Форум » Крупная форма » АНГЕЛ ДЛЯ ГЕРОЯ » Ответить
АНГЕЛ ДЛЯ ГЕРОЯ
Atenae: Сей опус представляет собой эксперимент, главная задача которого - очеловечить Мери-Сью. Автор отдаёт себе отчёт, насколько "миссия невыполнима". Но вдруг хоть что-то получится - о нас с вами, любезные госпожи, о человеческих отношениях? Главной издержкой этого эксперимента может оказаться непривычных ракурс рассмотрения всеми любимого Графа. Более всего опасаюсь выпасть из канона. Затея на роман, но что получится в итоге, не ведаю даже я сама. Статус: не окончено. Итак, АНГЕЛ ДЛЯ ГЕРОЯ Учили нас о книгах забывать. За непохожесть часто нам влетало. Хотели приучить нас пить и лгать, И отличать завязку от финала. А мы над сказкой плакали всерьёз, И не хотели слышать оправданья. Примите ж цену детских этих слёз, Как цену исполнения желанья! Мы верили, что это не игра, И что судьба от нас не отвернётся. И там, где всем печалиться пора, Лишь кончится роман… А жизнь начнётся…
Atenae: Всё не так Ну, вот подумаешь – большое дело кефир! Нет его – и нет. Без него прожить можно. Чего за ним бегать? Но было что-то похожее на чувство долга. К тому же, болтаться по городу Ирка всегда любила. С минуту постояла в очереди за молоком у пузатой бочки на колёсах, в народе именуемой «коровой». Там молоко часто бывает несвежее, потому что бочки плохо моют, – поставить с кусочком хлеба, оно быстро укиснет. Но это всё равно игра в поддавки. А нужен кефир. Так что Ирка побрела обходить магазины дальше. И проболталась больше часа. Папа опять скажет: «Тебя за смертью посылать – долго не приведёшь!» А, может, дело не только в кефире или чувстве долга? А в том, что город неуловимо изменился за это лето, и хотелось всё самой увидеть. Или это она, Ирка, так изменилась? Нет, наверное, всё же город. Вот эти тополя – в начале лета на них были пахучие, клейкие нежно-зелёные листочки. А сейчас – пыльные лопухи в две ладони величиной. И они уже желтеют. И солнце какое-то совсем другое, словно тоже припорошено неуловимой жёлтой пылью. И астры зацвели во дворах. Астры – грустные цветы. Если они цветут, значит, конец лету. Начинай собираться в школу. Не то, чтобы Ирка школу не любила, но конец свободе – что тут радостного? И было немного тревожно уловить вот это движение времени, внезапно начавшееся в мире, где всегда было только одно «сегодня». Ирка не то, чтобы кисла, а всё же… одолевало её предчувствие чего-то не очень хорошего. Одна радость – Мирка скоро должна вернуться. Можно будет ей про все чудеса рассказать. Хотя… за месяц она сама отвыкнуть успела и даже временами почему-то сомневалась: а было оно вообще? Она и в XVII век так и не удосужилась заглянуть. Хотя с моря приехали уже три дня назад. А теперь ещё долго случай не представится. Родители затеяли ремонт, сегодня папа в бабушкиной комнате закрасит полы. А Ирка сейчас принесёт ему кефир и поедет жить на дачу. Чтобы после операции краской не дышать. А в квартире четыре комнаты, так что ремонт продлится не меньше недели. Ещё неделю она мушкетёров не увидит. Итого – сорок три дня… Папа ничего не сказал насчёт кефира. Возможно, потому, что Ирка его всё же нашла. Родителям было уже не до того, они спорили из-за краски. Ирка поставила бутылки в холодильник и пошла к себе – собираться. В комнате был непривычный порядок, поэтому она сразу заметила новости. На щербатом письменном столе, с безобразием которого ничего не мог поделать ни толстый слой лака, ни прозрачное оргстекло, лежала незнакомая книга. И чёрные всадники в плащах мчались по серой коленкоровой обложке, а буквы складывались бесконечно желанную фразу – «Двадцать лет спустя». Восторженный рёв, достойный глотки настоящего индейца, потряс квартиру. Родители прекратили спор и засмеялись. Ирка вылетела в коридор, приплясывая и потрясая книгой. - Мира приходила, - сказал отец. – Они снова куда-то поехали, но она тебе Дюма завезла. Сбылась мечта идиота! Папа всегда посмеивался над её страстью к мушкетёрам. Прошлым летом на Украине у бабушки они из-за этого почти поссорились. Ирка родителей так ждала, по сто раз выбегала к почтовому ящику – проверить, нет ли письма. Потом они приехали, радости не было предела. Но когда пошли купаться, папа что-то такое ввернул про «сказочки о мушкетёрах». Ирка закипела. А он бросил эту обидную фразу и спокойно так пошёл себе плавать против течения. Плавал он хорошо, но течение в Осколе быстрое, поэтому нужно прилагать все усилия, чтобы просто оставаться на месте. Ирка на эти усилия смотрела и злилась, что он от разговора ушёл. Вот она бы ему сказала! Но сказать не представлялось возможным, потому она тоже пошла плавать. Вкладывая в это дело всю накопившуюся злость. А когда злость и силы иссякли, оказалось, что она стоит метров на сто выше по течению. Папа потом страшно гордился и повторял, что не зря её в областную сборную взяли. А самого главного секрета не знал – это всё оттого, что он обидел мушкетёров. Ирка потом снова пробовала – ничего не получилось. Сейчас она обижаться не стала. Отец её специально дразнил, и потом – она же теперь точно знает, что никакие это не «сказочки». - Будет чем заняться? – снова поддел папа. - Только обед себе сварить не забудь, - напомнила мама. – я вечером приду. Ирку одолела нетерпячка. - Мам, можно я на дачу прямо сейчас пойду? - Сейчас у «тройки» перерыв, настоишься на остановке. - А я пешком. Недалеко же! Ну, можно? Пешком они ходили часто. Особенно если с папой и с каким-нибудь грузом. Отец терпеть не мог толкаться с вёдрами в душном автобусе, где стоишь на одной ноге - и то на чужой. Ходу чуть больше часа, ничего особенного. Ирка давно уже привыкла. Родителям было некогда, или они уже всерьёз уверовали в Иркину самостоятельность – её отпустили. И она пошла. Ох, пошла! Подгоняемая одной мыслью: вот, уже сейчас, совсем скоро... Потом сбавила шаг. Что-то всё ещё тревожило. Идти было легко. Солнце спряталось за облаками, хотя продолжало душно парить. Должно быть, вечером гроза будет. Ирка любила грозу на даче. В первый раз пережила её там, когда совсем ещё грудная была. Домик стоял недостроенный, отец держал раму, чтобы окно не вывалилось от ветра, а Ирка сладко чмокала в коляске под громовые раскаты. Чего надо бояться, она никогда не боялась. Зато её одолевали такие страхи, которые добрым людям непонятны. Вот сейчас, например, с чего?
Atenae: * ** Картошка кипела в маленькой алюминиевой кастрюльке. Электроплитка распространяла запах горелой пыли. И спираль грелась хорошо если наполовину. То есть, сварится всё весьма нескоро. По крыше стучал флегматичный дождь – ровно три капли в секунду. Но это уже не имело значения. Потому что в кардинальском дворце сидела только тень Ришелье, и от этого сразу стало грустно. И вообще, этот мрачный зимний Париж навевал ощущение неуюта. До сих пор Париж был для Ирки чем-то солнечным, апрельским. Как в кино, когда д’Артаньян только приехал. И этому ничуть не мешало, что сама Ирка бывала там преимущественно по ночам. Всё равно – солнечно и радостно. Приключения продолжаются! Ни тени этого ощущения не было теперь. И Париж был не такой, и д’Артаньян был тоже не такой. Странно сказать, он был погасший и усталый. А больше всего Ирку потрясло, что за двадцать лет он так и не узнал, что сталось с друзьями. И это его мало волновало. В этом месте она даже отложила книгу, чтобы справиться с собой. А если с ними что-то случилось? И фразочка эта: «Молодость – большой недостаток для того, кто уже не молод…» Что-то, напоминающее предательство. Так это Ирка себе понимала. Она вообще предательство почитала самым страшным преступлением. Это как если бы какие-то дела и секреты заслонили в её жизни Мирку. Даже сейчас, когда у неё реально были Париж и Атос. Всем этим она тоже готова была поделиться немедленно, пусть даже он с Миркой подружится больше. Ведь Мирка же поспешила разделить с ней «Двадцать лет спустя»! Но получалось, что там, в пространстве любимой книги, произошло что-то такое, чего быть не должно. Они не встретились! Они – символ нерушимой дружбы. Как такое могло случиться? Что там с ними вообще? Это требовалось немедленно узнать. Но ещё требовалось немедленно отцедить картошку. И плитку выключить, а то совсем сгорит, а им с мамой тут жить почти неделю. Конечно, кипяток из-под крышки немедленно замочил тряпку, которой она кастрюлю держала. И тряпка немедленно стала обжигать руки. Но это не имело значения. Ирка бухнула раскрытую кастрюлю на плиту, остатки воды зашипели, выпариваясь. А она уже вцепилась в книгу. Нет, кажется, ничего там не произошло. Все были живы. Ирка усмехнулась над тем, как хитрили друг с другом д’Артаньян и Арамис. Ну, от них чего ожидать? Они, кажется, и раньше друг друга не обожали. Прямо как Ирка с Машкой. Была одна такая, из Миркиного класса. Прибилась к ним, тоже хотела в мушкетёров играть. И облюбовала сразу Арамиса. Может, из-за неё у Ирки к нему душа не лежит? Потому что Машка не была мушкетёром. Ну, совсем не была. И про них с Миркой пакости разные говорила за глаза всяким подонкам. Водились у них в классе такие, кто сосёт сигареты за углами и употребляет грязные слова, с мылом рот охота помыть. И вот этим она про их мушкетёрские увлечения - на посмешище! И для чего? Только чтобы те считали, будто она своя? Ирка когда об этом узнала, с Машкой вообще перестала общаться. И смотреть стала сквозь неё, хоть это трудно, если учишься рядом. Ну её, Машку, совсем! Какой из неё Арамис? Портос был такой, как надо. Душевный был Портос. И счастливый. Хоть и вздыхал постоянно. И согласился с д’Артаньяном пойти. Хоть этот кардинал Мазарини – сволочь та ещё, с первых страниц видно! Но Портос оставался таким же верным. От этого на душе потеплело. Однако уже на следующей главе возмущение Ирки возросло до предела. Ну, ладно, Машка гадости говорила, потому что она дура. Хоть и отличница все четыре года. Но как мог д’Артаньян говорить ТАКОЕ про Атоса? Это вот не гадость что ли? И это теперь дружбой называется? Ну, пусть даже он пил, пусть д’Артаньян за него переживал. Но нельзя так с друзьями. Нельзя – и всё! И никаких гвоздей! В глубине души она больше всего боялась, что мерзкие мысли гасконца окажутся правдой. Вот как быть тогда? Но гадости имеют такое свойство – они никогда не бывают правдой. Хотя на правду очень похожи. И все подозрения д’Артаньяна, и все его планы рухнули. А он уже распланировал, как Атос согласится на всё, а потом они с Портосом его бросят. Ага, щас! Атос не согласился служить Мазарини. И Атос не спился. И вообще он был счастлив. Только теперь (что-то у Ирки внутри нехорошо скребнуло) он, пожалуй, не будет нуждаться в ангеле. У него самого ангел есть. Вот этот самый Рауль. Что-то она такое ощущала, названия чему в её словаре ещё не было. Но все эти мысли пронеслись мимолётно и осели где-то в глубине, так и не додумавшись. Потому что было уже не до них. Потому что мушкетёры встали друг против друга. С оружием в руках. К тому времени за окном окончательно смерклось. И мама пришла. И началась гроза. Ирка всё это сознавала где-то краешком, даже ухитрилась картошкой не подавиться, не отрываясь от книги. А там как раз д’Артаньян Арамису заявил, что ненавидит лицемеров. И все схватились за шпаги… И тут погас свет. Ирка взвыла в голос. - На подстанции выбило, наверное, - сказала мама. - Ма-ам, это надолго? - А грэць его знает, - ответила мама. Грэць – это такой украинский чёрт. По маминой версии грэць обязан знать всё. Ну, отключение света в такой момент – это точно от Лукавого. Ирка сходила с ума ещё около часа, потом стало ясно, что скоро аварию не устранят, и мама предложила спать. За дощатыми стенами шумел дождь. Значит, завтра с утра не нужно поливать, когда воду дадут. Рассветёт – снова можно читать. Но уснуть было всё равно немыслимо. - Мам, а ты «Двадцать лет спустя» читала? - Конечно, читала. - И они что, не