Форум » Не только по Дюма » Меч истины » Ответить
Меч истины
Джулия: По просьбе Atenae - отдельная тема.
Ответов - 66, стр:
1 2 3 4 All
стелла: Надо-все!Необычно-и начало захватывать по-настоящему.
Atenae: Слушаю и повинуюсь! Четвёртая часть Мерлезонского балета. ПЕРВЫЙ УДАР Зло не должно торжествовать! – Запечатлейте на скрижалях. Но как найти и подсчитать, Кого заветы удержали? О, в нас довольно доброты! И как наивно, безвозбранно От слепоты, от глухоты Порой другим наносим раны. Трактатам мудрых несть числа. И все они напрасно спорят - Для нас всегда мерилом зла Пребудет собственное горе. Страданья учат. И решив Принять урок, смири гордыню. Но как велик соблазн - вершить Свой суд над тем, кто слеп поныне: Кто всех превыше чтит себя, Кто всех оценит и применит, И, никого не возлюбя, Всё под себя вокруг изменит. Что ж, ненавидь и правым будь! И пусть найдёт злодеев кара. Но меч поднявши, не забудь – Не удержать его удара. Ты всех настиг и всем воздал. В веках поют хвалу герою!.. Но кто-то в мире зарыдал От зла, рождённого тобою. Ирина Плотникова Старый Филипп говаривал: «Жизнь – самый суровый учитель. Она всегда заставляет усвоить урок». А потом, вздыхая, добавлял: «Если бы ещё знать, чему она хочет нас научить!» Я исписываю страницы моей памяти, потом пытаюсь соскоблить написанное. Но оно проступает вновь на истёртом до дыр палимпсесте , потому что мы не в силах стереть происшедшее с нами. Я прилежный ученик, даже старик Филипп не мог назвать меня нерадивым. Единственное, что ему не нравилось – я был слишком тороплив. Не лучшее качество там, где требуется скрупулёзность и точность. Я и по-прежнему спешу жить, спешу учить мои уроки, потому что думаю, мне не суждена долгая жизнь. Моя семья относилась к судьбе с традиционной римской беспечностью. Быть может, потому даже лары отказались меня защищать. Я не виню их за это: богам виднее, у них свои расчеты. Или впрямь грядёт Великий Агон бессмертных, и им нужны верные, сознательно избравшие, за кого стоять в последней битве. Не потому ли они сами взялись меня учить? Это были жестокие уроки. Урок первый. Бессилие. Я помню её до сих пор – кровь на моих ладонях. Она была горячей и липкой… как ночной кошмар, что не пускает проснуться… Старик судорожно икал, силясь глотнуть воздух. С каждым глотком кровь изливалась изо рта и узкой раны на шее. Я пытался понять, как же это случилось. А ещё мне мучительно нужно было узнать, что делать теперь. Но старик не мог подсказать. Впервые в жизни не мог. Мне казалось, он знает ответы на все вопросы. Посиневшие губы моего учителя трепетали, он всё ещё произносил какие-то слова. В хрипе умирающего я различил своё имя: - Марк… беги… Старик видел, что творилось за моей спиной, но я, стоящий над ним на коленях, этого видеть не мог. Внезапно меня оттолкнули. Центурион, брезгливо морщась, склонился к Филиппу и вогнал ему в грудь короткий клинок. После я узнал: это называлось «ударом милосердия». Тело старика дёрнулось, а потом жизнь ушла из него совсем. Я сидел на земле и смотрел на его убийцу. Не на центуриона Первого Италийского легиона, что прекратил его мучения. Я смотрел на того, кому мы доверились. Нобиля . Чистого и красивого молодого человека несколькими годами старше меня. И понимал, что до этой минуты, кажется, не умел ненавидеть. Руфин потрошил седельные мешки в поисках золота. Центурион присматривал за мной. Нет, в нашем багаже вправду были сокровища. Но совсем не те, на которые они рассчитывали. Никогда не забуду день, когда старик примчался ко мне в слезах: - Христиане в Александрии сожгли храм Сераписа , Марк! Библиотека… можешь себе представить, что сталось с библиотекой? Для нас с ним это было равносильно крушению мира. Он часто укорял меня за скорые решения. Тогда не стал. Потому что я в один день заложил отцовский дом, догадываясь, что никогда не смогу выкупить его обратно. Не считайте меня плохим наследником. В двадцать лет у меня был один друг – мой учитель Филипп. Один талант – красивый почерк. Одна привязанность – книги. А на поездку в Александрию требовались деньги. В Египте мы истратили их без остатка. Часть свитков удалось спасти учёным, трудившимся в библиотеке. Не знаю, как Филипп уговаривал их продать свои сокровища. Всё эти дни я рылся на пожарище, выискивая рукописи, которые не сгорели до конца. Кое-что удалось найти, но, Боги мои, как мало в сравнении с тем, что погибло в огне! Старый грек распорядился казной быстро и безжалостно. Мне удалось вырвать у него только ту сумму, что требовалась на проезд домой. Да на покупку мула уже в Италии – на этом я сумел настоять. Тащить спасённые нами свитки на спине - увольте! Да и Филипп чувствовал себя всё хуже, я должен был о нём позаботиться. Потрясение вызвало у старика какой-то род душевной болезни. Он стал мучительно бояться за наш груз. На корабле Филипп спал, прижимая сумки к груди или положив их под голову. Напрасно я уверял, что никому кроме нас не интересны эти сокровища мысли. Уговоры не действовали. Корабль шёл только до Брундизия. И дорога в Равенну стала моей головной болью. Нам предстояло пересечь Италию с юга на север. Страх Филиппа на суше обострился до предела. А я страдал от его внезапного сумасшествия, вынужденный караулить сумки ночи напролёт. Смешной маленький грек. Он был моим наставником с тех пор, как мне минуло семь. Он стал моей семьёй, когда болезнь унесла отца и брата. До сих пор он дряхлел, не утрачивая рассудка, лишь слабел физически. Он и прежде был не слишком силён. Теперь же я мог носить его на руках. Как он радовался, что у нас отыскались попутчики! Сальвий Руфин направлялся в Неаполь. Образованный молодой человек из свиты августа Аркадия, старшего сына Императора. Весёлый, в меру циничный, он был интересным собеседником. Его сопровождал могучий воин, которого он называл просто Туллием. Впрочем, Руфин едва ли нуждался в телохранителе. Ростом нобиль уступал мне - я всегда был неприлично долговяз и столь же неприлично худощав. Впоследствии в школе приложили массу усилий, чтобы я раздался в плечах, но погрузнеть мне не удалось даже с годами. Руфин был не таков: крепкий, как дерево, коренастый, но быстрый. В тот вечер, выслушав восторженные речи Филиппа, он просто достал меч и перерезал ему горло. А потом принялся рыться в сумках. Угасающее пламя костра выхватывало из темноты распростёртое тело, свитки, которые Руфин разбросал в поисках сокровищ, тёмные кусты, окружавшие нас. Теперь стало понятно нежелание убийц ночевать на постоялом дворе. Я сидел на земле и смотрел. Наверное, я казался им спокойным. Знаю за собой эту особенность: сильное потрясение делает моё лицо совершенно неподвижным, мускулы каменеют. Может, поэтому они не ожидали, что я подскочу и выхвачу у Туллия меч. Совершенно не представлял тогда, что с ним делать. Моя вспышка не напугала Руфина: - Смотри-ка, книжник возомнил себя героем! – он ухмыльнулся и снова поднял клинок, ещё испачканный кровью Филиппа. – Позабавимся! Должно быть, он рассчитывал убить меня одним ударом. Я и впрямь ничего не умел. Руфину пришлось узнать, что я не уступаю ему в быстроте. И превосхожу длиной рук. Он гонялся за мной по поляне, пока я не запыхался. И на красивом лице бродила довольная усмешка. - Это забавно, грамотей. Ладно, пора кончать, - сказал он и выбросил руку вперёд. Я почти почувствовал, что клинок вонзается мне в живот, и отшатнулся, но на уме Руфина было совсем другое. Левой рукой он ударил меня в висок. Когда ко мне вернулась способность видеть, на поляне снова горел костёр. Руфин досадливо разворачивал свитки и бросал их в огонь. Папирус занимался мгновенно и жарко. Я застонал, пытаясь подняться. Путы не дали мне это сделать. Услышав, что я очнулся, убийца нагнулся надо мной. - Никто ничего не узнает, - сказал он мне доверительно. – Туллий спрятал тело. Это барахло я сожгу. А тебя… Я снова рванулся, но его сандалия упёрлась мне между лопаток: - Не дёргайся, Марк! Я оценил твои принципы. Ты не побежал, как советовал старый дурень. Это хорошо! Есть надежда, что не побежишь и впредь, - он ухмыльнулся. - Должен же я получить хоть какую-то выгоду от этой глупой проделки. Ты молод и силён. За тебя дадут хорошую цену. Ты ещё будешь героем, Марк! Насмешка много значит в двадцать лет. Иногда она даёт силы жить. - Я запомнил твоё имя, Руфин! Жди, я приду за тобой! Вместо ответа он просто пнул меня в лицо. И я уткнулся в траву, глотая слёзы и кровь. - Ты запомнил моё имя, щенок? Скоро забудешь своё! Ты – грязь! Тебя втопчут в кровавый песок. Он ещё не раз подходил ко мне в эту ночь. К утру я уже слабо соображал. Центурион не дал забить меня до смерти. Мне предстояло жить. Через два дня я был продан ланисте , направлявшемуся в Путеолы.
