Форум » Не только по Дюма » Меч истины » Ответить
Меч истины
Джулия: По просьбе Atenae - отдельная тема.
Ответов - 66, стр:
1 2 3 4 All
стелла: Я ненасытная. Мне все подавай-и сейчас и сразу.
Atenae: Эх, не могу устоять перед настоящим благородством! Нате! ЛУННЫЕ СТРЕЛЫ За спиной у северного ветра, Где закат багрянцами окрашен, Там, где кони солнечного цвета, А земля вовек не знала пашен, Среди трав тугих в степях Тавриды, Вольные, как будто ветер с моря, Юные подруги Артемиды Без мужчин живут, не зная горя. Сами правят царством недотроги. С луком от заката до рассвета На лошадках мчатся мохноногих, Что быстрее северного ветра. Под луной кимвал на диво звонок! Здесь не место девам утончённым! Бешеные пляски амазонок Не дано узреть непосвящённым. А случится тайна их открыта, Дерзкий не поделится с другими - Метко направляет Ипполита Жало смертоносных стрел Богини! Только каждой жребий свой отмерен. Почему? - Луна не даст ответа. И придёт бесстрашный, гордый эллин Гостем в страны северного ветра. Кто он, что покорности не просит, Голосом, звучащим будто лира? Почему идёт он, щит отбросив, Со словами дружества и мира? И не хватит стрел во всей Тавриде, Чтобы этот натиск отразить ей. И отступит молча Артемида, Снова уступая Афродите… Не была безумца кровь пролита. Пали в миг один мечта, и вера. Что ж ты согласилась, Ипполита? Слабых не прощает Агротера! Ты потом на женской половине Будешь молча плакать до рассвета, Услыхав за стенами своими Вольный голос северного ветра… Ирина Плотникова Гаяр был сражён боевым широким срезнем. Должно быть, услышав стрелу, он обернулся, поэтому сберёг голову. Полумесяц наконечника чиркнул по груди, отворив широкую рану. Он попытался зажать её ладонями, но кровь рванулась из порванных жил, и в несколько ударов сердца его не стало. Рыжий конь, звеня удилами, долго бродил подле, толкая носом неподвижного седока и фыркая от резкого запаха крови. Этот запах почуял степной волк. Когда его голос раздался из темноты, конь всхрапнул, ударив копытами, и умчался прочь, волоча брошенные поводья. Зарина прискакала на рассвете. Сытый волк не захотел связываться со всадником, который мог послать пернатую смерть, и неспешно потрусил в заросли. На опушке осталось лишь двое: юная всадница в короткой льняной тунике и траченное волчьими зубами мужское тело. Зарина соскочила с коня, приближаясь к убитому, когда из степи послышался стук многих копыт. То скакали конники Мадия на поиски пропавшего сына вождя…
Atenae: Аяна Эти двое пришли к нашим стенам ввечеру, когда стадо вернулось в крепость, и шла дойка. У ворот было много народу, Дочери, охранявшие стену, послали упреждающую стрелу. Всадники не вняли сигналу. Поравнявшись со стрелой, они помедлили. Тот, что был пониже, перегнулся, поднял ее, и что-то коротко молвил. Другой неспешно оглядел наконечник, потом тронул поводья. Не было похоже, будто они сробели. Я решила остановить их сама. Моя стрела едва не чиркнула по копытам коня, на котором ехал высокий. Конь взбрыкнул, но всадник сдержал его уверенно. Снова что-то сказал, но звуки отнёс ветер. Потом спрыгнул наземь и отстегнул пояс с мечом. Я ещё не видала таких громадных мечей, муж был ему подстать: высоченный, с длинными руками. Такого бить только издали, не подпуская на длину клинка. Я новую стрелу на тетиву положила. Но мужчины не торопились, потому медлила и я. Тот, что спешился, даже рубаху снял, оставшись в облегающих портах да мягких сапогах. Его спутник отъехал, держа второго коня. Он остановился за чертой, которой достигла первая стрела. Глупец не знал, что я стреляю дальше, чем любая из Дочерей, и мнил себя в безопасности. А пеший руки широко развёл, показывая, что безоружен, и прямиком пошёл к воротам. За моей спиной мечтательно вздохнула одна из Дочерей. Дурёх заставил задохнуться вид одинокого мужчины. Даже мне были внятны их восторги. Если б я могла ощущать томление плоти, так и вовсе. Добро, что меня не манил жестокий обман, властный над их неопытными телами. Но даже я видела, как этот самец отличается от пахарей и пастухов, что жили окрест, от юношей, вступающих в возраст мужества, которые приходили во Храм познать женщину. То был зверь иной породы: хладнокровный и обманчиво медлительный, как сытый барс, он и двигался так же. И мускулистое поджарое тело, перечёркнутое старыми шрамами, казалось тёмным. У него была безволосая грудь. Я прежде думала, что эти скоты непременно волосатыми быть должны. Мне говорили, что оно не так. Но когда по обряду наши восходили на алтарь с мужиками, я не ходила смотреть. Не говоря, чтоб участвовать. Когда припекало, подруги довольствовались юнцами и калеками, охраняющими стада. Тот, кто шёл к нам сейчас, был воином. Моё тело ведало, что делают с приглянувшейся бабой такие, как он. Я нарочно не давала себе забыть, порой это приходило ко мне во снах. Я нередко видела в ночи этих крепко пахнущих волосатых подонков, и тогда Богиня вливала в меня жаркую силу. Себя не помнила, ворота вынести могла - было такое раз. Могла и убить. Каждой – свой дар, и мой был не из худших. Подруги называли это «боевым безумием Аяны». Я никогда о нём не жалела. Пришелец не был ни калекой, ни юношей. От такого сильные дочери родятся. Что ему надо у наших ворот? С чем пришёл? Стражницы оглянулись на меня. Мне решать. А я сама не знала, стоит ли убить высокого мужа перед воротами. Обычай нарушал и не боялся. Все окрестные знали, что без нужды и подобающего слова вблизи крепости мужчинам не бывать, не говоря, чтобы в ней. Я, как зверь, чуяла дух опасности, исходивший от него. Оставленное оружие чужака беззащитным не делало. Мне не хотелось его впускать. Но как объяснить дурёхам, готовым голову потерять? - Откройте ему, - раздалось за моей спиной. Я не слыхала, как Мирина подошла. Никогда этому не выучусь. Нужно родиться в степи, чтобы двигаться, как она. Я же себя плохо помню, ведаю только, что нездешняя. Мирина обучила меня бить из лука мелкую птаху и пущенную стрелу останавливать мечом. Я считалась первой среди подруг. Но даже мне не равняться с Матерью Племени, Верховной Жрицей Луны. - Мирина, я не верю, что чужак безопасен! - Я тоже не верю. Но здесь достаточно Дочерей с луками, а мне хочется узнать, кто этот сумасшедший, и что ему нужно у нас. Калитка скрипнула, пропуская чужого. Ещё несколько шагов, и мы увидали его вблизи. Мне вдруг почудилось, что он возвышается надо мной, как скала. И так же спокоен. Приветствовал жестом почтения, какой в ходу у наших степных соседей, молча остановился перед Великой Матерью. Она отвечала тем же движением. Волосы её, густые и жёсткие, точно конская грива, шевелились под ветром сами собой. Редко Великая Мать так грозно гляделась, как тогда. - Говори, чужак, - молвила коротко. Мужчина кивнул. У него были непонятные глаза, крупные черты лица, русая грива до плеч. Он так и не казался опасным, но недобрый зверь во мне глухо ворчал, щеря клыки. Не могла сказать, чего в нём боюсь. А боялась. - Ты – Великая Мать Амазонок, я не ошибаюсь? Четверо Дочерей встали по бокам от Мирины, как влитые. Он слишком много знал, этот чужой. - Это так, - кивнула Мирина. – Ты ещё не сказал, зачем ты здесь. Мужчина не оробел: - Я пришёл потому, что поблизости случилось несчастье. И это несчастье угрожает всей вашей общине. - Несчастье, ты сказал? - Вернее сказать, преступление. Великая Мать поворотилась к нему спиной: - Амазонок не касается, что случилось в степи. Чужак покачал головой, руки на груди скрестив: - Должно касаться, Мирина, если ты действительно вождь племени и заботишься о нём. Когда местные жители ополчатся на вас, общину не сможет защитить ни оружие, ни таинство. Дочери вскинули луки, прицелясь. Мужчину и это не проняло. Я же понимала, что Мирина испытывает его, ибо говорила она резко. Нечасто мы видели, чтобы гневалась Великая Мать. Никто не владел собой, как она. И никто не знал её лучше меня. Сейчас она лишь изображала гнев. Её что-то тревожило. - Ты пришёл учить, как вести моих людей? Мерзкое и потное животное, пригодное лишь для того, чтобы сбрасывать семя! Обычно таких речей довольно, чтобы довести мужика до бешенства. Да только не этого мужика. Этот лишь усмехнулся: - Не стану спорить с тобой. Я действительно мужчина, и в этой степи вправду нет бань, так что мылся в последний раз в очень мелком ручье. Но речь не о том, как я пахну и как отношусь к женщинам. Поверь, отношусь неплохо. Но это не имеет значения. Моё имя Визарий. Люди называют меня Мечом Истины. Моё ремесло – искать и наказывать виновных в злодеяниях, которые ставят в тупик добрых людей. Я не могла понять, о каком злодеянии он толкует. Но больше сбивало с толку, что Мирина, сама пожелавшая его впустить, теперь не хотела слушать. Чужак спокойно ждал. И ведь дождётся: либо ответа, либо стрелы. В спокойных голубых глазах была готовность переупрямить даже Мирину. - Говори, - приказала она. Он снова непонятно кивнул: - Вчера в степи убили юношу. Он был сыном вождя роксоланов. Мирина перебила: - Амазонки не общаются с людьми из Степи. Только когда те приходят сами. - Стрела, поразившая его, имела форму полумесяца. Ваша община молится Богине Луны… Я хотела вмешаться, Мирина прервала сама: - Стрелы с широким наконечником применяют не только амазонки. Какой ты воин, если не знаешь об этом? Человек, назвавшийся Мечом Истины, усмехнулся: - Я знаю об этом, Великая Мать. Беда в том, что сарматы поймали на месте убийства одну из ваших девушек. И хотят её казнить. Мирина резко поворотилась ко мне: - Кто из Дочерей не вернулся в крепость? Я это ведала. Не ведала, как ей сказать. Мирина была матерью нам всем. Она спасла нас, обучив оружию и возродив старую веру Дев Луны. Её силой, её волей, многие к жизни вернулись. И я… Нет, нынче об этом не надо! Мы все считали её матерью. Но из утробы Мирины вышла Зарина. Я мало помню из той поры, но это помню: когда всё началось, Мирина была брюхата. И едва ли погибший муж её был отцом Зарины. Многие женщины тогда травились, чтобы скинуть плод. Мирина решила родить. Зарина стала первой из Дочерей Луны, рождённых в крепости. Потом были другие. Вначале Матери не хотели, но Великая Мать принудила несогласных. К тому же мужики не могли навредить подругам. А когда Богиня осенила своим даром общину, на нашу сторону встали все сарматские бабы. Ещё бы, кому охота родами помереть, когда под руками Дев Луны дитя приходит на свет легко и скоро. Пришлось и мужикам примириться с тем, что порой амазонок одолевает бешенство плоти, и они ловят прохожих. Мы отпускали их почти сразу, в память о Первой крови. Да к тому же, тот единственный, кого мы… он не был своим в этих краях. Местных мы никогда не обижали. Побывать у амазонок почему-то считалось зазорным у взрослых мужчин, хотя им не чинилось ущерба. Строго было только одно: мы могли ранить и даже убить, если кто попытается проникнуть в крепость. И все кругом это знали. Мирина твердила, что сорок баб не смогут устоять против мира грубых мужчин. Нам нужны дети. И странное дело: Богиня впрямь к нам была добра, мальчишки рождались хорошо если в пять лет раз. Видать, потому, что перед Владыкой Рождения грех беззащитную жизнь отбирать. А Дочерей народилось уже две дюжины. Но меня Мирина не неволила. Я благодарна ей за то. Впрочем, сказывала уже: меня Богиня иначе к служению призвала. Когда-то взыщет? Не сейчас ли? Не потому ль страшусь, что срок служения пришёл? Нынешние Дочери не знали лютости мужской, потому их охватывало порой томление. Зачем Зарина поехала в степь? И зачем пришёл чужак? Мирина тоже это хотела знать. - Почему ты пришёл? - Я сомневаюсь, что девушка виновата. Великая Мать отдала приказ: - Сочтите всех и найдите, кого недостаёт! Ида, подружка Зарины, ответила сразу, я не успела упредить. Смуглое лицо Мирины стало белей сметаны. Чужак наблюдал за ней, руки за спину заложив - спокойный такой: вроде и беззащитен, а поди тронь! Увидал замешательство - голос подал: - Ты разрешишь мне расспросить ваших девушек, Великая Мать? Мирина сейчас не могла отвечать. Ответила я: - Зачем тебе это нужно, мужчина? Он молвил, склоняясь ко мне: - Чтобы спасти невиновного, нужно знать все подробности. Если я найду что-то, позволяющее изобличить злодея… Великая Мать подняла руку, прерывая: - Амазонка без страха принимает то, что ей предначертано! Он же спорить порывался, скотина двуличная! - Вы согласны обречь девушку на смерть, даже если она безвинна? Я видела - Мирина колеблется. Легко ли отказать в помощи собственному детищу? У меня на этот счёт было своё мнение. Десяток подруг с полными колчанами от подлого кочевья только головешки оставят. - Война ничего не даст, - сказал Визарий. Проклятье, он точно насквозь меня зрил! Мирина повелела, отворачиваясь: - Ты останешься здесь, пока мы будем решать. Воин склонил голову, не споря: - Я только предупрежу друга, чтобы не ждал. И не спросив дозволения, взбежал на стену. Стражницы так и замерли, натянув тетиву. А чужак приложил руки ко рту и прокричал спутнику: - Скачи в кочевье Мадия. Сравни стрелы. И не дай им наделать глупостей. Он говорил на языке Империи, я научилась разуметь его в плену. Потом развернулся и спокойно сошёл вниз, в круг стражи. - Аяна, уведи его, - тихо приказала Великая Мать. – Нечего ему тут вынюхивать. Зачем он здесь тогда? - В Храм? - Нет, пока просто запри.
Atenae: Визарий Так, в мои планы не входило оказаться взаперти. Очень не люблю это, особенно если помещение тесное, а строение каменное. И не то, чтобы память мучила или воображение разыгрывалось не по-хорошему, а… не люблю и всё! Мирина сказала: пока просто запри. Наводит на мысли, что Храм был бы хуже. Я-то думал, что общины амазонок – это из старых мифов. Однако же, вот – существует. Чем, интересно знать? Волей Дианы, Кибелы или как там они её называют? Чем дальше странствую, тем больше сказок оживает вокруг. Словно и впрямь Боги задались целью осчастливить всех людей разом. Вот, здешний Храм - о нём сарматы говорили с опаской и почтением. Кажется, это часть женского посвящения. И мужского вроде бы тоже. Но прозвучало угрожающе. Нет, в Храм меня пока не тянет. Тут хотя бы в окно можно смотреть. Кстати, оно довольно широкое, вполне можно протиснуться. И не так уж высоко, я бы спустился без верёвки. Другое дело, что мне совершенно не хочется бродить тут без разрешения, рискуя получить стрелу… или ещё чего похуже. О таинствах Луны чего только не говорят. Крепость, похоже, строили римляне. На эту мысль наводят тесаные камни и арочные перекрытия. Больше всего похоже на милевой замок, ибо в центре высится сторожевая башня. Что-то подобное я видел в Британии, на Валу Адриана. Только вместо сплошной стены здесь скала, круто вздымающаяся за спиной крепости на западе. Как сюда занесло римлян? Как давно они выстроили этот форт посреди Сарматии? Должно быть, это укрепление времён Понтийских войн, покинутое по Синопскому договору, когда Сенат решил, что оттеснённый в скифские степи Митридат Евпатор и его потомки не будут больше представлять угрозы. Ошибка, за которую Рим дорого платит теперь. В последние века не одно такое безвестное поселение возникло и кануло в тех местах, куда входили римские легионы. А былой Римский мир съёжился, как горсть снега в горячей ладони. Разгуливать по замку не стоит. К тому же темнота сгущается. И ночевать под крышей всяко предпочтительнее, чем под открытым небом. Лугий, вероятно, уже достиг брода, там неплохое место для ночёвки, мы обсуждали это по дороге сюда. Словно предвидели, что придётся расстаться. Мрачнеющее небо покрывается низкими слоистыми тучами, пропитанными влагой, как тряпка. Ночью, вполне возможно, польёт. Стало ощутимо прохладнее. И угораздило меня снять рубашку! Будь рядом Лугий, он бы уже вовсю проезжался по поводу моей безголовости. Тоже, возомнил себя неотразимым, старый лось! И в молодости-то не был, а за прошедшие годы, не стал ни веселей, ни краше. Умнее, разве, и то сомнительно. Лугий, небось, и сейчас проезжается, только делает это с изрядным раздражением и тревогой. За меня, понятно, тревожится. Это всегда так: в знак особой заботы мои близкие меня отчаянно ругают, я уж привык. Вот в чём Судьба была ко мне незаслуженно щедра, так это в друзьях. Когда мне надоедает тащиться по извилистому пути, она словно для того, чтобы утешить меня, достаёт из самого глубокого мешка совершенно чудесное, единственное в своём роде творение. И дарит его мне. В Путеолах подарила Томбу. Два года назад мне встретился Лугий. Мой друг создан быть героем. Иного пути для таких, как он, просто нет. Не найдя достойного применения, эти люди скучают, хиреют, а потом принимаются отчаянно дразнить Судьбу в надежде на случай. И случай таки бывает, хотя опыт подсказывает, что чаще всего - скверный. Вот как с Лугием. Ученик барда, в Галлии он со временем стал бы уважаемым человеком. Так нет же - сбежал, чтобы поглядеть мир. Нагляделся самых мерзких его задворок и уверовал, что его предназначение – стать Мечом Истины. Так уверовал - конём не сдвинешь. Тоже, избрал себе поприще! Добровольно, что интереснее всего. О чём только не думается в одиночестве да в темноте. А надо бы о деле. Я ведь сюда не переночевать заехал. Мне бы табун посмотреть. Как славно было бы оказываться на месте злодеяния сразу после того, как оно совершено. С нами-то чаще бывает иначе. Пока решатся позвать Меча, пока доберёшься, оказывается, что и место затоптано, размыто дождями, и покойник давно похоронен. Одно только и остаётся: расспрашивать людей и надеяться на то, что они не врут и в своём уме. А потом рисковать жизнью, делая вызов, но СОВЕРШЕННО не испытывая уверенности, что обвиняешь кого следует. Я, например, никогда не испытывал. На этот раз всё, как в мечтах: покойник вот он, место преступления истоптали не целиком. Сарматы ведь, как девушку схватили, по сторонам больше не смотрели – подобрали убитого и к себе. А тут и нас с Лугием занесло. Место мы осматривали в подробностях. Стрела – это доказательство. Вот только девушка подъехала к телу на рассвете, а убит он за несколько часов до этого. И едва ли она в сторонке отдыхала или ездила вокруг – волк бы не подошёл. Нет, будем исходить из того, что Зарина приехала после. Зачем – это другой разговор. Для того я здесь и остался, чтобы выяснить. Ну, а если стрелу пустила не Зарина… Имело смысл проследить за её полётом. Срезень ударил с близкого расстояния – это видно по характеру раны. Стрелять могли только из рощи невысоких кряжистых вязов, что темнеет на западе. Роща полна сухостоя, там наверняка могли остаться следы: ниточка, тряпочка какая-нибудь. И надежда не обманула: следы были. Их оставил конь. Должно быть, убийца привязал его в зарослях, а сам притаился на опушке. Животное обедало, бродило по поляне, сколько позволял повод. Гадило, между прочим. Удивительно существенной может оказаться куча конского навоза. Свежая. То есть все наши следы не три дня назад оставлены. А ещё конь чесался. Примостился к корявому выступу ствола и тёрся об него шеей. На стволе остались рыжие шерстинки и волоски из гривы. Грива светлая. - Игреневый? – спросил Лугий. Это большая удача. Не думаю, что вокруг полным полно рыжих коней с белой гривой. Беда в том, что у Зарины лошадь тоже игреневая. - Это не она, - говорит Лугий. Я уж и сам вижу. Зарина приехала на кобыле-трёхлетке. Лошадь, стоявшая в кустах, была крупнее и старше. С этого, пожалуй, и нужно начинать. А пока Лугий сравнит стрелы и проверит табуны роксоланов. Может его кто-то из своих уложил, а вину свалил на амазонок? Я попробовал спросить об этом у грозной воительницы, которая привела меня сюда. Она ожгла резким взглядом чёрных глаз, полным неподдельной и нескрываемой ненависти. В моей жизни было всякое, и убить пытались много раз, но чтобы так откровенно ненавидели, всё же нечасто случалось. Люди вообще на это чувство не слишком щедры. Как и на настоящую любовь, впрочем. Тут уж нужны особые обстоятельства. У прекрасной Аяны они имеются? Не знаю, какие народы встретились, чтобы породить такую чудесную смесь. У неё невысокое сильное тело, маленькая, крепкая грудь и длинные ноги. Волосы темные и густые, но не жёсткие, как у сарматки Мирины, а гораздо легче и тоньше. Великая Мать напоминает львицу – спокойную, жестокую. А вот Аяна похожа скорее… на молодую и яростную кобылу, из тех, что бешено косят и грызут удила. Опасная, без сомнения, но не хищной породы. Вот бы её с Лугием свести! На моей памяти, против его обаяния и золотых кудрей ещё никто не устоял. У него талант делать девушек счастливыми. Так, вот ещё что удивительно! В общине встречаются женщины двух возрастов: взрослые, около сорока, и девушки не старше двадцати. Середины почти нет. Девушек называют Дочерьми, я склонен думать, что так оно и есть. Что же произошло в этих краях лет двадцать назад, когда появилось это удивительное поселение? Удастся ли узнать? Аяна же не относится ни к одной категории. Ей около тридцати. Слишком молода для Матери, и Дочерью быть не могла. А ненависти в её взгляде хватит на всех оставшихся амазонок. - Почему ты опасаешься меня, женщина? - Потому что ты лжёшь! Вот это да! С чего бы так?