помирятся? - Кто? – не поняла мама. - Ну, мушкетёры. Они на Королевской площади драться собрались. Мама ответила, что не помнит точно, но, кажется, помирятся и снова будут вместе. - Как раньше? – спросила Ирка. - Не помню, - повторила мама. – Надо перечитать. - А ты давно читала? - Давно. В техникуме, наверное. Нас в группе так и называли – Четыре мушкетёра. Слава Маслик, Толька Грачёв, Витька Чернов и Саша Самойленко. И я. - Так ты пятая тогда. - Нет, я не пятая. Саша Самойленко был покладистый, он в нашу банду не входил. Остальные – три обалдуя. И я – чёрт с рогами. Я у них заводилой была. Я да Толька – два сапога пара. Чего только ни выдумывали! - Ну, например? Разговор начинал Ирке нравиться. Раз уж о мушкетёрах до света ничего узнать нельзя… - Ну, например, я генерала сухарями обчмыхала. - Как обчмыхала? - Очень просто. Генерал у нас подвижной состав преподавал. И локомотивное хозяйство, кажется. А мы с Толькой на лекции сухари грызли. Он читает, а мы – хрум-хрум. Он остановится, мы тихо сидим. Только снова начнёт говорить, опять – хрум-хрум. Тогда он пошёл по рядам смотреть, кто хрустит. Возле нас остановился. И тут Толька меня как ткнёт авторучкой в задницу. А я как чмыхну. И генералу прямо в лицо. Ирка не удержалась и тоже чмыхнула. - А потом Толик подговорил меня, чтобы я у девчонок ключ от комнаты украла. Мы простынями накрылись, рейсшины взяли, как кресты и босыми ногами – шлёп, шлёп. Привидения. Вошли в комнату, прошлёпали вокруг чертёжного стола молча – и удалились. - А девчонки что? - А они с перепугу давай из окна прыгать. Со второго этажа. А одной девочке с сердцем плохо стало. Нам за это потом двойки по поведению поставили, стипендии лишили и из общежития выгнали. А я на педсовете говорю: «Ну, сами посудите! Кто в наши дни верит в привидения?» - Мам, если ты такая хулиганка была, то почему я… - Что ты? - Ну, почему я не хулиганистая совсем? - Потому что ты в папу. Папа у нас правильный. Но я всегда отлично училась, - спохватилась мама. – Хоть и сорвиголова была, и за мной вечно парни гужом. - Ну, ясное дело! Ты красивая. Мама до сих пор красивая. Глаза голубые, русые волосы вьются. Не то, что у Ирки – косички эти дурацкие! И «фирменная» мамина улыбка – зубы ровные, белоснежные. Не захочешь – улыбнёшься в ответ. Ирке вон папины зубы достались – жёлтые и все набекрень. Та ещё красота! - Мам, вот ты всегда весёлая. А на том портрете, что в зале висит, глаза у тебя грустные-грустные. - А, это папа тогда в Москве дипломировал. А я по нему скучала. Послала эту фотографию, он из неё сделал портрет. У него в общежитии спрашивали: «Твоя жена – киноактриса?» Все говорят, что у Ирки глаза совершенно мамины. Только грустные – как на том портрете. Ирка не умеет быть такой жизнерадостной, как мама. Особенно теперь. - Мам, а что с твоими мушкетёрами стало? - Не знаю про всех. Я ведь по распределению на Дальний Восток сразу уехала. И там встретила папу. А нет, помню, Витька женился. Он страшненький был, а женился первый, сразу после техникума. Толик тоже, кажется. А Саша Самойленко мне письмо написал, когда уже Юрику было годика два. Он пишет: «Наташа, если бы ты не была замужем, я бы на тебе женился. И всё равно женюсь, если ты всё бросишь!» - А папа как же? - А я от папы ничего не скрывала. Он письмо прочёл и говорит: «Ага, много вас таких!» - Ох, правильно сказал! Мам, а из мушкетёров тебе кто больше всех нравится? Мама подумала и сказал мечтательно: - А из мушкетеров я всегда любила Атоса. Ирку обдало внезапным жаром, она порадовалась, что мама в темноте её не видит. Потом чуть не спросила снова: а как же папа? А потом вспомнила, что у папы тоже волосы чёрные, а глаза синие. И ещё он такой же умный. И сдержанный. В общем, похож. - Я тоже его люблю, - тихо призналась она.
Atenae: * * * Утро занялось мрачное, неторопливое, сплошь устланное дождевыми тучами. Словно тоже испытывало Иркино терпение. Читать в доме было темно, а на улице – холодно и мокро. Ирка до предела раздвинула шторы на пыльном окне и пристроилась прямо под ним. К счастью, за ночь ничего ужасного в книге не произошло. Зарядили дожди, будто осень наступила, не дожидаясь позволения календаря. Ирка сидела на даче в одиночестве, стряпала себе и маме что-нибудь незатейливое, вроде супов из пакетика – и читала. И ей было совсем невесело. На Королевской площади всё закончилось хорошо. Начались, как водится, приключения. Возник ужасный Мордаунт – настоящий сын своей мамочки. Но каждый раз, отрываясь от книги, Ирка поражалась тому, какие усилия приходилось теперь прилагать, чтобы сохранять некогда нерушимую дружбу. То, что усилия больше всех прилагал Атос, её не удивляло. Иначе и быть не могло. Но всё равно они теперь спорили по любому поводу. Спорили даже в лодке, к которой плыл сын миледи, моля о помощи. Ирка содрогнулась. Страшная сцена в ночном море разворачивалась перед глазами, как в кино. И оторваться было невозможно. И ужасно тревожило, чтобы вновь не погас свет. Слава богу, свет не погас. И Атос выплыл. А после того, как Атос чуть не погиб, всё опомнились и перестали ссориться. Друзьям снова пришлось расстаться, но вели они себя теперь почти как прежде. И всё же досада не оставляла. На четвертый день книга была полностью прочитана. Ирка ещё пару раз залезла в полюбившиеся места, но вообще-то стало совершенно невозможно сидеть на даче наедине с горькими мыслями. И она собралась домой. А дома всё тоже было совершенно незнакомо. Начать с того, что полы брызнули в глаза весёлым оранжевым цветом. Папа как раз закрашивал дорожку посреди коридора, по которой ходил, пока сохло остальное. Ирка замерла на пороге. - Нравится? – спросил папа с сомнением. - Ага, - сказала она. – Будто солнце в доме. Или апельсины. - Ну, хорошо, - сказал папа. Хотя сомнений в его голосе не убавилось. Оранжевые полы были не единственным открытием. Все свои вещи, письменный стол, книжный шкаф и кровать Ирка обнаружила в «бабушкиной» комнате. И новые яркие шторы на окнах. - Мы решили, что здесь тебе будет лучше. Как считаешь? Ирка тихо взвизгнула. Ещё бы! Не надо больше красться через всю квартиру по ночам. Но тут же снова помрачнела. А куда ей теперь идти? И что она там найдёт? Развалины прославленной дружбы? - Папа-а, можно я спрошу? - Спрашивай, - сказал отец, со вздохом облегчения откладывая валик. - Пап, а вот почему д’Артаньян так изменился в «Двадцать лет спустя»? - Изменился? Разве? Ирку этот вопрос поставил в тупик. - Конечно, изменился. Он такой стал… материальный. - Меркантильный, ты хотела сказать? – папа всегда говорил с ней, как со взрослой. - А разве он раньше был другим? Вспомни, ведь он и в Париж приехал, чтобы карьеру сделать. - Ну, да. – сказала Ирка, подумав. – Но он же её не делал. - Не получалось, наверное, - пробормотал папа, задумавшись о чём-то своём. Потом вытер руки тряпкой и отправился в другую комнату. Через минуту он вынес оттуда нетолстую книжку в сиреневом переплёте. - На вот, почитай, раз дозрела. - Что это, пап? - Исследование. Про твоих любимых мушкетёров. В общем, всё как обычно. «Иди почитай, а потом поговорим». Ох, папа, папа! Книга называлась «Лицом к лицу» и была довольно интересной. Там не только про мушкетёров было, вообще про разные книжки. И автор их разбирала с точки зрения психологии. Некоторые книги Ирка хорошо знала – как «Остров сокровищ», который они с мамой прочли ещё в первом классе. Или «Гамлета» - она его тоже читала, заинтересовавшись красивой и страшной музыкой, про которую папа сказал, что это увертюра Чайковского по знаменитой пьесе Шекспира. Музыка Ирке ужасно понравилась, пьеса тоже. Про «Войну и мир» Ирка только слышала. А некоторые названия были ей вообще незнакомы. Какой-то «Мастер и Маргарита», например. Но самая большая часть в книге была посвящена «Трём мушкетёрам». И тому, как автор – профессиональный психолог – пыталась «излечить» от них мальчика Лёшку. Ирка была категорически не согласна с тем, что от мушкетёров надо «лечить». Любит этот Лёшка мушкетёров – значит, правильный пацан! Но автор-психолог была другого мнения. И разобрала мушкетёров по косточкам. Досталось всем, а больше всего – Иркиному любимому Атосу. Оказалось, что он «слабый человек, выбитый из седла», и что он «несёт с собой только разрушение». С последним Ирка совсем не согласилась. А Рауль как же? Сын Атоса ей не очень понравился, вживую с таким пацаном было бы скучно. Но сказать, что граф де Ла Фер ничего не создал, уже нельзя. Она была подавлена не только собственными тяжёлыми мыслями, но и мощным интеллектом дамы-психолога. Правда, под конец дама смягчилась. Проведённое исследование показало, что люди без мушкетёров обойтись почему-то не могут, что они им для чего-то нужны. Она даже попыталась объяснить, для чего именно. А потом торжественно извинилась перед Атосом. Но на душе всё равно было мерзко. Как и было условлено, Ирка явилась к отцу со своими вопросами только после того, как книга «Лицом к лицу» была прочитана полностью. - Ну и что? – спросил папа. - Да так, - ответила она. – Я не знаю. - Лицом к лицу – лица не увидать! - сказал папа. - Чего ты не знаешь? Ирка неопределённо пожала плечами. Потом сказала нерешительно: - По-моему, она не права. - Аргументируй, - потребовал отец. – Лучше по пунктам. - По пунктам я не сумею, наверное. Понимаешь, эта психологиня, она же их совершенно не любит! А берётся рассуждать, почему любят другие. - А, по-твоему, рассуждать могут только те, кто любит. Ну, вот я их тоже не люблю. Но ты же ко мне пришла за разговором. Ирка смутилась. Папе часто удавалось её смутить. - Ну, ты мой папа. И ты самый умный, - нерешительно сказала она. – Пап, ну вот ты почему их не любишь? Теперь смутился отец. Он думал несколько секунд, потом всё же ответил: - Наверное, мне не нравится, как несколько здоровых мужиков расправились с одной беззащитной женщиной. А ты считаешь, что это было хорошо? Ирка уже не очень понимала, что она считает. Но глаза у папы лукаво блестели, как всякий раз, когда он её подначивал. Хорошо, что она это заметила. - Я не знаю, было ли это хорошо, - решительно сказала она. – Но так было надо, понимаешь? Отец неожиданно удовлетворённо кивнул. - Да, так было надо. Есть такое понятие – «иерархия ценностей». Оно означает, что какие-то вещи оказываются важнее других. Даже если те и другие не очень хороши. - Ну, да, - сказала Ирка. – Миледи была преступница. Если бы её не остановили, она ещё кого-то убила бы. Тут на Ирку снизошло вдохновение. Или подействовало папино молчаливое согласие. - А ещё, я думаю, это исследование не совсем правильное было. - Почему? - Ну, вот смотри! Она пишет, что в моём возрасте все без исключения любят д’Артаньяна. Значит, я тоже должна? - А ты его не любишь? - Уже не знаю, - вздохнула Ирка. Теперь ей вовсе не хотелось быть в играх гасконцем. – Вообще-то мне всегда больше нравился Атос. И маме тоже. Маме сорок лет. А тут написано, что в сорок лет все любят Арамиса. А Атоса – только в пятьдесят. - Значит, вы с мамой – исключение из правил? – отец откровенно смеялся. - Значит, она что-то неправильно посчитала! – уверенно сказала Ирка. - Хорошо, - согласился отец. – В статистике могут быть погрешности, ты это сама установила. Но в целом методика верна? - Я не знаю, - снова помрачнела Ирка. - А ведь ты сама теперь понимаешь, что у мушкетёров масса недостатков? – продолжал испытывать отец. - Понимаю, - вздохнула она. – Но всё равно… - Что «всё равно»? - Я всё равно не перестану их любить. Понимаешь, это же предательство – бросать друзей. А мушкетёры – мои друзья. - Но ведь это только выдуманные друзья. Не настоящие. Ирка едва не выпалила про «ненастоящих». А потом вдруг поняла, что это всё равно… - Может, они и не настоящие. Но предательство-то будет настоящее! – уверенно сказала она. - А, это хорошо, что ты так думаешь. – удовлетворённо сказал отец.