Atenae: Урок второй. Терпение. Что делает с людьми угроза смерти и неволя? О том, как остаться человеком, у всех разные представления. Иной упрямо отказывается подчиниться чужому господству. Умирает он, как правило, мучительно, - до последнего уверенный, что сохранил свободу духа. Я не сопротивлялся тому, что со мной делали. Раз отведав побоев и пут, я не хотел повторять этот опыт. Не считайте меня трусом, но моя гордость не такова, чтобы ради неё идти на муки. Других неволя ломает сразу. Они безропотны, на арене сражаются без ярости и умирают без упрёка. Мне пришлось повидать и таких. Их убивают первыми. Я мог пойти по этому пути. Меня останавливала память о глумливой усмешке на красивом лице Руфина. Кто накажет его, когда я умру? Не хотелось в таком деле полагаться на богов. Мой враг сохранил мне жизнь? Хорошо, я должен подумать, как этим воспользоваться. К тому же, я обещал, что вернусь. Слово – единственное, что осталось мне от свободного человека. Слово нужно держать. Были и третьи – те, кто ухитрялся просто жить до тех пор, пока смерть не приходила за ними. Им хватало простых радостей: приятной усталости сильного тела, сытной пищи, иногда женщины, которую приводили к отличившемуся в бою. Мне казалась недостойной такая жизнь. Выживать я научился не сразу. Четвёртые до последнего надеялись получить свободу. Мне повезло, что в день моего появления в гладиаторской школе там был один такой. Меня заворожило, как самозабвенно он бился посреди окружённого колоннадой внутреннего двора. Это был огромный германец с редкими белыми волосами до плеч. Длинные усы опускались почти до груди, это выглядело непривычно. Сразу пятеро гладиаторов наседали на него, но он раз за разом расшвыривал всех, как неистовый лесной хищник расшвыривает свору собак. - Это Зверь, вандал, - сказал сопровождавший меня надсмотрщик. – Он выиграл уже семь боёв. Скоро сумеет накопить достаточно, чтобы купить себе свободу. Это было важно! - Свободу можно купить? – спросил я. - За хорошую цену. Если победишь в бою, тебе вручат пальмовую ветвь. И ты сможешь рассчитывать на кругленькую сумму. Император Марк Аврелий постановил, что для раба она достигает пятую часть заплаченной цены. Я подсчитал: - Зверь уже должен получить свободу – он победил семь раз. Надсмотрщик усмехнулся: - Германца слишком любят зрители. Да он и не знает другой жизни, это прирождённый убийца. Оказывается, ланиста может удержать гладиатора своей волей. Это было не слишком приятно в сравнении с тем, что я услышал. Я решил, что обязательно выучусь владеть мечом не хуже. Зверь выиграл семь боёв. Что ж, если понадобится, я выиграю десять. Столько, сколько нужно для того, чтобы обрести свободу… и не только. Руфин тоже умеет обращаться с мечом. Зверь так и не вышел на волю. Через два месяца его разорвал на арене лев. Ланиста выпустил любимца публики против двух хищников. Одного Зверь задавил голыми руками. Наверное, этот германец спас мне жизнь просто тем, что вовремя встретился на моей дороге. Большинство гладиаторов не переживают свой первый бой. Я выдержал пять лет. Тогда мне не приходила мысль, что, возможно, Руфин поставил это условие – я не должен выйти живым из Путеол. Подобное вероломство вполне в его духе, но я был слишком честен. Выигрывая очередной поединок, я подсчитывал сумму и недоумевал, почему мне не вручают рудис. Впрочем, в тот день до этого было ещё далеко. Принятое решение надо исполнять, и я взялся с жаром. Если забыть о постоянной угрозе смерти, гладиаторская школа в Путеолах не была очень плохим местом. Она стояла на берегу Неаполитанского залива, так что мы дышали чистым морским воздухом. Каморки, где обитали гладиаторы, составляли три шага в ширину и в два в длину, нас селили по двое. Но помимо этого рабам-воинам была обеспечена обильная пища, заботы брадобрея и массажиста, бани и чистая одежда. Любимцы публики обязаны сохранять форму. Меня хорошо кормили – ланиста надеялся вырастить великана. Я был усерден в тренировках и не строптив, поэтому мне не пришлось изведать наказания. Слышал, что в других школах гладиаторов часто секли, а камеры для провинившихся делали низкими, что не позволяло выпрямиться в полный рост. Мне это было бы вдвойне неприятно. Владелец школы в Путеолах тренировал не только рабов, но и зверей: в подземельях под ареной располагался настоящий лабиринт, где содержали и травили хищников, возбуждая в них свирепость. Надсмотрщики с тяжёлыми бичами, занимавшиеся этим, казались мне не менее звероподобными. Путеолы – славное местечко для отдыха, там расположено большое количество загородных вилл знатных римлян. Они часто посещали школу для развлечения. Иногда требовали от ланисты, чтобы он устраивал для них смертельный бой. В таком бою я впервые пролил кровь. Поединка желала знатная матрона, увешанная драгоценностями и накрашенная сверх всякой меры в тщетной попытке скрыть почтенный возраст. Её сопровождал мужчина моложе лет на десять. Посетители с удобством устроились под колоннадой, где не пекло солнце, и приказали подать фалернского вина. Тем временем я отрабатывал удары в паре с коренастым кельтом моего возраста. В школе никто не звал друг друга по имени. Должно быть, в этом проявлялось желание сохранить хотя бы что-то личное. Моего партнёра все звали Ржавым из-за большого количества веснушек, испятнавших не только лицо, но и тело. Я носил там прозвище Лонга – Длинный. Странно, меня даже радовала потеря родового имени. Моя семья происходит из Равенны, и в амфитеатре во время боя не должно было случиться никого из знакомых. Всё это просто не могло иметь отношение ко мне. Когда-нибудь я проснусь от кошмарного сна, и жизнь станет такой, как прежде. Эта иллюзия помогала мне выжить. Ржавый был неплохим парнем, я даже подглядел у него пару приёмов, которые помогли мне впоследствии, и он не возражал. Ему уже приходилось биться на арене, тогда как я всеми силами стремился отдалить этот момент. Моё решение овладеть оружием было твёрдым, но, видят Боги, я не хотел использовать его против кого бы то ни было, кроме Руфина. Предстояло ещё переступить через себя, чтобы пролить чью-то кровь. Матрона хотела увидеть бой до смерти. Ланиста приказал всем гладиаторам покинуть тренировочную площадку. Для господской забавы он выбрал меня и Ржавого. Я понимаю, что ему не хотелось впустую тратить опытного бойца, на меня же особой надежды не было. Впрочем, хозяин разливался перед гостями: - Этот высокий парень – димахер. Он сражается двумя руками и очень быстр. Его противник, рыжий – гопломах, ему мало равных в бою. Госпожа увидит интересный поединок. Нам приказали взять боевое оружие. Ржавый покрыл голову шлемом, закрывающим лицо, надел поножи, взял большой прямоугольный щит и короткий меч. Димахеру не полагалось поножей и шлема, зато в его снаряжение входили два меча – это мне всегда нравилось. Мечи показались необычно лёгкими. Мы тренировались с утяжелением, а меня и подавно заставляли ворочать совершенно неподъёмные тяжести, стремясь нарастить побольше мяса. Позже ланиста оставил эту затею, осознав, что моя сила в подвижности и быстроте. По знаку хозяина мы сошлись. Я всё надеялся, что схватка будет не более серьёзной, чем обычно. Ржавый незлобив, за обедом мы часто садились рядом и перебрасывались парой слов. Я не мог представить, чтобы он всерьёз собирался меня убить. Он быстро меня разуверил. От той схватки осталось два шрама на груди и один на бедре. Я оборонялся, как умел, но всё ещё старался не причинить ему вреда. Полученные раны заставили меня оказаться на земле. Я ещё не выпустил мечей, но уже ждал, что поединок остановят. Может быть, меня накажут за то, что дрался без ярости. - Добей! – взвизгнула матрона, подскакивая с места. Её палец указывал вниз, а на старом лице отражалось нетерпение. Ржавый хмыкнул из-под шлема и занёс меч для окончательного удара. Ощущение невозможности происходящего подкинуло меня с песка. Левой рукой я отразил его меч, а правый клинок косо всадил, как пришлось – в живот. Мне бы следовало откатиться, избегая падающего тела. Я был, как во сне и не сделал этого. Моя кровь смешалась с кровью человека, которого я убил. Матрона осталась довольна.