Atenae: Аяна Ты лжив, незнакомец! В тебе лжёт всё, даже то, о чём не помышляешь. Лгут волосы. Они рекут: «Погляди, вот седина!» Но Визарий не стар. Эта седина – сплошной обман. Её нет в усах и короткой бороде. Лжёт тело. Оно речёт, что муж этот – воин. Но есть меты, что не оружием оставлены. Вот эта на плече – от кнута. На моём теле такие есть, я знаю их слишком хорошо. И запястья в беловатых шрамах - он был рабом. Впрочем, эти следы тоже лгут. У раба не бывает таких рук: с длинными пальцами, не ведавшими тяжёлой работы. Что можно делать такой рукой? Перебирать струны? Писать тонким пером? Рубить мечом? А рвать платье на беззащитной они могут? Тискать бабу, ломать, чтобы покорной была? Чтобы твои следы синяками вспухали на коже? Это все вы можете, гады! Одно в нём правда, и эту правду глаголет плоть: он пришёл сюда не за женщиной. Ни одна из подруг его не волнует. А что волнует? Взволновали мои слова. Он открыл рот, и глаза стали горькие. Но ничего не сказал. Потому что и речи были бы ложью. А правда в том, что ему обидно. Или впрямь что-то может быть истиной в муже, что назвался Мечом Истины? Я стану приглядывать. Утром Мирина велела его выпустить. Сказала сопровождать, куда бы ни пошёл. - Можешь убить, если поймёшь, что у него на уме. Понять бы ещё, что! Он весь – загадка. С вечера похолодало, а ночью прошёл дождь. Это хорошо, он напоит пастбища. Но чужаку было зябко, тело выдавало. Сам виноват, зачем рубашку снимал? Ни один мужик не признается в глупости или слабости! - Холодно, - молвит вдруг Визарий. – Впрочем, сам виноват. И усмехается непонятно. Снова ложь! Он лжёт, будто правду сказал. Попросил провести его к лошадям. Сегодня табун пасся за крепостью. Так приказала Великая Мать. Кто знает, что учинят сарматы, замучив Зарину? Я повела его мимо конюшен и амбаров с зерном. Он глядел пристально, и я сама вдруг увидела, что в одном месте крыша прохудилась. Бабы не могут хозяйничать без мужиков, это ты хочешь сказать? Поворотился ко мне: - В крепости никогда не бывали воины? Это правда, но как он выведал? Морщится: - Аяна, вас слишком мало для защиты такого сооружения. Сколько амазонок могут держать оружие? Едва ли сотня? И многие – совсем девочки! – оглядывает стену. – Это римский форт. Обычно в таком стоит когорта – тысяча воинов. Или пять сотен конных. Никто не пытался нападать на вас, потому что этого не знают. Но и вы не знаете тоже. Случись что, эту крепость вам не удержать. Не об этом ли сказывала Мирина, когда дозволяла его убить? - В крепости был один воин, - говорю я нежданно для себя. Тяжко вспоминать Первую кровь. - Но он отсюда не вышел, - горько усмехается Визарий. И глядит себе под ноги. – Но ты всё же запомни, что я сказал. Ведь это ты командуешь обороной? За табуном сегодня приглядывала Ида и другая Дочь помладше. Иду я сама наказала за болтливость. Кто же знал, что чужака понесёт к лошадям? Да только на табун Визарий глядел больше, чем на Дочерей. Присел на корточки, сощурился, и глаза стали пристальны. - Держите только кобыл? Это тоже часть веры Дев Луны? - Кобылы резвее, - говорит речистая Ида. Визарий кивает: - А жеребятами можно торговать. Часто продаёте приплод? - Каждый год, - встревает светленькая Дочь-подлеточка. Моё молчание она сочла разрешением поболтать с мужчиной. И эта туда же! Всех подруг ровно колотун бьёт с тех пор, как он здесь. И все в сторону Богининого храма взгляды кидают. Ох, наживём беды с таким-то пленником! - Сарматы покупают? – снова молвит он. И глаза добрые, ласковые. Тьфу! Маленькая Дочь отвечает достойно, смеясь над мужицкой глупостью: - Зачем им? У них свои табуны есть. Готам продаём. Тут одни поселились пару лет назад, - и смолкает под моим взглядом. Визарий кивает: - Красивые лошади. Особенно та, игреневая. И много у вас таких? Я вижу - ему глянулась Луна. Ещё бы, лучшая кобыла в табуне. - У Луны есть дочка, - с гордостью говорит Ида. - И на ней ездит Зарина, - подхватывает Визарий. – А на этой кто? Но Дочери уже смекнули, что наболтали лишнего. Испуганно глядят на меня. Я тоже молчу. Зачем ему лошади? Он пришёл выведывать о Зарине. - Каждая амазонка вольна выбирать любую лошадь, - молвит маленькая Дочь. - А кто-нибудь выезжал позавчера вечером на ней? Испуганно переглядываются. - Зарина… - начинает маленькая. Ида перебивает: - Зарина всегда ездила на Искорке. И в тот вечер собиралась. Только она совсем не уехала. Я точно знаю. Она пришла недовольная и долго сидела на верхушке башни. Я пошла её уговаривать, но она на меня обозлилась. - Зарина часто уезжала одна? – живо спрашивает Визарий. Подружка отвечает с готовностью. Когда ещё дозволят посплетничать? - В последнюю Луну чуть не каждый вечер. Я уж думаю, не завела она себе кого в степи? Зарина была не из тех, кого напугаешь байками о Первой крови. Она всегда поступала, как хотела. Вот за это Ида будет чистить навоз. Чуть не выболтала чужаку, о чём никому знать не надо. Вон, как уши навострил! - Что за Первая кровь? Пришлось вмешаться: - Ты слишком много спрашиваешь, мужчина. Не твоё это дело. Непонятно жмёт плечами, но не гневается. А он вообще-то злиться умеет? Вчера его не смогла вывести из себя сама Великая Мать. Удастся ли мне? Мудрые бабы говорят: когда человек гневается, он становится самим собой. Нет, не сегодня. Визарий морщится каким-то своим мыслям, но спрашивает спокойно: - А что удержало Зарину позавчера? - Она не сказала. Но была очень расстроена. - Часовые видят, кто покидает крепость в ночное время? – это уже ко мне. Конечно! Как иначе за чужаками уследить? А потом вдруг выдаёт такое, что впору застрелить его немедля: - Но часовые стоят только на внешней стене. Та, что примыкает к скале, не охраняется. - Откуда ты знаешь? – вырвалось у меня. Смотрит печально и пристально, так же сидя на корточках. Мне почему-то спокойнее, когда я вижу его глаза. - Я уже говорил тебе, Аяна, – вас слишком мало. Эта крепость рассчитана на более серьёзный гарнизон. Тыльная стена защищена скалой, поэтому вы считаете себя в безопасности. Там наверняка имеется потайной ход, но вы о нём едва ли знаете. А часовых на той стене не держите. И знаешь, что это означает? Он встаёт, воздвигаясь, точно башня. И теперь не видно, что у него на уме. - Это означает, что с тыльной стороны любой мог выехать позавчера вечером. И свидетелей тому не было. Скверно-то как!
Atenae: Лугий Нет, Визарий – рисковый мужик! Я бы побоялся вот так забраться в логово этих воинственных гарпий . Ему всё хоть бы хны. Даже рубашку снял. - Что ты творишь? Ухмыляется: - Пока они будут решать, чего им хочется больше – убить меня или изнасиловать – попробую разобраться, чем дышит это невозможное сообщество. Не волнуйся. Хм, может мне пойти вместо него? Больше сотни воинственных девиц - и один я! Дел от силы на неделю, даже если каждую по очереди охмурять, но со следствием как быть? Нет, пусть Визарий идёт, отвлекаться не будет. Он из той породы мужчин, которым хватает одной и навсегда. Мой дружок свою Единственную не встретил и, кажется, уже не надеется. А жаль! Радости в его жизни стало бы больше. Сложностей, впрочем, тоже. «Сравни стрелы», - сказал Визарий. А чего их сравнивать? Я уж и так вижу, что убила парня стрела из амазонского колчана. Другое дело, что колчан мог быть в чьих угодно руках. Но мой друг отослал меня не поэтому. Что-то его интересует ещё. Игреневые лошади? Завтра сарматы хоронят Гаяра. Действо ожидается роскошное, съедутся все. Значит, будем искать игреневых. А пока надо обосноваться так, чтобы на макушку не лило. Хорошо Визарий устроился: крыша над головой и куча девок вокруг! А ты тут мокни, как плотва! Накинул навощенный полог на корявые ветки вяза, что вырос у самого брода. Ниже по течению кусты погуще, но они аж звенят, а зачем мне шуба из комаров? Обе лошади щиплют травку – она тут свежая, не выжжена солнцем. Лошадям хорошо, мне – нет. Прохладно стало. А этот долговязый умник рубашку не взял. И ведь к девкам греться ни за что не пойдёт. Спрашивается, и какой интерес в таком цветнике ночевать? И почему там он, а не я? От брода до поселения сарматов я добрался без особой спешки ещё прежде, чем солнце забралось в зенит. При том что и встал не с первыми лучами. Впрочем, солнце сегодня – одно название. А с утра так и вовсе тучи висели. Но Золотой Бог, которого почитают сарматы, всё же выбрался проводить внука. Племя Мадия называет себя роксоланами. Говорят, когда-то они потрясали границы Империи вместе с царём Митридатом. Это было давно. Потом пришли гунны и рассеяли славных воителей. Но жалкие осколки былого сарматского союза племён до сих пор помнят славу предков. Впрочем, как и мой народ, давно ставший отражением гордых покорителей-римлян. Мы и говорим уже чаще на латыни, чем на родном языке. Свои же подвиги – только в преданиях, которыми до тошноты меня потчевал великий Корисий. Говорят, прежде все сарматы были кочевниками. Эти времена тоже прошли. Нынешнее поселение Мадия больше напоминает осёдлую деревню, впрочем, несколько странную. Рядом с постоянными жилищами из сырой глины под соломенными крышами стоят шатры из войлока и кож. Летом люди предпочитают селиться в них. Это я могу понять – блох на земляном полу не счесть. Эти блохи, должно быть, здорово досаждали бедной девице, которую сарматы поместили в зимнем доме. У дверей торчал парнишка её лет и с любопытством заглядывал внутрь. Хоть я не собирался заходить, это меня заинтересовало. Девку привязали за руки к низкой потолочной балке. И парочка юных засранцев во всю лапала её, тихонько похохатывая. Амазонка корчилась, кусая губы, но молчала. Затрещины я им отвесил крепкие. Хотелось дать посильнее. Что вы за мужики, если вам нужно связать женщину, чтобы к ней подойти? Я ни одной не брал силой. А их у меня было много. Кажется, щенки не на шутку испугались. По крайней мере, к двери отползали на задницах, не решаясь встать: - Меч Истины, не сердись… мы не хотели ничего такого… - Вина этой девушки не доказана! Кто позволил вам глумиться над ней? Хотите, чтобы здесь было три десятка воительниц с лунными стрелами? Это соображение их способно остановить. Такое без слов понятно. А глумиться никто не разрешал… так и не запрещали же! Для Мадия всё давно ясно, как только Визарий его убедил подождать? К моему другу всюду относятся с почтением. Сподоблюсь ли я когда-нибудь? Нет, вряд ли, для этого надо быть совершенным героем. Не люблю героев. А я кто? Сам не знаю… Но издеваться над беззащитной девкой никому не дам! Похороны начались, когда солнце взошло в зенит. В степи к северу от кочевья уже высился десяток курганов. Среди них насыпали ещё один, пока невысокий. В центре установили деревянный сруб. Воины положили в него тело головой на север. А потом в курган понесли дары. Седоусый Мадий не лил слёз, но мне сказали, что Гаяр был любимым из пяти его сыновей. Вождь положил в могилу зеркало - часть какого-то магического обряда. Юные молодцы на низкорослых лошадках скакали вокруг кургана, испуская воинственные клики. Тем временем к могиле подвели дивного тонконогого жеребца – того самого, на котором ездил убитый Гаяр. Таких коней сарматы выращивают лишь для своих вождей. Жеребец нервно перебирал ногами, его тревожил запах смерти. Вождь погладил ему морду, а потом коротко ударил чеканом. Конь повалился прямо в приготовленный для него отсек. Потом могилу закрыли, а на насыпи установили деревянное сооружение и подожгли его. В этот миг я увидел игреневого жеребца. На нём сидел белокурый статный воин, выделявшийся среди невысоких смуглых сарматов, как денарий в горсти медяков. Он не принадлежал к их племени – на что угодно спорю! Степняки иначе устроены – легче в кости. Рядом с усатым красавцем верхом на рыжей кобылке гарцевала девица ему подстать: высокая, с длинными белыми волосами, распущенными по плечам. Несколько тяжеловатые черты делали её лицо холодным и неприветливым. Или, может, всё дело в гримасе, что кривила тонкие губы. - Кто эти люди? – спросил я у сармата, понимавшего греческий. - Готы, наши соседи, - ответил мне парень. – Хильда, дочь вождя Вульфилы. Она была невестой Гаяра. А воин – её брат Теодорих. Вот так чудеса из-под кровати! - Мадий хотел породниться с готами? И все были согласны? Разговорчивый толмач откликается охотно: - Были споры. Но вместе легче противостоять врагам. А Хильда любила Гаяра. Никогда бы не подумал! Или девица слишком горда, чтобы удариться в слёзы. Слыхал я о готах, крепкий народ. Их вождь Аларих взял Рим. Правда, говорят, проникнуть за стены помогла измена. В любом случае, Визарию надо об этом знать: о наречённой убитого и её брате на игреневом коне.
Atenae: Аяна Я сведала его гнев. Больше не хочу! Назавтра Мирина отпустила Визария. А мне велела ехать следом. - Если поймёшь, что замышляет против нас – убей! - А Зарина? – осмелилась я спросить. Великая Мать отворотилась. - Если сможешь, спаси её, - промолвила, наконец. – Я не верю, что это сделает чужак. И не хочу. Одинокий всадник в степи виден далеко. Я ехала на расстоянии полета стрелы. Он тоже видел меня. Визарий выпросил у Мирины Луну. Не знаю, почему она позволила. Чужак не спешил. Добрался до брода и там исчез из виду. Дорога шла под уклон, я всё ждала, когда он появится за рекой. Но его не было, тогда я решилась подъехать. Не знаю, почему он задумал остановиться - до темноты далеко. Ночлег обустроен, кучка хвороста в очаге, но Визария не видать. Луна приветствовала меня тихим ржанием. Я погладила храп, призывая к молчанию. А сама оглядела стоянку. Под коренастым вязом большой свёрток жёсткой ткани. У долговязого чужака при себе ничего. Стало быть, тюк оставил его товарищ. Теперь я уверена: они условились встретиться тут. В тюке рубашка небелёного полотна – не гораздо сработана. Я лучше тку. Светловолосый товарищ Визария не оставил его меч. Или хитрый чужак успел найти его, пока я подошла. Этот меч я бы посмотрела. Даже издали он необычно гляделся. Я сама хорошо дерусь, но у нас в ходу короткие акинаки , как у прежних насельников степи. Сарматские мечи, какими дерутся конные, нам не по руке – больно долгие. Страшное оружие Визария на них чуток похоже. А может, оно подобно тяжелым клинкам готов? Я отвлеклась, потому он сзади зашёл неожиданно. Жёсткие пальцы сжали запястья и вывернули руки. Сильный тычок заставил посунуться в землю, а этот гад уже сопел, пристраиваясь сзади. Я корчилась, пытаясь вырваться. Исполох меня взял. Столько лет убеждала себя, что он не властен над лучшим бойцом амазонок, а этот скот в миг превратил меня в бессловесную жертву. Мне бы Богининого дара сейчас, ан нет – не пришло! Почему? Я оцепенела, когда поняла, что боюсь этого Визария: моя Богиня отступает перед ним. Должно, его Бог сильнее… Внезапный рывок опрокинул навзничь. Нет, рванули не меня, просто насильник не успел мои руки выпустить. Я увидела дюжего гота со спущенными портками, а над ним – Визария. Второй гот держал коней, и довольная ухмылка ещё не сошла с лица. А Визарий... Вот теперь и гадать не надо: он воин и может убить. Тяжёлая безрукавка козьего меха делала гота по-медвежьи громадным. Но Визарий возвышался над ним, даже когда насильник поднялся на ноги. - Вон отсюда, - сквозь зубы молвил чужак. Его лицо застыло, а глаза напугали даже меня, хоть не на меня глядел. – И штаны надень! Но поганец уже посчитал: их двое, а против них испуганная баба да полуголый мужик – половина гота в ширину, безоружный к тому же. Потная ладонь потянула из-за пояса нож. Страшные у готов ножи – почти две пяди. - Не хочу тебя убивать, - глухо молвил Визарий. – Уходи. Мне бы самой сейчас взять акинак - рубануть негодного, чтобы юшка брызнула. Да только оцепенило меня, словно почуяла, как иная сила вступает в бой. Моя Богиня не пожелала, вместо неё шёл кто-то незнаемый, чужой - волей и обличием. Насильник двинулся, Визарий посторонился, перехватил волосатое запястье, и нож поменял хозяина. - Уходи добром. Но гот дёрнулся, вырываясь… и его клинок по самую рукоять вошёл ему в кишки. Визарий поглядел, меня жуть взяла от этого взгляда – словно не человек. Прорычал страшно: - Во имя Справедливости!.. Потом повернулся к приятелю зарезанного: - Пошёл прочь! Того не пришлось просить. Насильник ещё наземь не осел, а над нами только пыль от копыт вилась. Визарий сделал шаг, потом вдруг посунулся и упал, зажимая руками живот. Так ведь гот его коснуться не успел! Но мой непрошенный защитник корчился так, словно это у него в кишках сидело две пяди доброй стали. Не помню, как оказалась над ним. - Некстати… - прохрипел Визарий. – Лугию скажи… кобыла игреневая… Я не успела и слово молвить. Его руки ослабели, я отвела их от живота, чтоб посмотреть рану. Раны не было. А Визарий умер. И сгустилась над бродом воля незнаемого Бога, от которой хотелось с головой зарыться в песок – чтоб не чуять.
