ласк один служка в канцелярии при семинарии на улице Сент-Оноре снял ей копию личного дела Рене-Шарля д`Эрбле, хранившуюся в архиве. Бумаги лежали рядом с герцогиней, но она к ним пока так и не притронулась. А стоило бы… - Он ее любит? – герцогиню мучил только один вопрос. Ей не было никакого дела до тайн аббата. Агнесса опять покачала головой, на сей раз не так уверенно. - О таком только ангелы на небесах знают… Но если верить тому, что Мадлена сказала – нет. - Кто такая Мадлена? Откуда ты ее знаешь? - Крестной моей дочка. Она в услужении у мадам де Шеврез. Мадам, когда приехала в Париж, набрала новых слуг. Мадлена у нее – вторая камеристка. Первая – фламандка. Они подружились, про все откровенно между собой разговаривают. Анна-Женевьева оттолкнула Агнессу. Встала, прошлась по комнате. - Рассказывай, - почти шепотом сказала она. Агнесса вздохнула. Судя по всему, с госпожой герцогиней теперь действительно можно разговаривать спокойно. Ибо любая ситуация таит в себе хорошее и плохое. Над плохим герцогиня уже пролила достаточное количество слез. Теперь можно было говорить о хорошем. После всех рассказов глазастой, рассудительной Мадлены Агнесса составила четкое представление о происходящем. С ее точки зрения, ничего страшного не произошло. Подумаешь – встретил свою давнюю любовь и теперь спит с ней. Таковы почти все мужчины. Плотское в них вечно берет верх. Мадлена уверяла, что черноглазый красавчик аббат не выглядит влюбленным. Ну вот нисколечко. И счастливым не выглядит. Это Шевретта влюблена в него как мартовская кошка, при малейшей возможности в спальню тянет. А у него после всего глаза грустные и виноватые. Точно сам тяготится этой связью, но порвать ее не может. Не то опасается чего, не то привычка держит. Теперь бы еще убедить Анну-Женевьеву в том, чтобы не смела даже намекать неверному возлюбленному, что проникла в его тайну. Пусть будет спокойной, ласковой, милой. Что до постели – так и к лучшему, что у него другая. Мадам де Лонгвиль сейчас не до любовных ласк. Пусть аббат геройствует с Шевреттой и не ищет себе других приключений. А Анна-Женевьева покажет, чем она от других женщин отличается. Он ждет скандала? Разоблачения? А любовь долготерпит, милосердстствует, не ищет своего… Любовь даже тогда любит, когда ей очень, очень больно. Ведь и сама герцогиня должна подумать: каково ему, бедному, было пережить появление Лонгвиля? Мужчины – такие собственники в этом отношении… отдать беспрекословно другому ту, что принадлежала только ему одному. И ведь ни разу ни на что не намекнул. Терпит как должное. Почему бы и Анне-Женевьеве не простить, не смирить свою гордыню? Шевретта – ровня. Красива, умна, знатна… - Ну, не мог он устоять, - шептала Агнесса, держа в своих пальцах белую, исхудавшую до полупрозрачности ручку госпожи. – Он ее до вас всю жизнь любил. Она у него первой женщиной была… Маялся, ревновал ее к другим. Прощал. Десять с лишним лет ее характер терпел - ни один другой столько не смог. Мне его слуга сказал: она ему всю жизнь сломала... А вы ему душу отогрели… неужели теперь оттолкнете? Толстуха Клара после второй бутылки бургундского много чего наговорила. Только что можно рассказывать, а что при себе оставить? Агнесса лихорадочно соображала. Она чувствовала себя втрое старше госпожи. Серьезной, умудренной немалым жизненным опытом. Уж она-то точно знала о мужчинах куда больше, чем герцогиня… - Что мне делать, Ангесса? Подскажи! Я люблю его! Больше жизни люблю! Мне так страшно, что он меня бросит! Я прощу, я уже простила его, ты все так хорошо мне объяснила... но что делать? Как его вернуть? Ангесса даже забыла, что она – всего-навсего камеристка. Она, старшая, давала совет младшей. Глупой, наивной, переживающей первое предательство в своей жизни. Долго, долго герцогиня в тот вечер не ложилась в постель. Уже была выпита целебная настойка. Уже Анна-Женевьева перестала плакать и жаловалась на то, что очень болят глаза. Уже где-то далеко церковный колокол отмерил гулкие двенадцать ударов. А Агнесса все держала мадам де Лонгвиль за руку. И говорила, советовала, убеждала...