Atenae: Урок третий. Решение. Пару лет в Путеолах считали, что я нем. Я ни с кем не разговаривал после того первого боя. Говорят, некоторых тошнит от пролитой крови, со мной было иначе. Просто меня возмущала мысль убивать кого-то, с кем делил неволю, смеялся, обменивался замечаниями. Ржавый не питал ко мне зла, он просто дрался, но и это казалось предательством. Как жить дальше? Подчиниться совести, запрещающей лить кровь без вины, и позволить убить себя в следующем бою? Эту роскошь я не мог себе позволить. Моя ненависть была сильнее. И тогда я онемел. Все вокруг были чужими, любой из них на арене в момент становился смертельным врагом. В моей семье не был воинов уже несколько поколений, но я представлял себя солдатом, которому нужно прорубиться сквозь строй. И я прорубался, какая разница, что мы сражались один на один. Я прорубался к Руфину, стоявшему где-то за их спинами. И убивая, видел его ухмылку. Самая большая трудность состояла в том, что бунтовал ничем не занятый разум. Мне страшно не хватало книг, раздумий над ними, возможности учиться. Прежде это было для меня любимейшим занятием. Тогда я начал учить языки. В школе бытовало много наречий – гладиаторов свозили отовсюду. Иногда они составляли целые группы земляков. Любая такая группа могла оказаться отрядом противников на арене. Поначалу трудным казалось понимать чужую речь, почти не общаясь. Я разбирал оттенки настроений и интонаций, словно буквы в книге. Из Путеол я вышел, сносно изъясняясь на языке британских кельтов, четырёх германских наречиях, по-галльски, по-фракийски, по-испански. Впрочем, это я сумел только потому, что всё же заговорил. Впрочем, учился я не только чужим наречиям. Многие рабы прежде были воинами и принесли с собой на арену ухватки, свойственные их народу. Я пристально наблюдал, стараясь распознать их преимущества и недостатки, применяя там, где они могли принести наибольшую пользу. Вероятно, я сам становился чем-то вроде Зверя – механизмом для убийства. Не думаю, что меня слишком любили зрители – я убивал быстро и стремился сразу покинуть арену. Очередной боец в стенке, прикрывающей Руфина, пал – что ещё мне оставалось делать? К тому же я не был дивно хорош собой, чтобы почтенные римлянки влюбились и пожелали провести с таким гладиатором ночь. Должно быть, в конце концов, хозяин отправил бы меня драться с хищниками, как сделал с вандалом. Этого не случилось. И всему виной один человек. Он не позволил мне превратиться в дикаря. Перед ним – единственным в жизни – я испытываю муки совести. Однажды ланиста получил заказ на большую группу гладиаторов. Им предстояло выступать в Риме, в амфитеатре Флавиев – самом большом в Империи. Кто знал тогда, что всего через несколько лет игры будут запрещены совсем? В тот раз затевалось что-то совершенно роскошное. Наш хозяин хотел представить публике сражение войск Мария с нумидийским принцем Югуртой. Для этого он усердно покупал африканцев. Некоторые из них совсем не владели мечом, другие демонстрировали интересные приёмы, не свойственные римлянам. Меня особенно заинтересовал один воин. Все называли его просто Нубийцем, хотя он родом из каких-то более южных краёв. Это был настоящий атлет с могучими плечами и сухими ногами бегуна. В поединке он поражал воображение быстротой, к тому же дрался не только мечом. Всё его тело в любой момент могло превратиться в оружие. Опираясь на древко, он делал молниеносные прыжки, обеими ногами ударяя противника и снося его с ног. Парень был велитом по призванию и бился, главным образом, копьём. Велиты чаще дрались с себе подобными, но воображение ланисты могло свести с бойцом любого типа, поэтому я сосредоточенно изучал его ухватки. Нубиец это заметил. Тот день навсегда изменил мою жизнь. Я приспособил один из его приёмов для себя – обманный выпад заставлял противника податься назад, а быстрый удар ноги ломал ему колено. Немногие смогли бы сражаться после такого. Мне казалось, что получится неплохо. Видимо, Нубиец наблюдал. - Ты делаешь не так, - внезапно сказал он. Я обернулся, готовый к тому, что недовольный попробует свернуть мне шею. Драки между гладиаторами вне арены строго пресекались, и всё же такое случалось, и чаще других со мной – немногим нравилось, что я изучаю их приёмы. - Нужно вот так, - Нубиец показал, как именно и быстро улыбнулся. Давно не видел, чтобы кто-то так улыбался. - Это египетский приём, - продолжал чёрный на хорошей латыни. – Когда-то им пользовались, но теперь совершенно забыли. Египтяне заимствовали его у нас. Он был разговорчив и приветлив, словно не замечал моего молчания. - Тебя зовут Лонга-немой. Ты умный. Ты мне нравишься. Показать что-то ещё? И показал. Я поднялся на ноги, отряхнул песок и впервые за долгое время произнёс: - Повтори. Бывают, оказывается, люди, которых даже обстоятельства не могут сделать рабами. Нубиец сражался уже два года, а прежде был воином личной стражи наместника Египта. Оттуда и попал на арену. - У наместника красивая дочка. Но ему не понравился чёрный внук. Он часто улыбался, показывая безупречные зубы. Мне казалось, что он всегда безмятежен. - Я охотник, Лонга. Моё племя – это племя великих охотников и воинов. И когда я вижу врага, то всегда знаю, что за зверь был его предком. Это заинтересовало меня, он заметил. Я ещё не привык прибегать к словам. - Ты, Лонга, из породы львов. Лев убивает, чтобы насытиться. Он делает это быстро и сразу, потому что силён. Но, сделавшись сыт, лев не нападает больше – он не кровожаден. На людей-шакалов стоит обращать внимание, когда их много. Вон тот толстый – носорог, - Нубиец показал на квадратного бритта, который удивительно долго оставался в живых для такого тупого создания. – Носорог очень силён, может затоптать даже льва, но он глуп. Потеряв противника, кидается на камень или дерево. Хорошим ударом можно свалить носорога и забыть о нём. Есть создания опаснее. - Какие? – спросил я. Меня начинал увлекать этот разговор. - Крокодил. Эта тварь сидит на дне и смотрит. Она поджидает добычу. Его оружие - терпение. Ты ничего не ждёшь, а тебя вдруг из-под воды хватает огромная пасть, - Нубиец растопыривает пальцы обеих рук, чтобы показать крокодилью хватку. - Твои кости хрустят, но это ещё не самое страшное. Потому что ты умрёшь не сразу. Он живым утянет тебя на дно и будет любоваться, как ты захлёбываешься. Я очень не люблю крокодилов, - улыбается он. – А есть люди, похожие на леопардов. Это очень нехорошие люди. - Ты носишь шкуру леопарда, - заметил я. Он снова улыбнулся от уха до уха: - Я убил многих из них. - Расскажи о леопардах. - Это сильный зверь. Но слабее льва, поэтому он очень не любит львов. Леопард терпелив, он ждёт в засаде, а потом нападает так, что ты не слышишь его атаки. Он убивает, и ему хочется ещё. Леопард убивает ради забавы. - Мой враг похож на леопарда, - внезапно сказал я. Никому прежде не рассказывал о Руфине. - Ты должен выйти отсюда, Лонга, - сказал Нубиец, глядя мне в глаза. – Неволя убьёт тебя. Я давно наблюдаю за тобой. Ты сжимаешься от отвращения. Надолго ли тебя хватит? Он словно забыл, что убить в нас могут не только душу. - Лонга, ты ещё молод. А не ценишь даже того, что тебе осталось. Мне стало горько: - А что осталось? Он повёл рукой: - Солнце. Тебе тепло. В вашем Эребе темно и холодно. Ты здоров и силён, у тебя есть надежда на свободу. А ты не замечаешь всего этого. Завтра ты победишь и в награду получишь женщину. Я пожал плечами. Меня совершенно не соблазняли забитые создания, призванные ублажать нашу плоть. - Ты не хочешь хорошенькую девушку? Тебе ничего не отстригли в бою? Он смеялся, но это не было обидно. Мы не разлучались даже в бане, кому знать, как не ему? - Не хочешь любить, тогда просто поговори с ней. Ты умеешь говорить, Лонга? Нубиец был разговорчив. И когда я слышал его гортанную речь, у меня словно разжимались внутри тиски. Позже я осмыслил это и понял, что во мне жила неутолённая потребность любить. Не плотская, нет – физические нагрузки приводили к тому, что телесное влечение просыпалось нечасто. Это была жажда привязанности, доверия, дружбы. Боги знали об этом, и послали Нубийца, чтобы он напомнил мне, где расположено сердце. Я не мог признаться себе, но с некоторых пор стал снова бояться поединков. Мне было страшно увидеть вдруг, как приветливый Нубиец превратится в леопарда или льва и попытается меня убить. И тогда я должен буду убить его. В Колизей отобрали лучших бойцов. Мы с Нубийцем были самыми лучшими. Но я белокож, а Нубиец чёрен. Мне было отведено место в рядах воинов Мария, моему другу предстояло сражаться за Югурту. Нас сделали врагами, не считаясь с тем, что в нас бились живые сердца. Случилось то, чего я боялся все эти годы. До сих пор я сражался только в Путеолах. Там большой амфитеатр и всегда в достатке зрителей. Многие гладиаторы почитали великой честью попасть на арену Колизея. Для меня это не было важным, а в тот единственный раз я думал совсем о другом, поэтому почти не запомнил грандиозное четырёхэтажное сооружение, прежде виденное лишь снаружи. Мне было безразлично, что сверху на нас смотрит сам Император. Я почти не слышал распорядителя игр. Я стоял на арене и смотрел на яркое солнце, нестерпимо горевшее над краем багрового велюма ; его цвет напоминал запёкшуюся кровь. В глазах плавали радужные пятна, а в ушал гудел то ли рёв амфитеатра, то ли собственная кровь; мне хотелось вовсе утратить чувства. Никогда я не дрался так, как в тот день. У меня была одна мысль: не встретиться в поединке с Нубийцем. Пусть это закончится! Как угодно! Нумидийский отряд состоял из велитов и лаквеариев, орудовавших затяжной петлёй, а затем прикалывавших противника коротким