Atenae: Лугий Вначале я увидел игреневую кобылу. И порадовался, что Визарий нашёл убийцу. Мне всё-таки жаль было девчонку, нельзя так. Потом разглядел на земле труп в громоздкой овчине. И девицу на коленях, и распростёртое длинное тело… Ох, оглобля ты настырная, что ж теперь будет! У девицы лицо в земле, а туника в лохмотьях. Если учесть, что у покойника гашник едва держится, то ничего объяснять не надо. Ты столько раз учил меня не ввязываться по пустякам, и, если надо, вразумлять словом! Как же ты сам-то? - Если Божья сила с ним, почему он умер? – спросила девица. Голос был низкий. Я уже видел, куда он ударил насильника. Бог наш, ты справедлив, но почему ты решил, что Визарий заслуживает той же боли, что эта тупая немытая скотина? - Ты Лугий? – вновь подала голос она. – Он просил сказать тебе про игреневую кобылу. Я только помотал головой. Женщина осталась цела. Получается, что насильника он убил без вины. Вот дерьмо липучее! - Меч Истины умирает, отняв жизнь. На лице Визария осталась гримаса боли. Не привык видеть его таким. Всё время, пока его знал, он был почти непроницаем. Руки уже остывают… - Он – Меч Истины. Бог дал ему право судить и карать только виновных…- я возвысил голос. – Почему ты решил, что этот мерзавец был чист?! Визарий внезапно вздохнул. - У тебя… хорошо получается… Я схватил его в охапку: - Что получается, чучело ты безголовое?! - Ругаться… с высшей силой… - он сел и снова потянулся к животу. Должно быть, ещё болело. – Ладно… всё обошлось. От него не укрылись мокрые дорожки у меня на щеках, потому что вид сделался виноватым. Глупо, должно быть, мы смотрелись, сидя на земле, пыхтя и тиская друг друга. Потом Визарий встал и пошёл к реке. Долго и шумно умывался. Мог бы не стараться, между прочим. Я-то не скрываю! Потом соизволил девку представить: - Лугий, это Аяна. Великая Мать амазонок послала её, чтобы помочь нам. Судя по лицу воительницы, это не совсем так, но спорить с ним вслух она не стала. А красивая баба, между прочим, люблю таких. Тело крепкое, но не тяжёлое – видна привычка к воинским забавам. Однообразная работа изнуряет женщину, делая её неповоротливой от вечной усталости. Эта же гибкая, как котёнок. Хотя уже не юна – ровесница мне. И не девица, тут меня не обманешь. Сказка, а не женщина! Ещё бы поласковей смотрела. Вот эта сказка меня едва не прирезала. Ночевали прямо там, у брода. Пока осматривали убитого, пока выясняли, кто он, солнце за тучи зашло, и сразу смерклось. Аяна, между прочим, поведала, что готы не любят амазонок. Не сама разговорилась, Визарий вытянул. Она с него глаз не сводила, но я бы не смог сказать, какое в них стояло выражение. Нет, пожалуй, могу. Я так же смотрел, когда меня впервые распластали в бою, а лекарь зашивал: и страшно, и оторваться невозможно. Потом я рассказал ему о жеребце Теодориха. - Значит, ещё и готы… - задумчиво протянул Визарий. – Делать нечего, завтра поедем к готам. Мадий согласен подождать? - Согласен, только… - я покосился на амазонку, не зная, продолжать ли. – Обижают девочку. Побыстрей бы надо. Визарий резко глянул на меня. - Я всё сделал, не скоро снова захотят. Но всё же… Он покосился на Аяну и согласился, что действительно всё же. Нехорошее у неё было выражение. Не надо её сердить. Тем более что оружия из рук она больше не выпускала. И дёрнула меня нелёгкая её развлекать! Не люблю, когда девушка мрачная сидит. Мы закусывали вяленой кониной от щедрот Мадия. Костёр горел вовсю. Визарий был рядом, живой. Должно быть, я немного одурел от радости. - Я слыхал об амазонках прежних времён. Даже песню сложил. Спеть? Она не ответила, а Визарий подал мне арфу. Песня была не новая, я ещё побренчал, припоминая, а потом спел ей о красивой амазонке, что не сумела убить молодого воина. Это только кажется, что легко убить того, кто идёт к тебе с открытым сердцем. Она не смогла, и потому погибла сама, закрывая от стрелы того, кому подарила сына. – Не знал, что у тебя есть и такие песни, - подал голос Визарий. Ясное дело, чего я тебе буду петь то, что девицам предназначено? Эту я сложил для одной суровой особы, которой нравилось казаться недотрогой. В Алезии это было, по-моему. Нет, в Гераклее, она была гречанка. Потому я и выбрал этот сюжет. Ей понравилось. Аяне - нет. Она презрительно скривилась: - Не знаю, откуда ты взял это, чужак, но всё закончилось иначе. Визарий заглянул ей в лицо. У него это получается очень сверху, разве только ты стоишь, а он на корточки присядет. И оттого вид всегда имеет несколько виноватый: ничего, дескать, что я над тобой торчу? Людей это подкупает почему-то. - Это очень старая легенда о прежних амазонках. Царица Ипполита последовала за Тезеем Афинским, родила ему сына. И погибла, защищая мужа в бою. У вас об этом рассказывают иначе? Красавица отвернулась, кусая пухлую губку. Рваную тунику она сменила – оказалась в запасе. Но вечер прохладный. Не люблю, когда женщина мёрзнет. Я взял свой плащ и накинул ей на плечи. А плечико ничего себе – покатое, сильное… Не понял, как земля ушла из-под меня. А надо мной нависло перекошенное яростью лицо. И кривой нож, очень острый... Вообще-то, я, конечно, сильнее. Но в тот миг нашло на меня оцепенение, словно я без спросу заглянул в такие места, где смертным бывать не положено. Не знаю, чем иначе объяснить: кажется, я её до смерти испугался. Хорошо, Визарий не оплошал. Оторвал её от меня, стиснул локти. - Аяна, Аяна, всё в порядке! С таким успехом можно уговаривать шторм. Или табун жеребцов в период гона. У неё только что пена изо рта не шла, а глаза были вовсе дикие. А из глаз била та же потусторонняя жуть. Впрочем, нож уже выпустила. Одержимость там – не одержимость, а я знаю, какие пальцы у Визария. Завтра предплечья у красавицы будут очень болеть. А синяки сойдут недели через две. - Всё, всё… посмотри на меня, вот так. Лугий хотел тебя укрыть, он не думал ничего дурного. Не стой столбом, скажи! - Я, правда… извини, Аяна. Я дурак! Точно, дурак. Никогда не видел, чтобы такое с женщиной творилось. Что теперь? Голос Визария становится настойчивее. Он умеет убеждать. Я уже замечал: чем тише он говорит, тем лучше его слушают. И она услышала. Головой повела, как неживая – и уставилась в синие глаза, словно не было сил оторваться. - Сейчас я отпущу тебя. Ни я, ни Лугий больше до тебя не дотронемся, клянусь! Не бойся. Ну… вот так. Он отвёл руки. Аяна дышала ещё неровно, но в ум, похоже, пришла. Визарий осторожно, на корточках отодвинулся от неё, и лишь потом встал. - Надо согреть воды, - сказал он мне. Зачем, интересно знать? Горячим вином её поить собирается? Я бы не стал. Но и спорить с ним не буду, он всё равно умнее. Взял ведёрко, спустился к реке. Визарий последовал за мной. - Что это с ней? - спросил я потихоньку. – В первый раз женщина так от меня… Он не понял. Наверное, просто не видел, ЧТО через неё глядело, когда она склонялась надо мной. - Аяна подвергалась насилию. И едва ли она была уже взрослой женщиной. Интересно, сколько ей было тогда? - Двенадцать, - раздалось за нашими спинами. Амазонка оставаться одна у костра не пожелала. Сама себя боялась? Да ещё поблизости труп гота лежит. Мы завернули его в полотно, завтра домой повезём. Визарий кивнул и постелил на камень свой плащ, потом отошёл на шаг, присел. Аяна молчала. - Что случилось здесь двадцать лет назад? Мой друг умел спрашивать так, что отвечал даже немой – сам того не замечая. - Это было не здесь, - произнесла она. Голос как у тяжело больной. – Ноний скупал рабынь… бандиты это знали. Она рассказала нам, как в одну ночь запылали дома их лесного селения. Как погибла её семья. О том, что делали с девочкой грабители, не говорила – ясно и так. Всех уцелевших продали купцу Нонию, который торговал женщинами. Черноглазая девчонка приглянулась жирному скоту, но посмела сопротивляться. У торговца был свой способ воспитания товара. Девочке пришлось попробовать кнута. А пока он вразумлял глупую Аяну, ему продали нескольких рабынь из разбитого сарматского племени. Как окончил дни купец, она не сказала. Сказала лишь, что Мирина всех женщин, собранных сластолюбцем, увела с собой в степь. Их было сорок, все молодые и красивые. Некоторые на сносях. Потом нашли старую крепость и поселились в ней. А Мирина вспомнила о древних амазонках. Никто из рабынь Нония больше слышать не хотел о мужиках. Проклятье, я их понимаю! Пальцы Визария сжались в кулак так, что костяшки побелели. - Жалко, тебя тут не было двадцать лет назад. Навел бы порядки от Сарматии до Пафлагонии. Рыбы – и те бы строем зашагали! Отворачивается, я вижу, как по щекам гуляют желваки. - Двадцать лет назад я сам был в плену. Взгляд Аяны непонятно сверлит нас из темноты.
Atenae: Кладу окончание истории про злобных девок. Визарий Итак, ещё один игреневый. Я начинаю думать, что это очень популярная масть. Три лошади – и ни малейшего представления, зачем их седокам желать смерти Гаяру. Этот визит к готам может что-то прояснить. Тело, завёрнутое в полотно, лежит на спине моей лошади. Сам я оценил Луну, покуда есть возможность, буду ездить на ней. Я не слишком хороший наездник, а эта кобыла – просто клад. Рысь ровная, везёт бережно. Не хотел я брать с собой Лугия и Аяну. Скорее всего, неприятностей в готской деревне не оберёшься. Хоть бы раз мне повстречался круглый сирота и без друзей! Нет, всегда оказывается, что преступник – чей-то брат, сват и закадычный друг. Впрочем, Лугия всё равно не уговорить. Он поэт и выражается так, что я только рот раскрываю. На этот раз он сказал: - Визарий, ты высок и строен, как кипарис. И подобно этому дереву напрочь лишён мозгов. Нет, дерево даже умнее – оно растёт на одном месте и никуда не встревает. А ты вечно лезешь в такие места, где тебя мечтают настрогать крупными ломтями. В общем, всё понятно и без слов. После вчерашнего он меня одного не отпустит. Хотя мог бы и подумать, что ничем не поможет, если готы станут мстить. Он ведь тоже Меч Истины. Кстати, нутро побаливает до сих пор. Должно быть, мой Бог напоминает, что в случае с насильником я превысил данные мне права. Перешёл границу дозволенного. А как было иначе? Дозволить надругаться над женщиной снова? Аяну оставить тоже не удалось. Так и не знаю, с каким поручением отправила её Великая Мать. Это ведь я Лугию так сказал, а сам далеко не уверен, что их намерения столь миролюбивы. Амазонка едет молча, словно даже подавленная. Прежде молнии били из неё во все стороны, но гроза прошла, наступило ненастное утро. Человеческой душе не вместить столько горя, она немеет, как ушибленное плечо. Вчера ей раны рванули по живому, сегодня бережётся. Может, оно и к лучшему. Она обмолвилась, что готы не любят амазонок. Похоже, их никто не любит. Невозможная затея, как они до сих пор ещё живы? - Аяна, расскажи мне про готов. Она не поднимает глаза, это даже приятно, прежде дыры во мне прожигала. - Они пришли два года назад с севера. Их три сотни. Заняли место в пойме. Так, вся степь от реки и на восток принадлежит роксоланам, от реки и до гор на западе угнездились амазонки. Пришельцам досталась земля в низине, заболоченная и неплодородная. Почему всё так скверно, а? Кто-то подсовывает разгадку, а от этой разгадки жутко. Итак, стравить амазонок с сарматами, ослабив тех и других – интересная затея. И если стрелком окажется Теодорих… Что-то не хочется мне думать о такой возможности! Она пахнет войной. Что я стану делать, окажись оно так? Решить не успел. Дорога к готам оказалась короче, чем хотелось бы. Впрочем, может, оно и к лучшему: сегодня солнце жарит наконец-то по-летнему, а у нас труп во вьюке. Селение за крепким частоколом такое, как всегда строят германцы: длинные дома, крытые дерном, вытоптанная площадь в центре, где собираются мужчины, чтобы вершить дела. Я словно впервые увидел их гордую бедность: умирать будут, а на поклон не пойдут. У ворот пришлось назваться: - Едет Визарий, Меч Истины, по важному делу. Никогда я не слышал про Вульфилу, видно он из не самых удачливых вождей. Удачливые с Аларихом на запад ушли, а этот здесь застрял между сарматами и амазонками. Вульфила, впрочем, обо мне слыхал. Мы встретились на той самой площади. Он вышел навстречу, отирая длинные усы от пива. У Вульфилы спокойные глаза, даже весёлые. - Ты, верно, привёз тело Гейзериха? – спрашивает он. - Мне пришлось его убить, - отвечаю я. Спешиваюсь и отвязываю вьюк с покойником. Мои спутники всё так же сидят на лошадях. Подходит, разглядывает тело, одобрительно щелкает языком: - Немногие могли драться с Гейзерихом на равных. А уж уложить его собственным ножом! Ты добрый воин, Визарий. Он на голову ниже меня, я вижу седую макушку. Она ни о чём не говорит. Мне нужны его глаза. - Он покушался на женщину. - И ты убил его. И до сих пор жив. Можешь не рассказывать, я знаю вашу Правду Мечей. А если бы и не знал, мне хорошо известен нрав Гейзериха. Странно, что никто не пришиб его до тебя! И тому дураку повезло, который ушёл живым. - Он не был виновен, - отвечаю я. Вульфила, наконец, поднимает лицо: - Я рад, что ты приехал, Визарий. Странные дела творятся в округе. - А потом вдруг улыбается почти проказливо. - Есть хорошее пиво. Будешь? Вот за что люблю германцев: если они приняли тебя, как гостя, то от еды треснет живот, а от напитков голова. Впрочем, это у всех варваров одинаково. И если бы, не дай Боги, у Вульфилы кончились припасы, он повёл бы нас по всем домам селения – добавлять до нужного состояния. Пиво у него крепкое. Я его не слишком люблю, но не оскорблять же хозяина. Хорошо, что он сам понимает наше положение и не настаивает. - Ты хотел выдать дочь за Гаяра? Мне жаль его. - Девочка увидела его на торгу прошлой весной и влюбилась без памяти. Хотя на мой вкус он был не слишком красив. Ты знаешь, у нас не любят черноволосых. Но воин хоть куда! С моим Теодорихом они мерились силой, и не всегда сын готов был победителем. Кажется, Вульфила собирается сказать мне что-то важное. - Они дружили? - Как родные братья. Целый год почти неразлучны. Потом он сватался к дочери. Так у моего племени появилась надежда. Он понижает голос, косясь на Лугия и Аяну. Можно не волноваться, их больше занимает блюдо кровяной колбасы. Кошачьи уши галла не пропустили ни одного вздоха, но Вульфила об этом не знает. - Ты понимаешь, Визарий, каково нам здесь? Эту землю нельзя пахать. А скот не пасётся в болоте. - Роксоланы были щедры? - Они согласны поделиться долиной. Да, всё прекрасно. За вычетом того, что половину долины занимают несносные бабы, которые ни с кем не будут делиться. Вульфила, ты ведь умён, почему ты говоришь это мне? Знаешь, как Меч Истины может этим воспользоваться? Германец вздыхает: - Визарий, ты очень умён. Разберись и сделай так, чтобы кровь не легла на готов. Мои люди ни при чём, даю тебе слово! Боюсь, твоего слова мало, вождь. Но меня радует, что ты можешь его дать. Дочь вождя Хильда прислуживает нам у стола. Славный обычай: девушка знатного рода не боится труда. Мне всегда нравилось это в германцах. Случись что, за бедняжкой не придётся ходить, как за редким цветком, что растёт лишь под стеклом. А ведь Хильда и напоминает цветок: тонкая, лилейно белая. Редко видел подобное совершенство. Поговорить бы с ней. Хотя тут лучше справится Лугий. Но мой друг очень занят. Аяной. И как ему удаётся заставлять её хранить спокойствие? Гляжу искоса и тут же отворачиваюсь – она смотрит на меня. Вот таких глаз у неё ещё не видел. Спокойна и задумчива. Изучает что-то на мне. Что там может быть интересного? Кажется, с этой стороны можно не ждать беды. Вульфила не препятствует, когда я выхожу из-за стола и нагоняю Хильду. - Ты позволишь мне спросить тебя, славная дочь готов? Я вместе с тобой скорблю о женихе, но моя задача – найти его убийцу. Девушка смотрит голубыми глазами, в них словно лёд сверкает. Нет, не лёд – слезинки, прозрачные, как родниковая вода. А по лицу не заметно. - Я не скорблю, пришелец. Но ты можешь спрашивать. Она меня искренне изумила. - Не скорбишь? - Дочери готов не пристало скорбеть о том, кто отдал сердце другой. А что чувствую я, о том не узнает ни моя подушка, ни мой гребешок. Так вот чем объясняется этот вид - горе, покрытое льдом. - Ты знаешь наверняка, что у Гаяра была другая? - Я видела их, и не раз. Чумазая амазонка сарматских кровей. Они встречались почти каждый вечер, - её лицо искажает судорога, но Хильда всё же твёрдо заканчивает. – А потом она его убила. Теперь я, по крайней мере, знаю, куда Зарина ездила. Но каков поворот! - Ты говорила об этом отцу или брату? Её взгляд снова обдал меня холодом: - К чему, Визарий? Я горда. Этот брак был нужен племени. Я не стала бы противиться, - потом опускает голову и говорит совсем тихо. – Ты позволишь мне уйти? Я только киваю. Как же всё складывается, однако. У готов есть и интерес в этом деле, и причина. И игреневый жеребец. - Она не могла, - раздаётся за спиной. Оказывается, нас слушали. А я даже голос не сразу узнал. Правда, я никогда не слышал, чтобы Аяна говорила так. Не только красива, но и умна? Вот удача! - Ты думаешь? Презрительная усмешка искривляет полные губы: - Посмотри на её руки! Им никогда не пустить ту стрелу. Силёнок не хватит! Этому мнению можно верить. Великая Мать не прогадала, послав сюда своего командующего. Подходит Лугий: - Её брат? - Она уверяет, что он не знал. Надо его расспросить. Аккуратно. Лугий ухмыляется: - У меня получится лучше. Теодорих собирался ехать к сарматам. Несмотря на гибель несостоявшегося зятя, что-то тянуло его туда. Об этом он поведал в дороге, и достаточно громко. Слышали даже мы с Аяной, хотя приотстали, чтобы не мешать галлу. - Наши считают, что сарматские девушки некрасивы. Это потому, что мы не привыкли к чужим. По мне, так лучше и не надо! Горячие, как уголь. Как вороные кобылицы! Я видел, у Лугия вертится на языке вопрос, есть ли у гота среди роксоланов подруга, но спросил он другое: - Знаешь толк в лошадях? То-то я смотрю, жеребец у тебя сказочный! Теодорих довольно оглаживает коня по шее: - Славный! У твоего друга тоже кобылка ничего! Оба негодника перебрасываются короткими фразами вполголоса и разражаются смехом. У меня, по-моему, пылает лицо. Стервецы говорят, явно, не о Луне. Как их прервать? Смуглая рука удерживает Луну за повод: - Лугий знает, что делает. Не мешай. Не ожидал от Аяны подобной выдержки. Придётся признать, это я мыслю предвзято. А считал, что она. Между тем, парни вернулись к конскому вопросу. - Сарматские лошади обычной породы мне не нравятся, - говорит сын вождя. – У амазонок они каких-то других кровей. Но Славного я купил вовсе у незнакомого молодца. Проезжал тут один, и вёл коня в поводу. Пришлось отдать диадему сарматской работы. Я поехал к Гаяру, чтобы похвастать, но его уже не было в живых. Лугий так и подскакивает на спине своего жеребца: - Ты купил его недавно? - Позавчера. И представь, Славный уже привык ко мне! Мой друг бросает торжествующий взгляд. Нет, Лугий, я не верю в заезжего убийцу, который стреляет без причины! Слишком много интересов столкнулось на этом куске степи. Но не похоже, чтобы сын вождя лгал. Лугий морщит лоб, соображая, куда повести разговор, потом снова лукаво глядит на Аяну: - Слыхал, у амазонок тоже славные кобылки. И девушки, - добавляет он под моим возмущённым взглядом. Теодорих, вопреки ожиданиям, уныло морщится: - Девиц там много. Только я бы тебе не советовал к ним соваться, мой друг. - Что так? – галл смотрится воплощением лукавства. – Не ласковы? Юный готский воин не принимает шутки: - А кто их знает? Сарматы чтят их, как прародительниц: говорят, что все их племена произошли от союза скифов с амазонками. В прежнее время степные девы часто жили отдельными общинами, постигая женские таинства Богини Луны. А этих, нынешних, и вовсе Богиня взыскала: девственницы из Храма без всяких снадобий, одними руками облегчают роды. Говорят, это потому, что их Богиня едва родившись сама, помогла прийти на свет брату. Но такая сила им дана только пока не познают мужчину. Вот они и берегут её, не желают ни с кем любиться. Когда мы только пришли сюда, отец хотел заключить с ними договор. Объединиться в крепости, защита, счастливые семьи – то-сё! Старшие – они ведь не девы уже. Отец вдов, а их Великая Мать – женщина хоть куда. Так знаешь, что она ему ответила? «Я скорее умру, чем разделю с мужчиной ложе и трон!» Жуткая властолюбивая змея, вот что я тебе скажу. А девочки ничего, да. И не все метят в жрицы. Остаётся лишь гадать, как акинак Аяны в ножнах усидел. Мой друг, не дожидаясь неприятностей, хлестнул коня, и они с Теодорихом умчались далеко вперёд. Амазонка ничего не сказала мне, но в глазах поднялась мутная волна гнева. В ней словно два разных человека, я не всегда понимаю, с которым имею дело. Интересно, но сейчас на это нет времени. У меня созрел один неотложный вопрос. Едва спешившись, Аяна решительно направилась к хижине, где держали Зарину, словно она имела в мыслях то же, что и я. У порога за нашими спинами бесшумно сплотился Лугий. Сегодня девочку никто не обижал. Она сидела на куче соломы, подобрав колени к груди. Нечесаные волосы сбились в колтун, лицо в грязных разводах. Плакала? Кто-то мне говорил, что амазонки не плачут. Она так и вскинулась с пола: - Аяна! Забери меня отсюда! Тебя послала Мать? Я никогда не думал, что эта грозная женщина может быть ласковой. Она присела рядом с Зариной, обняла её, принялась гладить по волосам, что-то шепча. Совершенно невозможно разговаривать с ними, не видя лиц - сажусь на корточки: - Ты позволишь мне спросить, Зарина? Испуганно отшатывается, но Аяна удерживает её, шепча: - Можешь поговорить с ним. Я благодарно киваю. - Ты нашла Гаяра? Она молчит, но глаза наполняются влагой. Бедняжка. Увидеть любимого вот так… зрелище не для девичьих глаз. Девочка уткнулась Аяне в грудь, худенькие плечи затряслись. Можешь смотреть на меня сколько угодно, Аяна, но, сама понимаешь, я должен спросить! - Ты хотела поехать к нему вечером. Если бы это случилось, он был бы жив? Против ожидания, она качает головой: - Скорее, умерли бы оба. - Почему ты так думаешь? Отвечает с тихой убеждённостью: - Первая кровь, проклятье амазонок. Я должна была помнить об этом. Аяна встрепенулась, как ловчая птица: - Тебя удержала мать? Девушка молча кивает. Мой вопрос стал уже лишним, но я всё же задаю его, цепенея от ужаса: - Она знала о вас с Гаяром? Ответ очевиден. Мы все это понимаем.