Джулия: То, что не могла или не посмела сказать Агнесса, герцогиня через некоторое время услышала от матери. Шарлотта-Маргарита, женщина умная и предусмотрительная, имела доброжелателей во многих аристократических домах. Потому ей потребовалось куда меньше сил и изобретательности, чем какой-то там простолюдинке, для того, чтобы понять, что к чему. Принцесса быстро выяснила, что аббат д”Эрбле бывает у мадам де Шеврез каждый день и приобрел привычку два-три раза в неделю оставаться у герцогини на всю ночь или, во всяком случае, покидать дом только с рассветом. Герцогиня даже не считала нужным скрывать, что возобновила связь с бывшим любовником: они открыто появлялись вместе в гостях, вместе обедали и ужинали. Про все прочие подробности этих отношений принцессу Конде тоже просветили. Только собрав максимум сведений и приняв окончательное решение, Шарлотта-Маргарита направилась к дочери с утешениями. У нее самой была непростая жизнь. О чем две женщины говорили целый день - никто не знал, свидетелей у беседы не нашлось. Но плакали обе. Держали друг друга за руки, обнимали за плечи. Вечером белокурая головка герцогини де Лонгвиль лежала на плече у матери. Они сидели в будуаре герцогини на большом низком диване и гладили маленького пушистого котенка, которого Анна-Женевьева углядела накануне в деревне и приказала забрать в дом. Теперь найденыш, видимо, считал, что попал в кошачий рай, а молодая хозяйка казалась ему наместницей Кошачьего Бога на земле. Он мурчал так громко и так старался понравиться, что женщины невольно улыбались, глядя на него. - Матушка, и что же теперь делать? - Ждать, когда он вернется. - А он вернется? - Непременно. Поверьте моему опыту. Постель в нашем возрасте значит так мало... Это хороший способ привязать мальчишку лет двадцати. Для того, чтобы остаться интересной для сорокалетнего мужчины, мало страстных ночей. А она может предложить ему только это, и ничего более. Их не связывает политический интерес. Она кого угодно может довести до белого каления своим злословием. К тому же эти ее друзья, половина из которых раньше была ее любовниками... - Матушка, что такое вы говорите! - Анна-Женевьева была несколько шокирована тоном, которым принцесса вела разговор. - Меня называют святошей, девочка моя, но это не так. Я просто реально смотрю на жизнь и знаю, ради чего стоит рисковать всем, а что - просто пустяк. Мадам де Шеврез, несмотря на свои сорок лет, этого не понимает. Она по-прежнему хочет казаться молодой женщиной, это выглядит глупо. Все ее кокетство и жеманство, все ее попытки вернуть доверие королевы... - принцесса фыркнула. - На самом деле ее величество устала от герцогини, от ее постоянных попыток вмешиваться в государственные дела. Знаете ли вы, что она просила вернуть Шатонефа? А когда кардинал Мазарини дал ей понять, что ее надеждам сбыться не суждено, она тут же принялась злословить и подбивать герцога Бофора на открытое проявление неуважения к кардиналу. Это опасно. Кардинал - надежный друг королевы, она доверяет ему всецело. Я тоже обладаю злым языком, но я поостереглась бы нападать на Мазарини так, как делает эта стареющая интриганка... Потому, милая моя девочка, потерпи. К августу, самое большее к началу осени, твой неверный возлюбленный вернется к тебе с покаянием. Будет целовать твои ноги и смиренно просить простить грешника. Я бы на твоем месте простила его. Уверена, что там только сила привычки и то положение, в котором ты оказалась. Пусть лучше делит постель с соперницей, которая тебе не опасна. Ты моложе. Ты его любишь. Он не кажется мне глупцом. - Нет, нет! - воскликнула герцогиня. - Будь умницей. Если он приедет к тебе на этой неделе хотя бы раз, считай, что ты по-прежнему любима им. Если приедет дважды - отлично. Ему уже сейчас, когда страсть в разгаре, скучно с ней. Он тяготится ее обществом. А если нет... - глаза принцессы сверкнули. - Если нет, то уж я постараюсь сделать так, чтобы эта связь прервалась сама собой. Личико герцогини де Лонгвиль побелело, губы дрогнули. - Матушка... Принцесса