копьём. Войско Мария формировалось из гопломахов и велитов. Я был одним из немногих димахеров, на этот раз сражавшихся кинжалами. Безумное желание развязки бросило меня против троих. Не знаю, какой бог отвёл от меня их клинки – димахерам не полагаются доспехи, меня прикрывала лишь лёгкая туника и тугие повязки на руках и ногах. Я успевал отражать удары, моля об одном: чтобы среди них не оказалось Нубийца. Должно быть, и он молил о том же – среди тех, кого я уложил, его не было. Я переступил через последнего противника и перевёл дух. Теперь каждый «римлянин» нашёл себе пару и сражался один на один. Внезапно тугая петля захлестнула мне горло, заставив упасть на колени. Гибкий маленький велит чёрный, как сажа, устремился приколоть, покуда удачливый лаквеарий удерживал верёвку. Кинжалы снова хорошо послужили мне: я перехватил аркан, как ножницами. Чтобы увернуться от копья, упал навзничь и перекатился. Одним кинжалом пришлось пожертвовать – я метнул его в грудь велита, взамен подобрав его меч. В ушах стоял рокочущий гул. То ли это кровь гудела в голове, то ли амфитеатр выкрикивал моё имя: - Лонга! Лонга! Кажется, я никогда ещё не был так близок к тому, чтобы получить рудис прямо на арене. Для этого предстояло сделать только одно… Мы с Нубийцем и впрямь были лучшими. В живых из тридцати человек ещё оставались пара «нумидийцев» и один «римский» гопломах, но они были уже не способны двигаться. На ногах стояли только мы. - Лонга! Лонга! – орала толпа. Я её почти не слышал. Мы оба были залиты кровью – чужой пополам со своей. И всё же раны не могли помешать нам сражаться. - Бейся, Лонга! – хрипло выдохнул мой друг. – Один из нас сегодня должен выйти на свободу. Не могу! – подумал я. - Бейся! – в голосе Нубийца почти не было человеческого, он звучал, как рык разъярённого льва. - Бейся! – орала толпа. Мой друг был очень хорош. К тому времени его копьё давно сломалось, но он орудовал его обломком не хуже, чем я кинжалом. В правой руке, как и у меня, был подобранный гладиус . Внезапно он сделал резкий выпад копьём – я едва успел увернуться, а Нубиец, развернувшись на пятке, уже летел на меня, целя в грудь своим мечом. Его рука была рядом, когда до меня дошло, КАК я могу прекратить этот бой. Скрестив свой гладиус с кинжалом, я поймал его клинок, а потом рванул вниз, прихватывая чёрные пальцы. Скромная крестовина меча не могла удержать этот вероломный удар. Меч выпал из покалеченной руки. Я остановился. - Бейся, - прохрипел Нубиец, припадая на колено и подхватывая его левой рукой. Он больше года тренировался в паре с димахером и знал все мои приёмы. Он был великим воином. Но я хотел закончить поединок. Я не дал ему встать. Лезвие моего гладиуса скользнуло по ахиллесову сухожилию его правой ноги… Потом я стоял над своим другом и смотрел на безжалостное солнце, заливавшее арену. И ждал… сам не знаю чего… Нубиец ещё удерживался на одном колене, но поднял палец уцелевшей руки в знак того, что сдаётся. Бой окончен. Он остался в живых. Пятьдесят тысяч зрителей били в ладоши и что-то кричали. Я заставил себя прислушаться. - Добей – ревела толпа. – Добей! Ей мало крови. Сегодня я - её герой. Мне нужно сделать лишь один шаг до желанной свободы… Я его не сделал. Отбросил оружие в центр арены, подхватил Нубийца и взвалил его на плечо. Всё плыло у меня перед глазами, я шатался, как пьяный, но упрямо шёл к Вратам Выживших, неся своего искалеченного друга. Мне казалось, что он плачет у меня на плече. Нам не преградили дорогу и позволили уйти с арены. Потом чужие руки переняли у меня Нубийца. Нас вернули в Путеолы. Его не стали добивать, предоставили заботам лекаря. А меня пороли до тех пор, пока не потерял сознание.
Atenae: Урок четвёртый. Отчаянье. Это неправда, будто время волков наступило только теперь. Волки всегда уверены, что нынче их время. Их время – там и тогда, где злодеяния безнаказанны, а жертвы беззащитны. Нубиец ничего не говорил о волках, их повадки я изучал сам. Это очень страшно, когда тебя окружает стая, от неё не приходится ждать пощады. И кажется, что легко самому превратиться в волка, и, наконец, дотянуться до ненавистного горла. Как важно, чтобы рядом оказался кто-нибудь, кто не даст позабыть, что ты человек! Подземелья, где тренируют зверей, не похожи на гладиаторские темницы. Это обширные сводчатые помещения с высоким потолком, чтобы была возможность размахнуться бичом. Натаскивание хищников требует недюжинной воли, не все гладиаторы могут заниматься этим. В Путеолах зверей тренировал одноглазый Коклес. Смуглокожий и жилистый, с лицом, изуродованным безобразными шрамами, он и прежде казался мне устрашающим. Я не знал тогда, что мне суждено попасть в его не знающие жалости руки. Меня не убила ни порка, ни последовавшая за ней лихорадка. Время между жизнью и смертью не задержалось в памяти. Первое, что я помню после того дня – неровные стены из красного кирпича, уходящие куда-то вверх. Я лежал под стеной на соломе. Надо мной плевался маслом тусклый светильник. В четырёх шагах от него окружающее терялось во мраке. Мне не хотелось обследовать помещение: всё тело болело. Я обнаружил, что закован. Мысль о том, что прощения не будет, заставила уткнуться лицом в вонючую солому. Но страшное было ещё впереди. Он вышёл из темноты, вооружённый остроконечной палкой, которой отгоняли зверей и длинным тяжёлым бичом. Моё тело слишком хорошо помнило его удары. Животный страх сжал нутро в комок. Коклес размотал свой кнут и пошевеливал им, заставляя змеиться по полу. Он молчал, но гримаса удовольствия, перекосившая лицо, подсказывала, чего ждать. Когда он занёс руку для удара, я непроизвольно дёрнулся, перекатываясь ближе к стене, и ушиб локоть. Боль рванула едва поджившие раны, но удар, который должен был прийтись в полную силу, задел лишь едва. Словно кипятком обожгло левый бок. Меня прикрывала только набедренная повязка. Вначале так было удобнее лекарю, а теперь кнут палача без помехи находил обнажённое тело. Я видел, что одним ударом дело не ограничится, и вскочил на ноги. Оказалось, что ножные кандалы, пристёгнутые к поясу, позволяют мне двигаться. Тогда, как цепь, сковывающая руки, была очень коротка. Изо всех сил я рванулся, уходя от очередного удара. - Хорошо! – прорычал Коклес и вновь занёс бич. Я был готов и отпрыгнул. Но четвёртый удар всё же достиг цели – не хватило подвижности и способности угадать, откуда он придётся. Рывок кнута распластал меня на камнях. - Хорошо, - повторил Коклес, сворачивая бич. Когда окованная дверь за ним захлопнулась, я перевёл дыхание, думая, что наказание закончилось. Я ошибался. Это стало повторяться с кошмарной регулярностью. Я не знал даже, сколько раз на дню приходил Коклес – в моё подземелье не проникал свет солнца. Иногда он будил меня ударом бича. Скоро я выучился спать, как дикое животное, в любой момент готовое рвануться прочь прежде, чем проснётся неповоротливый разум. Да разума и не было во мне, палач успешно выколачивал его остатки. Спасала лишь звериная выносливость, которой я прежде за собой не ведал, и такая же звериная ярость. Когда мои раны поджили, я начал уворачиваться от кнута успешнее – это позволяло избежать новой боли. Пришлось изобрести массу приёмов в расчете на ограниченную подвижность. Впрочем, Коклес всегда успевал за тренировку наградить меня двумя-тремя хорошими ударами. Да, это тоже были тренировки. Меня травили, как травили здесь хищников, но всё же не калеча непоправимо. Видимо, ланиста надеялся, что я выйду из подземелья беспощадным убийцей, прошедшим школу Коклеса. Я и впрямь вышел беспощадным убийцей, но всё получилось не так, как он хотел. До сих пор не знаю, сколько времени провёл так – без солнца, без надежды, без мыслей и без чувств. Я умирал, и сам знал это, хотя тело всё ещё было по-звериному сильным. В один из первых дней, лёжа на соломе, я вспомнил о Нубийце, и мне захотелось кататься по полу и рычать. Я не понимал, почему, но память о том светлом, что случилось со мной в Путеолах, причиняла ещё горшие страдания. И я запретил себе вспоминать. У меня появилась мысль: однажды я окрепну настолько, что дотянусь до Коклеса и сверну ему шею. Тогда меня, наконец, распнут, как всех мятежных рабов – в то время такой исход не казался мне ужасным. Эта пытка всё же короче той, которой меня подвергали ежедневно. Но одноглазый был всегда проворнее и неизменно вынуждал меня отступать, рыча от ярости. Лев знал боль ударов и не хотел рисковать. Пусть дрессировщик только утратит бдительность! И я ждал, и учился, корчась от боли. А потом пришло безразличие. Коклес переусердствовал – мне захотелось умереть как можно скорее. Однажды я кинулся на раба, приносившего мне пищу. Свернуть ему шею помешала слишком короткая цепь на руках. А потом ворвался Коклес… В тот день надсмотрщики били меня втроём, не давая подняться: это была не тренировка – наказание. Я опять выжил. Кто-то приносил мне еду, промывал раны. Я не поворачивал головы, позволяя делать с собой что угодно. Но раны снова заживали. И ненависть снова пробуждалась во мне. Я непременно повторил бы задуманное. Мои палачи это знали… Я ждал того, кто войдёт первым. Он должен был умереть, расплатившись за все мои страдания. Но дверь открылась, и вошёл… Нубиец, несущий мне воду и хлеб. Он сильно волок ногу, но двигался уверенно. Сколько же времени прошло? Я прижался к стене, осев на корточки. Что бы ни случилось, на ЭТОГО человека я никогда не подниму руки! Довольно и того, что обрёк его на вечное рабство, лишив способности сражаться на арене. Мне было мучительно смотреть ему в лицо… - Ты ещё жив, брат, - тихо сказал он, подойдя вплотную и сжав моё плечо искалеченной рукой. – Меня зовут