Atenae: Аяна Как мне быть, Великая Мать? Я ведь знаю то, о чём не ведает высокий чужак. Я знаю, почему ты это сделала. Но мне не легче. Есть только ночь на решение, которое раньше казалось таким простым. Почему всё вдруг запуталось? Ты ЭТОГО опасалась, Мать? Потому и послала меня – самую лютую? «Самую глупую» - говорили иные. Ночь решения я провела с Зариной. Никогда мы не были близки. Знать, она ревновала - ведала, что люблю тебя дочерней любовью. Сегодня это стало неважно. Она рассказывала о Гаяре. Сотню раз твердила, как он был хорош. Потом плакала и винила себя. И вновь вспоминала Проклятие. Я же могла только слушать. У порога мелькала долговязая тень. Нет, мужчина, это не для тебя! Мне бы самой разобраться. Мне бы понять, почему сомневаюсь в том, что сделать должна. Визарий послал за Мириной гонца. С рассветом она была в становище – величавая, как всегда. Приехала одна. Всё верно, здесь ведь я и Зарина. Меч Истины повёл нас с собой – туда, где в степи стоял свежий курган. Первые лучи едва тронули чёрную вершину, покрытую свежей золой. Молчаливые сарматы обступали со всех сторон. Их много больше, чем Дев Луны. Когда они двинутся, мы поляжем все. И маленькие девочки тоже. Радоваться ли, что у меня нет дочери? Бледная готская красавица Хильда тоже тут была. Визарий вышел в круг и вынул меч. Он казался усталым. - Это было так опасно, Великая Мать? – низкий голос звучал глухо. – Так необходимо? Двое детей полюбили друг друга. Пусть ты не обрекала на расправу дочь – это вышло против твоей воли. Но почему не задумалась, лишая её счастья? - Тебе не понять, животное! – сказала Мирина, и лицо изломала ненависть. Сегодня она гневалась взаправду. Он кивнул: - Мне, в самом деле, не понять. Поймёт ли тебя мой Бог? Защищайся, Мирина, во имя Справедливости! Меч глядел ей в грудь. Меч держала долгая и умелая рука. Против неё не устоять. Но я попыталась. Наши клинки со звоном сошлись. Мне говорили: нельзя смотреть в глаза тому, кого убиваешь. У него были такие глаза, словно я уже ударила. - Что ты делаешь, Аяна? - То, что должна! Дерись со мной, мужчина! Вот сейчас он меня убьёт. И умрёт сам. Хочу ли я?.. - Мирина, Великая Мать амазонок! Я, Меч Истины Лугий, обвиняю тебя в злодейском убийстве жениха твоей дочери, сарматского принца Гаяра. Защищайся, чтобы доказать свою правоту. Во имя Справедливости! Совсем забыла, что их двое! Светловолосый спутник Визария был таким… обыкновенным. От него ли ждать беды? Теперь уж всё равно. Сейчас я умру, и больше не будет саднить внутри, там, где сердце… Богиня, приди, возьми меня! Я не сказала им, что это от моей руки погиб жирный Ноний. И пять его слуг, самых лютых. Мне было двенадцать лет, когда Богиня обняла. Амазонки-Девы помогают дарить жизнь, женщины, испытавшие боль насилия, обретают мощь, чтобы её отнимать. Визарий был слишком силён. Это не Бог его – сам он прогнал прочь моё боевое неистовство. Как сделал уже раз тем вечером, у брода. Я не должна была глядеть ему в глаза. Но я глядела, и потому не устояла. Мой акинак скользнул вдоль его клинка и застрял, пойманный рогатой крестовиной. Потом неодолимая сила вырвала его из рук. Меч Истины обхватил меня, прижимая груди. Он держал прочно, как железный обруч. Спиной я чуяла, как гулко стучит его сердце. И было очень тепло. Лугий медлил, отбиваясь от Мирины, кружил, выцеливал. А потом нанёс лишь один удар. И клинок вошёл точно в сердце. Мы закричали разом: я и Зарина. Мирина не вскрикнула, она умерла в единый миг. Я ощутила – руки Визария дрожат. Золотоволосый боец отступил на шаг, потом взялся за сердце и пал. Теперь Бог Мечей должен подтвердить праведность приговора. Визария он пощадил тогда… На руках Мирины кровь, но она сделала это во благо… Лугий пошевелился, поднялся на колено, опираясь на меч. - Суд был справедлив! – воскликнул он. И Визарий выпустил меня. Потом нагнулся и подал акинак рукоятью вперёд. И я снова глядела ему в глаза. Лишь пядь отделяла остриё от его груди. И он это знал… Мы везли тело втроём. Золотоволосый вызвался провожать Хильду. Я думаю, он не хотел встречаться с амазонками. Пусть он не считал себя убийцей, но мне ведомо, что он ощущал. Ехали молча. Зарина то плелась позади, то поддавала пятками Искорку и уносилась вперёд. Мне было трудно смотреть на Визария. Он тоже не глядел на меня. Молча сжимал повод коня, на котором домой ехала Мирина, и не пытался догнать Зарину. Богиня покинула меня? Или дело только в этом чужаке, которого я не могу убить? И всё закончится, едва он уйдёт. Как стану жить теперь? Зарина подъехала первая, и закричала от ужаса. Потом увидела я, и облилась исполошным потом. Ворота крепости были распахнуты. Створка колыхалась на ветру. Меч Истины оставил Мирину и обогнал нас, первым въезжая внутрь. Там было пусто. Ни единого тела, ни кровавого пятна. И никого из тех, с кем я делила двадцать лет моей жизни. Визарий спешился и принялся что-то пристально высматривать долу. Потом выскочил за ворота. Оттуда мы услышали его радостный возглас: - Они ушли сами. Уехали на восток ещё вчера. Следы хорошо видны на земле – их легко нагнать. Всё не так страшно! Всё не так страшно. Это Мирина приказала им, зная, чем окончится суд Мечей. - Надо поторопиться, - молвил он, подводя моего коня. Зарина уже сидела верхом. Что такое долг, Великая Мать? Ошибка? Или верный страж, который не позволяет нам поступать так, как того хочет естество? - Ступай отсюда! Никогда не видела столько горечи в этих синих глазах. А чего он ждал? - Ты сделал то, что сделал, чужак. Теперь уходи! Он пытался поймать мой взгляд, потом кивнул и тронул Луну, разворачиваясь. За спиной раздался знакомый скрип тетивы. Я успела схватить её руку, но стрела всё же сорвалась в полёт. - Зачем? Она тяжко дышала сквозь зубы. - Первая кровь, Аяна! Ты забыла о Первой крови? И о возмездии. Мне хотелось кричать, что Визарий не виноват, что Великая Мать сама сделала так. Вместо этого просто стояла и смотрела, как он обернулся, зажимая рукой распоротое плечо. Ему повезло, что я остановила Зарину! Глупая девка подхватила коня, на котором покоилось тело, поскакала прочь. Мне нужно ехать вслед. Знают ли они, где завтра будет ночлег? Найдут ли укрытие в степи?.. Великая Мать умерла, среди них нет больше Воительниц такой мощи. Крови на траве становилось всё больше… он договорился встретиться с Лугием у брода. Но желтоволосый опоздает, до селения готов полдня. Лунные стрелы даже вскользь оставляют широкую и опасную рану… В их котомках наверняка найдётся, чем зашить. И рубаху тоже… На востоке есть какие-то развалины в ущелье, два дня пути. Наши доберутся туда уже к рассвету… Луна скачет быстро, но и мой жеребец хорош… Вы называете себя Мечами Истины! А в чём истина? Почему ради неё нужно на смерть идти? И не сметь ответить тому, кто хулит. Ваш Бог не бережёт вас самих! А если не сбережёт никто другой?.. В твоих глазах - готовность это принять. Что ты так смотришь? Почему молчишь?
Atenae: Лугий Недавно Аяна рассказала мне о Первой крови. Тяжёлая история. Понятно, что о ней не любят вспоминать. Это было в тот самый год, когда беглые рабыни обосновались в старой римской крепости. Ближайшую подругу Мирины звали Карина. Очень красивая, очень властная. Воительница, как и сама Великая Мать. Однажды Карина повстречала в степи раненого воина и привезла его к себе. Парень полюбил амазонку, она ответила ему взаимностью. Карина хотела уйти с любимым. Великая Мать не дала. Память о надругательстве и унижении была ещё слишком сильна, поэтому ей удалось всколыхнуть ненависть в сердцах амазонок. Воина казнили очень жестоко: связали и долго тащили за конём по степи. Карина на это смотрела. Её убивать не стали. Но Богиня Луны сама наказала ослушницу: два дня спустя её затоптал сорвавшийся табун. Зная властолюбивую Мирину, не сомневаюсь, что табуну помогли напугаться. Аяна видела всё. Ей сравнялось тогда тринадцать. Она не жалела чужака, страх был сильнее. - Ты называешь это любовью, которая заслуживает песен? – спросила она. Не думаю, что сочиню об этом песню. А вот о страхе, который застит глаза… о гордости и тревоге, что мешают выдать свои чувства… Помня Первую кровь, амазонки больше всего боятся привязаться к мужчине. Они боятся мести Богини Луны. Себе? Или тому, кто посмел отогреть замёрзшее сердце? Как часто мы стесняемся говорить о высоком, боимся быть искренними, словно наши чувства могут разозлить ревнивых Богов. Вот и я сам… нет, с девчонками объясняюсь свободно, так и не любил же по-настоящему никого! А вот с Визарием… чего бы не сказать другу, что он мне дорог? Тоже, как Аяна, боюсь мести Богини Луны? О сильных чувствах не говорят вслух. Пока ещё минет страх и уляжется гордость. Раненое сердце придётся долго лечить. Внимание, ласка, честность. За честностью дело не станет, но в любом случае, в ближайшие годы Визарию придётся нелегко!
Atenae: Прошу прощения за то, что эта глава повторяет название одной из глав "Волкодава". Как ни кожилилась, ничто иное в голову не пришло. Видно, так тому и быть. ПЕСНЯ НАДЕЖДЫ Серебрится луна над садом, Звёзды на небе, словно крошки, В этот вечер мечты каскадом. Умирать - как же это пошло! Надоело. Устал я, братцы! Сколько можно-то мучить смертью? Только трусы боятся драться, Я не трус! Хоть сейчас проверьте! Полосатая жизнь, как зебра, И полоски ложатся кучно. Серебрится святая верба… Почему-то на белом – скучно. Вот и лезем, забыв о шрамах, О спасенье души не вспомнив, В пламя битвы, не зная страха, Даже если кругом лишь стоны. Ну, а если случится лихо: Не погибли на поле брани, И в плену умираем тихо, И зачем-то бередят раны, – Всё равно не теряем веры, Что спасенье придёт желанно. Распахнутся темницы двери, Но не поздно бы, лучше – рано! Вечер что-то дороге шепчет, Звезды падают, словно крошки. Дайте, вас обниму покрепче. Вместе мы. Остальное в прошлом! Юлиана Шелковина …Вот, а потом подо мной сожрали лошадь. Нет, я верхом не сидел, я спешился. Иначе бы меня вместе с лошадью съели. По крайней мере, лица были соответствующие. И что обидно: коней моих спутников не тронули. А со мной всё как обычно. Это потому, что я невысокий. Меня не боятся. Будь я жирафом, как Визарий, неприятностей было бы меньше. Рискни его обидеть, когда до физиономии надо ещё дотянуться. А она, физиономия, теряется где-то в поднебесье, и что на ней написано, непонятно. Иногда она немногим выразительнее соснового полена. И это притом, что у Визария особое чутьё на чужую болячку. А может, именно поэтому - чтобы люди не очень пользовались. Заложит руки за спину, уставит синие глаза в туманную даль, и поди пойми, что у него на уме. Другое дело я. Сразу видно, что милый человек и рубаха парень. Никого не обижу, всех обогрею. Особенно хорошеньких девушек. Нет, надо с этим что-то делать! Пока взаправду не съели. Хоть узоры на роже для свирепости рисуй. Аяну вон не тронули. И не то чтобы она пугала ростом или статью. Ничего особенного: красивая девка, некрупная, гибкая, как кошка. Только в глазах всё время неколебимая решимость упаковать собеседника в погребальную урну. Причём, не обязательно после кремации. И что забавнее всего, она это может сделать. Не знаю, как, но проверять не хочется. И тем не захотелось, кто не рискнул её с лошади согнать. А мою вот съели. Ещё вначале лета Аяна вовсе дикая была. Мужиков она и нынче ненавидит до икоты. Её понять можно. После того, что с девочкой сотворили те, кто её дом разорил… двадцать лет тому назад. Пора бы уже остыть, а она вот не может. Впрочем, для нас с Визарием сделано исключение. Великой любви она не испытывает, но тащится за нами, как хворостина за собачьим хвостом. Прониклась доверием после того, как мы её подружку от позорной казни спасли. Эта подружка потом Визария и подстрелила. Срезнем. От великой благодарности, видимо. Так Аяна ему рану зашила, повязку наложила, зелья сварила, и с тех пор с нами не расстаётся. Бережёт и охраняет. Потому как мы создания нежные и хрупкие. Особенно Визарий, сосна мачтовая. Кому сказать, что у двоих здоровых мужиков баба в телохранителях – животы ведь надорвут. Но для добрых людей всё выглядит иначе: сарматская царевна на вороной кобыле в сопровождении двух охранников. И женщина с картинки, и кобыла подстать. А мою сожрали!.. - Лугий, она всё равно хромала на четыре ноги. И у неё был скверный характер! Визарий пытается шутить, но глаза больные. С тех пор, как увидел остатки когорты Метелла. Мне тоже не по себе. И говорил же добрый человек: «Не езди в ущелье, Меч Истины! Не будет там тебе добра!» Я доброго человека не послушал, потому как он хитрозадый гунн. Визарий к вождю Эллаху отнёсся с большим доверием. Гунны его уважают. Все не соберусь спросить, какое дело ему довелось разбирать в их кочевьях, но о Мече Истины знают узкоглазые от Паннонии и до самого Понта. Эллах нас принимал и вовсе роскошно для боевой обстановки. Варёную баранью голову поставил, напиток какой-то кислый, аж на зубах скрипел. Аяна с Визарием угощались, а я мордой крутил. Докрутился. Кто же знал, что это последний добрый ужин во всей Нижней Паннонии. Визарию втемяшилось ехать на север, в Аквинк. Вроде бы там можно сесть на корабль и плыть по Данубию до самого моря, не подвергая себя опасностям войны. И как выгадал, мыслитель долговязый! Привёл нас прямиком в осаждённую крепость, где последний кусок в прошлом месяце съели. Гунны крепости брать не обучены, зато окрестности опустошать великие мастера. А в тех краях и опустошать-то нечего было – за день при большом желании управились. Всего добра, что проход в горах, узкий, как ножны. И в самой теснине какой-то премудрый римлянин воткнул крепость, чтобы, значит, этот проход защищать. В крепости когорта стоит, конных варваров ещё пара сотен, бабы там, детишки. Жить по-людски и воины хотят. Только та садовая голова, что крепость так удачно поставила, думать не думала, кто её будет продовольствием снабжать. Что тут думать было: строились при Траяне, когда римские орлы куда как высоко летали. А обороняться довелось потомкам, у которых враги и справа, и слева, и сзади. Быть Паннонии гуннской землёй, разве Аквинк один устоит. Да куда там! Рим пал, а эти остатки рухнувшего лимеса торчат среди половодья варваров, как в седалище гвоздь. И вымирают от голода. Нет, Эллах всё же хитрожопая сволочь! И пусть Визарий не говорит, что это у меня от нелюбви к чужакам. Мог бы и предупредить, что Метеллова когорта в крепости уже ремни жуёт. Нет, щурился, хихикал, намекал, а напрямик – ни полслова! Сами увидите, дескать. Вот мы и увидели. Воины ещё как-то держались, сразу видно, что всё продовольствие сберегалось для них. Хоть и осталось их от прежних семи сотен хорошо если полтораста человек. А женщины, детишки… вот на кого глядеть жутко было. У иных на лице жили одни глаза. И глаза были сумасшедшие. Никто не смотрит с такой одержимостью, как голодный, увидевший пищу. Мне казалось, рот раскроют - уже не по-человечески заговорят. Придвинулись вплотную, руки тянут худые, узловатые, как корни. А потом вцепились - не отдерёшь: в лошадь, в меня. На голенях от их пальцев синяки взялись, не проходили недели две. Я с коня соскочил, так меня вмиг оттёрли, выдавили из толпы под стену. А кобылку разделали ещё живую. И визжала же она! Я ей, скотине, в этот миг всё простил: и дурноезжесть, и скверную привычку за колено кусать. Жутко было, хоть уши зажимай. Может, голодные и сотворили бы невесть чего, но им не дали. В крепости ещё какой-то порядок был. В один миг вокруг моей растерзанной лошадки образовалось кольцо мужиков со щитами, а потом вышел высокий парень, от природы узкий, а смуглые щёки голод подчистую стесал, да как гаркнет громовым голосом: - Назад! Никто в одиночку жрать не будет, похлёбки наварим – накормим всех. Голодные послушались. Я думал, они уж и речь не разумеют. Плакали, когда солдаты у них мясо отнимали, но не противился никто. Одна женщина кусок в рот запихала, давится. По лицу слёзы бегут, мешаются с кровью, что с подбородка каплет. А потом захрипела и повалилась лицом вниз. Пока подбежали, подняли, она уже мёртвая была. Еда убила. Командовал этим кошмаром военный трибун Гай Метелл – тот высокий парень. Лишь у него ещё хватало воли сохранять остатки разума в оголодавшем гарнизоне. Пока лошадку прибирали, укладывали по котлам, я всё к нему приглядывался, гадал, откуда такая сила. Годами ровесник мне, и чин невеликий. А в измученных глазах стояла угрюмая чернота, делавшая его старше лет на десять. И густая тень лежала на впалых, гладко выбритых щеках. Даже в этой обстановке римлянин себя соблюдал, но у таких вороных, как он, щетина проступает уже к вечеру. Это у меня бороду только при ярком свете видать. И держался Метелл прямо, а ростом Визарию уступал от силы палец. Свой короткий меч офицер носил, как мы, на левом бедре – не справа, как принято у римлян. И покуда голодные кобылу терзали, ладонь крепко держала черен. Лишь тогда руку опустил, когда мой дружок спешился и к нему подошёл. - Есть ещё две лошади, если это нужно. Моё имя Визарий, а это Аяна и Лугий. Без великой необходимости Меч Истины никогда не говорил, кто мы. Оно и понятно, если вспомнить, как я сам его ненавидел. Но у меня причина была: меня неправедно казнить хотели. А обычные люди Мечей сторонятся просто потому, что совесть мало у кого без пятнышка. Не хотелось гарнизон обозлить, который и без того собой владеет слабо. На благодарность за съеденную лошадь я бы не рассчитывал. У нас ведь ещё две остались. Нищий всегда ненавидит того, кто хоть самую малость богаче. Игреневая Луна и вороная кобыла Аяны были лучших сарматских кровей, но едва ли Метелл сейчас видел в них иную ценность, кроме пищевой. Однако он покачал головой: - Пока хватит одной, не то со многими будет как с несчастной Ульрикой. Я благодарен вам. И тем богам, которые прислали вас, чтобы спасти моих людей. - Или продлить их муки, - прошептал Визарий. Сказано было почти беззвучно, к тому же по-галльски – чтобы никто не понял, кроме меня, но Метелл резко вздёрнул голову, глаза вспыхнули, как угли. Голодный он или сытый, а я бы не хотел с ним сойтись на мечах. Что-то в нём было эдакое – не скажу, но он бы и против Визария устоял, а это немногие могут. Выручила Аяна. Замечено, что в таких делах женщины мудрее нас. Оттёрла долговязого в сторону, заявила офицеру: - Я могу заняться кухней. И мои мужчины тоже. Мы не голодали, а твоим людям надо ещё с собой совладать. Метелл кивнул, огни в глазах погасли. И повёл нас к преторию , куда уже снесли мясо в котлах. За спиной я услышал тихий скулёж, обернулся. Человек десять ползали по камням, слизывая кровь. Меня затошнило. Конину Аяна уварила до того, что хоть губами ешь. Зато бульон получился крепчайший, пришлось раза три воду в котлы подливать. За водой она гоняла меня. А солдаты, приставленные Метеллом, охраняли пищу и кухарку. Сам офицер тоже присутствовал, приглядывал за всем и молчал. Хорошо, что он рядом был, иначе я бы Аяну ни за что одну не бросил, хоть она стрелу на лету останавливает. Голодные вокруг. Не у всякого на них рука подымется. А колодец был во внутреннем дворике, и обзору оттуда никакого. В горах вода глубоко, пока ворот крутишь, сто раз с ума сойдёшь, как она там. Нам добровольно взялся помогать один разговорчивый светлоголовый парнишка. Его даже звали почти как меня – Луканом. Он и воду носил, и дрова, которые крушил Визарий тяжёлым колуном и с такой яростью, какой я у него даже в бою не видел. Визарий молчал, а Лукан всё говорил, говорил. Рассказывал, как их обложили со всех сторон, как умирали защитники крепости. Имена называл, перечислял подробности. Я хотел прервать, потом понял - парень тоже не в себе. Несло его, он в нас видел хорошо если не богов. Мы им пищу доставили, а то, что трёх лошадок на двести человек хватит в натяг на неделю, до него не доходило. Сегодня помощь пришла - больше ничего он знать не хотел. Я никогда прежде не задумывался, как люди переносят длительную муку. В бою всё просто, там ярость помогает. А вот если ногу отрубили, скажем - запал прошёл, и одна только боль осталась. Я знал таких: они зубами перемалывали крепчайшее полотно, чтобы не кричать. Иные потом на меч кидались, жить не хотели. Но так, как здесь, я видел это впервые: когда и силы на исходе, и воли уже нет, а мучениям конца не предвидится. Это в первый момент мне все голодные одинаковыми показались, что мужчины, что женщины. А они разные были. Когда им миски с похлёбкой в руки совал, я это хорошо разглядел. Был там один здоровый мужик, квадратный почти. Худой – все они там худые, но мощи ещё изрядно оставалось. А сидел, как выпотрошенный, ребёнка на руках держал. Мальчишку лет шести, прозрачного, как плотвичка-малёк – хребет сквозь кожицу видно. Рот уже и не открывал почти, но отец упрямо заставлял его сделать ещё глоток. - Ешь, как следует, Теодульф. Вам с Германиком нальют ещё. Не подумал бы, что приказ Метелла может звучать так заботливо. Он всё время меня удивлял, этот парень. Мужик на него, впрочем, и не посмотрел, всё совал парнишке еду. Трибун отошёл, а возле меня тут же образовался Лукан: - У Теодульфа жена с голоду померла. Сына спасала, всю еду ему берегла. Теперь гот себе этого простить не может. А малыш всё равно умирает. Дай им ещё, Лугий! Как будто я без него бы не дал! Но сердиться не хотелось, слишком много горя вокруг. И этот доброхот назойливый ведь один из лучших тут. Повидал я и другой человеческий вид. Когда новую миску Теодульфу наливал, подошёл к нам детина удивительной формы, я таких и не встречал, пожалуй. Громадный, в плечах что твои ворота. Только эти плечи совсем покатыми казались из-за широченного загривка – шире моих бёдер, ей богу. Бритая голова на этом торсе выглядела маленькой, как фига. Не понравился он мне сразу и прочно. Может потому, что безумным не выглядел, просто злым до отупения. - Лучше бы ты эту миску отдал тем, кто может сражаться. Что проку кормить подыхающих ублюдков! Так, учтём, кто здесь милосерднее всех! И плевать, что мельче его раза в два. Эту морду с кулачок я намну без малейших усилий. Если что, Визарий поможет. Он уже рядом был, и глядел очень неласково. И руки на груди скрестил – верный признак раздумий о том, как это мясо станет разделывать. Даже я боюсь, когда у него становятся такие глаза. Успокоить детину попытался Лукан: - Это не тебе решать, Квад. Метелл сам распорядился давать пищу всем, кто ещё может есть. Детина протянул к нему ладонь, широкую, как лопата: - Сейчас одним нахлебником станет меньше, гнойный прыщ! Ты теперь долго не сможешь есть. После того, как съешь свои зубы. Шипел он так, что змея обзавидуется. Даром, что германский язык для шипения не предназначен. Квад, значит? Из тех квадов , что прут за границу Империи через Виндобону? - Ты выглядишь здесь самым отощавшим, Квад. Подойди поближе, лично для тебя готово особое блюдо – кулак под острым соусом! Маленькие, налитые кровью глазки остановились на мне. - Заткнись, галльская морда! И моли своих слабосильных богов, чтобы унесли тебя подальше, пока я добиваю этого засранца. Что ж, морда у меня и вправду галльская. А в остальном ты очень даже неправ. И сейчас это узнаешь. Схлестнуться нам не дал Лукан. Он вдруг заверещал, как припадочный и схватился за меч. Я едва успел его перехватить, пришлось повернуться спиной к германцу, и всё время эта спина ждала сокрушительного удара. А его всё не было. Лукан дёргался в моих объятиях, как щука в сети. Кажется, я придавил его сильнее, чем надо: он вдруг начал синеть. Выпущенный, тяжело осел на землю. А я смог обернуться. Квад силился высвободить своё запястье из пальцев Визария, и всё краснел, краснел. Мой дружок рядом с ним казался даже щуплым. Он не заламывал германцу руку, просто держал. И смотрел. Очень спокойно. Очень холодно. Очень пристально. Если Квад достанет руку из его пятерни (в чём лично я сомневаюсь), Визарий произнесёт формулу и вытащит меч. Чем бы лично ему оно ни грозило. Видать, германец это тоже понял. Он становился всё спокойнее, и даже в росте, вроде, уменьшился. Визарий разжал пальцы, по-прежнему молча. И Квад отошёл, растирая вдребезги смятое запястье. Я оглянулся и увидел, что на нас смотрит Метелл. И Аяна держит стрелу на тетиве. И Теодульф поднял голову, а в глазах появилось что-то живое... Под конец, когда оделили всех, Аяна плеснула по ложке и нам. Всё же целый день в дороге, и с утра маковой росинки во рту не держали. А только мне еда в горло не лезла. И Визарий есть не стал, сидел рядом, вздыхал молча. И его мысли были внятны без слов. Оставить их мы не можем. А Луна и вороная Ночка продлят их мучения ненадолго. Мы это знаем, а знают ли они? После ужина голодные не стали расползаться по домам, так и сидели на площади у претория вокруг опустевших котлов. Теперь они чуть больше походили на людей. Надолго ли? Аяна коснулась моей руки. Обычно она не выносила прикосновений. - Лугий, спой им. Я чуть не заорал. Что придумала, безмозглая девка? Как смогу я петь, глядя на эту толпу умирающих? Что я им спою? Да разве они меня услышат?