Atenae: * * * Мирка появилась только через три дня. Ирка отправилась к ней, уже утратив всякую надежду, но с книгой подмышкой. А дверь неожиданно оказалась открытой. В Миркином доме двери почему-то вообще редко запирались. И тетя Люда, Миркина мать, сказала, что подруга наконец-то дома. Мирка тоже показалась какой-то непривычной: загорелая аж до синевы, с выгоревшими на солнце каштановыми волосами, и почему-то меньше ростом. Ирка не сразу сообразила, что просто выросла сама. Но в целом подруга была такая же: крепкая, угловатая, стриженая «под горшок», в общем, похожая на мальчишку. И хмурая. - Прочитала? – спросила она без предисловий. Ирка протянула ей книгу. В это время в комнату вошла тётя Люда. - «Двадцать лет спустя» читаете? Она, в точности как Иркин отец, была не в восторге от мушкетёров. Но сейчас почему-то отнеслась благосклонно: - Ещё «Десять лет» есть. Вам принести? - А там про что? – подозрительно спросила Мирка. - Про то, как они умерли, - ответила мать. – Портоса скалой завалило, д’Артаньяна ядром убило. У Атоса сын погиб, и он умер от тоски. Один Арамис остался. Подруги переглянулись, потом Мирка решительно сказала: - Не надо. Ирка была с ней согласна. И так достаточно открытий за одну неделю. Пережить их смерть она совсем не хотела. Надо было всё обсудить, но квартира у Мирославы двухкомнатная, и тётя Люда всё время была в пределах слышимости. При тёте Люде разговаривать не хотелось, хоть она умная и современная дама. Но Миркина мать ко всему проявляла профессиональный журналистский интерес. Ирку это смущало. - Пойдём, здесь стены словно бумажные, - мрачно сказала она. Вообще-то по игре говорить такое должна Мирослава, но у Ирки с её отменной памятью цитаты выскакивали гораздо чаще. Впрочем, Мирка не стала спорить, только кивнула. На выходе из подъезда Мирку перехватила тётушка Ольга. Это было странно – встретить её здесь. И ничего хорошего эта странность не предвещала. После развода Миркина мать совсем не ладила с семейством Миркиного отца. А вот Ирке все Крули очень нравились. Только она их стеснялась. - Девы, надолго убегаете? – спросила тетя Оля. - Нет, нам только поговорить, - ответила Мирка. - О, Ирка! – сказала тётя Оля персонально ей. – Ты стала длинная, худая, и вообще мрачная личность! Все Крули общались с ней запросто и с юмором. С ними было легче, чем с тётей Людой. Хотя они какого-то очень знатного рода, а фамилия их по-польски означает «король». А тётя Оля вообще была отличной тётушкой: молодая, весёлая, туристка и альпинистка. Но Ирка ещё не выучилась отвечать на шутки шутками, она просто сказала, что не такая уж длинная, и совсем не худая, а мрачная потому, что жизнь теперь такая пошла. Тётя Оля спорить не стала, она только напомнила: - Мирчик, мы за тобой заедем через два часа. Будь готов! - Всегда готов! – ответила подруга. У Крулей была машина – «Жигули» по прозвищу «Белка». И на своей «Белке» они колесили по всей стране. Ну, по области точно. Значит, через два часа Мирка снова уедет? Это было ужасно! Сегодня она Ирке особенно нужна. И не только из-за этого разговора. А просто вообще. - Куда пойдём? – спросила Мирка. – К тебе? Ирка помотала головой. Родители заканчивали ремонт, дома поговорить тоже не дадут. - На бастион Сен-Жерве? – предложила подруга. Бастионом они прозвали гаражный кооператив, расположенный ровнёхонько между их домами. Вообще-то, на Сен-Жерве было неплохо. Но гаражи любила вся окрестная ребятня. А сегодня выходной, народу, наверняка, хватает. - Пошли на крышу. Мирка удивилась: - Ты же боишься высоты. Или уже не боишься? - Боюсь, - вздохнула Ирка. – Но это не имеет значения. Когда она впервые вылезла на крышу в начале нынешнего лета и увидела над собой только небо, а под собой – жалкий кусочек крытого рубероидом пространства, у неё коленки натурально подогнулись. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы шагнуть. Хотя до края было метров пять. Мирка кивнула. Она такие вещи умела понимать без слов. - На восемнадцатый дом пойдём? Или на тридцать четвертый? Тридцать четвёртый выше. Далеко не все крыши в округе были доступны для лазанья. Только те, где неосмотрительно держали открытым люк. - Не, на тридцать четвертый мы с Машкой как-то лазили, - поморщилась Ирка. – Всё антеннами заставлено и голуби крышу засрали. - Фу! - У нас говорят не «фу», а «фи». - Это Арамис пусть «фи» говорит. Может, у нас вообще - «фе»! - Фе! – повторила Ирка и засмеялась. Мирослава - она так всегда: скажет, вроде, ничего особенного, а Ирка потом полдня закатывается. На крыше Ирка решительно подошла к краю и уселась, свесив ноги вниз. Мирка посмотрела удивлённо, потом села рядом. Мирка высоты не боялась. А вот Ирка… - Аж в животе холодно, - призналась она. И внезапно поняла, что это чувство пустоты, разверзшейся под ногами, не оставляет её вот уже несколько дней. С тех пор, как она стала читать «Двадцать лет спустя». - Ну, и как тебе? – спросила она Мирку. Мирка поняла, предисловия не требовались. Они сюда и забрались ради одной только темы. - Аут! – ответила подруга. Она не любила спорт и никогда не смотрела спортивные передачи, но это спортивное словечко почему-то очень любила. - Не говори! – согласилась Ирка. – Такая фигня. - Вот поэтому у них там ничего и не получается. Они всё время не вместе. - Ну, Мазарини украсть вон получилось. - А… - почти равнодушно сказала Мирка. – Я не дочитала. Тебе книгу принесла. - А ты докуда? - До того, как Атос Мордаунта пытался спасти. - А, - в свою очередь сказала Ирка. – Там дальше ничего, читать можно. - Я прочитаю, - так же равнодушно сказала Мирка. - Мир, я вот не могу понять. Почему они так изменились? Подруга помолчала. Потом как-то очень по-взрослому произнесла: - Люди вообще меняются с возрастом. - И мы изменимся, что ли? Мирка коротко пожала плечами, продолжая глядеть вниз – на верхушки тополей и бегущие по дороге машины. - На Песчанку хочу! – неожиданно с силой проговорила она. Этот припев Ирка слышала часто. Но обычно он звучал зимой или весной. Когда Мирке до смерти надоедал город. Мирке хорошо, она путешествовать ездила часто. Или плохо, с другой стороны. Потому что ей не сиделось на одном месте. - Ты же только что приехала. - Ну и что. Уехать бы туда, чтобы никогда не возвращаться! - Осень скоро, - рассудительно заметила Ирка. – Холодно будет, не покупаешься. Мирка снова пожала плечами, потом сказала: - Знаешь, я когда совсем маленькая была, думала, что там всегда лето. Вот бы жить там вечно. - А как же я? – спросила Ирка. Она не хотела Мирку ревновать, но у неё почему-то это постоянно получалось. - А ты бы со мной. - А родители? - Я всё равно теперь к деду с бабкой уеду, - решительно сказала Мирослава. - Насовсем? – ужаснулась Ирка. - А хоть и насовсем! Мама с Чернышовым ребёнка рожать решили. Зимой где-то будет. Я им зачем? Я никому, кроме деда не нужна. Это правда, дед у Мирки замечательный. Высокий, худой, очень добрый и очень интеллигентный мужчина, чем-то похожий на папу Карло в исполнении актёра Гринькова. Жили Крули не так уж далеко, но уже не всякий раз сходишь. Не то, что сейчас, когда из одной квартиры в другую можно перескочить, не надевая пальто. Она не стала повторять свой вопрос. Мирка сама поняла его: - А ты можешь ко мне и туда приходить. Деды тебе будут рады. Ирка покачала головой. Сегодняшнее открытие её совсем добило. Она даже забыла, что собиралась Мирке рассказать о двери в Париж. Да и не до мушкетёров Мирке теперь, раз всё так… - Знаешь, мне в последнее время кажется, что жить – это вообще вот, как сейчас – на краю крыши сидеть. И под ногами ничего, - горько произнесла она. А Ирке нечего было возразить. Так они и сидели – две фигурки под серым небом, вровень с лохматыми макушками тополей. А из окон под ними нёсся надрывный голос, горько выпевая: - Нет, ребята, всё не так! Всё не так, ребята!