Томба. Запомни моё имя, брат! Я поднял голову так резко, что ударился затылком. Мне нужно было увидеть его глаза! В этих глазах по-прежнему не было ненависти. Он прощал меня, в то время как я сам не мог себя простить. За долгое время в подземелье я почти разучился говорить, но ему всё сказали мои слёзы… Меня зовут Томба. Запомни моё имя, брат! – повторял я про себя, как заклинание. Несколько дней во мне звучало только это. А потом начал просыпаться разум. Я вспомнил, кем был прежде. Я мысленно перебирал любимые книги, вспоминая строки Сенеки из «Безумного Геркулеса», которые мне так нравились: Гордец узнал, что в силах верх над небом взять, Когда держал его, подставив голову, И плеч не гнул под тяжестью безмерною, И лучше мир держался на его хребте. Под бременем небес и звёзд не дрогнул он, Хоть я давила сверху. Он стремился ввысь! Как легко оказалось исчезнуть – стоило только примириться, принять условия игры, навязанные Руфином, Коклесом и другими! Но есть ещё Томба, назвавший меня братом. Томба учил меня, а я так позорно забыл его науку! Я и себя хотел забыть, лишь бы скрыться от собственной совести. Умереть в одиночку? Здесь? Что за блажь! На арене я считался одним из лучших. Я уйду отсюда. И Томба, мой брат, уйдёт со мной. Никто больше не заставит его страдать! Я выздоравливал и ждал. Ждал, когда Коклес вновь придёт, уверенный, что почти завершил своё дело, убивая во мне человека. Но человек жил и был готов уничтожить кровожадное животное, по недосмотру богов имевшее сходство с людьми. Я уже знал, как это сделаю. Звериный страх больше не помешает мне… В тот день всё начиналось, как всегда. Одноглазый наслаждался ожиданием первого удара. Уже несколько дней я позволял ему делать почти всё, чтобы Коклес потерял бдительность. И добился своего – он подошёл на шаг ближе, чем следовало. Свистнувший кнут оплёл выставленные вперед руки. Я цепко сжал его, а потом рванулся вокруг палача, захлёстывая ненавистную шею петлёй. Он ещё пытался проткнуть меня своей палкой, но мои ноги уже летели ему в грудь, а вспотевшие руки стискивали бич. Он повалился с переломленной шеей раньше, чем успел сообразить, как я это сделал. А я упал на него и долго тяжело дышал, справляясь с болью. Потом отцепил от пояса мертвеца связку ключей, отыскивая тот, которым отпирались кандалы. Связка была большая. Мне пришло в голову, что она содержит ключи от камер. Я вышел из своей темницы и голыми руками свернул шею охраннику. Должно быть, я был страшен, потому что парнишка беспорядочно тыкал мечом в мою сторону, и глаза его белели в полумраке. Я не пощадил его. Отныне я не дам пощады волкам. На моё счастье на дворе была ночь. Ещё долго мне пришлось приучать к солнцу глаза, за много месяцев отвыкшие от света. Я двигался в спасительной темноте от камеры к камере, отпирая двери. Вот на свободе двое, четверо… десяток… сначала они тоже вели себя тихо. Потом им попался надсмотрщик, и они растерзали его. Я не мешал им. Моя цель - комнаты, где жили рабы из обслуги. После того, что я сделал, место Томбы было среди них. Я уже перестал отпирать камеры – мои освобождённые товарищи взламывали двери не менее успешно. Во внутреннем дворе нарастала суматоха. Я в ней не участвовал. Быть может, мятеж скоро подавят, это было безразлично. Охрана сбегалась на шум и ввязывалась в драку. Я шёл дальше. Когда мне попадался надсмотрщик, я убивал его. Некоторых даже раньше, чем они меня замечали. Оказалось, что дверь камеры, где содержали кухонных рабов, не окована железом. Мне захотелось вынести её ударом ноги, но я был бос, и здравомыслие одержало верх. Томба поднялся со своего ложа, словно был давно к этому готов: - Ты пришёл за мной, брат! - уверенно сказал он.
Atenae: Урок пятый. Долг. Я сделался варваром. Так было легче скрыться. В заточении мои волосы отросли до плеч, и я не стал состригать их. Борода у меня растёт не очень густо и не слишком украшает, но зато делает лицо совершенно неузнаваемым. Я ограничился тем, что придал ей приемлемую форму и размеры. Штаны и рубаха с длинными рукавами, скрыли рубцы от кандалов и кнута. А говорил я на совершенно немыслимом северогерманском наречии, делая вид, что почти не понимаю латынь, и забавлялся, слушая комментарии римлян. - Как ты будешь объясняться с оружейником? – спросил меня Томба. Мы снимали крохотную комнату в инсуле поблизости от бань Константина. По молчаливому уговору оба избегали окрестностей Колизея, хотя узнать во мне гладиатора, несколько месяцев назад отказавшегося убить товарища, было почти невозможно. Но Томбе я нанёс весьма приметные увечья. Мой друг сидел на кровати, и откровенная ухмылка украшала чёрное лицо. - А мне нужно к оружейнику? После побега у нас было по гладиусу, этим я собирался ограничиться. Томба перестал улыбаться и посмотрел на трёхпалую руку. - Тебе нужен меч. Хороший, не такой, как эти. Целый день мы обсуждали, каким он должен быть. Мой друг настаивал на надёжной защите руки, поэтому мы придумали рогатую крестовину, каких никто не делал. Мне хотелось, чтобы клинок сочетал силу рубящего удара с возможностями режущего и колющего. Какое-то время мы склонялись к кривому однолезвийному мечу, но потом я вспомнил галльские клинки, суженные в первой трети лезвия и имеющие заточку с двух сторон. В итоге у нас получилось что-то чудовищное, напоминавшее одновременно кавалерийскую спату и паразониум греков, только совершенно немыслимой длины. Я добросовестно нарисовал его на клочке пергамента. - Вот с этим и пойду. И объясняться не надо, всё скажут деньги. Деньги у нас были. В ночь мятежа, едва воссоединившись, мы направились к жилищу ланисты. К сожалению, мерзавца не оказалось дома. Не знаю, как бы мы решали, кто его прикончит, но уж договорились бы как-нибудь. В прежней жизни мне в голову бы не пришло взять чужое. Я вырос в семье скромного достатка, который достигался своим трудом. Теперь честность меня не мучила. - Этот гад много нам задолжал за нашу кровь, - Томба, как обычно, высказался за двоих. Я ещё не скоро обрёл способность нормально говорить. На конюшне мы добыли двух лошадей. Мой побратим ездил верхом очень уверенно, стискивая лошадь коленями. Подрезанная пятка ему почти не мешала. В одну ночь мы проделали больше десяти миль на север и к утру были далеко от Путеол, где полыхало пламя мятежа. На Томбе была приличная туника, поэтому он заехал на постоялый двор и добыл там одежду для меня. Германец, согласившийся с ней расстаться за неслыханную сумму, по счастью, был почти моего роста. Я дожидался побратима в придорожных кустах, изнывая от беспокойства. Мы направились в Рим. Томба знал, что я непременно захочу отыскать Руфина, и предложил начинать оттуда. Здравый смысл требовал как можно скорее покинуть Италию, но я не отказался бы от мести. Годы неволи сделали мысль о справедливости настолько неотвязной, что я и помыслить не мог о чём-то ещё. - Убей его скорее, а то рехнёшься, - смеялся Томба. Он и в самом деле смеялся, словно не было никогда кошмара гладиаторской школы, словно все его пальцы были на месте. Мой друг во всём видел светлую сторону и умел радоваться жизни. Поселившись у терм Константина, он уже через пару дней свёл знакомство с какой-то вдовушкой и, как он выразился «вознёс её на небеса блаженства». Я её видел – несчастной она точно не была. Единственное, что мне было известно о Руфине, сводилось к тому, что он близок к Аркадию. Прежний император умер, когда я находился в темнице. Аркадий с младшим братом Гонорием поделили власть пополам . Восточную часть империи старший из сыновей Феодосия взял себе, устроив столицу в Константинополе. Не слишком умный и совсем не энергичный Гонорий довольствовался западной частью, уверенный, что ему досталась лучшая доля. Я мог бы его разуверить – Рим стал беспокойным местечком. Колоны, с которыми мы встречались по дороге, были очень обозлены. Империю не слишком удивил мятеж, затеянный нами в Путеолах, – в последние годы они случались повсеместно. Меня расстроило известие об отъезде Аркадия. Предстояло путешествие на восток, и справедливость снова откладывалась. Между тем, отношения между братьями оставляли желать лучшего. Император Константинополя решительно не желал союза под эгидой Рима и собирал свои войска. Ходили слухи, что он не прочь договориться с азиатами или готами и пропустить их через свои земли на запад. Удерживало императора Востока только одно: «новые эллины» из Азии в равной мере ненавидели обе Империи. Потому пока братьям приходилось договариваться. Для этих переговоров Аркадий намеревался послать в Рим министра, за короткий срок заработавшего славу всемогущего. Имя министра было… Руфин. Эту новость Томба принёс мне от своей вдовушки. Мог ли это быть другой человек? Я не допускал такой мысли. Но как до него добраться? Мне пришла в голову сумасшедшая идея. Ещё при Феодосии в Риме набрал силу полководец Стилихон, вандал по рождению, женатый на племяннице императора. Он служил своему владыке верой и правдой, но не гнушался принимать в гвардию соплеменников. Германцев было довольно много в окружении молодого императора Гонория. Я владел их речью и мог сойти за вандала какое-то время. Много мне не требовалось, до первой встречи с моим врагом. Томба лишь напомнил, что меня могут выдать незажившие следы кандалов. Я надеялся, что наручи и калиги скроют рубцы от посторонних глаз. Наняться в гвардию оказалось на удивление легко. Командир преторианцев с толстым красным лицом и луженой глоткой проверил, как я управляюсь с мечом и копьём. Он был римлянин, но с грехом пополам говорил на языке своих подчинённых. Обмануть его было нетрудно. Я даже позабавился тем, что большинство своих умений мне