Atenae: Старшим у нас всегда считался Визарий. И не только годами. Он и знает больше, чем я за всю жизнь узнаю, и в людях разбирается – куда там мне. Я ведь только для виду всё зубоскалю и ругаю его, а в серьёзном деле сделаю, как он решит, и не задумаюсь. Так вот, обычно он с Аяной не спорит: то ли вправду согласен, то ли думает, что бесполезно. И в этот раз не стал. Просто протянул длинную руку и достал мою арфу. И я понял – петь придётся. Визарий говорит, что все мои песни написаны мечом. Положим, это он хватил: я отродясь ни одной буквы не написал, не то что некоторые долговязые молчальники. Песен у меня много, но все в голове. Которую выбрать? Я решил спеть им о воине, попавшем в плен. Придумался этот воин случайно, и показалось мне, что это я сам. И это ко мне спешат друзья, поспевая спасти. Я сложил эту песню для себя, когда близких друзей ещё не было и в помине. Она помогала мне, когда было трудно. Поможет ли этим людям? Первым откликнулся, конечно, Лукан. Этот парень долго молчать не умел: - Правильная песня, Лугий! Его спасли, и нас спасут, дайте срок. Может, уже сейчас из Аквинка выступают войска под командой Децима Кара. Мы продержимся, надо только надеяться. Ждать осталось недолго! Голос его звучал высоко и слабо, порой срываясь. Он удивительно умел раздражать. Было бы странно, если бы Квад не откликнулся. - Ага, выступают целым легионом! Жди, придурок! Да о нас забыли давным-давно. Бросили, как хлам. Нужны мы кому в Аквинке! Если бы кое-кто умел кланяться пониже, не пришлось бы нам тут загибаться! Здоровенная скотина снова нарывалась на скандал. Метелл сидел вместе со всеми, на ступенях крыльца, ведущего в преторий. Услыхав эту речь, он ответил вполголоса: - Квад, это ведь меня ты имеешь в виду? Тебе вправду хочется заставить меня рассердиться? Я римский офицер, и этот гарнизон под моей командой. У меня ясный приказ: обороняться, покуда есть такая возможность. Нет еды – пейте воду. И ждите помощи из Аквинка. Пока здесь исполняют мои приказы, ты тоже будешь их слушать. А теперь заступай в караул у колодца. У меня ещё хватит сил выпороть тебя, если заснёшь! В голосе трибуна прозвучал металл. Странно, Квад не стал спорить. Дважды он цеплялся к другим только на моих глазах. Как Метеллу ещё удаётся его сдерживать? Визарий думал о том же: - Одиссею было проще. А попробуй посчитать зубы такому Терситу. Эту байку он прочёл в каких-то своих книгах и рассказал как-то нам: упрямый воин, подстрекавший к мятежу во время осады, был избит своим вождём. Метелл кивнул: - Одиссею было проще: он царь и легендарный герой. Обо мне не сложат песен. Я не гожусь в герои. Он встал и пошёл куда-то в темноту. Визарий последовал за ним. Пришлось и мне. Мы вышли на стену. В небе висела луна, иногда кутаясь в клочковатые тучи. Ветер тянул ровно и холодно, заставляя мерцать далёкие огни гуннских дозоров. Отсюда, со стены они казались не больше звёзд, только эти звёзды отливали хищным багрянцем. - Ждут, - произнёс Метелл. – Недолго осталось ждать. Не приди вы, конец наступил бы уже в ближайшие дни. Скоро здесь некому будет держать оружие. Все эти люди должны будут умереть, чтобы кто-нибудь сложил песню о герое по имени Гай Метелл. Лицо кривила усмешка. Это была самая длинная речь, какую он произнёс за день. Я был неправ: лишения обессилили и Метелла. Только проявлялось это в другом. Он не мог поделиться опасениями с подчинёнными. Мы - случайные и чужие - пришлись очень кстати. - Оборона давно потеряла смысл, - сказал Визарий. – Почему ты не отведёшь людей к Аквинку? Офицер пожал плечами: - Вначале боялся прослыть трусом. Такие, как Децим Кар, никогда не поймут меня. - Кто такой Децим Кар? Метелл хмыкнул: - Герой. Из тех, кого не любят, но о ком слагают легенды. Он командовал конницей и возглавил войска после гибели легата. Граница Империи всегда проходит там, где стоит он. Рим рухнет не раньше, чем падёт Децим Кар. - Завидный патриотизм, - усмехнулся Визарий. – После того, как готы Алариха разорили Вечный город. И ты боишься этого полководца? - Не боюсь. Просто стало слишком поздно: ослабевших и больных не вынести на руках. - Есть две лошади, - напомнил мой друг. Метелл поёжился, кутаясь в плащ: - Я говорю воинам, что надо ждать помощи. Но её не будет. Бесполезно надеяться, бесполезно взывать к небесам. О нас не сложат песни. Никто не узнает, как погибли эти люди, - тихо закончил он. - Часто я размышлял и часто надвое думал: точно ль над землёй державствуют Боги? Иль в мире Правящих нет, и случай царит над течением жизни? – пробормотал Визарий. Трибун поднял голову и глянул на него со странной улыбкой: - Вначале я считал тебя варваром. Длинные волосы, борода, огромный меч. Но у тебя римская переносица, и ты знаешь современную латинскую поэзию. Тебе нравится Клавдиан? - Мне нравится, о чём он пишет, - улыбнулся мой друг. – О том, как злодея постигла расплата. О том, что справедливость бывает в мире. - Если бы, - хмыкнул Метелл. - И многие здесь думают, как ты? – спросил я. - Пожалуй, что все, - трибун вдруг сменил тему. – Куда вы ехали, Визарий? Ведь не в нашу обитель скорби, в самом деле? - В Аквинк, - коротко ответил мой друг. - А зачем? Кругом война. - Нам нужен корабль, чтобы добраться до Понта. В Аквинке нанять его проще. Предпочитаю путешествовать водой – так безопаснее. Трибун покосился на наши мечи: - Не думаю, чтобы вы боялись схватки. Беззащитными не кажетесь. Визарий покачал головой: - Нам с Лугием нельзя защищаться. Вообще нельзя убивать, кроме особых случаев. Мы – Мечи Истины. Метелл даже присвистнул: - Не думал, что они вправду бывают! Хотя слыхал, конечно. Вы те, кто бьётся на судных поединках? Мой друг кивнул. - О Мечах Истины говорят, что они умирают всякий раз, свершив приговор? Это правда? Ты переживал смерть, Визарий? Мог бы и у меня спросить, я тоже судил два раза. Не забуду, как это было. Но Визарию доставалось, конечно, больше. Метелл вдруг оживился, и стало видно, как он молод. Достиг ли тридцати? - Смерть… какая она? Расскажи мне, каково умирать? Визарий ответил коротко: - Больно. Слабо сказано, между прочим. Несколько месяцев назад Визарию пришлось убить варвара, хотевшего изнасиловать Аяну. Мой друг лежал мёртвым до заката, а после кособочился три дня: Бог Справедливости напоминал о том, что подонок не успел осуществить своё намерение, а потому Меч Истины был не очень-то прав. Визарий говорит, когда суд совершён над виновным, боль проходит вчистую. Метелл продолжал расспрашивать: - Ты судил много раз? И ни разу не ошибся? Меч Истины пожал плечами: - Я жив пока. Офицер смутился: - Это точно. Я не подумал. Должно быть, самое трудное в вашем деле – пережить решение Бога? - Самое трудное – найти виновного, - ответил Визарий.
Atenae: Кто бы думал, что в этом проклятом месте найдётся для нас работа. Словно Метелл своими расспросами накликал беду. Утром недосчитались одного из караульных. Пропал несносный Квад, стоявший в дозоре у колодца. На камнях двора была кровь, и много, но тело не лежало. Его нашли, когда Аяна пожелала набрать воды. Цепь, опущенная в колодец, оказалась невозможно тяжёлой. Мы с Визарием налегли на ворот вдвоём и вытянули мертвеца. Убийца обвязал его подмышки и спустил в воду. Источник был безнадёжно отравлен. Метелл смотрел на покойника молча. Потом велел всем покинуть двор. Мы остались втроём. - Визарий, я хочу тебя попросить, - было видно, что слова даются трибуну с трудом. – Огляди всё, как следует! Теперь я не смогу оборонять крепость, оставшуюся без воды. Мы отступим, и этим людям может понадобиться свидетельство Мечей Истины. Сделайте это! Визарий никогда не говорил лишнего, если мог обойтись. Он просто кивнул и склонился над трупом. Я следил из-за его плеча. Никогда не мешает учиться, я в Мечах всего два года, а мой дружок судит лет пятнадцать. Кваду нанесли два хороших удара. Кровь сбежала в воду, он походил на вымоченное мясо, и контуры ран были хорошо видны. Одна, колотая, пришлась между пятым и шестым ребром. Визарий с моей помощью перевернул тело: клинок прошёл насквозь, выходное отверстие было несколько выше входного. Второй удар разрубил ему правое плечо. Обломки ключицы торчали в косой ране, заканчивавшейся у грудины. - Гунны? - спросил я. Это приходило на ум само: как ещё заставить остатки когорты покинуть крепость? Но Визарий покачал головой: - Это сделано римским мечом. - Объясни! Длинный палец Меча Истины провёл по краям колотой раны: - Клинок ромбовидного сечения. Гунны Эллаха чаще бьются однолезвийными мечами, от них остался бы след, напоминающий вытянутый треугольник. В крайнем случае, миндалевидный. Я покачал головой: - Это ничего не значит. Сам видел обоюдоострые клинки у стражников вождя. - Да, но вкупе с другой раной… Взгляни сам: это не мог быть длинный меч кавалериста. Гунн бьёт с потягом, для этого даже черен меча делают чуть под углом к клинку. Рана получается не только рубленная, но и резаная. А здесь… Я уже видел сам – клинок, нанёсший удар Кваду, был коротким, и его владелец привык просто рубить, сокрушая кости. Тоже, кстати, непохоже на римлян. - Когда убивает легионер, он наносит колющий удар! Визарий прищурился: - Колющий и был первым. Смертельным, между прочим. - Хорошо, зачем тогда второй? - Чтобы вышла кровь. Покойник не был никем любим - это точно, но вторую рану ему нанесли, чтобы вернее отравить колодец. Произнеся это, Визарий вдруг мёртво замолчал. Я не смог больше выдавить ни слова. Отступали из крепости странным утром, за которым не было дня. Ущелье словно тонуло в густом молоке. Влага склеивала волосы, и очень скоро начало хлюпать в сапогах, хотя сверху не капало. Я подумал, что это хорошо - гунны не разглядят наш отход. Не хотелось думать, что будет в противном случае. То есть в очень противном. Визарий шагал рядом и нёс на руках чьё-то дитя. Ночку и Луну запрягли в повозки: в крепости нашлись две четырёхколёсные реды. На них разместили самых слабых, остальным приходилось идти пешком. Родители девочки едва передвигались сами, они тащились за Визарием, но лица были радостные. Я тоже взял какого-то мальчишку, лёгкого, как воробей. Случись что, мы не успеем выхватить мечи. А если б и успели, толку-то. Спрашиваю Визария: - Твоего влияния хватит, чтобы остановить гуннов, если полезут? Долговязый качает головой: - Ты никогда не видел, как лезут гунны? Они не подходят на расстояние прямого удара. Просто стрелы со всех сторон. А потом летит аркан, выдёргивая из толпы очередного воина. Это тактика на изнурение, в такой бойне не видно лиц. И нас не разглядят, - он двинул плечом, стирая влагу с лица, длинные волосы тут же прилипли к щеке. – Это хорошо, что туман. Тетивы луков отсыревают. Девчонка на его руках завозилась, просясь в кусты, и мой друг отстал. А рядом тут же оказался Лукан. Он почему-то берёг левую руку, и всё заглядывал в лицо. Парень выше меня, но у него всё время получалось смотреть снизу вверх. Не скажу, чтобы это мне льстило. Было в нём что-то не то, неприятная такая липучесть. Взрослый мужик, а ведёт себя, как малолетка, которого воины впервые взяли с собой. И всё время болтает. У меня аж голова гудела. А я-то Визария за молчаливость ругал! - Лугий, ты не представляешь, какое это было дерьмо! - Почему же? Была возможность представить. - Нет, для этого надо год прожить с ним бок о бок. Настоящий варвар, для которого не существует святых вещей! Животное! - Теодульф тоже варвар. - Теодульф… да, конечно… Знал бы я, кто отравил колодец… - И что бы ты сделал? Круглые голубые глаза глядят на меня с восторгом: - Я бы ему ноги поцеловал. Правда! Я уважаю Метелла, но он не отдал бы приказ отступить, когда бы не это. Мне неприятно, я отворачиваюсь. Восторги по поводу чьей-то смерти не для меня. Потом взгляд падает на римский меч, висящий у Лукана, как по уставу положено, справа. Что, если это он? Ведь пытался зарезать Квада у меня на глазах. Снова натыкаюсь на преданный взгляд, стараясь не слушать его чириканье. Нет, слишком прост. Что на уме, то и на языке. Такой не стал бы убивать ночью. Да и росту не хватит. Рубанули Квада сверху, здесь немногие на это способны. Надо бы приглядеться ко всем высоким. Потом останавливаю себя – нас никто не подряжал разбираться. И виновный, если подумать, спас эти две сотни человек. Мне ли его судить? Когда выбрались из ущелья, и рассеялся туман, Аяна перетянула тетиву и ушла вперёд. Теперь нас окружал лес, по-осеннему голый. Густой запах прели обещал, что холода наступят не завтра, но ягод-грибов почти не встречалось. А голодных надо кормить. В тот день ей не повезло, но на следующее утро, когда голодные начали вновь вожделенно поглядывать на лошадей, наша амазонка уложила косулю с двумя сосунками-телятами. Одного успели утащить лисы, пока она бегала за подмогой. Но и оставшейся добычи хватило, чтобы наши подопечные продержались ещё два дня. И всё же в этом походе мы потеряли семерых. Один за другим умирали те, кто ехал в повозках. Погиб и мальчишка, сын Теодульфа. Увидел птицу, прикорнувшую на скале, и полез к ней по каменистой осыпи. Камнепад тронулся быстро, и унёс парня в поток, грохотавший справа от тропы. К воротам Аквинка вышло сто семьдесят четыре человека. Считая нас троих. Стояло студёное утро позднего предзимья, трава, подбитая инеем, хрустела под усталыми ногами. В дороге мы провели восемь дней. Данубий нёс серые воды под бледным ноябрьским небом, и город на правом его берегу, казался всего лишь утёсом над могучей рекой. Метелл шагал впереди, облачённый в алый офицерский плащ. Его узнали и отворили ворота. И остатки голодного гарнизона втянулись в славную крепость, что уже сотню лет подобно волнорезу вспарывает полчища варваров, атакующих Империю. Я смотрел под ноги, на гладкие камни мостовой, поэтому не сразу понял, что все остановились. За воротной башней посреди двора стоял человек. Один. То есть, охрана была, но как-то в стороне, и совсем не ощущалась, словно тоже избегала попасть в поток глухого гнева, исходивший от него. Я пригляделся, и меня передёрнуло. Когда-то этот мужчина был, возможно, красив. Серые глаза, которые нынче безжалостно щурились, могли излучать добродушное лукавство. Но то было давно. Лет тридцать назад. Поредевшие волосы топорщились седым коротким ёжиком над упрямым лбом, прорезанным вертикальной морщиной. От крупного носа к углам твёрдого рта расходились глубокие складки, делая грани лица ещё более жёсткими. Плотно сжатые губы побледнели от ярости. Рядом с Визарием этот воин показался бы невысоким, но фигура у него была крепкая и ладная. В свои пятьдесят, или сколько ему там, он ещё мог устоять один против пятерых. Я не решился бы выйти ему навстречу. Метеллу пришлось. И было видно, что каждый шаг даётся всё большим трудом. - Приветствую тебя, Децим Кар! Здесь остатки четвёртой когорты, которая стояла в крепости Падны. Командующий разжал свои бледные губы, и я услышал очень низкий негромкий голос: - Толпа, которую ты привёл с собой, называется иначе. Это беженцы, Гай Метелл. Или ты забыл, какого имени заслуживают те, кто оставил пост? Трибун резко вскинул голову, но ответил спокойно: - У нас не было возможности удержать крепость. Кто-то отравил единственный источник. Эти люди умирали от голода, но исполняли долг. Империя брала их под свою руку, обещая защиту. Но обрекать их на верную смерть… - его голос сорвался. Децим Кар слушал, не перебивая. Потом сказал: - Варвары они или нет, но эти воины приносили присягу Риму. Как и ты. Ты был их командиром и отдал приказ отступить. В прежние века за это карали децимацией. Смуглое лицо Метелла залила мгновенная бледность. И Визарий внезапно оставил девочку, с которой возился, и начал проталкиваться вперёд. Я не знал, что такое децимация, но, судя по расширившимся глазам моего друга, ничего хорошего это слово не означало. - Казни меня, - хрипло сказал Метелл. – Это я отдал приказ. Это я – трус, предавший интересы Рима. Зачем их? - Ты не понимаешь, - спокойно ответил полководец. – Сегодня вас атаковал лишь передовой отряд той орды, которая навалится на наши границы через десять, двадцать лет. И вы отступили. Ты привёл с собой не воинов. Ты привёл деморализованных поражением трусов. Их слабость, подобно заразе, растечётся по гарнизону. Если я не выжгу её калёным железом. Странно, мне почудилось сожаление в низком голосе Децима. Но было видно, что его не переубедить. Он объяснял непонятливому, и только. - Ты неверно понял свой долг, Метелл. Что такое жизнь двух сотен человек перед жизнью твоей родины, которую эти люди клялись защищать? С тобой пришли сто семьдесят. Завтра семнадцать из них умрут. Ты тоже будешь тянуть жребий. Визарий, наконец, пробился к ним. На лице была решимость толкнуть пространную речь. Такое бывало лишь в исключительных случаях. Метелл поймал его взгляд. - Постой, Децим! Ты хочешь казнить каждого десятого за преступление одного. Но здесь человек, которого называют Мечом Истины, его ремесло – искать и наказывать злодеев. Он отыщет того, кто отравил воду в Падне, и вызовет его на бой. Меч Истины отвечает жизнью перед своим Богом за справедливость приговора. Ты доверишься ему? Децим Кар смерил Визария взглядом, и мне почудилась усмешка в прищуренных глазах. - Довериться римлянину, который рядится варваром? И судит по варварским обычаям. - Я покараю виновного в злодеянии, - глухо сказал Визарий. - Пожалуй, - согласился Децим. - Завтра. Меч Истины лишь коротко кивнул.