Ленчик: Ура! Продолжение! Спасибо-спасибо-спасибо! *мечтательно* У меня сегодня будет самая прекрасная ночная смена
Камила де Буа-Тресси: Продолжение! Это все замечательно... но оборвано на самом интересном! А дааальше?
Atenae: А дальше думать надо. То есть, я уже знаю, что там дальше, но пока текст не услышу, не напишу. Может, удастся услышать вскорости, дело катится к развязке. Спасибо, коллеги!
Ленчик: Atenae пишет: дело катится к развязке Уже? Эх... Даже как-то жалко. Камила де Буа-Тресси, не будем торопить автора Чем дольше ждешь, тем вкуснее
Atenae: Ну, не совсем конец. Ещё не меньше пары глав, а то и поболее. Просто свет в конце тоннеля уже виден. И последняя фраза слышна.
stella: В ребенке проснулась ревность! Родилась женщина! Пора и в Бражелон!
Atenae: Нет, Бражелон по сценарию не предполагается.
stella: Но четверка -то появится?
Atenae: Будет. Но в пределах ТМ.
Atenae: Проказа А д’Артаньян уснул прямо за столом. Не вынес тяжести разговора. Его можно понять. Хотя жаль, что он не дослушал. Потому что это действительно важно. Понял ли мальчик то, что он хотел ему сказать? Что из этого можно было понять вообще? Надо быть честным перед собой – исповедь не получилась. Слишком многое он мог бы поведать. Хотел ли? Вот в чём вопрос. Похоже, Вы снова струсили, граф! Но для того, чтобы быть честным, надо найти в себе силы вновь пережить всё это. Пережить – и, быть может, избавиться? Полно! Это неизлечимо, как неизлечима проказа. Именно это пришло ему в голову. Испытывают ли прокажённые отвращение к чему-нибудь? А к себе? Или они себя жалеют? Любовь причиняет страдание. Нет, это слишком плоско, не отражает сути. Ему снова не хватает слов. Ангел оказался демоном… Это ближе. Но тоже не то. Суть в том, что всё это с собою он сделал сам. *** …Пыталась ли она его соблазнить? Она говорила не об этом. - Как вы думаете, мёртвые слышат нас? Широко посаженные, широко распахнутые голубые глаза, взгляд которых всё время ускользает, будто глядит прямо в вечность. А безмятежный голос выпевает слова, и смысл их мало подходит тону: - Я не хотела бы этого. А вы? Она казалась ангелом, во всяком случае, существом не от мира сего - с точёным лицом фарфоровой статуэтки в ореоле нежных кудрей. Кажется, она его вовсе не видела. Или видела? Обращалась она к нему. - Мёртвые всё знают о нас. Наверное, они знают. Но ничего не могут с этим поделать. Правда? Среди обомшелых камней сельского кладбища она казалась невесомой, сотканной из света. В руках были какие-то белые цветы, пальцы теребили головки, отмечая лепестками её шаги. Он сделал усилие, чтобы шагать с ней вровень. Странное создание, ведущее странные речи. А он уже давно не слышал речей. Он слишком долго был рядом со смертью, и, кажется, разучился различать голоса живых. Она ворвалась в его оглушённое сознание, и он ничего не мог с этим поделать. И не хотел, если честно. Если мёртвые, действительно, слышат… Тогда отец снова был бы недоволен. Отец никогда не бывал им доволен. Но всё это в прошлом. А теперь он словно плыл в осенней лазури вместе с нитями паутины и странной девушкой, явившейся неизвестно откуда. - Иногда мне кажется, будто вовсе нет ни рая, ни ада. Будто смерть – это вот такой тёплый и золотой покой. И значит, нам нечего бояться. Кто она – эта девушка? К кому она обращалась? Внезапно её тон сделался требовательным: - Почему вы всё время молчите? Вы не согласны со мной? Странно, никогда прежде слова не застревали у него на языке. Она ждала от него какой-то мудрости? - Я… не знаю. Я не думал об этом. Она рассмеялась: - А я думала! Я всё время думаю не о том. Так говорит мой брат, и сёстры в монастыре тоже так считали. И вам так кажется? - Нет, - чистосердечно сказал он. И попросил: – Говорите ещё! - О чём говорить? – она усмехнулась. – Загадочный кавалер, вы-то всё время молчите. Это я должна болтать без умолку? - Да. - А для чего? О, понимаю! Это для того, чтобы вы улыбнулись. Ну, вот! У вас дивная улыбка, шевалье. Вам никогда не говорили об этом? Конечно же, нет! Да и кто бы ему это сказал, если прежде он никогда не встречал это дитя света? Кто она? Откуда взялась? Сколько ей лет? Двадцать, быть может? Кажется, она умна. Его всегда пугали глупые женщины, и мысль о том, что одна из них могла бы всю жизнь… Нет, об этом думать теперь не придётся. Потому что есть эта девушка, с которой он может забыть обо всём на свете! - Итак, кто же вы такой, шевалье? На вас траур, должно быть, вы кого-то недавно потеряли. Возлюбленную, быть может? – голубые глаза испытующе глядели на него, словно видели насквозь. Сейчас он поклялся бы, что она гораздо старше, чем кажется. Но потом она встряхнула белокурыми кудрями, произнося почти беспечно: - Нет, это не возлюбленная! Кто же? Должно быть, старик-отец, под гнётом которого вы провели годы и годы. И только теперь расправляете плечи. Вот так, не надо горбиться! Его больше нет. Даже если он слышит нас. Улыбнитесь, граф! Он вздрогнул. Она стала серьёзной. - Да, значит, это так. Вы – наш новый граф. Я должна была догадаться сразу. Вы же приходили к брату насчёт заупокойной службы. Простите, может быть, я была непочтительной. - Вовсе нет! – вырвалось у него. – А даже если и так, я не хотел бы, чтобы вы говорили иначе. - Вы дозволяете мне вести себя как угодно, монсеньор? - Да. Вы – существо из воздуха и осенней паутины. Как эльфы. - Вовсе нет, - рассмеялась она. – Считаете меня эльфом? Неужели вы так наивны? Граф снова улыбнулся, и это доставило ему удовольствие. - Я не хотел бы, чтобы такая девушка сочла меня простаком. К тому же, вы кое-что сказали о себе. Вы – сестра отца Жоржа де Бейля, нашего нового кюре. - Нет, вы совсем не простак, - сказала она, и в тоне прозвучало лёгкое неудовольствие, причины которого он не понял. - И даже иногда замечаете окружающих людей. В первый миг мне показалось, будто вы сами - тень и пребываете в царстве теней. Потому я и решилась с вами заговорить. Вы простили меня за это? - Конечно. В той своей жизни он мог простить ей всё, что угодно. Теперь он думал, не была ли она демоном, дьявольским созданием? Не могла же девушка в её возрасте… (он был потрясён, когда она сказала, что ей всего шестнадцать)… не могло это дитя так тонко и полно знать людей, так понимать их затаённые мысли и желания и так точно подталкивать их к тому, чтобы они сами… Что именно? Сами устремлялись в лапы погибели, а считали, будто стремятся достичь небес. Если это и есть дьявольский соблазн, то он страшнее всего. Считать, будто очищаешься, всё глубже погружаясь в трясину. И самое страшное, что делаешь это по собственной воле. Д’Артаньян, да поймите же вы - любовь страшна! Она ломает вам ноги в тот самый миг, когда вы думаете, будто она дала вам крылья. Я снова не могу объяснить. Для этого надо вновь пережить всё – от начала до конца…
Atenae: *** Странно, они с братом вовсе не были похожи. Отец де Бейль, подобно графу, был черноволос и синеглаз. И ямка на гладко выбритом подбородке придавала его лицу выражение детской невинности. Молодой священник просто обожал свою сестру, и в этом чувстве было слишком много экзальтации. Если бы граф не был так ослеплён, он должен был насторожиться сразу. Но тогда он не знал, что зло может обладать всеми внешними признаками добра. Священник, воин света… Он и держал себя так: и когда давал утешение страждущим, и когда благодетельствовал бедным. А в его проповедях всё время звучал страстный призыв к искуплению. В чём он чувствовал себя грешным – этот юноша с нежными газами? Теперь Атос знал этот грех. Догадывался о нём, во всяком случае. Как и о причинах неприязни святого отца. Он осмелился посягнуть на его сокровище! Он – виновный в том, что был знатен, богат и свободен - словом, обладал тем, в чём отказано было отцу де Бейлю. Когда у него бывали на это силы, граф, случалось, думал о том, какую роль в его драме играл отец де Бейль. Был ли он, подобно самому Атосу, жертвой дьявольских сил? Или же сознательно служил их орудием? А ведь именно он побудил влюблённого безумца встать на защиту той, что разрушила их жизни. … - Вы считаете, будто достойны её? А чем вы заслужили такое счастье? Каким подвигом, каким нечеловеческим усилием вашей решимости и воли? Речи кюре были неожиданными, но граф был не из тех, кто смеётся над такими словами. Глупец, он же всегда был готов служить чему-то великому! Не потому ли зёрна упали на подготовленную почву? Это было в тот день, когда он впервые её поцеловал… Иногда Анна неприкрыто кокетничала с ним. И это могло бы его оттолкнуть, не будь её кокетство свидетельством невинности, не ведающей, куда могут завести речи и взгляды. Теперь он был уверен - она прекрасно это знала. Они сидели на мраморной скамье за церковью, наслаждаясь по-летнему тёплым днём. Это казалось графу странным, но Анну словно бы умиротворял вид испятнанных временем могильных плит. Ей было среди них хорошо, и он не протестовал против такого соседства, хотя сам охотнее повёз бы её в лес, под сень могучих и светлых дубов, или на берег уединённого озера, глядящего в небо спокойным и ясным глазом. Они читали вслух. Их объединяло теперь не только духовное родство, которое он обнаружил в самый первый день – презрение к условностям и стремление к свободе. Оказалось также, что эта девушка понимает толк в книгах и разделяет его любовь к ним. Она знала пока немногое, и ему доставляло удовольствие открывать перед ней миры, созданные воображением людей, живших, быть может, века назад. Открывать – и чувствовать, что трепет сердец роднит их, сегодняшних, с героями древности. Но в тот день они читали Шекспира. В библиотеке его английских родственников нашлось издание «Ромео и Джульетты», вышедшее в Лондоне в 1609 году, это издание перекочевало в Ла Фер вместе с обожающим книги виконтом – в качестве подарка кузины. Странно, он совершенно забыл её имя, а ведь провёл с ней рядом много часов, она была ему верным другом в годы вынужденного изгнания на Британских островах. Неужели он так ветрен? Или всё дело в той, что теперь рядом с ним переживала страсти юных возлюбленных их Вероны? Анна никогда не видела театральных представлений, но с восторгом слушала его рассказы них. Она и предложила ему «поиграть» в Ромео и Джульетту – и, право, у неё получалось ничуть не хуже, чем у актрис театра «Глобус»! Они сидели, сблизив головы над книгой, и его волновал запах её волос. - …ведь ты Ромео? Правда? Ты Монтекки? - Не то и не другое, о святая, Когда тебе не нравятся они… А ведь их разделяет едва ли меньшая пропасть, вся его родня – потомки Капетингов и кого там ещё? – никогда не согласится с этим выбором. - Оливье, вы снова отвлекаетесь! Разве так пристало вести себя