тихо рассмеялась: - Какая же ты у меня пока наивная! Разве я говорю про чье-то физическое уничтожение? Нет, я всего лишь с утроенной энергией буду внушать ее величеству, что герцогиня де Шеврез по-прежнему является источником смуты, и ее стоит удалить из Парижа... Кстати, тому может поспособствовать дурной нрав мадам де Монбазон. Королева все же добилась того, что эта мерзавка принесет нам публичные извинения. Я вовсе не требую, чтобы ты при этой сцене присутствовала. Зная Монбазон, я не сомневаюсь, что она использует ситуацию для создания нового скандала. Так что деревенский воздух по-прежнему более полезен для тебя. Дыши им и жди, когда твой аббат вернется... Повторяю тебе: если он любит тебя, то этого ждать недолго. А если не вернется... лучше быстрое отрезвление, чем долгие иллюзии. Хотя это очень, очень больно... Анна-Женевьева спрятала лицо в ладони. Она готова была ждать сколько угодно, но пророчество принцессы сбылось на следующее же утро. Он приехал. Он остался на целый день. Он привез ей в подарок чудесное кольцо. Герцогиня, собрав волю в кулак и помолившись, сумела удержаться. Она ничем не показала, что знает о существовании в их отношениях третьей. Была мила и заботлива. Смеялась над своим недомоганием. Рассказывала незатейливые новости о своем "заключении". И аббат сказал ей то же самое, что и мать: - Не ездите в Париж. Мадам Монбазон - ядовитая ехидна, которая пребольно кусается. Я опасаюсь подвоха. Зачем вам лишние волнения? Я буду там сам и все вам расскажу. Доверяете мне? Анна-Женевьева молча кивнула. Оба они, как показало дальнейшее развитие событий, оказались правы. Ждать извинений пришлось три дня. Виновная приехала к принцессе Конде домой, с нескрываемым ехидством прочитала текст, который был прикреплен к ее вееру, и всем своим видом показывала: она говорит не искренне, ее заставили произносить эти слова. Видимо, немало сил пришлось потратить ее добровольной помощнице - мадам де Шеврез, чтобы составить краткую, но наполненную колкими двусмысленностями речь. Ситуацию оживленно обсуждали в парижских салонах. Кто-то восхищался дерзостью мадам де Монбазон, кто-то осуждал ее. Всем было известно, что именно она начала распространять клевету - но теперь публично заявила, что ни в чем не виновата. - Вот увидите, из этого пустяка выйдет какой-нибудь новый скандал, - сказал аббат, который привез новости мадам де Лонгвиль. Слово он сдержал, что немало порадовало Анну-Женевьеву. - А кто написал эти письма? - герцогиня, терзаемая любопытством, осмелилась задать интересующий ее вопрос. - Ведь как-то доказали, что почерк не мой? - Доказать было легко, - аббат улыбнулся. - Вы лучше всех знаете, что писали не вы. Но не требуйте от меня сказать имя той, кто... - Оно известно? - мадам де Лонгвиль поняла, что информацию придется получать в другом месте. - Несомненно, - аббат продолжал улыбаться. - Вас тревожит что-то еще? Девушка кивнула. - Поклянитесь мне на распятии, что вы не помогали мадам де Шеврез составлять этот самый "извинительный акт". - Я?! - аббат даже привстал от удивления. - Но вы же общаетесь с мадам де Шеврез, и, зная степень вашего остроумия, я предположила... - герцогиня прикусила язык и уже не продолжала. - Я общаюсь с мадам де Шеврез, поскольку мы с ней давние знакомые, - серьезно сказал аббат, положив руку на распятие, - но клянусь вам, принцесса, это общение никак не могло сделать меня вашим врагом. Хорошо же вы про меня думаете, если такое предположили... Слава Богу, при составлении этой бумаги присутствовали только королева, герцогиня и кардинал Мазарини. Вам довольно такой клятвы, или я тоже должен, как мадам де Монбазон... - Нет-нет! - поспешно воскликнула Анна-Женевьева. И тихо добавила. - Считайте это женской ревностью. Мое положение иногда лишает разума и заставляет говорить глупости. Аббат поцеловал ей руку. - Это действительно глупость. Но я на вас нисколько не сержусь. Я помню о вашем положении, - еще более серьезно, чем прежде, произнес он. - И покарают меня небеса, если я забуду, Ana querida.