Atenae: За два года я много раз видел, как Визарий разбирает дело. Он пристаёт с расспросами ко всем подряд, на время забыв про свою молчаливость. Лично меня доводил до бешенства: «Ты уверен, что знаешь, за что умирать?» Но ведь ухитряется разговорить даже тех, кто языка от рождения лишён! И выходит на поединок, точно зная злодея. В тот раз Визарий вёл себя иначе. Спросил у стражника, где тут таверна, и засел в самом тёмном углу, заказав кувшин дешёвого вина. И непохоже было, чтобы собирался оторваться от него раньше утра. На мой вопрос, коротко ответил: - На месте мы увидели всё. Достаточно, чтобы знать виновного. И не прибавил ничего. Не нравилось мне его настроение. Мне вообще всё это не нравилось. И то, что завтра он должен будет убить человека, который этих сто семьдесят спас. Я бы не решился судить, как ещё наш Бог сочтёт! Никогда не боялся, что противник окажется сильнее Визария на мечах, не видал я ещё таких. Эту премудрость мой дружок пять лет постигал на арене, там за науку другую цену брали. А вот Аяна тревожилась. - Лугий, зачем он пьёт? - Не бойся, малышка, этого ведёрка мало, чтобы у Длинного в голове зашумело! Обычно она не выносит фамильярности, я думал, что рассердится и забудет тревожиться. Напрасно думал. - Он ничего не собирается искать? – в глазах даже не испуг, а что-то такое, слова не подберу, но если бы женщина так смотрела, говоря обо мне… - Сказал, что всё уже знает. - А ты знаешь, Лугий? Вот это вопрос! А меня никто не звал разбираться. Но если всё-таки… Я был там и видел то же, что Длинный. Что я видел? Мы вышли наружу, мне не хотелось лишних ушей. Визарий обычно обсуждал со мной свои мысли. Почему мне не обсудить с Аяной? Приятно, когда красивая женщина считает тебя ещё и умным. А не просто симпатичным Приапом в жёлтых кудрях. Итак, что же я видел? - Значит так… Визарий уверен: били римским мечом. Стало быть, свои. В уголках рта Аяны дрожит смешинка: - Глубокая мысль! Только не твоя. Вот так и развенчивают богов. Придётся думать дальше! - Рубили его сверху, значит нападавший высокого роста. Несносная девка качает головой. - Что тебе не нравится? - Я тоже ударю Визария сверху, если он будет в это время падать. Ага, вообще-то она ему до подмышки. И ведь права, Гадес меня забери! - А вторая рана? Я вспоминаю: - Отверстие на спине было несколько выше. Значит, удар пришёлся снизу вверх. Она останавливает меня: - Давай попробуем! Мы почти одного роста, но всё же… Становимся друг напротив друга, и амазонка внезапно бьёт пустым кулаком снизу, от бедра: - Вот так? Возможно, что именно так. И что это означает? - Что рост убийцы по направлению удара определить почти невозможно. За что же зацепился Визарий? Обескровленная широкая рана снова встаёт перед моими глазами. Правое плечо косо разрублено… в направлении грудины… - Били левой рукой! Ты не заметила, кто среди них левша? В потемневших огромных глазах читаю ответ. Проклятье, мне тоже нравится Метелл… но он носит ножны на левом бедре. А ведь римляне вешают меч у той же руки, которой бьются! - Но какой ему интерес, Лугий? – шепчет Аяна. – Он мог казнить Квада за неповиновение. Он мог отдать приказ оставить крепость, имел на это право. Зачем ему? Мне тоже молодой офицер не кажется способным убивать по ночам. Но мало, чего там мне кажется! - А Лукан бережёт левую руку, - вдруг говорит Аяна. - Этот дохляк? Брось! - Мы видели, как он кидался на Квада. Причина у него была. Вспоминаю лихорадочное возбуждение парня. Да, бывает, что и заяц быка лягает, только вот… - Лукан – не левша. Ложку он держит правой рукой. Аяна возражает, очень ей хочется, чтобы виновным оказался не офицер: - Можно ударить левой рукой, если хочешь отвести подозрения. И почти наверняка, ты её вывихнешь. И вновь права, хоть в Мечи Истины посвящай! Ага, и кто нас станет тогда защищать? Не знаю, до чего бы мы додумались, но тут понеслось такое, что под конец дня я голову руками держал, чтобы с плеч от ужаса не сбежала. Вначале в таверну пожаловал Теодульф. Спросил Меча Истины и направился прямиком к Визарию, который благополучно приканчивал кувшин. Я пошёл за ним, и едва на ногах удержался, когда услышал, что он сказал: - Это я убил Квада! Завтра вызови меня. Мой дружок оторвал глаза от кубка, посмотрел так, словно все зубы болели: - Его убили левой рукой. Гота это не смутило: - Я одинаково бьюсь обеими. Хочешь проверить? Визарий покачал головой: - Ладно. Я понял. Всё остальное - завтра. Теодульф ушёл, чуть не запинаясь. И этот хочет драться? У меня сердце защемило глядеть на него. Аяна плюхнулась на скамью напротив Визария: - Он не мог этого сделать! - Ради сына – мог, - возражаю я. Визарий отвечает с печальной усмешкой: - Погодите, ещё не всё. Вон следующий идёт. К нашему столу проталкивался Лукан. Нескладёха и в полупустой таверне ухитрялся натыкаться на препятствия. Дышал тяжело, глаза безумные, пот на лбу: - Завтра вызови меня! – заявил он Визарию. - Так. С чего бы это? - Потому что это я убил. И я отравил воду. Не хотелось, чтобы люди погибли от этого, вот и привязал его к цепи, чтобы нашли. Но мы должны были оттуда уйти, понимаешь? Визарий кивает. Потом щурится почти ласково и задаёт вопрос: - А как у тебя хватило сил перекинуть его в колодец? Он больше тебя мало не вдвое. Лукан прикусывает губу, но отвечает сразу: - Я обвязал его и крутил ворот. Цепь сама тянула. Трудно было, это правда. Вспоминаю две разлохмаченные борозды на краю колодца, оставленные калигами Квада. Похоже, всё было именно так. - Иди Лукан, я понял. Тебе нужно поесть, поединок будет трудным. Парень упрямо трясёт головой. Ему уже всё равно. - Интересно, сколько их будет всего? – задумчиво говорит Визарий. Последним явился Метелл, когда солнце уже скрылось, и таверна заполнилась народом. Молча сел напротив Меча Истины. Визарий придвинул к нему кувшин. - Хочешь сказать, что это сделал ты? Офицер кивнул и отвернулся. Мне почудилось, что у него блеснуло в глазах. - Почему? Метелл долго молчал. Потом всё же открыл рот: - Визарий, кем ты хотел стать? В юности, до того, как судьба дала тебе меч? Мой друг уставился в свой стакан. - Я хотел переписывать книги. Метелл почти смог улыбнуться: - Тоже хорошее дело. Ты сумеешь меня понять, ты римлянин… Все в моей семье были воинами. Предки сражались в войске Мария, на стенах Карфагена, с Цезарем в Галлии. Я с детства мечтал быть героем. Золотой венок на голову, статуя в Риме. Посвящение какого-нибудь поэта… Вот… а оказалось, что есть нечто, чего мне не переступить… Визарий долго тянул вино, размышляя, потом всё же сказал: - До тебя являлись двое. Кто-то из вас это сделал… или не делал никто. Но все готовы бросить вызов Мечу Истины, невзирая на то, что он умрёт, убив невиновного. Молодой трибун резко вскинул голову, качнул чёрными кудрями. В глазах стояла мука: - Ты мне нравишься, Визарий, но есть цена, которую надо платить! Мой друг коротко и глухо рассмеялся. - Что тебя веселит, Меч Истины? - Три чудака не понимают простую вещь: если я не воскресну, свершив приговор, наш герой не отменит децимацию. Мне показалось, что парень побледнел. Или я ошибся - в таверне было не слишком светло. После его ухода Визарий вынул меч и положил его на стол перед собой. Погладил длинными пальцами дол, коснулся рожек крестовины. Хотел точить, но раздумал. Этот клинок был любим и содержался бесскверно. - Лугий, если вас высадят в устье Данубия, сумеешь добраться до Истрополя? Не так далеко, если не застревать по дороге. Я потерял язык от таких речей. - За городом на берегу дом, он небольшой, ты узнаешь. Там тополя, их пять. В доме живёт хромой нубиец, его зовут Томба. И белая собака. За два года многое могло измениться, но едва ли тополя срубили, а собака издохла. Что же до Томбы… - он улыбается, и я вижу, что Визарий всё же пьян. – Томба вовсе не способен измениться. Вы друг другу понравитесь. - Что ты несёшь, орясина дурная?! Он почти смеётся, потом протягивает руку и треплет по плечу: - Люблю тебя, мой друг! Ты никогда меня не щадишь. Меч возьмёшь себе, он надёжней твоей спаты. - Прекрати! Его печальные глаза прямо напротив моих: - Лугий, я никогда не судил без вины!
Atenae: Утром нас ждали на форуме. Децим Кар в простом сером плаще стоял на ступенях курии, перед ним выстроились Лукан, Метелл и Теодульф. Думаю, вчера эти трое посетили не только Меча Истины. Не похоже, чтобы полководцу нравилось происходящее, но своего решения он не отменит. Визарий просидел за столом всю ночь. Даже я спать ушёл, а Аяна – та и вовсе куда-то пропала, выслушав его пьяное прощание. Я не видел её с утра. Мой дружок трезвел быстро, сколько бы ни выпил накануне. Опрокинул ведро на голову, расчесал мокрые волосы, утёрся и натянул чистую рубаху. Вот и все приготовления. Ни тебе пробежки, с которой начинал по утрам, ни упражнений с мечом. Не то чтобы ленился. Видна в нём готовность, которая Меча Истины отличала перед поединком. И всё же что-то было не так. Может, потому и я не решился подойти, когда он ровным шагом шёл к форуму. Они были тут все - беженцы, спасённые тем, кого Визарию предстояло убить. Смотрели молча, и лица были – голыми руками растерзают. Визарий даже не покосился, словно площадь была пуста. Подошёл к полководцу, поднял голову и сказал устало: - Децим Кар, ты говорил, что казнишь каждого десятого, если я нынче утром не убью того, кто предал этих людей? Ты не отменишь своего решения? Судя по больным глазам, он этого очень хотел. Но Децим пробурчал: - Делай, что должен, а там посмотрим. - Хорошо, - Визарий опустил голову, волосы закрыли лицо. Потом вдруг резко выбросил руку с клинком. – Тогда я вызываю тебя! Мне почудилось, или вся площадь застонала от ужаса, осознав происходящее? Только Децим Кар не испугался, лишь удивился, и то слегка: - Ты сошёл с ума? По вашей Правде судья умрёт, убив невиновного. Я не мог отравить колодец в Падне. Ты знаешь это, и всё же обрекаешь себя на смерть? Меч Истины покачал головой. Никогда он не считал себя красавцем, но в этот миг с него можно было всех героев Рима ваять: - И всё же я буду драться с тобой, Децим Кар. Мне жаль, если ты не понимаешь, за что. Полководец только кивнул, потом отвернулся и скинул плащ. Никто не принял его, он тряпкой упал на ступени крыльца. А Децим молча сошёл в круг, где его ожидала смерть. Вынул меч, размахнулся несколько раз. Он не брал щит, хотя мог, имел право. Мне понравилось. Боги, о чём это я? Сейчас этот долговязый болван… он ведь себя убьёт! Децим вдруг остановился: - Эй, а зачем у твоей девки стрела на тетиве? Визарий обернулся и коротко глянул на Аяну. У неё был не очень разумный вид, и лук растянут до самого уха. - Не бойся, она лишь наблюдает за тем, чтобы никто не вмешался. Всё в порядке, оленёнок! Ты всегда успеешь его натянуть, если что. Никогда он не был так ласков с ней. У Аяны дрожали губы, но пальцы не дрожали. И всё же Длинный прав: не на пантеру она походила – на оленёнка! А потом они сошлись. И это был бой равных. Не думал, что такое возможно. Децим намного ниже и уступал длиной рук. Но это были крепкие руки, и меч они держали с самого детства. Дважды пальцы Визария спасла только рогатая крестовина. Потом римлянин дотянулся – и на рубахе Меча Истины протянулась узкая прореха, быстро намокшая кровью. Мой друг не остался в долгу – скоро Децим стал ощутимо припадать на левую ногу из-за раны в бедре. И всё же Меч Истины был сильнее. У него никогда не было такого противника - правда, но опыт, сноровка, правота… Боги, о какой правоте речь?! Обманный выпад Визария заставил Децима крутануться влево, но судья задумал иное. Настигающий удар полководец остановил мечом, и всё же на ногах не устоял. Но защищался он до последнего. Даже когда Визарий вырос над ним, занеся клинок обеими руками… И тут случилось непонятное… клинки скрежетнули, встретившись, а потом по камням зазвенело железо… Меч Визария переломился в первой трети, там, где лезвие сужалось. Я думал, нет ничего прочнее этой стали! Меч Истины отбросил ненужную рукоять и отступил, скрестив руки на груди. Он тяжело дышал, но лицо было спокойным. Децим поднялся, припадая на ногу. Его клинок оставался целым. - Возьми другой – и продолжим! Но Визарий качнул головой: - Мой Бог решил. Я не могу судить тебя, Децим Кар. Но ты можешь судить меня. Я услыхал, как за моей спиной тетива заскрипела, натягиваясь. Но двое в кругу едва ли это слышали. Децим дышал тяжело. Поединок дался ему дороже, он был старше Визария лет на десять. Прежде, чем ударить, ему нужно было отдохнуть. - И всё же, скажи мне, почему?.. Ты выбрал смерть, хотя тебя никто не неволил. Объясни, чтобы я мог понять! Визарий подошёл к нему почти вплотную и встал глаза в глаза: - Ты полководец, и знаешь, что такое долг. Знает и Метелл, который приходил, прося убить его, чтобы ты не устроил децимацию. И у меня есть долг, Децим Кар. Защищать невинных. Ты не губил колодец. Но ты виновен. Я не знаю, как тебе ещё сказать… - Хорошо, я понял, - сказал старый воин. Потом вскинул руки, поднимая меч. – Пойми и ты меня. Визарий прикрыл глаза, принимая расплату. Мои же распахнулись – не сомкнёшь. И Аяна выстрелить не успела… Клинок Децима, занесённый для последнего удара, вдруг бесшумно отделился от рукояти и канул вниз, пронзая легату ступню. Кар упал без звука, как подкошенный. Наш друг не сразу сообразил, почему медлит смерть, потому мы трое оказались подле раненного одновременно. Децим нашарил глазами Визария и шепнул враз помертвевшими губами: - Ты был прав… это знак… Но Визарий дёрнул головой, словно ему мухи досаждали, и ответил резко: - Когда б мой Бог желал твоей смерти, Меч Истины был бы цел! Я могу рассказать, как Метелл привёл полкового лекаря, как все суетились вокруг, радуясь такому исходу и толкуя, что Бог Справедливости всё правильно решил. Но ведь это неважно. Важен был взгляд, каким Децим Кар искал Визария, пока его несли. Потом мы сидели на берегу реки и молчали. И Метелл распоряжался найти для нас корабль. Он подошёл вновь, и глаза были виноватые. Но Визарий не сердился. А я вдруг разглядел, что военный трибун и вправду младше меня. Лишения делали его суровым, а он так нуждался в совете! - Но ведь это не всё, да, Визарий? Едва ли мы сумеем найти с Децимом общий язык, долг мы понимаем по-разному. Что теперь будет, а? Мой друг, наконец, разомкнул уста: - Ему придётся с этим жить. И тебе. И мне тоже, - закончил он с тяжёлым вздохом. - Можно восстановить клинок, в Аквинке есть хорошие кузнецы. Визарий через силу улыбнулся: - Это было решение моего Бога. Так что не стоит. Можешь оставить обломки себе. Едва ли я буду ещё сражаться. Это было что-то новое, но сейчас мне недосуг разбирать. С корабля подали сходни, пора прощаться. - Знаешь, Метелл, пожалуй, я всё же спою о тебе. Но это будет совсем другая песня! Парень рассмеялся в ответ, и я легко взбежал по сходням. Канаты упали, барка заскользила по стылой воде, унося нас туда, где у Визария был дом. На корабле мой друг вспомнил об Аяне и спросил у неё, зачем во время поединка она держала натянутый лук. Амазонка вспыхнула, как факел и убежала на корму, не ответив Визарию. А он остался задумчиво таращиться в голубую даль. Ладно, пусть она немного поплачет. Ведь вчера, когда он завещал мне… непонятно что, о бедной девушке так и не вспомнил. После я ей объясню. Я скажу: - Подумай сама! Если ты настолько умнее всех, позволительно побыть болваном какое-то время. Главное, чтобы это было недолго!