влюбленному Ромео? Из всех его имён она выбрала это, ей казалось, что оно делает его мягким и беззащитным. Ошибка! Графы де Ла Фер не бывают мягкими и беззащитными, даже если кажутся таковыми. Не зря он никогда не любил это имя… - Простите меня, богиня! Я задумался. - О чём же? - О вас, мой ангел, о вас. - Обо мне? Ну, это достойный предмет, и это вас извиняет! И что же вы думаете обо мне? - Я думаю о том, что положил бы мир к вашим ногам. И что моя родня скверно к этому отнесётся, - он рассмеялся, чтобы смягчить горечь своих слов. - Но, Оливье, это вовсе не смешно! Вы должны бороться, преодолевать преграды, добиваться нашего счастья. Странно, только сейчас он вспомнил, что она сама заговорила об этом первая – и как о вещи, давно решённой. Но тогда не протестовал. - Бороться? Или плакать и травиться, подобно Ромео? – он нашёл в себе силы шутить. Разговор не располагал к серьёзности. - Ну, нет! Это вам совсем не идёт. Вам пристали подвиги в духе Ариосто. «Неистовый Оливье»! Вы наверняка в детстве играли в Роланда. - Представьте, нет. Мне больше нравился король Артур. Она скорчила забавную гримаску: - Фи, только не он! - Отчего же? - Он предал суду свою жену. Этого ещё не хватало! Ведь вы так не поступите со мной? - Нет, это вы так не поступите со мной. Глупец, он был в этом уверен! Она смеялась, откинув прелестную головку. Она была здесь – такая небесная и такая земная во всех своих проявлениях, во всех своих маленьких несовершенствах. Настолько, что даже дырочка на месте недостающего зуба казалась ему трогательной, делая её беззащитной… и доступной… Он не помнил, как она оказалась у него на руках, как он склонился к ней, ощущая губами бьющуюся жилку у плеча... Она сжала пальцами его затылок, заставив поднять голову. Их уста соприкоснулись, дыхание смешалось… Внезапно она отшатнулась. На посыпанной гравием дорожке стоял отец де Бейль. В горячке поцелуя они не заметили, как он показался из-за угла церкви. Он всё видел. Это вызвало его гнев. Когда он приблизился, его пальцы дрожали, он сжал их в кулаки. - Граф, вы соблаговолите говорить со мной? Только теперь он заметил, что Анна исчезла. Когда она ушла? Гневается ли она на него? Это казалось более важным, чем всё, что мог сказать её братец. - Я к вашим услугам, святой отец. Он не собирался оправдываться, так как не испытывал угрызений совести. С чего? Отец де Бейль привёл его в церковь. Она пустовала в этот час дня. Первая фраза была ожидаемой: - Как вы посмели? Хотя он не чувствовал за собой вины, ему не хотелось, чтобы его обвиняли. Что он мог противопоставить попрёкам, кроме холодности вельможи? - А как посмели вы? Кюре поперхнулся словами: - Вы… полагаете, будто вам всё дозволено? Хозяин всего! Вы не властны над нашими душами, хотя можете властвовать над жизнью и смертью подданных в своих владениях. И вы не можете принудить к любви невинное дитя, которое не испытывает к вам никаких чувств! Вот это было что-то новенькое! И неприятное. Но оно оставалось маловероятным, пока он помнил вкус её поцелуя и тепло упругого тела, прильнувшего к нему. - Сударь, вам не кажется, что вы пытаетесь рассуждать о том, что не в вашей власти? Вы – брат Анны, но даже это не даёт вам права распоряжаться её сердцем. - Она не любит вас! – воскликнул отец де Бейль. Граф остался хладнокровен: - Полагаю, об этом лучше спросить у неё самой. Почему вы уверены, что мне не найдётся места в её сердце? - Потому что она любит меня! – выпалил священник. Граф пожал плечами: - Допускаю это. И вполне могу понять. Но я никогда не слышал, чтобы любовь к брату препятствовала счастью молодой девушки. Тем более что брат посвятил себя Богу, не так ли? У отца де Бейля была очень тонкая кожа, и всякое сильное чувство немедленно расцвечивало её яркими красками. Только что он был пунцовым от гнева – и вот вся кровь отхлынула, покрыв лицо какой-то мраморной бледностью. Некоторое время он молчал, потом пробормотал, отворачиваясь: - Вы правы. - Разумеется, я прав. И вы сами согласились бы с этим, если бы не дали ослепить себя поистине детской ревности. - Да, да… - казалось, что кюре его не слышит. Он был подавлен настолько, что графу захотелось его пожалеть. Видит бог, он вовсе не был жестокосердым вельможей. - Ну, полно! Что произошло, в самом деле? - Вы хватали её. Вы её целовали. Это насилие! - Вовсе нет. - Вы не понимаете… - священник поднял на него глаза, потемневшие от боли. - Хорошо, пусть я не понимаю. Так объясните мне. Отец де Бейль долго собирался с силами. Когда он заговорил, голос звучал глухо, словно доносился из могилы. - Она выросла в монастыре у бенедиктинок. Можете ли вы это понять? Это дитя не помнит ничьих прикосновений, даже материнских. Потому что когда мать навещала её, девочке не дозволено было коснуться её руками. Дети всегда поначалу плачут от этого, но со временем привыкают. А потом… их даже пугает телесный контакт. Она – ангельское создание, не выносящее грубости мира! Даже я, слышите, даже я не могу её коснуться! – его голос гулко и страстно разнёсся под сводами храма. Граф испытал нечто похожее на угрызения совести. Хотя… она вовсе не боялась, когда прильнула к нему. Но говорить об этом брату? Сейчас не время. - Анна – божье дитя! Она не знает ничего, кроме монастырских стен. До сих пор она произносит «Во веки веков!» прежде, чем войти. Вы напугали её своими домогательствами! Граф стал серьёзен. - Клянусь вам – нет! - А я говорю вам: «Да!» Я знаю её дольше. С этим трудно было спорить. - Хорошо, - он вынужден был сдаться. – Признаю, что не должен был так поступать. Но я люблю её. Горящие глаза отца де Бейля едва не прожгли его насквозь. - И что с того? Имеют значение лишь ваши желания? Душа Анны вам безразлична? - Да чем же моя любовь угрожает её душе? - А чем вы заслужили её? Каким страданием? Каким подвижничеством? Любовь – это божий дар, но это и испытание. Быть может, Господь желает проверить нас, посылая её? Странно, в этот миг графу показалось, что отец де Бейль говорит вовсе не о нём. Лицо священника исказилось страданием, но в тот же миг это страдание обрело черты религиозного экстаза. - На что вы способны, на что вы пойдёте, дабы этот ангел обрёл свободу и счастье? Готовы ли вы рискнуть, принести свою душу в жертву, подвергнуться проклятию, быть может? Он должен был ответить серьёзно, ситуация требовала того. - Я готов отдать ей своё сердце, своё имя и всё, чем я владею. - И это всё? - Вы считаете, что этого мало? Чего вы хотите? - Жертвы! Вы способны на жертву? Всё, что вы назвали – это не цена для любви, вы ничем не рискуете, отдавая это. Его фанатизм обескуражил графа. - Да чего ж вам надо ещё? Священник внезапно отвернулся от него, стиснув высокий лоб руками. - Почему, о Господи?.. – вырвалось у него со стоном. – Почему все дары достаются одним, а жертвы – другим? Тогда граф принял это за ревность. Теперь он понимал. Это был вопль прокажённого. Какую жертву уже принёс тогда этот человек, чем и когда погубил свою бессмертную душу? Из любви… Говорил ли он о преступлении? Требовал ли в жертву его честь? Ну, что ж, граф де Ла Фер принёс свою жертву. И дорого заплатил за опыт. Он всегда гордился тем, что, будучи судьёй, умел распознать любую ложь. Но эта ложь оказалась ему не по силам, потому что была обёрнута покровами правды. Любовь отца де Бейля, его страдания были истиной. А он принял за истину всё остальное. Он заразился этой верой. Невнятно бормоча и сжимая пальцами виски, священник отступил вглубь церкви. Графа напугало его душевное состояние, он двинулся следом. Услышав его шаги, отец де Бейль сделал над собой усилие, он отнял руки от лица и обернулся. Они остановились лицом к лицу, и поток света, дробясь о стёкла витража, усеял их одежду и лица цветными пятнами. Пара ярмарочных шутов! - Простите меня, - шептал священник. - Не беспокойтесь, - горячо отвечал граф. – Я обещаю вам ничем не омрачать жизнь дорогого мне существа. Моё положение налагает на меня известные обязательства, но когда всё будет улажено, я немедля буду просить её руки. Она не будет несчастна со мной. - Да, да. Сделайте её счастливой! Служите ей! Посвятите ей себя без остатка! Берегите её честь, уважайте её стыдливость. Поклянитесь! И глупец, вообразивший себя паладином, упал на одно колено и принёс эту клятву. И другой безумец, уже прокажённый, благословил его дрожащей рукой. И он исполнял эту клятву, видит бог! Даже в горячке брачной ночи – в кромешном мраке, где не мерцал ни единый огонёк. Тогда он считал это целомудрием. Теперь – знал всю глубину обмана. Но даже и в ту ночь ему вдруг показалось, будто они занимаются чем-то постыдным, чем-то запретным, чего не может и не должно быть. Его любовь окрасилась вечным чувством стыда. Он не должен был так желать её, собственная страсть казалась ему похотью. И наслаждение, которое он получал – его тоже не должно было быть! Чувство вины помешало ему заметить то, что он должен был заметить ещё тогда. Её умение. Даже искусство. Дрянь! Она воспользовалась им? Пусть. Она опозорила его в глазах людей? Он бы снёс и это. Кошмар был в другом. Она смогла то, что он всегда считал невозможным. Под её влиянием добродетель становилась орудием порока и сама превращалась в порок. Чистота и вера, благородство и честность, сама любовь, наконец. Всё становилось собственной противоположностью, всё служило погибели. Как жить, во что верить, если всё лучшее в тебе способно сеять зло помимо твоей воли? Ты – прокажённый! Ты способен убить своим касанием, одним намерением своим. И даже молитва не защитит. Отца де Бейля она не защитила… - Д’Артаньян! Вы слышите меня? Спит. Его разум ещё не пробудился для подобных откровений. Пусть спит. Бодрствовать будут те, кто больше не может спать…