пришлось утаить. Руфин прибыл в разгар Римских игр . Кажется, переговоры не дали результата. Носились тревожащие слухи о скором отъезде министра в Константинополь. Я нёс караульную службу вне дворца Августа, гадая, где и как мне повстречать моего врага. Фортуна сама решила эти задачи, вознаградив меня за терпение. Мог ли истый римлянин пренебречь зрелищем крови? Император пригласил посла на игры. Мне хотелось злорадно смеяться. Впервые я вошёл в Колизей снаружи, смешавшись с толпой. Потом украдкой занял место у арки, которая вела в ложу императора. Во мне видели лишь часового. Когда стража императора проследовала мимо, я пропустил её, а потом побежал следом, поправляя калигу и делая вид, что отстал. Караульный пропустил бестолкового солдата, пробурчав, что тот дождётся порки. Наверх вела хитроумная система лестниц и арок. В одной из таких арок, у самого входа в ложу я нагнал их. Руфин был по-прежнему хорош собой. Он погрузнел, но отягощали его хорошие мускулы, жира совсем чуть-чуть. Завитые тёмные волосы колечками спускались на лоб. Он был одет не в тогу, как предписывали приличия, а в короткую тунику военного образца и воронёную кирасу, сверкавшую серебряной инкрустацией. Впрочем, и сам Гонорий, изображая воина, носил золочёный доспех, стеснявший изрядный животик владыки Рима. Он шёл на шаг впереди могущественного посланца своего брата, и его одутловатое лицо выражало неудовольствие. У императора был слабовольный подбородок. Вызывать Руфина придётся при нём. Как ему понравится такой поворот в политике? - Что ты здесь делаешь, солдат? Меня окликнул сам Стилихон, командующий пока ещё единым войском Римского Союза. Я впервые видел его вблизи. Вдвое шире меня в плечах белокурый воин с тяжёлым лицом, словно вырубленным резцом ваятеля. Очень светлые глаза испытующе глядели на меня. Я понял, что другого момента не будет. Если Стилихон достанет оружие, я не стану с ним драться. Этот человек внушал мне уважение. - Позволь, полководец, - прошептал я. – Это дело чести. И быстро выдвинулся вперёд: - Сальвий Руфин, обернись ко мне! Охрана потянулась к мечам, но Стилихон вдруг поднял руку, останавливая их. - Сальвий Руфин, ты подлый убийца и вор. Я обвиняю тебя в убийстве старого библиотекаря по имени Филипп, случившемся в Сатурналии шесть лет назад в окрестностях Неаполя. Посланец Аркадия вышел в полосу света. Надо отдать ему должное, мой выкрик не испугал его. Всё-таки он был из породы леопардов. На лице его даже бродила памятная мне усмешка. - Кто ты такой, варвар? - Я римский гражданин Марк Визарий, которого ты вероломно захватил в плен и продал в рабство в ту самую ночь. Во имя справедливости, защищайся, если веришь в правду меча! Должно быть, он предпочёл бы, чтобы стража зарубила человека, угрожавшего ему. Но Стилихон снова сделал знак, удержавший её на месте. Мы остались под аркой один на один. Я знал, что убью его. Я знал это все пять лет, и теперь мне казалось что происходящее – снова игра моего воображения. Нереально медленно он вынул свой меч. Должно быть, он умел им владеть. Я не дал ему показать это. Мой клинок отразил его гладиус, заставив Руфина податься вперёд, а я уже нырнул ему за спину. Быть может, он и предвидел удар, который снёс голову с плеч. Остановить этот удар было не в его силах. Я ещё стоял над телом, ощущая неожиданную пустоту внутри, когда со мной случилось что-то странное. В тот миг я подумал, что стража всё же опомнилась. В моё тело словно впился десяток клинков. Дыхание пресеклось, и я упал на залитый кровью пол, уже понимая, что умираю. Это было недолго… Потом я очнулся в темноте, нащупал рукой осклизлую стену. На запястье звякнула цепь. Неужели месяцы свободы и моя месть лишь почудились мне в бреду? - А ты опасный человек, Марк Визарий! Стилихон воздвигся надо мной, точно статуя, а я не мог даже подняться – оказывается, меня удерживала ещё одна цепь, прикреплённая к ошейнику. - Извини за эту предосторожность, но мне неведомо, что у тебя на уме. А ты на многое способен. Я был в Колизее в тот день, когда ты уложил пятерых, а потом отказался прикончить последнего. Не думал, что кто-то способен узнать меня, но у полководца были орлиные глаза. Я приподнялся на колени и понял, что даже не ранен. Это было странно. - Меня не убили? Почему? Стилихон усмехнулся и сел на скамью в нескольких шагах от меня. Я не очень отчётливо видел его лицо в полумраке. - Собственно, ты оказал Империи услугу, Марк Визарий. Я давно подумывал избавиться от этой занозы. Руфин очень мешал мне. Ты взял это на себя, оставив мои руки чистыми. Но что мне теперь с тобой делать? Аркадий потребует распять тебя. Тем более что ты, как выясняется, беглый раб. Гонорий, да продлятся его дни, хочет союза и едва ли станет ему перечить. Ты умрёшь очень скверной смертью, римлянин. - Делай, что должен, - сказал я ему. – Свой долг я уже выполнил. Германец снова хмыкнул, а потом подошёл вплотную ко мне и отомкнул цепи. - Почему? – едва сумел вымолвить я, поднимаясь. - Тому несколько причин, юноша. Во-первых, Аркадий с Гонорием и без того убеждены, что ты мёртв. Ты умер на глазах владыки Рима несколько часов назад возле императорской ложи. Я чувствовал, что он вовсе не смеётся надо мной, хотя выражение лица было странное. Он говорил правду. - Вы, римляне, забыли многое из того, о чём знали ваши предки. Святую Правду Поединка превратили в развлечение для бездельников, - он поморщился. Мне не хотелось ему возражать. – Но с тобой всё иначе. Кажется, ты стал Мечом Истины. - Как это? - Ты умеешь читать, римлянин? Один человек говорил мне, что об этом написано в греческих книгах. Там говорится, что когда-то на земле обитал род людей – могучих и прекрасных телом, крепких духом, сильных правдой. Они служили одному богу, и этот бог любил их. Праведность была им свойственна настолько, что преступления меж ними случались редко. Если же они случались, то в поединке сходились на мечах обвиняемый и тот, кто обвинял. И умирали оба. Но справедливый бог возвращал жизнь правому. Так рассказывают о них те, кто ещё помнит. Но со временем благоденствие, доставшееся легко, вскружило голову избранному народу. Его цари решили, что могут нести свой закон в иные пределы – к тем, кого они считали варварами. Вы, римляне, поступаете так же. Что я мог ему возразить? Стилихон, впрочем, не ждал моих слов, он продолжал, и голос становился мрачнее: - И тогда всемогущий бог решил покарать своих людей за нечестие. Содрогнулась земля, и пришли на сушу воды, поглотив обитель счастливых. А с ними ушёл из мира их бог, разделив судьбу своего народа. Да, я читал об этом. Но старик Филипп всегда называл Платона выдумщиком. - История атлантов – сказка, рождённая фантазией афинского философа, - сказал я. Стилихон усмехнулся: - Ты можешь не верить. Я не знаю про атлантов, у нас об этом говорят иначе. Однако те, кого вы называете варварами, до сих пор чтят священное таинство поединка. Ты не задумывался, римлянин, почему? Мне же доподлинно известно: воля ушедшего бога по-прежнему пребывает в мире. Случается, она выбирает воина. Это не даёт ему необоримости в бою, совсем напротив. Каждая отнятая жизнь убивает его. Но если он карал справедливо, жизнь вернётся к нему. И так будет до тех пор, пока он судит по совести. Я ещё не мог взять в толк, какое отношение ко мне имеет это странное поверье. - Тот Бог выбрал тебя, Марк Визарий. Я не знаю, чем ты лучше других и почему он решил именно так, но не мне оспаривать его выбор. Ты был прав, вызывая Руфина. Ты будешь жить, покуда прав. - Откуда ты узнал об этом? Сомневаюсь, чтобы вандал знал греческое письмо. И впрямь, он кивнул: - Я не читал ваших старых преданий. Это рассказал мне человек, который носил на себе руку Бога Справедливости много лет. - А что с ним сталось? - Он ошибся, - сказал Стилихон. И это прозвучало тяжко. – Ты тоже умрёшь, когда ошибёшься. - Ты отпустишь меня? - спросил я, не веря собственным ушам. - Отпущу, - кивнул он. – И отдам твой меч. Странное оружие, но тебе, конечно, виднее. Этот меч никогда не поднимется в защиту твоей собственной чести или жизни. Но ты сможешь поднимать его в защиту других. Если захочешь, конечно. Немногие из тех, кто отмечен Богами, решаются идти по этому пути – уж очень он мучителен. - Подумаю над этим, - обещал я. По крайней мере, это было честно. Он посторонился, пропуская меня к двери: - Но тебе придётся поискать место подальше от Аркадия. И от Гонория тоже. - Такое место найдётся, - ответил я. Изгнание – не худшая участь для того, кто знал неволю. Вот уже много лет я скитаюсь по окраинам Империи, взыскуя справедливости своим клинком. Мне и впрямь не раз приходила мысль осесть в тихом месте рядом с Томбой. Я ещё не разучился писать по-латыни и по-гречески, и сумел бы прокормить нас обоих. Но каждый раз судьба упрямо ведет меня по дороге меча, и тогда я вновь вспоминаю Стилихона. Человека, который спас меня, потому что поверил. Его нет в живых уже пару лет. Совершенно подчинив себе слабовольного Гонория, он выиграл несколько битв, спасая Рим от своих соплеменников, а потом сам пал жертвой навета и был казнён по обвинению в измене. И я думаю порой: не случилось бы мне отплатить ему добром, окажись я в то время в Риме? Но в столице не верят в Правду Мечей. Да и кого я должен был вызвать? Императора Гонория, который из зависти оклеветал своего полководца и защитника? Увы, судьба императоров пока ещё за пределами людской справедливости. И всё же память не даёт мне покоя. Я так и не знаю, какой бог снова призывает меня в бой во имя всех, кто погиб безвинно. Кто упрекает меня за то, что я был бессилен спасти Стилихона? А может этот бог называется просто Совесть?