Atenae: ЛОГИКА ГЕРОЯ Есть поэты, что пишут песни, О героях иных времён. О величии смерти и мести – Мудрость жизни придёт потом. Мы уже пережили это, Затвердив давно наизусть, Что сраженья во имя света, Не всегда есть правильный путь. Те, кто славу поёт героям, Не держали меча в руках, Не стояли, меж светом и тьмою, Побеждая собственный страх. И пускай не допустят боги, Чтобы им, как тебе или мне, Жизнь пришлось пережить в дороге, Лишь в мечтах о своей семье. Пусть другие желают мести, Ищут смерти. А мы с тобой Всё равно остаёмся вместе, Ради жизни, такой простой. Марина Бакирова Сегодня опять дует с моря. Волны грызут обледенелую гальку, спаянную холодом в прозрачный монолит. Кажется, эти удары должны раздробить его, чтобы вновь свободно играть окатышами на дне, но это только видимость. Они бессильны нарушить мёрзлое спокойствие зимы, и панцирь, укрывший берег, от их усилий только крепнет. Пару дней назад над побережьем пронёсся шторм, заключив в ледяную корку землю, деревья, крыши домов. Ветви звенят на ветру, и падают, не выдержав тяжести оков. Томба сетует, что погибнет сад. Здешние края и не помнят такой суровой зимы. Я тоже не помню. Впрочем, я редко зимовал дома. У меня всегда находились дела на стороне. И за садом ухаживать я не умею. Томба говорит, что уже не получится: слишком тяжёлая рука. Так что польза в хозяйстве от меня относительная. Это странно – проснуться одному в середине января и увидеть вокруг лишь заледенелый берег. Не то, чтобы мой сон был сладок, но я к нему привык. Кажется, он нравился мне больше, чем пробуждение. И всё же я снова сижу на застывших валунах и тупо смотрю, как волны облизывают гальку. Бездна смысла! Камни скрипят под неровными шагами, и я поспешно встаю. Тропа обледенела, там и на здоровых ногах рискованно спускаться. Но Томба с больной ногой ходит лучше иного здорового. Садится на валун, едва отогретый моим теплом, и смотрит без жалости: - Так и будешь ходить с трагической рожей? - Почему нет? - Потому что глупо! Чем скорее ты поймёшь, что это никогда не было даром, тем будет лучше. В первую очередь для тебя. Это странно – оказаться вдруг ненужным. Можно ли начать всё заново в сорок лет? Живёшь вот так, ощущая себя Избранником Богов. А ты вовсе не избранник, а незнамо кто с физиономией, перекошенной от величия. Нет, я не жалею, что не убил Децима Кара. Он не заслуживал смерти. Надеюсь, они всё же поладят с Метеллом. Но для эпической поэмы, столь любезной сердцу военного трибуна, не хватало моей трагической кончины. И горячих речей над гробом. Впрочем, если учесть, что изрекать эпитафии должен был Лугий, я бы, пожалуй, дождался. Вывода о том, что «орясина была бестолковая», а так же о том, что «дурень долговязый и погиб не по-умному». Так что лучше я живым тут на камушках посижу. - Лонга, ты забыл, что и эту дорогу тебе не пришлось выбирать! Порой он по привычке называет меня Длинным. Я не сержусь: Бог послал Томбу, чтобы возвращать меня к жизни. У него это всегда получалось. Мне становится стыдно. Томба тоже не выбирал – я выбрал за него… в тот день, когда искалечил ему ногу и правую руку. Он никогда не говорит об этом, но я-то помню. - Ты не прав: дорогой Меча я пошёл сам. Что уж сетовать, если годы отданы ненависти и мести! Я учился убивать, и выучился этому. Каким мог быть дальнейший выбор? И что я умею ещё? - Ты умеешь переписывать книги, - напоминает мой друг. Да, небольшое утешение, когда вокруг рушится мир. Книги… - Идём отсюда, - говорю я. – Хватит зад морозить.
Atenae: * * * Домашние учат меня жизни по очереди. Сегодня черёд Лугия. Значит, мне придётся терпеть не нравоучения, а подковырки. На подковырки требуется отвечать, так что я держусь настороже в те дни, когда за моё воспитание отвечает Лугий. Хотя Томба уже нарушил очерёдность, выпроваживая меня с берега. Хуже всего, когда за дело берётся Аяна. Нрав у неё тяжёлый, и возражать не очень получается. Когда-то я думал, нам долго придётся врачевать израненную душу амазонки. Ещё одна ошибка, я совершенно не знаю женщин. Удивительно легко она взяла надо мной верх в тот день, когда юная Зарина распорола мне плечо своей стрелой. Впрочем, Аяна победила гораздо раньше… в тот миг, когда вызвала меня на поединок. Я не дал ей погибнуть… и связал себя навсегда. За эту женщину выбор тоже сделал я. И теперь хожу, как бычок на верёвочке, и стараюсь не мычать лишнего. Не от большого ума мне казалось, что она будет бояться мужчин. Так это или нет, но с тремя из них Аяна легко справляется. Сегодня не её очередь, но она всё же бросает взгляд, когда я вхожу. Никак не могу понять значение этого взгляда. Как будто мало Томбы, чтобы заставить меня стыдиться! В доме тепло и пахнет съестным. Брюхо радостно запело, приветствуя завтрак. Так что переживания придётся отложить. Трудно переживается под Аянину стряпню. Готовит она по-варварски: жирно, ароматно и вкусно. Я хочу быть далёким от соблазнов, хладнокровным и воздержанным, но… Боги мои, чего она напихала в эту капусту?! Лугий колотит по спине и суёт в руку чарку с подогретым вином. У меня и без того только что дым из пасти не валит. - Что это было? – выдыхаю с трудом. - Утка, - невинно улыбается галл. – С капустой. А ты что подумал? Что я подумал, неважно. А вот сколько пряностей в эту утку пошло? Весь корабль, что разгружался на прошлой неделе в порту? - Гляди-ка, - радуется Лугий. – И впрямь глаза разгорелись. Аяна, ты чудо! Не чудо, чудовище! Это чудовище улыбается ему, и мне снова хочется сбежать. Глаза разгорелись, значит? Да они из черепа выскочить норовят! Мои домашние уплетают так, словно привыкли есть одну горчицу и перцем закусывать. Или это месиво из пряностей попало лишь в мою тарелку? Сую нос в котёл – так и есть. Хорошо, можно разбавить. Вот сатиры мохноногие! - Умный, - с завистью говорит Лугий. - Наглый, - поправляет Аяна. И они снова мило улыбаются друг другу. У меня на время есть занятие. Я измышляю месть. Отвечать придётся с максимальным коварством, дабы удовлетворить извращённую фантазию Лугия. Думаю, насыпать перца мне в тарелку придумал именно он. Велона ласково тычется мордой в ладонь, выпрашивая кусочек. Добрая душа, ей в голову не придёт травить хозяина, чтобы он подвигался напоследок. Собаку я устраиваю в любом виде. Смотрит доверчиво и шевелит влажным носом, недоумевая, почему я жадничаю. А я соображаю, может ли такое количество пряностей повредить её желудку. Наверняка ведь может! - Иди сюда, лохматая. Не водись с этим длинным дядькой! Добрый Лугий даст тебе вкусную косточку, он щедрый. А дядькин сапог можешь пожевать, я тебе разрешаю! - Она всё равно этого не сделает. В отличие от некоторых. Галл пристально смотрит на Велону. Она добросовестно смотрит на него. И стучит по полу хвостом: для тебя - всё, что хочешь! - Ах, ты вот значит как? Значит, я сам должен жевать его сапоги? Ну и ходи с ним вместе скулить на берег, у вас вдвоём здорово получится! Милый Лугий, он так лезет из шкуры вон, чтобы развеселить, что мне в который раз за утро становится стыдно, и я ухожу на кухню. Наливаю вина, старательно взбалтываю. Пришла пора и мне позаботиться о друзьях. Галл простужен и почти не дышит носом, иначе я бы не рискнул. Лугий тем временем достал арфу и соблазняет Аяну. Да, мне бы дивный голос, льняные кудри и лет на десять меньше, я бы тоже попытался! Потому что другой такой попросту нет. Прежде мне в голову не приходило, что женщина может обладать чем-то помимо телесной красоты. Аяне боги дали неженский ум, чуткое сердце и огромную стойкость. Она научилась даже улыбаться, не догадываясь, что в глубине чёрных глаз так и осталось отражение пожара. Я бы очень хотел, чтобы там отразилось безмятежное небо. Но мне не дано её воскресить, у меня самого внутри пепелище. Так что, если женщина может выбирать между юным златокудрым героем и долговязым неудачником, выбор нетруден, верно? Сегодня он снова поёт что-то такое, чего никогда не певал прежде. Для Аяны он находит песни, какие не звучат в кабаках. И я каждый раз думаю, какой он настоящий: тот, что сыплет остротами и перцем в тарелку или вот этот - поэт, способный найти слова, чтобы пламя в глазах Аяны сменил тихий рассвет? Вспоминаю: он собирался взять в жёны Эглу, дочь бродячего племени. И не его вина, что не сложилась та любовь. А Лугий поёт: Я солнца пью лучи разбитыми губами, и времени поток руками развожу. Я с тайной, что летит всегда под облаками, Среди далёких звёзд случайно окажусь. Я соберу простор, кусок заката алый, сияние звезды и сердце из груди – И поднесу тебе тихонько, чтобы знала, Чтоб ты сказала мне: «Постой, не уходи!» Прерывается на мгновение, чтобы отпить вина; я не успеваю убрать кубок, уже страстно сожалея. Очи певца формой и выразительностью напоминают глаза краба, я имею возможность представить, как выглядел сам некоторое время назад. - Извини, не хотел… Галл смотрит непонятным взглядом, потом машет рукой: - Безнадёга! И я снова ничего в этой жизни не понимаю. Велона, почуяв неладное, семенит от одного к другому и тревожно заглядывает в глаза. Томба что-то рассерженно ворчит в углу. Я не слышу, что именно, но догадываюсь, кто виноват. Впрочем, Томба поясняет: - Одно правило: если ты налил кому-то уксус в вино, никогда не извиняйся. А там не только уксус. Перец тоже. Пошутил, называется. Вот. Теперь уж точно пора сбежать. Туда, где домашние не станут меня разыскивать. Подхватываю плащ, направляясь к двери. Лугий ворчит недовольно: - Опять идёшь к своему Мейрхиону? Я только киваю в ответ. На самом деле Мейрхиона зовут Авл Требий Секунд, он образованный римлянин хорошего рода. Но у него вправду конские уши. Справедливости ради, у него вся физиономия конская – длинная и худая. Мне редко доводилось видеть столь непривлекательную внешность: вислый мясистый нос, шишковатый лоб, гранёное треугольное лицо, чёрные волосы, которые выглядят вечно засаленными. А глаза, пожалуй, даже пугают: глубоко засевшие под тяжёлыми надбровьями, они кажутся тусклыми, как олово. Однако, он умён. Давно я не встречал человека, с которым можно порассуждать о философии, литературе. Требий – обладатель несметных книжных сокровищ, некоторые из них не в лучшем состоянии. Кто-то посоветовал ему обратиться ко мне, зная, что я пишу на двух языках. Мы свели знакомство ещё два года назад, до моей последней отлучки. Узнав о моём возвращении, Требий вновь меня разыскал. С тех пор почти каждый день я разбираю старые свитки. И на время забываю о своих неудачах. Не всё ли мне равно, какие у него уши? Авл Требий живёт так, словно никогда не покидал Рима. Мне кажется, он тоже пытается скрыться от себя – от причины, что привела его на эту глухую окраину Империи. Дом Мейрхиона выстроен в лучших столичных традициях: прямоугольная планировка с уютным внутренним двором. Мой дом в Равенне был почти таким же. Но когда я вхожу в ворота, в глаза бросается облетевшая штукатурка. А на цветных мозаиках ветер чертит снегом иероглифы. И я понимаю, что уже очень давно комплювий не затягивали тканью от непогоды, и вся эта римская роскошь не более реальна, чем моё мнимое варварство. Мы оба играем в какую-то странную игру в этом городе, где идёт снег. Требий встречает меня во внутреннем дворе. Он приветлив, но радость никогда не озаряет его глаза. Напротив, мне всё время кажется, будто он ищет что-то тайное: быть может, постыдный изъян внешности или скрытый порок натуры. А я уж сам не знаю, что именно прячу. Может, в самом деле, стать снова римлянином, наследником знатной фамилии? Аркадия давно нет, а Гонорию не до гладиатора, устроившего мелкие беспорядки много лет назад – сейчас, когда в Риме хозяйничают варвары. Интересно, что скажут домашние, если я вдруг побреюсь и надену тогу? Они решат, будто я сошёл с ума, не иначе. - Приветствую тебя, Марк Визарий! Ты не откажешься разделить со мной трапезу? Или тебя больше привлекают свитки в таблине? Это тоже игра – он прекрасно знает, что я рано встаю и по воинской привычке пренебрегаю вторым завтраком. Время застольной беседы, возможно, наступит позже – когда мои глаза устанут разбирать строчки, почти уничтоженные людьми и временем. Тогда я, так и быть, пойду за ним в столовую, и устроюсь на пиршественном ложе, хотя давно отвык принимать пищу лёжа. Просто того требует наша с ним игра, начатая этими словами: «Приветствую тебя, Марк Визарий!» Сегодня Требий приготовил для переписки свиток, обезображенный огнём; меня сразу берёт сомнение в том, что его можно прочесть. Это даже не свиток, просто разрозненные клочки, которым чья-то терпеливая воля придала вид единого целого. - Попытайся это сделать, Визарий, - говорит хозяин. – Он стоит того. Я заглядывал в него много раз, пытаясь разобрать, и чаще всего мне попадалось слово «hybris». Ты знаешь, что по-гречески оно означает высокомерие, заносчивость, презрительную гордыню. Мне повстречался также «logos», что означает «слово», но ещё «мысль» и «смысл». А когда «hybris» присутствует в строке «Кронида горделивый замысел», то это заставляет заподозрить в нашем свитке бесценное сокровище! Он прав, мне тоже не по себе. «Hybris» и «logos» - поединок властной гордыни и озарённой мысли. Только один древний автор взял на себя смелость… Эсхил? «Прометей освобождённый»? Над этим стоит потрудиться! Знаки с трудом складываются в строки. - Под сводом небес, где владыка – страдание… - читает Требий, склонившись над моим плечом. – …всевластный рок играет Бессмертными… Смертными играет тоже, я тому свидетель! - Это похоже на строфы хора, - подсказывает Требий. Я вглядываюсь в изувеченные строки до рези в глазах: - Хор высказывается на редкость смело, если учесть, что в эписодии первом на сцену выходит Зевс. - Ты не шутишь? – Мейрхион навострил свои конские уши, а в глазах проступило что-то вроде интереса. - Почему нет? Если наш свиток вправду принадлежит Эсхилу, это не удивительно. В его философии Зевс всегда был носителем идеи порядка, Олимпийской гармонии. - Однако же, в «Прометее прикованном» он говорит совсем иначе: «В новых руках сегодня Олимп, правит на нём, законов не ведая, Зевс». Идея верховной власти подвергается сомнению, ты не находишь? Нахожу, ещё бы. Когда у меня случалось время, я, бывало, задумывался над этим. Две правды столкнулись между собой в непримиримом поединке – право власти против права милосердия. Неужели во второй трагедии он решился бы свести лицом к лицу их носителей? До сих пор всевластие Зевса звучало опосредованно и подвергалось осуждению. Посягнул ли он изобразить Громовержца, рискуя, что Владыка Богов не будет оправдан? - Так и есть, - серые глаза Авла Требия разгораются мрачным огнём. – Зевс сошёл с Олимпа. …тяжко бремя несущего власть. Нет покоя защитнику, не отдыхает судья. Ропщет толпа, отвергая законы… Глазам не верю! Громовержец жалуется? - У кого он ищет понимания? У Прометея, наказанного его волей? - Трудно понять, свиток прожжён насквозь. Вот ещё текст, который можно разобрать: ………………………. …силы и славы желая. Именем Зевса низвержена Кроноса власть. Именем Зевса встанет над миром закон, Именем Зевса вершит смертный земные дела. После, исполнив свой долг, нисходит в Аид с именем Зевса… - Что это: апология власти или богоборческая ирония? - А как хочется думать тебе, Визарий? Мне хочется, чтобы свиток был целым, чтобы можно было вникать в него, не отвлекаясь на бессмысленные загадки уничтоженного текста. - Ого, какая перепалка – не хуже, чем в Афинском суде! …………основав, принёс гармонию. Прометей - Себе присвоив смертные деяния и подвиги титанов. Зевс - Право мудрого – вершить порядок, быть его хранителем. Прометей - Пасти безмозглый скот – немного мудрости! А разума не дав людскому племени, Кичишься ты, над стадом став владыкою. Зевс - Ругаешь смертных стадом, став их пастырем? Прометей - Они разумны. Не твоя заслуга в том… Авл Требий опускается на сидение напротив меня и гладит острый подбородок: - Я понимаю, почему эта трагедия не получила известности. Это бунт, рядом с которым вольнодумие Сократа кажется невинной шалостью. Чаша цикуты за такое - мягкое наказание. Мне бы его уверенность. Не оставляет чувство, будто не всё так просто. Эсхил искренне почитал Зевса, чтобы отдать его на поругание, не попытавшись понять. Или свиток, который я держу в руках, принадлежит не Эсхилу. Какая тварь превратила некогда связный текст в бессмысленные обрывки? Руки ему оторвать! Вот ещё кусок, похожий на оправдание: …Хорош ли, плох порядок - нарушение угодно разве одному лишь Хаосу! Слабеет право, власть подверглась поруганию, - И что? Уже скопился враг под стенами. Покуда чернь бездумная правителя Бранит, хулит и предаёт бесчестию, Разбойник грабит храм и режет дев… Если это Зевс, он стал изъясняться убедительнее. Афинский суд внял бы таким доводам. - Но кто судья? – Авл Требий озвучивает мою мысль. – Кому будет доверено разбирать тяжбу богов? - Гераклу, я так понимаю. Эти строки хора апеллируют к какому-то герою: «…станет деяние подвигом, правде Богов угодное…» - Смертный, решающий о правоте Бессмертных? Слишком смело. Боюсь, этого нам никогда не узнать – дальнейший текст изъеден пламенем настолько, что я с трудом разбираю отдельные слова. На сегодня всё. Вздохнув, откладываю клочки. Хозяин разочарован, но всё же зовёт меня отобедать. Как самый почётный гость располагаюсь на центральной кушетке. На столе обед – изысканный и лёгкий. Требий знает, что я не признаю излишества. В Истрополе почти не умеют готовить рыбный соус гарум, но в доме у Мейрхиона он так же хорош, как в трапезной под стенами Капитолия. И это несмотря на шторм, не пускающий рыбаков в море. Воистину, есть вещи неизменные, одна из них – привычка к роскоши. За обедом Требий продолжает разговор об утраченном тексте. Что-то в нём не даёт покоя образованному римлянину. - Как он это закончил? Мы знаем, что волей Зевса Прометей был освобождён. Явил ли Громовержец милость или внял доводам скованного собеседника? Кажется, моя физиономия выдаёт, о чём я думаю. - Ты в чём-то сомневаешься, Визарий? - По правде, да. В какой роли автору нужен Геракл? В роли живого зубила? Или человеку будет дано право решать самому? - А чего ждал бы ты? О, чего ждал я, там точно не будет! - И всё же? Ты считаешь, что Геракл разрешает спор, приняв сторону Прометея? - Ага, и Зевс покорно соглашается с его выбором! - Полагаю, то, что я слышу в твоём голосе – это ирония? Она тебе не очень удалась. - Возможно. Привычка к мечу формирует своеобразное понимание юмора. - Вот именно, привычка к мечу. Ты хочешь сказать, что понимаешь поступок смертного героя, и это не была покорность воле богов? - Полагаю, Геракл просто уравнял шансы. Все те же доводы – минус орлы и цепи. И спорьте хоть до скончания времени, только кому это интересно! Разве что паре римлян, кичащихся своей учёностью. Думаю, их спор скоро угас бы сам собой. В таком диалоге пытки бывают самым весомым аргументом. Причём для обеих сторон. Не думал, что мне удастся развеселить Авла Требия. Его веселье выглядит даже мрачнее, чем обычная холодная чопорность. - Ты ещё больший безбожник, чем я думал, Визарий! По меньшей мере, странно для человека, много лет служившего мечом Господа. Ты думаешь, что это комедия? Твой финал в духе «гордиева узла» в трагедии смотрелся бы неуместно. Мне остаётся лишь пожать плечами: - Я не говорил, что это есть в тексте. Просто мне вдруг захотелось, чтобы всё вышло именно так. Отсмеявшись, Требий снова вперил в меня свои стальные буравы: - Я вдруг подумал. Визарий: ты помнишь сказание о посмертном путешествии Эра из Памфилий? Того, что воскрес на костре на двенадцатый день, а потом рассказывал, что видел в Гадесе. Об этом написано у Платона. И у Макробия, кажется. Я помнил, но какое это имело… - Ты часто умирал, Визарий! Значит, подобно Эру, мог видеть богов и беседовать с ними. - Увы, если это так, то я слишком много пил из Леты. К тому же Эр не видел богов. Он говорил лишь о трёх парках, да веретене Ананки в центре светящегося столпа . Почему ты вспомнил об этом? Его глаза шарят по мне, словно цепкие руки. Неприятное ощущение, между прочим. - В моменты посмертия ты мог видеть своего бога. - Не думаю. Он правил племенем гигантов, живших до потопа, и исчез вместе с ними. Так мне говорили. Но Мейрхион захвачен этой мыслью: - Гиганты? В самом деле, что, если так всё и происходит? Души получают жребий, подходят в очередь к столу, где разложены судьбы, и выбирают ту, которую проживут после нового рождения. И значит, ушедшие гиганты давно воплотились вновь. Ты ведь запросто можешь быть одним из них! - Только потому, что цепляю головой притолоку? Нет, не думаю. - А почему нет? Ты выбрал жребий героя. Мне невесело, но я смеюсь: - Ничего не помню об этом, но если впрямь выбирал, то, должно быть, подобно Одиссею долго копался, пока отыскал самую заурядную судьбу. И собирался её прожить. Поднять иной жребий мне пришлось на земле, среди живых. В душе я не герой. - Отчего же ты столько лет был готов умирать за чужие грехи? - Ну, кто-то это должен делать. Авл Требий хохочет: - Прости, Визарий, в этических вопросах твоя логика столь же пряма, как клинок твоего меча! К сожалению, жизнь редко бывает проста. - Гораздо проще, чем мы думаем. Люди сами склонны её усложнять. Вот. Теперь я повторил слова Томбы. Не далее как вчера он говорил нечто подобное обо мне. Авл Требий протягивает мне чашу и пристально смотрит в глаза: - Знаешь, Визарий, я побоялся бы совершить преступление, зная, что разбирать его примешься ты! Понимай, как знаешь! То ли отдаёт должное уму, то ли издевается над прямолинейностью. Что ж, не впервые. С тех пор, как я узнал Лугия, мне это даже привычно. Кстати, это ведь он стоит в дверях? Каким образом? Галл ухмыляется, я понимаю, что услышу много интересного о себе и о хозяине дома, как только представится случай. Это странно: прежде он никогда не являлся в дом Авла Требия, терпеть его не может. - Прости меня, хозяин, - говорит Лугий в лучшей римской манере. – Обстоятельства заставили искать Визария у тебя. Городские власти нуждаются в нём. Всё это странно. Наместник не мешал мне творить суд по Правде Мечей, скорее, он старался не замечать это диво, выпадающее из Имперской судебной системы. - Квестор убит, - говорит мой друг. - Надо, чтобы ты взглянул. Ладно, убийство квестора меня не удивляет. Люди редко любят тех, кто собирает налоги. А уж Тит Максенций, в народе именуемый Сфагном, горячей любви не вызывал и подавно. - Сегодня праздник будет во многих домах, - говорит Авл Требий. Удивляет меня другое: почему Лугий пришёл? Ведь он-то лучше всех знает, что Бог отнял у меня право суда. - Ты должен на это посмотреть, - повторяет новый Меч Истины. - Что ж, Визарий, я отпускаю тебя, - величественно произносит Требий. – Но с условием! – он воздевает палец. – Ты всё же поможешь мне прочесть это до конца. Я хочу знать твоё мнение. Никто не хочет знать, чего хочу я! Впрочем, я сам этого не знаю. На улице ощутимо задувает. Лугий запахивает плащ и щурится: - Он странный, твой Авл Требий Мейрхион! Его больше волнуют судьбы придуманных героев, чем реальное убийство. - Они волнуют и меня. Исключительно интересная рукопись. Лугий смотрит скептически: - Тебя всегда заботили судьбы живых людей. Поэтому я и увязался за тобой. Зачем ты ходишь к этому уроду? От него за милю разит презрением к человечеству. Ну, что я могу ему ответить? - Чего ты хочешь от меня? Теперь ты носишь Меч и вполне способен управиться сам. Со смертью, как и с девой, встречаются наедине. Лугий глядит странно - то ли презрительно, то ли с жалостью: - Что касается дев, чтоб я при тебе стеснялся соблазнять Аяну?.. Ха! И ещё раз ха! Не догадываешься, что мне мешает? Даже гадать не буду, предпочитаю об этом не думать вообще. – А что до смерти, я не возьмусь решать о таком деле без тебя. И это не я так придумал. Ты доверяешь мнению Томбы? Я доверяю мнению Томбы. Он всегда понимал в жизни больше моего. И если нубиец говорит, что я баран, пора учиться блеять. А если Лугий с Томбой решили, что я тут нужен, придётся послушать. - Послушайся хоть раз. Кстати, мы пришли.