Дедок: Я хочу сказать несколько слов о «Житие НЕсвятого Рене». Повествование проникнуто добрыми чувствами и любовью к героям книги. Арамис восхищает! Вы описали его именно так, как задумал мэтр, показав, что любовь выше сословных и имущественных принадлежностей, что она рождает добро и руководит поступками героя. Арамис придёт к доступным ему высотам опираясь на дружбу и любовь. Написано мягким, живым и легко воспринимаемым языком. Зло обязательно наказывается, нет картин безысходности. Книга стоит рядом с трилогией Дюма. Спасибо Вам за это. И доброго Вам здоровья. Хотелось бы успеть увидеть продолжение повествования.
Джулия: *** - Ездил к ней? Хорошо. Ступай, - мадам де Шеврез махнула рукой слуге, и тот покинул комнату. Герцогиня до боли стиснула кулаки и уткнулась лицом в полог кровати. Молиться она давно разучилась, да толком и не умела никогда. Кого призывать? Бога? Для этого нужно в него верить, а она не верила. Она просто жила и наслаждалась жизнью. Неприятности и трудности воспринимала как неизбежную расплату за хорошие дни. О смерти вовсе не задумывалась - у нее было прекрасное здоровье, рожала она легко, быстро вставала на ноги после любой болезни. Она была красива и могла по пальцам одной руки пересчитать случаи, когда ей не удавалось взять власть над мужчиной. Она так и не смогла совратить покойного короля - Людовик, стыдливый трус, отказался от того, что ему было предложено. Но глазами - вожделел, она видела его состояние и забавлялась от души, наблюдая за поединком целомудрия и похоти. И еще был Ришелье... впрочем, ему она себя в любовницы не предлагала. Хотя могло получиться забавно... Все, кого она любила, оставались ее сторонниками даже после того, как страсть сходила на нет. Она привыкла повелевать мужчинами и подчинять их себе. Да, ее считали шлюхой, стервой, развратницей. Пожалуй, правильно считали, хотя Мари никогда не назвала бы себя ни той, ни другой, ни третьей. Быть умной, деятельной, сильной ей нравилось. Ей нравилось дарить свое тело красивым мужчинам и получать от процесса удовольствие. Что же в этом плохого? Красота для женщины - тот же товар, только одна умеет им воспользоваться, а другая сидит дурочкой и караулит собственные добродетели. Добродетели существуют для уродливых старух, у которых остались только воспоминания. А когда вокруг жизнь и молодость - этим нужно пользоваться. И вот - получить оплеуху от судьбы... Да какую! Она же помнила этого самого аббата д`Эрбле безусым мальчишкой, который был влюблен в нее до беспамятства. Сколько робких, полных немого обожания взглядов она получила от него! Сколько стихов! Сколько цветов... Он был беден и не мог дарить ценные подарки. Но однажды спас ее репутацию - и она решила пойти навстречу. Поначалу это считалось увлечением, очаровательной причудой. Если бы он был не красив - все бы быстро закончилось. Но... Он был красив, умен, обаятелен и талантлив. Талантлив во всем. Он так хотел стать полезным для нее. Она позволила ему и это... Она его обманывала, а он ее любил - слепо и преданно. Что толку с того, что у него появились другие женщины? Было бы странно, если бы не появились. Но он всегда возвращался к ней, и, едва посмотрев ему в глаза, Мари понимала: любит. Любит только ее. Ощущение собственной исключительности делало ее счастливой. Она лучше других. Она самая-самая. Он взрослел, изменялся. Но взгляд у него оставался прежним - глаза смертельно влюбленного человека, для которого она дороже всего на свете. Так было до этого лета. Она вернулась, посмотрела на него... и поняла, что в его