Atenae: *** …Рождество в тот год не принесло радости. Отец де Бейль исправно служил три мессы, но казался подавленным. Слуги на кухне в Ла Фере отпраздновали, стараясь поднимать как можно меньше шума. Что же касается самого графа, то средоточие его помыслов обитало в домике кюре, собственный дом был населён лишь печальными призраками. Поэтому он не нашёл в себе силы вернуться в замок после утренней службы, а кружил у дома де Бейлей, ища повод, чтобы войти. В конце концов, вошёл без всякого повода. Анна накидывала манто, собираясь уходить. Он застал её на пороге. - Вы куда-то идёте, моя радость? - Да, монсеньор, - она была сама скромность, словно хотела его подразнить. - Могу ли я служить вам провожатым? Её глаза лукаво блеснули: - А если я иду на свидание? Он угрожающе улыбнулся: - Тогда я смогу увидеть счастливчика, похитившего ваше сердце. И, быть может, вырву у него секрет вашей души. - Вырвете? Силой? Как интересно! Что же вы станете делать? - Я разожгу огонь по способу дикарей и стану плясать вокруг него военные танцы. Потом я раскалю на огне топор…или шпагу… - И всё это в Рождество. Стыдитесь, монсеньор! Вам не пристало быть язычником. - Ради вас я буду кем угодно. Но этот секрет… - Его секрет - паралич. Вам нечего беспокоиться, Оливье! Я несу лекарство папаше Элуа и сласти детям Катрин, - она подарила его дружеской улыбкой. Папаша Элуа был зажиточным землепашцем, и ещё недавно крестьяне почтительно звали его «мэтр Демулен», а мельница давала хороший доход. Но пару лет назад случилось сразу два несчастья: умер от простуды зять, оставив вдову с двумя малышами, а сам мэтр Демулен – крепкий и ещё не старый мужчина - упал под грузом, и мешок муки сломал ему хребет. В округе был умелый врач, он выходил больного, но ничто не могло вернуть подвижность его ногам. Для семьи настали трудные времена. Тогда Катрин, дочь мэтра Демулена, сама нашла выход из положения. Она сочеталась браком с Молчаливым Этьеном, прежде работавшим на её отца, и теперь ждала от него третьего ребёнка. Худой и носатый, похожий на ворона Этьен оказался неплохим хозяином. А сам мэтр Демулен, не в силах сойти со своего кресла, превратился в говорливого и немного вздорного старика, которого всё чаще называли просто «папаша Элуа». Папаша Элуа не мог ходить к мессе, и это всегда вызывало его неудовольствие. Но в этот раз он был необычно оживлённым и весёлым. Даже попытался привстать со своего кресла паралитика. - А вот и мой лекарь, наконец!.. О, какой гость! Господин граф, прошу прощения за то, что не могу приветствовать вас, как подобает. Мои ноги, знаете ли… Не такой я был прежде. А теперь только лекарства этого ангелочка приносят мне облегчение. Признаться, граф был удивлён. Он знал, конечно, что Анна собирает травы и составляет снадобья. В чуланчике за кухней у неё было даже нечто вроде аптеки, однажды ему удалось проникнуть туда. Эти опыты под сенью церкви никогда не казались ему предосудительными. Но он не ведал, что его возлюбленная искусна в лечении. - О, да, монсеньор! Её микстура облегчает мои боли и отменно поднимает настроение. - Я любила помогать сестре травнице в монастыре, - ответила Анна на его немой вопрос. - И прекрасно делали, дитя! Давайте же свои травки, я давно их заждался. А потом мы поболтаем у огонька. Шестилетний Люсьен и трёхлетняя Николь хрустели вафлями у ног старика, приветливая Катрин с уже заметным животом хлопотала на кухне. Анна де Бейль готовила питьё старику. Графа на миг поразила уютная домашность этой картины, и он даже позавидовал несчастному калеке. Жаль, что о нём ей не надо заботиться, как об этом виллане. - Дедушка, о чём вы расскажете нам сегодня? - Какую историю вы хотите услышать, малыши? - Страшную! - Папаша Элуа – великий мастер рассказывать жуткие сказки, - шепнула Анна ему на ухо. – Это интересно. Давайте его послушаем. Знал бы старик, что одна из самых страшных историй уже началась в этот миг, и все персонажи занимали в ней соответствующие места. - Это случилось в Дофинэ лет сто тому назад. Люди говорят, что это правда, но мало ли, чего они болтают. Так вот, жила в одной деревне девица Жюстина Ла Белль. И многие говорили, что была она ведьмой, спознавшейся с Дьяволом… Сказка старого крестьянина изобиловала жестокими подробностями, но дети слушали, раскрыв рты. Граф подумал, что их будут мучить кошмары, но, судя по всему, этот ритуал был им не в новинку. Да и Анна с восторгом внимала старику. А тот с наслаждением повествовал о том, как любовник демонической Жюстины. превратившись в медведя, стал убивать тех, кто осмеливался угрожать колдунье. Кажется, сказка привела старика в ещё большее возбуждение, его руки так и ходили ходуном, судорожно сжимаясь и разжимаясь на подлокотниках. Лицо больного густо покраснело. Всё это чертовски не понравилось графу де Ла Фер. Они немного безумны, все эти Демулены! - Время позднее, мадемуазель! – прервал он рассказчика. - Ваш брат будет беспокоиться. А мэтру Демулену давно пора отдохнуть. Когда он говорил таким тоном, мало у кого хватало духу ему возразить. Анна, однако же, попыталась: - Но конец истории, Оливье? Неужели вам не хочется узнать? Эта Красотка Жюстина, её никто не смог остановить, верно? У графа дёрнулась щека. Такая фамильярность в присутствии вилланов его совсем не радовала. А ещё меньше – её энтузиазм по поводу глупой побасенки. - Вовсе нет, - холодно сказал он. – Я уверен, что король, узнав об этом, послал в Дофинэ солдат или охотников, и те навели порядок. Не правда ли, Элуа? - Ваша правда, монсеньор, так всё и было! – торопливо согласился старик. Дети глянули на господина графа с явным неодобрением. Анна поднялась со своего табурета с выражением равнодушной покорности. Это выражение графу тоже не понравилось, но он не намеревался ничего обсуждать, просто молча подал девушке накидку. У самого выхода Люсьен украдкой дёрнул Анну за подол. - Приходите ещё, мадемуазель! Мы вас всегда ждём. - Снова хочется моих вафель, малыш? – улыбнулась она. - Приходите на Богоявление. Если я стану Бобовым королём, то королевой непременно выберу вас. Вы очень красивы, мадемуазель! - А ты очень любезен. Я непременно приду. Граф нахмурился, но не стал затевать спор. Только этого не хватало! На Богоявление пошёл дождь. Он лил всю ночь, так что дорога, подмёрзшая за прошедшую неделю, превратилась в комковатое, грязное месиво. Лошадь увязала в нём по самые бабки. В такой день графу вовсе не хотелось вылезать из дома, но он желал удостовериться, что его возлюбленная не пошла к Демуленам, пренебрегая его явно выраженным неудовольствием. Когда ей это было нужно, Анна проявляла кротость, но вообще-то мало считалась с его желаниями. Это его бесило. Но даже её своеволие делало прочнее узы, привязавшие графа к ней. Дома Анны не оказалось. Отец де Бейль не выказывал беспокойства, зная, что его сестра подолгу засиживается в доме старика. Графу пришлось просветить его, какого рода историями папаша Элуа потчует своих гостей и домочадцев. Кюре возмутился. Граф предложил ему взять лошадь. Но в доме Демуленов вовсе не рассказывали сказки. То, что там творилось, было ужаснее любой из них. Рассказчик сидел всё в том же кресле у стола, на котором оставались следы праздничной трапезы, только он ничего уже не мог рассказать. Сухая и сморщенная кожа его лица походила на пергамент. Глаза выкатились и застыли, сохранив выражение предсмертной муки. Пальцы, судорожно сжавшие подлокотники, были чёрны, словно их обуглило сильным пламенем. Но не это первым бросилось в глаза вошедшим. На полу у ног старика, стукаясь о ножки стола, молча корчилась несчастная Катрин. Казалось, что крик рвался из её груди, но горло не могло исторгнуть ни звука. Весь пол был залит зловонной чёрной кровью, ею же были обильно перепачканы юбки. Отца де Бейля стошнило. Граф де Ла Фер в ужасе огляделся, разыскивая Анну. Здесь ли она? Жива ли? Девушка отыскалась у двери, ведущей в хлев. Она стояла там, не в силах оторваться от того, что видела внутри. Во всяком случае, она была жива! Граф обнял её за плечи, намереваясь увести поскорее прочь, но один лишь взгляд, брошенный за дверь, приморозил его к месту. Дети тоже были мертвы. Как и коза, обитавшая в хлеву. Но что бы ни убило детей, коза погибла иначе. Всё выглядело так, словно её растерзали. И ели живьём. Лица и одежда Люсьена и Николь были перепачканы козьей кровью, вперемежку с молоком из опрокинутого ведра. Похоже, потом их стало тошнить, к тошноте прибавился понос. А после они в муках испустили дух. Их ручонки были такими же обугленными, как руки папаши Элуа. - Что за дьявольщина сотворилась здесь? – вырвалось у графа де Ла Фер. И словно откликнувшись на его слова, кто-то прорычал голосом, в котором уже мало было человеческого: - Дьявол! Она – Дьявол!.. Граф обернулся, с трудом узнавая Молчаливого Этьена, который двигался странной, вихляющейся походкой, словно его члены отказывались ему служить. Выпученные глаза виллана были прикованы к Анне де Бейль, из горла вырывалось нечленораздельное рычание. В руках у безумца был топор. Видит бог, граф попытался его остановить! Он заступил Этьену дорогу и заговорил, стараясь, чтобы голос звучал спокойно и властно: - Остановитесь! Бросьте ваш топор! Что бы здесь ни произошло, вам помогут. Один миг казалось, что одержимый понял его речь. Он приостановился в нерешительности, но внезапная конвульсия бросила его на загаженный пол. Несколько мгновений тело несчастного сводило судорогой, потом он внезапно вскочил, словно почуяв прилив новых сил, и бросился к Анне. И тогда граф пронзил его своей шпагой. Это было последней каплей. Тошнота горячей волной подкатила изнутри. Борясь с ней, он поспешно вырвал шпагу из тела; фонтанчик крови плеснул им одежду. Подхватил Анну под руку и рванулся наружу. Отец де Бейль стоял на коленях в углу двора. Его уже не рвало. Он рыдал, как ребёнок. Совладав с дурнотой, граф бросил взгляд на любимую. К счастью, она держалась с большей стойкостью, чем мужчины. Тогда он решился оставить её, чтобы заняться её братом. - Отец мой, возьмите себя в руки. Вы должны исполнять свой долг пастыря. Впрочем, он уже видел, что от этих слов мало будет толку. Катрин пока ещё жива, но может испустить дух каждое мгновение. Кому-то надо скакать за помощью. Кюре не в состоянии. Анну он не может послать. Точно так, как не может оставить её здесь – одну. Что делать? К счастью, даже в часы разгула дьявольских сил, Господь находит способ помочь своим чадам. Во дворе показался привлечённый рыданиями кюре крестьянский мальчишка лет тринадцати. - Эй, ты! – крикнул граф, не давая пареньку увидеть, что творилось у Демуленов. – Бери мою лошадь и скачи за мэтром Бове. Поторапливайся, слышишь! И всё же прежде, чем врач успел прибыть, Катрин отдала богу душу. Отец де Бейль отпустил ей грехи in articulo mortis . Он читал молитвы невнятно, онемевшие губы плохо повиновались ему. Вилланы, заполнившие двор, переговаривались, недоумевая, как Сатана осмелился устроить такое в Богоявление. Мэтр Бове был искусным хирургом и знающим аптекарем, словом, настоящим учёным. К несчастью, он уже ничего не мог здесь поделать. И всё же внимательнейшим образом осмотрел все тела. Граф нашёл в себе силы войти в дом, чтобы поговорить с ним. - Доктор, ради Бога! Если вы можете объяснить, что здесь произошло, сделайте это. Иначе в округе начнётся паника. Что это? Одержимость? Или что-то другое? Люди уже болтают о потустороннем. Я судья, я должен знать. Доктор был маленького роста, он поднял свою крупную, лобастую голову, чтобы взглянуть вопрошавшему в лицо. - А что думаете вы сами, граф? - Я не знаю, что думать. Молчаливый Этьен был