Atenae: Дальше идёт довольно большая повесть. Вероятно, всё выкладывать сегодня не буду. Всё равно целиком в один заглот не прочесть. ЛУЧШИЙ ИЗ ЛУЧШИХ Я так и не сумел построить дом. И дерево своё не посадил. Хотел гордиться праведным трудом, Но видно чем-то Паркам досадил. Судьба однажды встала на дыбки. И с той поры, который год подряд Живу я на разрыв и вопреки, А ведь хотел, как все – благодаря! Того, кто улыбаться сам отвык, Не тронет угрожающий оскал. Бранятся? Пусть. Да был ли в жизни миг, Когда я чьей-то жалости искал? Я нужен здесь таким. И не беда, Что тоже принуждён опасным стать. Но если честным быть, то иногда, Мне хочется о счастье помечтать. Мне хочется уютной тишины, и чтоб любить всегда хватало сил. И засыпать в саду среди весны. Хочу… А впрочем, кто меня спросил? Ирина Плотникова Мне всегда было интересно, в какой степени Бессмертные управляют нами. Ты не думал, Лугий? Нет? Странно об этом размышлять человеку, которого Бог вечно держит на коротком поводке, правда? Но порой я думаю: а что он делал бы, если б я отказался? Есть у него сила меня принудить? Эти мысли так, не всерьёз, я всегда брал меч, если судьба его мне вручала. Но если бы не захотел? Друид Морридиг сказал: «Боги всегда знают, кого выбирать». Мой Бог со мной не прогадал. Ну, и всё же? Ты посмеёшься надо мной, если я когда-нибудь решусь высказать это вслух. Для тебя пока ещё всё ясно. Ко мне так и не пришла эта ясность. Быть может, потому, что не по своей воле я обрёл призвание. Это ты выбрал сам, я же хотел другого. Но вот, мы оба – Мечи, и мне почему-то очень трудно говорить о том, что ты так хочешь знать. Вино хорошо развязывает язык, но я молчал столько лет... Это случилось в Иске Думнонийской, на самом краю Нижней Британии, западнее которого никогда не ступали римские легионы. Там, на западе, была гористая земля Кернов , населённая дикими кельтами, которые приносили людские жертвы в лесных святилищах и ненавидели Рим. Впрочем, римлянам и в Думнонии жилось несладко: двадцать лет назад Максен Вледиг увёл Британские легионы, чтобы с их помощью сесть на императорский трон. Максимус Магн был императором три года. А легионы так и не вернулись. Оставались лишь гарнизоны в крепостях, которые почти не сообщались между собой, потому что дороги стали небезопасны. В гарнизонах служили сыновья тех, кто ушёл. Они говорили на латыни и считали себя римлянами, но их матери жили британским обычаем. В городах растерянная знать всё ещё рядилась в тоги и венки и вкушала пищу лёжа, как римляне научили. Ещё оставались верования, что римляне с собой принесли со всех концов Империи. Служители этих культов вечно враждовали между собой. Оставалось название «Римская провинция Британия». Но это всё уже мало имело общего с действительностью. Действительностью были люди в шерстяных одеждах с лицами, разрисованными синим. Они пахали землю тяжёлыми плугами, жили в круглых хижинах под соломенными кровлями, верили в своих богов и умирали под ударами германцев, потому что из-за моря всё чаще прибывали корабли северных земель, полные желающих найти себе дом и хлеб, но согласных платить лишь мечом. Действительность напоминала котёл с круто посоленным варевом, и в этом вареве крови было куда больше всего остального. Нам с Томбой сразу не полюбилась эта страна под вечно насупленным небом. Кажется, я никогда не задумывался всерьёз обосноваться там, просто плыл подобно щепке, подхваченной течением. Стилихон велел мне искать место подальше от Императора. Британия показалась достаточно удалённой. Только эта страна мало подходила для жизни. По крайней мере, жизни разумной. А иной я тогда не хотел. Впрочем, кому интересно, чего там я не хочу? К слову, на берег Британии я ступил почти римлянином. Томба ещё в Галлии не отставал неделями: «Побрейся, Визарий. Из тебя такой же варвар, как из меня статуя Императора! В городе ещё сойдёшь, но за городской стеной таких варваров не бывает, разве только кого в младенчестве головой вниз роняли!» И он был прав, как ни печально. Выяснилось, что мой жизненный опыт, хоть и причудливый, какой не каждому даётся, был несколько однобоким. Резать глотки я умел. Ещё ругаться умел языках на пяти. Но это и всё! Ни зверя выследить, ни дорогу найти в лесу. А уж о том, чтобы выйти с копьём на кабана, как водилось у кельтов... Нет, Томба прав – позориться не стоило. Бороду я сбрил и заговорил по-латыни. Было мне тогда лет двадцать пять, но без бороды я резко помолодел и снова превратился в сумрачного долговязого парня, который непонятно зачем нацепил на пояс роскошный меч. Непонятно зачем – это именно то слово. Потому что драться ни с кем я больше не желал, полагая, что происшедшее в Колизее навсегда избавило меня от необходимости проливать чужую кровь. В том, что смогу прокормиться мирным трудом, я не сомневался - в Британии не так уж много грамотных людей. С точки зрения заработка, лучше было осесть в крупном городе, вроде Глевума, где бойко торговали всем, что могла дать эта земля, да и из Галлии купцы наезжали. В таком месте грамотей мог пригодиться вернее. Но именно в Глевуме со мной произошла неприятность, загнавшая нас с Томбой на самый край Думнонии. Неприятность, как водится, случилась в таверне. Как показывает весь мой дальнейший опыт, таверны созданы именно для этого. Но тогда я наивно полагал, что в этих заведениях люди просто принимают пищу. И сам пришёл только за этим. Мы сошли с корабля, который мотал нас по морю больше суток, а потом столько же тащился против ветра по Северну, как больная черепаха. Всё это время пища в рот не лезла, к тому же корабельные припасы были сильно трачены крысами. Придя в себя на твёрдой земле, мы захотели наверстать упущенное. Кто же мог знать, что я так не понравлюсь здоровенному бритту в офицерском чешуйчатом панцире, хотя на офицера этот тип походил меньше, чем копьё на колесо. Лоб у него был низкий, в нечесаной бороде, украшенной железными кольцами, гуляли вши, а левую щёку от глаза до подбородка пересекал уродливый шрам. Я так и не понял, чем мой вид оскорбил этого малого, потому что он не только скверно изъяснялся по-латыни, но и бормотал до крайности невнятно; причиной нарушения дикции был всё тот же шрам, рассёкший обе губы. Кое-как они срослись, но выразительности его речи не добавляли. Я же ухитрился уйти с арены, не обзаведясь шрамами на лице, и с лёгким презрением относился к тем, кто бахвалится подобными украшениями. Мне всегда казалось, что рубцы нельзя считать признаком воинского мастерства. В общем, не понравились мы друг другу в равной мере. С одной разницей: я не собирался его убивать. А в его планы входило убить меня. И унаследовать добрый меч, который заслуживал лучшего хозяина, насколько я смог понять его бормотание. Томба толковал с держателем таверны, он заметил наши разногласия лишь после того, как этот малый рубанул стол перед моим носом, а я взял скамью, на которой сидел, и привёл правую половину его лица в полное соответствие с левой. При этом вылетели остатки зубов, так что понимать его сделалось ещё сложнее. Впрочем, друзья верзилы поняли, что он обижен, и мне пришлось отбиваться уже от пятерых. При этом я понятия не имел, как отнесётся Бог Мечей к моим упражнения со скамейкой, а потому осторожничал, чтобы никого не убить. И меня зажали в углу. К счастью, Томба, даже охромев, не утратил прыти, свойственной его чёрному народу. Оценив моё нежелание сражаться всерьёз, он принял единственно верное решение, и стал бить по ногам. Когда двоё из трёх оставшихся собеседников рухнули на пол с переломанными коленями, Томба завершил диалог ударом кувшина по голове последнего, а потом обернулся и спросил: - Кто-то ещё обижен на моего товарища? Быть может, на этом всё и закончилось бы, как обычная трактирная свара. Но тут завсегдатаи таверны разглядели его лицо. - Демон Аннуина ! – истошно завопил кто-то. С другой стороны подхватили: - Сатанинский слуга! - и на нас двинулись уже все. Видимо, в Британии были редкостью чернолицые нубийцы. Так что в отношении облика и принадлежности Томбы все верования оказались едины. Хорошо, что Томба расчистил нам путь к отступлению. Мы поспешно покинули таверну; к сожалению, это не охладило пыл напуганных фанатиков. Они толпой повалили за нами. Томба обнажил клинок, он и раньше неплохо дрался левой. Я по-прежнему не прикасался к мечу. Но вот жалость: кажется, нас шли всерьёз убивать. Сдерживала пыл нападавших лишь узкая дверь, не позволявшая им броситься на нас всей кучей. На арене не признают большинства из тех вещей, которые считаются важными на свободе. Отступление, бегство с поля боя – бесчестие для воина. Пугать гладиатора бесчестием смешно. По крайней мере, я никогда не относился щепетильно к внешним атрибутам достоинства. Меня много раз пытались оскорбить, а потом обижались, когда это не действовало. Оскорбить, обесчестить чем-то большим, нежели то, что я уже перенёс, едва ли возможно. И какое мне