глазах уже нет прежнего света. Она уже не является для него центром вселенной. Ей захотелось вновь завоевать его. Оказывается, она привыкла быть особенной! Она попробовала... и угодила в неожиданную ловушку. Влюбиться самой, да еще как! Мари несколько раз стукнула рукой о стену и позволила себе невесело рассмеяться. Спустя столько лет он добился своего. Она готова отдать все, что угодно, чтобы на нее вновь смотрели восторженно и нежно. Тот способ, которым она привыкла добиваться подчинения мужчин, не годится. В этом случае - увы, она бессильна. Это он одерживает над ней победу за победой, это ее тело трепещет от одной мысли о том, что он нынче вечером, может быть, появится у нее в спальне. Это она - женщина, слабая, покорная, нуждающаяся в опеке и поддержке. А он - мужчина. Сильный, уверенный в себе. Дерзкий, властный, нежный. Как он посмел таким стать - без нее! Ведь раньше он таким не был! И осознать, что это превращение с ним сотворила молоденькая дурочка... Ровня! Если бы эта молоденькая не была ровней ей самой! Принцесса из королевского дома, красавица, не лишена ума. И - юная, совсем юная! Мари могла бы быть ей матерью! Почему? Почему так? И что делать? Мари металась по комнате, машинально брала в руки и тут же отставляла в сторону какие-то безделушки, бумаги, письменные принадлежности, баночки с кремами... То смеялась, то падала на кровать и заливалась слезами. Вместе с его любовью уходила ее молодость, красота, сила - а это потери не из тех, которые в сорокалетнем возрасте переживаются легко. Она велела подать вина. Бутылку, другую, третью... Через несколько часов она была совершенно пьяна, но даже не замечала этого. Велела отменить все приемы, сказалась больной. Мадам де Шеврез лежала на кровати и теребила кончиками пальцев кисть балдахина. Совершенно необходимо вернуть аббата. Во-первых, это незаменимый помощник в делах, к советам которого можно прислушаться. Во-вторых, это лишние уши при дворе. Он священник, ему доверяют многие, и не нужно говорить ничего о тайне исповеди. Он умен, он всегда сообщал ей полезную информацию, формально не переступая через данные когда-то клятвы. Смотря как сказать, смотря что сказать... В-третьих, она действительно любит его. То, то он устраивал ее во многих отношениях, было лишь частью проблемы. Еще одна часть проблемы находилась в области иррационального, неподвластного разуму. Если она вернет его, то... То - что? Она по-прежнему будет Богиней, а не обычной женщиной? Она будет молода и прекрасна? Мари не могла объяснить. Ее охватывал гнев при мысли о том, что дочка Шарлотты-Маргариты де Конде обошла ее. Ездил к ней... Значит, не Колиньи. Колиньи лишь ширма, марионетка. Может быть, Лонгвиль и ребенка ждет от него? Скорее всего... значит, пока она была в изгнании, он полюбил другую... другая даст ему то, что не сумела дать Мари. Мысли путались, одна сменяла другую, не успев даже толком оформиться. Удержать его... удержать... но как? Если теперь он видит ее насквозь, предугадывает ее поступки? Если это она умоляет его провести с ней хотя бы несколько часов? Как? КАК?! Под утро пришла мучительная головная боль. Тело словно выкручивало в разные стороны. Мари была почти рада тому, что физические страдания притупляют душевные. Она должна его вернуть... Мерзавец... неверный... ее Рене. Только ее Рене. Так было и так должно быть. Придумать бы способ...
Atenae: Ур-ра!!! "Приятель, поздравляю с разрешением столь долгого поста!"
stella: Лед тронулся! Точу карандаши.
Мари: Ура! продолжение любимого "сериала"!!! Еще!
Дедок: Дождались!