явно безумен, дети тоже. Но что довело их до такого состояния? Мэтр Бове коротко кивнул, не отрывая от него взгляда. - Вы просвещённый человек, монсеньор. Слышали вы об Огне Святого Антония? Нет? Так я и думал. Эта напасть давно обходила наши края. Но около года назад такое же приключилось в одном бенедиктинском монастыре. Там это тоже поначалу приняли за происки Нечистого, но по счастью «охоте на ведьм» не дали разразиться. Мой друг, вместе со мной учившийся в Сорбонне, исследовал все признаки и установил, что причиной всех этих ужасных дел послужило отравление. Да-да, поверьте мне, я знаю, о чём говорю! Учёные умы в нашем веке взялись всерьёз исследовать Антониев Огонь и уже могут с уверенностью утверждать, что он вызывается ядом спорыньи. - Спорыньи? - Именно. Но давайте выйдем на воздух, там я продолжу. Я врач и видел всякое, но и мне здесь не по себе. Доктор взял графа под локоть и вывел наружу, подальше от людей – туда, где у запруды замерло остановленное на зиму мельничное колесо. - Так вот, спорынья, сударь. Знаете, эти чёрные рожки, которые время от времени торчат из колосьев. Крестьяне называют спорынью «житной матушкой», считая её признаком урожая и достатка. Но ещё римляне знали, что спорынья содержит сильный яд. Они применяли его для прерывания нежелательной беременности. Яд спорыньи вызывает спазм гладкой мускулатуры. Потому у несчастной Катрин случился выкидыш, а у детей - понос. - А всё остальное? Это безумие, эти обугленные пальцы? - Мой друг исследовал руки погибших монахинь и крестьян. Никакого огня. Сухая гангрена. Конечности почернели и отмерли оттого, что прекратился приток крови к ним. Ещё одним признаком отравления является ненасытный голод. Вы видели стол - от праздничной трапезы не оставили ни крошки. А потом дети пошли доить козу и не совладали с собой. В том монастыре тоже было нечто подобное. Жуткие вещи, сударь! Граф де Ла Фер содрогнулся всем телом. - И какое противоядие вам известно, доктор? На круглом, добродушном лице мэтра Бове появилось выражение недовольства. - Принято считать, что помогают мощи Святого Антония. Но я бы не стал полагаться на это. К тому же их негде взять. - Но причина? Как и когда они могли проглотить этот яд? - Осмелюсь предположить, что спорынью размололи вместе с рожью. И она попала на праздничный стол. Думаю даже, что они уже поглощали её с хлебом какое-то время – малыми дозами. А потом доза оказалась превышена. И наступила развязка. Вы понимаете, что это означает, монсеньор? Граф угрюмо кивнул: - Яд может оставаться на жерновах, в мешках с мукой – где угодно. Мельницу придётся сжечь. - И оставить крестьян без муки? - Лучше голод, чем это! - Боюсь, что вы правы, сударь. Потом ему пришлось выдержать мольбы вилланов. Выдержать с каменным лицом, словно его не касалось происходящее. А когда внутри горящей мельницы гулко бухнуло, взламывая крышу, он крикнул, перекрывая вой женщин: - И дом тоже сожгите! Отец де Бейль схватил его за рукав камзола. - Так нельзя! Там же тела. Это не по-христиански! Граф вырвал руку и яростно бросил ему в лицо: - Вы знаете способ, которым распространяется отравление? Можете быть уверены, что эта напасть не пристанет, подобно чуме, к людям, которые станут заботиться о мёртвых? Вы уже помолились за них, святой отец. А теперь не мешайте мне делать то, что я считаю нужным. И ещё долго стоял без мыслей и чувств, глядя на пламя, пожирающее хозяйство Демуленов, пока кто-то не взял его под руку. - У вас кровь на лице, - сказала Анна. И медленно провела пальцем по его щеке… Атос убивал много раз, особенно с тех пор, как стал солдатом. Будучи судьёй, он неоднократно выносил смертные приговоры. И ничья кровь не тяготила его совесть. Но кровь Молчаливого Этьена... Это воспоминание вызывало у него тошноту. Молчаливый Этьен был единственным, кто сказал о дьявольской сущности создания, бродившего меж ними. Были эти обвинения следствием поразивших его галлюцинаций? Или под влиянием яда на него снизошло откровение? Или бедняга обвинил Анну на основании того, что видел и знал наверняка? Полно, да разве ей под силу было заразить хлеб спорыньёй? Это предположение отдавало безумием средневековой инквизиции, а графу всегда хотелось считать себя просвещённым человеком. Кто может теперь знать правду? Граф де Ла Фер не дал Молчаливому Этьену обосновать свои обвинения. Ситуация требовала действовать, и он действовал. Доктор Бове уверял потом, что Этьена ещё можно было выходить. Но он заколол беднягу. Чтобы спасти ту, кого любил. А если она была преступницей?.. Полно, она и БЫЛА преступницей! Вся её жизнь – сплошная ложь. И все, кто её окружал, становились жертвами и орудиями этой лжи. Вот, что мучило его ещё: он не знал, в какой степени отвечает за свои действия, а в какой они были вызваны чужой враждебной волей. И не явились ли даже его подозрения против любимой женщины следствием безумия, поразившего его самого? Он помнил это безумие, это состояние отстранённости от собственной воли и сознания. Да, это он тоже пережил. Так что же произошло, в конечном итоге? Она не была существом этого мира. Но явилась ли она из горних высей, как утверждал отец де Бейль, или же поднялась из Преисподней?
Atenae: *** …Зима прошла в бесконечных препирательствах с роднёй. Сначала эти препирательства велись в эпистолярном жанре, но в конце февраля пришлось съездить в Берри самому. Поездка не принесла желаемого результата, напротив, он рассорился с дядьями и тётками окончательно. Правду сказать, в то время его тревожили не столь их заботы о чести рода, сколь глухая неприязнь, которая проявилась в отношении сестры священника со стороны крестьян. Никто не сказал «ведьма», но чувствовалось, что это слово могло прозвучать в любой момент. А значит, ситуация требовала, чтобы граф взял её под свою защиту. Они обвенчались в канун Дня Дураков, и это было символично. Народу на церемонию собралось немного. Родственников граф сам не пригласил. Вилланы в большинстве предпочли не показываться, питая предубеждение против новоиспечённой графини. Так что на свадьбе присутствовали несколько старых друзей семьи да пара соседей. Отец де Бейль сам обвенчал свою сестру с графом де Ла Фер, и было заметно, что это нелегко далось ему. Был ли граф счастлив? Во всяком случае, он всеми силами гнал от себя мысль о том, что эта страсть не принесла мира и покоя ни в дом его, ни в душу. Он старался забыть и разлад с семьёй, и недовольство вассалов, и тягостные отношения с отцом де Бейлем, отныне ставшим его родственником. И все странности их супружества. Было ли в том повинно монастырское воспитание, или причина была в другом, но в отношении плоти Анна всё время металась из крайности в крайность. Будто они не были мужем и женой. Она доводила его до безумия своей неприступностью и набожностью, а потом была так неистова в постели, что это даже пугало его. Словно дело было не в любви двух существ, созданных друг для друга, даже не в продлении рода, о чём он, понятно, мечтал, а в каком-то мистическом ритуале, почти греховной связи. Это впечатление усиливал постоянный мрак в спальне. Покой снисходил на душу графа только временами, когда они разговаривали, как прежде. Когда они вели вечерние беседы у камина или читали вслух. Тогда она снова очаровывала его своей красотой, обаянием своего ума, своим артистизмом, независимостью суждений, вспышками заразительного веселья. И он твердил себе, что счастлив, потому что обрёл чувство подлинной духовной близости с самым прекрасным существом. Да, вопреки всему, он БЫЛ счастлив! Она не просто нравилась, она опьяняла!.. Графиня де Ла Фер с честью выдержала испытание, когда он должен был представить её, как первую даму провинции. Среди аристократии, съехавшейся в замок отпраздновать день рождения графини, не нашлось ни одного мужчины, который не испытал бы всю силу её личности. Дамы, понятно, не в счёт. Но дамы и без того были обижены на то, что граф предпочёл их соблазнительным прелестям законную женитьбу на девушке без роду-племени с неизвестным прошлым. Их ядовитые замечания он умел игнорировать, будто вовсе не слышал. Он был весел, он был любезен, он был пьян от счастья… Праздник в Ла Фере подходил к концу, и большинство гостей успело разъехаться, когда Анна уговорила мужа устроить охоту. Напрасно он уверял её, что середина июля – вовсе не время для охотничьих забав. Графиня проявила неженскую настойчивость. Она умоляла его, заявляла, что никогда прежде не участвовала в этих развлечениях знати. Она становилась капризной и ребячливой, когда речь шла об исполнении её желаний. И он не устоял. В то утро ему нездоровилось. Это было странно, в жизни граф очень редко болел. Он едва не отменил охоту, но Анна так ждала её, была такой оживлённо-нетерпеливой, что он собрался с силами. Охота не задалась с самого начала. Пока гости с азартом гнали оленя-трёхлетку, граф превозмогал головокружение. Все его силы уходили на то, чтобы не свалиться с коня. Наконец его состояние было замечено. Анна придержала лошадь, и он тоже получил право остановиться. - Что с вами, Оливье? Вы больны? - Пустяки, моя радость. Не обращайте внимание. Вы можете ехать дальше, я догоню вас. Только умоляю: будьте осторожны! Но Анна, как и подобало заботливой супруге, никуда не поехала. Она спешилась и заставила его лечь на траву, положив голову ей на колени. Когда бы не дурнота, он должен был быть счастливейшим из людей! - Мой бедный друг! Вы не должны скрывать от меня свои слабости. Ведь я ваша жена. К тому же вы знаете, что я сведуща в медицине. Кружится голова? Сейчас вы выпьете вина из моей фляги – и всё пройдёт. Обещаю вам. Она приподняла его голову и поднесла горлышко к губам. Из-за снадобья вино имело странный привкус, и всё же он проглотил его с полнейшим доверием. Сколько времени он провёл, лёжа на её коленях? Достаточно долго, чтобы его начало клонить в сон. Но графиня вдруг вскочила, побуждая его подняться: - Ну, вот всё и прошло, правда? Она была так весела, так задорна, что у него не хватило духу признаться, что ему стало ещё хуже. Он с трудом взгромоздился на коня и пришпорил его, чтобы догнать жену, которая вдруг припустилась галопом, словно дразня его. В голове сделалось пусто и гулко, все звуки словно исходили у него из затылка, но он продолжал каким-то чудом держаться в седле… Всё шло к тому, что это он должен был свалиться без чувств на той охоте. И может быть, свернуть себе шею. А вместо этого упала она. Она только на миг обернулась, чтобы удостовериться, что муж скачет за ней – и не вовремя возникшая над тропой ветка буквально выбила её из седла. А для него время внезапно стало вязким, как персидская нуга. Кажется, он остановил