Atenae: Мой старый учитель Филипп любил байку про греческого купца, которого пираты кинули в море. Этот весельчак оценил своё положение и воскликнул: «Всё в порядке: ветер попутный и вода теплее, чем могла быть в ноябре посреди Эвксинского Понта!» Всё в порядке! Вода ледяная и ветер дует бог знает куда. Плывём. Главное - не сопротивляться обстоятельствам. С квестором я встречался лишь раз – года три тому, когда молодой чиновник только приехал в Истрополь. Аппетиты у него, надо сказать, уже тогда были не по возрасту. Дурные известия принёс с рынка Томба, и я устроился на крылечке с мечом – ждать гостей. Тит Максенций пожаловал в сопровождении двух солдат. - Кто здесь именует себя Визарием, живёт на земле Императора и кормится мечом? Я несколько раз чиркнул точилом по лезвию, потом ответил ему с самым жутким германским акцентом. Репутация варвара иногда бывает полезна. А германская речь позволяет легко добиться желаемой грубости. Полагаю, квестор был уверен, что я не умею считать. Это странно, в городе у меня репутация грамотея. Просто Максенций не удосужился справиться у людей. - Я смотрел записи в курии. Ты задолжал подати за два года. «Эдиктом о союзниках» Гая Мария, Предтечи Империи, установлено, что каждый живущий на землях Рима, должен платить в казну десятую часть урожая. Только италикам дозволено считать себя свободными от податей. Ты не италик. Я италик, хоть этого никто не знает. И вот уже почти пять сотен лет род Визариев из Равенны по праву считает себя римским. Интересно, сам-то квестор откуда? - За свою землю я плачу ровно столько, сколько стоит огород размером с римскую тогу. Максенций расцвёл очаровательной улыбкой: - Это правда, твой надел невелик. Но у тебя есть и иные доходы, не так ли? Он показался мне до крайности неприятным, хотя кому-то его внешность могла прийтись по нраву: стройная фигура, аккуратно завитые волосы. Портило квестора лишь обилие растительности на теле. Под подбородком рыжеватая шерсть кустилась особенно пышно, а усы он брил. Эту моду завёл ещё знаменитый Нерон Агенобарб, игравший царей в римском театре, и ставший царём всех римских кабаков. Ни красоты тебе, ни мужества! Не хватало, чтобы этот павиан начал тиранить Томбу, когда мне случится быть в отъезде! Я вновь погладил точилом меч, хотя он давно в этом не нуждался. - Мои доходы нерегулярны, квестор. К тому же за убийство дают дороже, а заказывают его далеко не все. Большинству хватает просто наказать обидчика. Мне платят всего два солида за взяточника. Впрочем, иногда я делаю это бесплатно, для собственного удовольствия. Отрубаю руку по локоть. Прелюбодея наказываю в два приёма. Сначала отрезаю… У него хватило ума не обострять ситуацию. - Надеюсь, что со временем твои дела поправятся, Визарий, и ты сможешь рассчитаться по своим долгам! С тех пор я его не видел. Живым. Снова повалил снег, стало холодно и темно. Но народу во дворе убитого квестора всё равно с избытком. Максенций держал десятка два рабов, и они ждали, повернув к нам бледные лица. Ещё бы, если мы не найдём виновника, по закону казнят всех. Маловато слуг для такого дома, однако. - Пойдём, ты должен сказать мне, что об этом думаешь, – Лугий тянет к конюшне. Как и все строения в доме, она выстроена из местного ракушечника теплого розоватого цвета. Но внутренние стены кажутся багровыми от крови, забрызгавшей всё вокруг. Оказывается, это помещение не предназначалось для лошадей. С тех пор, как был сломан меч, я часто вижу один сон. Будто рублюсь отчаянно с кем-то, чьего лица не вижу. Я и не помню, чтобы сражался с такой яростью с тех пор, как впервые взял в руки оружие в ночь смерти Филиппа. Мне давно не случалось быть беззащитным. Но в этом сне меня вяжет чувство оглушающего бессилия. Такое же чувство я испытал, разглядев, КАК убили Максенция. Голое тело квестора было распято на какой-то сложной деревянной конструкции посреди конюшни. Система поперечных брусьев, позволяющих вытягивать истязуемого, расположена так, чтобы не служить помехой для кнута. Которым Максенция попросту изорвали в клочья. Лугий отошёл в сторону. По-моему, он боролся с тошнотой. Больше в пыточную никто не рискнул войти. - Крикни, что есть силы. Неважно, что. Я вышел и затворил ворота. Крик Лугия раздавался вполне отчётливо. Если после этого меня будут уверять, что в доме ничего не слышали… Среди ночной тишины! Тело успело застыть, его убили до наступления дня. Орудие убийства валялось под ногами висящего – пастуший бич пяти локтей в длину, весь липкий от крови. И штук десять подобных на специальной полке у стены. Убийца взял тот, что с гранёным наконечником. Кроме него имелись разложенные в идеальном порядке «кошки» с железными когтями на концах, наконечники-шарики, наконечники-гвозди. Полный набор палача. И, похоже, хозяина этого кровавого изобилия прикончили достаточно милосердно. Ему нанесли шесть ударов, направленных, впрочем, умелой и сильной рукой. Вдоль спины два, справа и сзади. Эти ещё не причинили серьёзных увечий. Один разорвал его снизу, от паха. Смотреть на то, что получилось, неприятно до дрожи, вот Лугий и не смотрит. Удар смертельный, Сфагн умер от невыносимой боли раньше, чем убийца продолжил. А он продолжил – удар спереди рассек мясо до рёбер. Ещё два почти оторвали левую руку и голову. Бить дальше – бессмысленная трата сил. Кажется, мерзавец погиб достаточно быстро. Я сочувствую убийце? Похоже. Конструкцию для истязаний в доме квестора построил не он. Думаю, это месть. - Лугий, нужно осмотреть всех рабов-мужчин. Женщине такое не под силу. У того, кто это сделал, на теле наверняка есть следы кнута. Непонятно хмыкает: - Посмотри сам. Рабов приводят. Около полутора десятков. И, похоже, кнута испробовал каждый. У кого раны поджившие, у кого посвежее. Целых нет. Не скажу, что помню эту боль. Тело, по счастью, забывчиво, иначе после первой раны никто не стал бы воевать, а женщины не рожали детей. Лучше помнится страх, сопряжённый с болью. Страх и отчаянье доведённого до крайности человека. Способного растерзать живое тело шестью ударами кнута. Лица. Старые, молодые. Не очень молодые. Страх на всех. ТОГО выражения ни в одном. - Лугий, его здесь нет!
Atenae: * * * Деньгами у нас распоряжается Томба. У меня получалось прежде их зарабатывать, но за услугами писаря к бывшему Мечу Истины почему-то обращаются редко. Так что нынче я в доме скорее нахлебник. Что не мешает Томбе требовать от меня утверждения уже принятых им решений. На том основании, что дом-то мой. Не знаю, с чего он это взял. Или у меня вид особо представительный? Он давно заводил речь о том, что не мешало бы купить убоины за городом у пастухов и не платить мяснику втридорога. Но у меня за личными страданиями всё как-то не выдавалось времени. Да и денег у нас не сказать чтобы в изобилии. Так что он не настаивал, а я не рвался. Нынче утром Лугий мрачно сообщил, что убитый квестор несколько недель распродавал рабов и имущество. Убийца может быть из тех, кто уже покинул дом. И мой друг понятия не имеет, кого искать. Вот тут я решил, что пора ехать за убоиной. Милях в двадцати от города зимовали сарматы. Последние дни бушевала буря, вряд ли из города приезжали за мясом. А значит, если тронуться сейчас, можно купить его на месте сравнительно недорого. Томба согласился, что логика есть. Знал бы он, для чего я всё это затеваю. Лугий смотрел мрачно, как приговорённый. Он ожидал помощи, а я сбегаю к пастухам. Погоди, друг, будет тебе помощь! Неожиданно в поездку напросилась Аяна. Впрочем, напросилась – не то слово. Она меня вообще ни о чём не спрашивает. Ещё летом решила, что я едва ли разумнее младенца, сам за себя постоять неспособен. Она просто оседлала Ночку и выехала следом, не заботясь, что я об этом подумаю. Ладно, лично я ничего плохого не думаю. А вот что подумает она? В моём дорожном мешке лежит кнут, которым казнили Максенция. Пяти локтей, гранёный наконечник. И я намерен нынче проверить, удастся ли мне сотворить нечто подобное. Пастухи пересчитали деньги и позволили мне самому выбрать телушку. Судя по взгляду, Аяна не очень одобряла мелкое жилистое существо, которому предстоит нас питать до конца зимы. Что поделать, мне нужно, чтобы стать хотя бы приблизительно совпадала. А Максенций упитанным не был. Потом она негромко поинтересовалась, не собираюсь же я проделать это над живой скотиной. - Мясо станет несъедобным. Если учесть, что кнут я ещё не доставал… у этой женщины взгляд орла и сообразительность лисицы. И она обо мне самого невысокого мнения. Конечно, я попросил телушку зарезать. После того, как меня самого разрисовал кнутом недоброй памяти Коклес, мне и в голову прийти не могло истязать живое существо. До того, впрочем, тоже. Теперь я думаю, что он обходился со мной даже ласково: за несколько месяцев не нанёс сколько-нибудь серьёзных увечий, да и большинство следов давно изгладились. А ведь какой искусник был! Не сомневаюсь, что Коклесу не составило бы труда, несколькими ударами разделать человека. Сарматы смотрели с опаской. Долговязый безумец с длинным бичом у кого хочешь вызовет сомнение. Аяна что-то тихо сказала старейшине, он кивнул и приказал своим парням подвесить тушу под дощатым навесом. Я размотал бич. Как это делается? Несколько ударов лично у меня породили уверенность, что обычному человеку такое не под силу. Начать с того, что я едва сам себя не исполосовал. И как ни старался, не смог пробить даже шкуру молодёнькой тёлки. Аяна вновь что-то произнесла. Вождь сделал знак, один из пастухов отобрал у меня кнут. С первого же удара он оставил на туше довольно глубокий разрез. Пастух оглянулся на меня. Так, а прицельно бить он может? Оказалось, что может. Распорол тушу аккуратно вдоль брюха. Переглядываюсь с амазонкой. Пожалуй, достаточно говядину пороть. Рост и сила не имеют значения, некрупный сармат управился с этим куда успешнее меня. Вывод: нам надо искать пастуха. Или палача. * * * Сегодня я свободен. Так свободен, что могу улететь со скалы, расправив крылья, и всё равно никто не хватится. Улетать пока не хочется, сижу и чешу Велону. Старушка может целыми днями лежать, положив голову мне на колени, так что кому-то я ещё нужен. Вот только для того ли был рождён Марк Визарий, чтобы чесать собаку за ушами? Домашние разбрелись. Лугий по горло занят убийством квестора. Я было ощутил интерес к жизни, когда меня позвали принять участие в следствии. Даже предложил разговорить рабов Максенция. Лугию пока не удавалось добиться от прислуги дельного ответа, кто в доме был ловок с бичом. Молчат, словно немые, хотя всех рабов, сколько их есть, заперли в городской тюрьме. Если Меч Истины не найдёт виновного, наместник казнит всю прислугу Максенция. Я предложил провести в заключении пару деньков, чтобы послушать, о чём они говорят. И вытянуть, что скрывают. Но мою идею ядовито обсмеял Томба: - С Лугием они не говорят, а с тобой, значит, станут? - Почему бы нет? - Хотя бы потому, что в городе мало найдётся идиотов, не способных узнать Визария. Ты их можешь не знать, а они о тебе - всё. Вплоть до того, что ты ешь на завтрак. Не думаю, что в народе такой интерес к нашему столу. Но Лугий его поддержал. А потом Томба достал откуда-то рабский ошейник, и они удалились вдвоём воплощать мою идею. Как будто хромой нубиец с тремя пальцами на правой руке намного неприметнее меня! Аяна взяла корзину и отправилась на рынок. Я собирался её сопровождать, потом раздумал. Согласия едва ли дождусь, а вот насмешек от дерзкой амазонки… Она не терпит помощи, от меня особенно, будто я подозреваю, что она с чем-то не может справиться сама. Весело, как в Эребе. Скоро сам обернусь безгласной тенью, буду витать незримо, ожидая, чтобы покормили. Так ведь и не покормят, пока Аяна с рынка не вернётся. От мрачной участи спас меня Авл Требий - прислал слугу с приглашением на очередную порцию мучительного чтения по-гречески. К его дому я только что не бежал, обгоняя раба. Впрочем, делал вид, что так лечу, потому что ноги длинные. Новый обрывок оказался подстать общему настроению дня. Начиная с первой фразы: «…не место гордыне, там, где рушится номос». Мы немного поспорили, как этот «nomos» перевести. То ли «порядок», то ли «мироздание». Бывали трактовки и посложнее, скажем, «государственное устройство, противоположное произволу и насилию». Что в данном случае исключено, учитывая, что наказание мятежного титана именно произволом отдаёт. А если оно не является насилием, то я чего-то очень не понимаю. И не только в греческом языке. По мере дальнейшего чтения у меня крепло чувство, что загадочный текст едва ли принадлежал Эсхилу. Очень уж мрачная тональность звучит в речах хора: …время забыть раздоры, там, где близок конец вещей. Время презреть обиды, Чтобы за зло отплатить добром. Глупость вражду рождает – Мудрость ведёт к единению Власти и грозной силы, Смысла и разумения. Тяжек будет Смертных конец, Горек Бессмертных удел. Открой, Прометей, свою тайну Перед лицом беды! Роком отмечен грозный царь. Он же – порядка оплот. Рушится в бездну небо И наступает мрак… - Это не Эсхил, - говорю я вслух. Авла Требия мой вывод не порадовал. Он хочет объяснений. - Текст полон самых мрачных ожиданий. Странно для времён Эсхила: афиняне одержали победу над персами, Эллада расцветала. Откуда бы взяться ощущению подступающей беды? Никому не дано было знать, что процветание быстро сменится упадком и враждой, а после греческие полисы склонятся перед войсками македонских царей. Я бы сказал, что это мог бы написать современник Демосфена . Доспорить нам не дали. В дом Мейрхиона пожаловал неожиданный гость. Квинт Требий, родной брат моего учёного друга, офицер личной стражи Императора. Ого! Из самого Рима? Тихо исчезнуть мне не дали. Последовал обед, во время которого я вдоволь насладился обществом Требия-младшего. Не скажу, чтобы это было тягостно. Квинт Требий одновременно походил и не походил на брата. Внешнее сходство очевидно: тот же костистый череп, тяжёлый нос и угрюмые надбровья. Короткая бородка смягчает контур лица. Но всё же Квинт показался мне куда привлекательнее: не было в нём вечного подозрительного ожидания, которое отличало Мейрхиона. Даже меня с моим варварским обликом он воспринял вполне благосклонно. - Нынче трудные времена, - сказал Требий-младший. – Люди «Римского мира» должны держаться друг друга, пока нас не поглотили. Я был при дворе Феодосия, доставил ему письма из Рима. Слава Богу, военный союз с Константинополем ещё в силе, когда рушатся все другие союзы. Здесь, на востоке, пока не ведают, как это страшно, когда изменяют подданные. Вы ещё можете обсуждать книги. Я давно уже забыл, как всё это выглядит. Его брат повёл своим унылым носом, чуя неладное: - Феодосий отказал Императору в помощи? - Не отказал, но… Кажется, владыка Константинополя считает себя равным Гонорию. Даже чем-то большим. Восток тоже может выйти из повиновения, это так немыслимо именно сейчас, когда оттуда, из-за Понта, на нас уже смотрят с жадностью! Когда Империя расколется окончательно, они придут: гунны вместе с Боспором. Помяните моё слово! Злая судьба Рима! Если бы века назад Сулла сумел добить Митридата прежде, чем оброс зудящими болячками... Вы верите в месть богов? Кара Аполлона – как же! Просто Риму чертовски не везло на умные головы. Бездарный Лукулл никогда не был способен покончить с Понтийским царём, вместо этого загнал его в Пантикапей и оставил там копить силы. Когда бы Божественный Цезарь направил легионы против Боспорского царства вместо того, чтобы безуспешно воевать с броненосной Парфией, мы не ждали бы сегодня войска боспорских греков, усиленные варварской конницей. Мейрхион угрюмо цедит вино и слова: - За ошибки предков всегда расплачиваются потомки. Но прежде в Империи не слышали, чтобы начальник стражи обсуждал промахи царей. - Времена стали другими, Авл. И цари тоже другие. Сегодня нет Непобедимых Мариев и Божественных Цезарей. Хоть всевластные и мнят себя Великими. После он долго рассказывал о жалком прибежище Гонория в Равенне. А меня так и подмывало спросить, так ли уж изменился город? Цела ли книжная лавка на южной стороне эмпория? Но не решился и долго жалел. Я смотрел на энергичное лицо Квинта Требия, и мне слышался мрачный голос неизвестного автора, повторяющий: «Рушится в бездну небо и наступает мрак!» - …Горело всё, даже то, что, кажется, неспособно гореть, - рассказывал Квинт. - Я и не думал, что союзники так нас ненавидят. Впрочем, какие из готов союзники! Их нужно было уничтожить всех до одного, прежде чем Аларих взял власть. Нужно было дозволить гуннам добить их в степях за Понтом, а не пускать в границы Империи! Люди говорили, что готы пытались разбойничать в этих краях, когда им дозволили покориться Империи. Истрополь тогда крепко горел, теперь же давно отстроен. Может, не всё потеряно? Вечный Город никогда не бывал завоёван, но жизнь не окончилась с его падением. - Император отдал приказ отступить? – мрачно спрашивает Мейрхион. - Ты знаешь Императора, Авл! Думаешь, он был способен отдавать какие-то приказы? Варвары заполонили улицы. Мы просто бежали из Рима, бежали, как бессловесное стадо. Слава Богу, они не преследовали нас! Очевидец описывал, как происходила Гибель Богов, предсказанная сыном ювелира. Августин думал, что мы сможем её предотвратить. Какое там! Голос Авла Требия созвучен моим мыслям: - Рим погублен гордыней, подлостью и глупостью. Как можно было остановить всё это? В самом деле, как?
полная версия страницы