Джулия: Днем она пила целебный настой и ругала себя на чем свет стоит за ночную несдержанность. Слова не выбирала - Мари было известно множество крепких выражений, которые сделали бы честь лексикону сержанту королевской гвардии. Она опять отменила все встречи, написала несколько писем - и твердо решила, что по собственной воле не ступит и шагу за пределы спальни. К обеду она ждала Бофора - к черту герцога! Но герцог все же явился и передал письмо от ее величества. Анна написала короткую записку. Послезавтра после полудня она собиралась в Нуази и просила подругу сопроводить ее. Мари перечитывала и перечитывала несколько строк, написанных рукой королевы. "Мари, прошу оказать мне помощь. Мое сердце разрывается, когда я вижу, что мое дитя растет вне тех условий, в которых оно должно находиться. Я лишила своего сына всего, чего он достоин по праву рождения. Я не могу видеть его одна, мне нужна поддержка. Не откажите мне в моей просьбе. Сожгите записку сразу после того, как прочтете ее". - Вот еще! - хмыкнула герцогиня, поднимаясь с постели. Записку она спрятала в особый тайник, известный ей одной. Там хранилось немало подобных "посланий по случаю" с просьбами, поручениями и мольбами. Мари отлично знала цену таким бумагам. - Нет, дорогая подруга, я ни за что не расстанусь с этой запиской. Твоя тайна слишком драгоценна, чтобы... Мари бормотала себе под нос - и вдруг споткнулась. Эта тайна... эта страшная, губительная тайна. Анна, поддавшись слабости, ввела давнюю подругу в узкий круг посвященных. Нести такую ношу одной немыслимо. Герцогиня улыбнулась. - Поддержка нужна и мне, милая Анна. Поддержка... и подстраховка на случай, если вы вдруг вздумаете сделать со мной что-то нехорошее. Вы и ваш итальянский любимчик. Мари прищелкнула пальцами. Отлично. Именно так и следует поступить. В следующий раз она возьмет с собой аббата. Есть вещи, которые связывают покрепче, чем любовь. Он к ней вернется. После такого - не может не вернуться.
Джулия: Тянуть с исполнением своего плана Мари не стала. Она исполнила просьбу королевы и побывала с ней в Нуази. Маленький Филипп с удовольствием общался с герцогиней. Лишенный общества ровесников, окруженный тремя-четырьмя слугами, мальчик разительно отличался от своего венценосного брата. В нем не чувствовалось ни капли надменности, которая уже начала проявляться в характере Людовика. Маленького короля после смерти отца почитали за ангела, чудом оказавшегося на земле. Филипп же рос как обычный ребенок из дворянской семьи... почти обычный. Здоровый, крепенький, красивый мальчик. Но если во время первого визита Мари постоянно пощипывала себя за руку, чтобы отогнать наваждение и вспомнить, что перед ней не Людовик, то теперь она не спутала бы одного близнеца с другим. Хотя внешне они были поразительно похожи. Когда мальчика увели, Анна распорядилась подать им легкую закуску - и долго плакала на плече у Мари. Герцогиня точно выбрала время для того, чтобы высказать свою просьбу - Анна не могла ей отказать в такую минуту. Может ли милая подруга позволить ей также время от времени навещать принца? Естественно, предварительно известив королеву. Мальчик так мил, так тянется к людям. Нельзя вовсе превращать его в затворника. Анна, всхлипнув, согласилась. Только этого Мари и ждала. Она сама еще не вполне понимала, чего желает добиться. Было понятно, что существование Филиппа стоит держать в строжайшем секрете. Мальчик еще так мал, он в том возрасте, когда дети могут заболеть и умереть. Нет, тайна королевского брата должна расти вместе с ним. Время раскрыть ее придет позже, гораздо позже. Но превратить аббата д`Эрбле в сообщника нужно немедленно. В конце концов, он священник. Мальчику понадобится исповедник - почему бы не сделать им д`Эрбле? Пришлось выдержать разговор с сеньором Мазарини. Итальянец разговаривал медовым голосом, то и дело почтительно кланялся, но смысл беседы был далек от сентиментальности. Мари явственно дали понять: одно слово, даже полунамек на существование Филиппа - и она может считать себя покойницей. В качестве примера была приведена некая не в меру любопытная дама, которая пожелала во что бы то ни стало снять приглянувшийся особнячок в Нуази, каким-то чудом проникла за ограду, раскланялась с неожиданно появившимся маленьким королем... и буквально через полчаса бедняжку застрелил какой-то пьяный мерзавец! Беседа с Мазарини еще больше укрепила в Мари желание создать себе союзника. В случае непредвиденных обстоятельств аббат отомстит за нее - в этом герцогиня даже не сомневалась. Оставалось дождаться ближайшего удобного случая...
Камила де Буа-Тресси: А дальше?? это необыкновенно прекрасно...