коня и соскочил к ней. Кажется, он очень спешил при этом. Но все движения были вялыми, будто тело отказывалось повиноваться его воле. Напрасно эта воля взывала, побуждала двигаться быстрее. Граф словно раздвоился, оказался вовне и снаружи следил за своими попытками привести жену в чувство. Он разрезал шнуровку корсажа и… За всё, что происходило в дальнейшем, он уже не мог поручиться, реальность перемешалась в памяти с бредом. Клеймо на обнажённом плече внезапно разрослось, заняв всё пространство, его начало душить… он обнаружил, что лежит навзничь… кажется, он не терял сознание, но ветви над ним плясали какую-то дьявольскую сарабанду…Он снова подстегнул свою волю, как шпорят изнемогшую лошадь… Действие не отложилось в сознании, он просто понял, что уже сидит, нечеловеческим усилием заставил кусты перестать кружиться… Лучше бы он этого не делал! Анна лежала на спине, обнажённая по пояс. И клеймо на лилейно-бледном плече никуда не исчезло. Кошмар безумия продолжался. Внезапно он понял, что она тоже пришла в себя. Они встретились глазами. Её глаза… светлые, до странности светлые голубые глаза... Эти глаза сковали его волю, словно он встретился взглядом с ядовитым африканским гадом… тонкая рука медленно, очень медленно поползла к кинжалу, который он обронил, разрезав на ней платье. Он следил за этой рукой, как завороженный. Ему казалось, что пальцы с невероятно красными ногтями, удлинились, став щупальцами паука. Вот эти пальцы коснулись золочёной рукояти… - Дьявол! Она – Дьявол! Этьен снова кричал где-то очень близко, побуждая его встать, действовать, защищаться. Но граф не мог… И лишь когда её лицо, искажённое яростью, нависло над ним, он вдруг опомнился. Перехватил занесённую руку с ножом, сдавил пальцами хрупкое запястье, а другой рукой - горло обезумевшей ведьмы. Теперь он точно знал, что это вовсе не его жена, что это дьявол, которого он обязательно должен убить… Он ослабил свой натиск лишь после того, как она перестала сопротивляться… Разум вернулся к графу только через некоторое время. Он снова лежал на траве, а создание, которое он называл своей женой – чуть поодаль. Кажется, она не дышала. Тело вновь повиновалось ему. Он поднялся на ноги, подошёл к ней и долго смотрел на отметку палача на этом прекрасном теле. Преступница… всего лишь преступница… Всё тем же ножом он перехватил поводья её кобылы, неловко обвязал ремень вокруг её шеи, с трудом затянув узел. У него не хватило сил поднять тело высоко, её ноги оказались всего в каком-нибудь пье от земли. Он не чувствовал себя судьёй. Он не чувствовал себя убийцей. Он вообще ничего не чувствовал. Только стук копыт коня, которого он вёл за собой в поводу, был невероятно громким. И шум ручья тоже был очень громким. А громче всего – собственное дыхание, которое всё не желало выравниваться. Кажется, весь путь до дома кюре он так и проделал пешком. Отец де Бейль подрезал цветы в маленьком палисаднике, разбитом её рукой. - Вы знали, святой отец? Вы это знали... Священник обернулся, с удивлением глядя на безумного человека в растерзанной, перепачканной грязью одежде, с растрёпанными волосами. А потом он понял… И лицо его снова стало мраморно бледным. - Тот бенедиктинский монастырь – там тоже она?.. Как Демуленов… Молодой человек протестующе затряс головой. - Нет, нет! Она сама боялась, умоляла, чтобы я увёз её оттуда, чтобы я спас её от этого кошмара. Она ни в чём не была виновата! Это всё я, я сам… - голос священника упал до беззвучного шёпота. И всё равно для графа он звучал слишком громко... - Где она? - Мертва. Должно быть, отец де Бейль кричал. Граф уже не слышал этого. В голове у него снова зашумело, колени подогнулись, а потом он распростёрся без чувств на пороге церкви. Там он и пришёл в себя на рассвете. Вся его одежда была мокрой от росы. Роса слезами стекала по лицу. Но это были не слёзы. Говорят, что иногда прокажённые утрачивают способность плакать… Почуяв временный прилив сил, он вышел на дорогу и побрёл по ней, не видя ничего, кроме камней под ногами. Каким-то образом доковылял до трактира, где его не узнали – и там граф де Ла Фер перестал быть… Вам повезло, д’Артаньян! Вы проиграли. Проигрывайте всегда – мой вам совет. Проигрывайте до того, как ваши собственные чувства вдребезги разобьют вашу жизнь, не оставив ней ничего, кроме стыда. Знаете, почему я пью, мой друг? Вино не помогает мне заглушить боль. Оно заглушает стыд. И я живу дальше – со всеми своими воспоминаниями.
Atenae: За окном светало, а мушкетёр так и не смог забыться сном. Или он всё же спал, и прошлое, пережитое с невероятной ясностью, явилось ему во сне? У Атоса не было сил оставаться дальше в этой комнате, ему снова хотелось куда-то бежать, как тогда. Но время прошло, и он уже знал, что бегство – иллюзия, что ему никуда не деться от себя самого и своих сомнений. Как бы то ни было, она мертва! Это факт, с которым нужно считаться. Был ли он справедливым судьёй, был ли он убийцей или безумцем – не всё ли равно? Она мертва и никогда не вернётся в его жизнь. А он получил урок, и уже никогда не потеряет голову от любви. Любовь… Что-то вроде того проклятого вина, которое она заставила его выпить напоследок. Влюблённые теряют чувство реальности, они преувеличивают ценность своих чувств и преуменьшают преграды. В конечном итоге, они просто неверно судят о себе, не только о любимом предмете. А все эти подвиги, попытки достичь совершенства – самообман, тем более горький, чем дальше фантазия оказалась от реальности. Куда надёжнее дружба, которая не принуждает тебя быть лучше, чем ты есть. Друзья способны принять тебя всего без остатка, ничего особенного не требуя. Кроме верности, а это совсем не трудно. У него есть друзья. Должно быть, оттого он всё ещё жив. У него есть друзья. И один из них сейчас спит в этой комнате тяжёлым сном, переживая кошмар его исповеди. Как это скверно! Зачем он взвалил на мальчика этот груз? И дело даже не в том, что Атос никого не хотел посвящать в историю этих преступлений – умышленных или невольных. Ему давно уже безразлично, что подумают о нём люди. Беда в том, что настоящий друг не найдёт в себе силы порвать с ним. Даже понимая, что оказался связан с отвратительным существом, юноша не бросит его, но с какими чувствами он будет жить? И не придёт ли день, когда д’Артаньян уклонится от его взгляда? Возможно, это будет уже сегодня? Не в силах ждать пробуждения гасконца, Атос вышел в общий зал и заказал вина. После первого стакана кровь бодрее побежала по жилам, и жизнь показалась уже не такой безнадёжной. Вино – лекарство от стыда, а наглость – лекарство от жизни. Заметив в зале одного из вчерашних англичан, Атос направился к нему, сам не зная, что собирается сделать. Быть может, затеять ссору и дать этому красавцу проткнуть себя. Вчера приезжий этого очень хотел. Мушкетёр оценил изящную фигуру лорда и подивился, как тому удалось проломить дверь погреба. Англичанин завтракал. Он был весь такой подтянуто аккуратный, что Атос невольно вспомнил, во что превратился сам за две недели сидения в погребе. Хорошо хоть побрился с утра. Каналья-трактирщик с самым любезным видом навис над приезжим и сокрушённо сообщил ему, что лошадей на продажу нет. - Очень жаль, - заметил тот с лёгким акцентом. В это время Атос возник по другую сторону стола. От него не укрылся испуганный взгляд, которым встретил его хозяин. - Доброе утро, сэр! - Доброе утро. О? Англичанин удивился. И не нашёл слов, чтобы откомментировать его вторжение. Пришлось прийти ему на помощь. - Да, это я. Тот самый дворянин, которого вы с товарищем едва не убили вчера. - Я сожалею, сэр. - Не сожалейте. Это была бы невеликая потеря. Англичанин уставился на него, но воспитание снова не позволило ему отреагировать на странные речи незнакомца. Право, это невежливо – навязываться человеку, желая, чтобы он тебя убил! - Вы, должно быть, задаёте себе вопрос, что мне нужно от вас? Лорд сделал маленький глоток из своего стакана и сдержанно кивнул. - Прошу прощения, если был невежлив. Вы кажетесь мне человеком чести, который никогда не отступает, и мне думается, что мы ещё можем выяснить наши отношения… за игорным столом, - Атос улыбнулся. – Ставка - моя лошадь. Идёт? Напрягшийся было англичанин не сумел сдержать изумление, но улыбнулся тоже. Через час этот утончённый лорд, раскрасневшийся от азарта, бренчал стаканчиком с костями, расстегнув целых три крючка на своём камзоле – и глядел на Атоса вполне дружелюбно. - Ну, что же, сэр? На что вы будете играть ещё? - Боюсь, что больше мне нечего поставить. Кроме собственных штанов. Но вы ведь не примете такую ставку? Лорд громко расхохотался и сказал, что это была бы неплохая шутка. - Вам чертовски не везёт, сэр! - О, это для меня не тайна! Итак, на что же нам сыграть?.. *** … - Ах, вот что! Вам угодно шутить и испытывать меня? - Нет, я не шучу, чёрт возьми! Хотел бы я посмотреть, что бы сделали вы на моём месте! Я две недели не видел человеческого лица и совсем одичал, беседуя с бутылками. - Это ещё не причина, чтобы играть на мой алмаз, - возразил д’Артаньян, судорожно сжимая руку. - Выслушайте же конец. Десять ставок по сто пистолей каждая, за десять ходов, без права на отыгрыш. На тринадцатом ходу я проиграл всё. На тринадцатом ударе – число тринадцать всегда было для меня роковым. Как раз тринадцатого июля… - К чёрту! – вскрикнул д’Артаньян, вставая из-за стола. И в этот миг Атос по-настоящему испугался. Он понял, что у него просто не хватит сил на то, что он задумал. Доброе мнение этого юноши уже было небезразлично ему. И давая гасконцу право оттолкнуть себя, не обрывает ли он собственной рукой последние нити, привязавшие его к жизни? То, что он замыслил и хладнокровно приводил в исполнение, сейчас показалось ему совершенно невозможным. - Терпение! – сказал Атос. – У меня был свой план. Англичанин – чудак… *** - Знаете, Атос, у вас чертовски странная манера развлекаться! – сказал д’Артаньян, садясь на лошадь Планше. – Какое счастье, что я не сталкивался с нею прежде. Он смеялся, находя происшедшее забавным. - О, уверяю вас, я выкидывал штуки и более странные. А вам не понравилось наше приключение? - Честно говоря, не очень. Я не люблю проигрывать. - А вы и не проиграли. Вы никогда не проиграете, д’Артаньян. Такова ваша натура. - И всё же … Атос кротко вздохнул: - Хорошо, я обещаю не вытворять ничего подобного впредь. Ему не трудно было дать такое обещание. Он был уверен, что никогда больше не затеет рискованную игру, ставкой в которой будет дружба. А всё, что произошло в Амьене? Он надеялся, что это останется в памяти лишь забавным эпизодом. О причинах которого д’Артаньян никогда у него не спросит.
полная версия страницы