Джулия: "В городке Пюи-ан-Велэ, что в Оверни, в верховьях Луары, есть чудесный кафедральный собор. В нем находится камень, называемый «камнем лихорадки». Со всей прекрасной Франции стекаются в Пюи-ан-Велэ паломники, которые жаждут исцеления. На входе в храм их встречает Агнец Божий. На вратах есть надпись на латыни. Если ее перевести на французский язык, то получится вот что: «Если преступлений не остерегся, не преступай порога: ибо Царица Небесная желает, чтобы молитва была незапятнанной». И часто люди, которые преодолели сотни лье, на пороге храма поворачивают назад, едва увидев эту запись. Ибо нечиста их совесть, и болезнь послана им как наказание за грехи. Бывает и так: грешник падает ниц и лежит без движения на древних каменных плитах. После нескольких часов молитвы он встает и идет к монахам-францисканцам. Если те примут его исповедь и даруют покаяние от имени Господа, то человек входит в священный храм без боязни, прикасается к камню и получает желаемое…" Аббат д`Эрбле отложил в сторону листок с написанным текстом и задумчиво посмотрел в окно. Он по-прежнему квартировал в особняке Конде, хотя это положение начинало его тяготить. Но как уехать, когда перебираться некуда? Денег на мало-мальски приличное жилье не хватало, а скитаться по мансардам, как в дни юности, аббат не хотел. Можно бы было попросить в долг. Вот только долги нужно отдавать, а аббат знал, что через месяц или даже через полгода вряд ли разбогатеет. Намекнуть Анне на свои стесненные обстоятельства? Принц приходил к нему на исповедь вот уже раз семь, и ни разу еще не оплатил услуги аббата. Прочие тоже не спешили платить. Дошло до того, что аббат вынужден был продать кое-какие свои драгоценности – по счастью, не слишком значимые для него. Но так дальше продолжаться не могло. Нужно что-то срочно изменять. Он еще раз перечел листок с рассказом про чудеса Пюи-ан-Велэ и усмехнулся. Ему бы пришлось лежать на камнях несколько дней. И то он сомневался, что Пресвятая Дева услышала бы его молитву. Она, как и все женщины, носящие имя Мария, умеет быть жестокой. В дверь постучали. Аббат открыл сам – Базен являлся к нему через день, чтобы оказать необходимые услуги, но постоянно жил в другом месте. Как раз сегодня Базена не было. Мальчишка-служка протянул ему записку. Аббат выудил из кармана мелкую монетку и отдал посыльному. Записка была написана знакомым крупным, нарочито размашистым почерком. «Аббат, если вы свободны нынче после обеда, то я приглашаю вас на прогулку. Мне необходимо кое-куда съездить, а одной это делать затруднительно. Оденьтесь получше – я хочу представить вас одной особе». Подписи не было. К чему? - Что передать? – спросил мальчишка, ковыряя коросту на губе. Аббат легонько стукнул его по руке, завел в дом и приказал ждать. Ответ он написал ровно за минуту и еще минут пять, поддавшись странному, не имеющему никаких причин, порыву врачевал болячку на мордахе посыльного. Было тому лет десять, не больше. Мысли о собственной бедности смягчили сердце Арамиса. Аббат вскрыл нарыв (видимо, в трещину на губе посыльного попала грязь), удалил гной и нанес слой целебной мази. Мальчик сдержанно подвывал и ерзал на стуле. - Что даме передать? - спросил он, шепелявя. По описанию «дамы» Арамис догадался, что посыльного нашла камеристка Мари. Мальчишка, судя по выговору, был уроженцем Фландрии. - Даме передашь записку. А вот это – тебе. В небольшой корзинке, которую принес Базен, лежали абрикосы – неслыханное лакомство. Подарок от Анны. Арамис взял три, что были наиболее спелыми. Обалдевший от неожиданного проявления внимания и заботы мальчишка схватил фрукты и убежал, даже забыв поблагодарить. Аббат запер дверь, повернулся к стене, где висело распятие… и решил, что действительно попросить нагреть воды, чтобы принять ванну. Интересно, кому это его собираются представить? Кого он еще не знает в этом городе? Впрочем, от Мари можно ожидать каких угодно знакомств! Помнится, однажды она отвозила его к... мельнику. Мельник был каким-то родственником ее кормилицы. Их встречали как особ королевской крови, угощали еще горячим хлебом и водили показывать новые жернова. - Я бы не отказался от знакомства с каким-нибудь советником парламента, который даст в долг без процентов. Не идти же с такой просьбой к ростовщику!
полная версия страницы