дело до того, что именуют честью болваны, которых никогда не пробовали на излом? Я не позволю себе запятнать совесть, но это никого не касается. И не имеет отношения к разумному отступлению в безвыходном положении. У коновязи стояла чья-то лошадь. До сих пор не представляю, как мы угнездились на ней вдвоём. Должно быть потому, что это была поистине гигантская лошадь. Томба вскочил на неё первым, он и держал поводья. Моя задача была скромнее: усидеть на широченной спине скакуна и не стащить на землю друга. Мы пронеслись по мощёной улице, сопровождаемые гневными кликами. На наше счастье ворота по дневному времени были открыты. Стража удивлённо проводила взглядами двух дюжих молодцов верхом на здоровенной кобыле, а потом набежала толпа преследователей. Томба хлестнул лошадь, она так прянула, что мне стало не до зрелищ. Мы тяжёлым галопом пересекли мост через Северн. Укрыться от погони посреди римской дороги было негде, поэтому мой товарищ, недолго думая, направил кобылу в лес, влажно шелестевший в четверти мили справа. В чистой дубраве тоже не очень спрячешься, но там можно хотя бы ехать довольно быстро, не забывая лишь склоняться под низко растущими ветвями. И всё же Томба решительно поворотил в низину, где дубрава сменялась непролазной ольховой порослью. Мне приходилось довольствоваться пассивной ролью лишнего груза на хребте кобылы. О богатстве своего тогдашнего опыта я уже упоминал. В зарослях лошадь невольно перешла на шаг, то и дело спотыкаясь о валежник. Но она бежала на чётырёх ногах, а наши преследователи на двух. Звуки погони начали затихать в отдалении, вместо них мы услышали пение птиц и журчание близкого ручья. Из всего происшедшего я сделал вывод: если и дальше буду так привлекать внимание, то с надеждами на нормальную жизнь можно распрощаться, везде будет так, как в Глевуме. А это значит, что мне надо расстаться с мечом. Я размышлял об этом вечером, который мы коротали на берегу всё того же ручья. Мой многоопытный товарищ не рисковал пока выезжать из чащи, и мы весь день двигались вверх по течению, хотя это было долго и утомительно. Путь ежечасно преграждали поваленные деревья или овраги, густо поросшие лещиной; их приходилось далеко объезжать. Я давно сошёл вниз, чувствуя себя увереннее на твёрдой земле, но для хромой ноги Томбы путь через этот бурелом стал бы жестоким испытанием. И всё же дорога в равной мере утомила нас обоих. Так что вечером мы в молчании покончили с ячменной лепёшкой, которая ещё оставалась у нас, и запили водой из ручья. Впрочем, лепёшка была большая, а вода пахла мятой и была приятной на вкус. Меня никогда не тяготила тишина. А последние пять лет сделали вовсе невыносимым молчуном. Так, во всяком случае, твердил Томба, который никогда не терял присутствия духа и способности всласть поговорить. Заметив, что я верчу в руках меч, Нубиец немедля откликнулся: - Лонга, зачем он тебе, если ты предпочитаешь сражаться мебелью? Может, уступишь мне? Он дразнился, как обычно, но то была хорошая мысль. Я помедлил прежде, чем ответить. Вынул клинок из ножен. Ножны были простые, я не трудился найти что-то изрядное. А вот меч, который сделал мне молчаливый грек, – меч был особенный. В тот вечер я обнажил его в первый раз после удара в Колизее. И вдруг почувствовал, что не хочу отдавать. Он был прекрасно сбалансирован, безупречно ложился в руку. И длина идеально подходила для меня. Мне всегда было неудобно биться коротким гладиусом. Но длинные мечи не в почёте у римлян. Незнакомый кузнец, подобно мне, презирал условности: он изготовил клинок, сообразуясь с моим ростом и пропорциями, а не с тем, что считало правильным большинство. Прежде я не понимал этого, но сейчас, когда всерьёз вознамерился расстаться с оружием, вдруг в полной мере ощутил удовольствие оттого, что держу его в руках. Болван из Глевума прав: этот меч заслуживает лучшего хозяина! Томба с усмешкой наблюдал, как я скачу по ночной поляне, и отсвет костра взблёскивает на длинном лезвии. Ветви ольхи не задерживали его полёт, и я всласть рассчитался с подлеском за наши дневные мучения. Потом отёр клинок и вернул его в ножны, слегка сожалея о том, что это было в последний раз. - А ты ещё не разучился им махать, - подразнил меня Нубиец. – Я уж подумал… - Возьми его! – перебил я. Мой друг не признавал коротких речей. - Что ты сказал? - Возьми. Иначе к нам будут цепляться везде, где мы окажемся. Томба почуял неладное в моём тоне, но всё ещё пытался шутить. Его улыбка сверкала в темноте. - А почему я должен таскать его за тебя? Тогда плати мне жалование! - Бог запретил мне убивать. - Что? Никогда не поверю, чтобы ты, Лонга, заделался христианином. Улыбаться он перестал, так что я почти не видел его чёрное лицо по ту сторону догорающего костра. Полагаю, он видел меня лучше, так что вместо ответа я просто криво ухмыльнулся, чтобы он осознал всю нелепость сказанного. - Когда это произошло? – после недолгого молчания откликнулся мой друг. - После того, как убил Руфина. Он снова замолк. Сам не знаю, почему я не сказал побратиму о том, что случилось со мною тогда. Должно быть, сам ощущал всё это не вполне сбывшимся. Моя месть и всё, что было после, остались в памяти ошмётками кошмарного сна, который ещё плавает в голове после пробуждения, но потом неудержимо растворяется в дневных заботах. В то время я не испытывал уверенности, что всё сказанное Стилихоном – правда. Но проверять не хотел. - А почему сейчас? Я редко теряю самообладание. Надеюсь, что моя вспышка не обидела Томбу. - Мы с тобой беглые рабы, убийцы, воры. А теперь ещё и конокрады. Поверишь ли, что не об этом я в жизни мечтал! - Ясно, - ответил он. Когда хотел, Томба мог быть изумительно кратким. Я полагал разговор оконченным, но время погодя мой друг произнёс серьёзно: - Хорошо, я поношу его, пока твоя блажь не пройдёт. - Томба, ты часто видел, чтобы я блажил? Он снова осклабился: - Постоянно, сколько я тебя знаю. Ну, и как разговаривать с ним о важном?
Atenae: * * * Мы проплутали в зарослях три дня. Дороги больше не было, приходилось идти там, где лес позволял. Томба ехал верхом, я шагал рядом, ухватившись за стремя. По дороге он не забывал учить меня некоторым премудростям жизни в лесу. Впрочем, его премудрости мало подходили для Британии, в чём он вынужден был признаться. - Мерзкая земля! Здесь совсем не бывает солнца. Чего ждать от страны, где нет солнца? Как определять направление? То, что мы отчаянно блудили – это полбеды. Хуже был голод. У нас не имелось ни лука, ни копья. Лес кишел живностью, один раз мы вспугнули даже оленя, но нам нечем было охотиться. Томба соорудил пращу, но только единожды ему удалось добыть зайца. Мы съели его, едва мясо подрумянилось. Я был готов постигать лесную науку в любых количествах, но камнем в зайца попасть всё равно не мог. Мы брели пологими холмами. К счастью, завалы кончились, вокруг простиралась роскошная дубрава, так что можно было вести беседу, не опасаясь сломать ноги, невзначай увлёкшись разговором. Томба наставлял меня, как выслеживать зверя, полагаясь на обоняние. Лес был полон запахов, но они ничего не говорили городскому жителю. Внезапно мой друг резко дёрнул поводья, останавливая лошадь: - В этом лесу пахнет смертью! У меня от ароматов давно разболелась голова. Поэтому я не сразу понял, что именно привлекло его внимание. Тяжёлый запах прели и без того ломился в ноздри. Мы осторожно прошли ещё немного, но лишь глаза объяснили мне то, о чём Томбу давно предупредил нос. Впереди, ограждая круглый холм с исполинским дубом на вершине, торчали копья с насаженными на них головами. Видимо, эти украшения стояли там давно, потому что плоть с черепов слезала клочьями. Я по-прежнему не различал запах тления в густой волне лесных ароматов, но отрицать действительность было трудно. - Эта ограда мёртвых говорит, что дальше нам лучше не ходить, - произнёс мой друг. - Ты разбираешься в обычаях кельтов? Или твой народ творит что-то подобное? Нубиец ответил резко: - Мой народ так не делает. Но не нужно много ума, чтобы догадаться, для чего тут неупокоенные души. Я пожалел, что ненароком обидел его. Проклятая римская привычка – почитать варварами всех, кто родился вне Италии! Впредь надо быть осторожнее. Мы в нерешительности замерли возле жуткого ограждения. Обойти его было несложно, но само наличие отрубленных голов говорило о присутствии людей, и эти люди были таковы, что встречаться с ними не хотелось. Внезапно над соседним холмом раздался возбуждённый сорочий стрекот. Мой друг поднял руку, на всякий случай, призывая меня к молчанию. Кто-то был рядом. Через какое-то время сквозь птичий гомон до нас стало доноситься какое-то мерное побрякивание и слаженный топот подбитых сапог. - Это римляне, - с облегчением выдохнул Томба. Уже много месяцев после поднятого нами мятежа мы оба опасались солдат. Это было неразумно, но по молчаливой договорённости мы избегали таких встреч. Но у этой жуткой ограды из отрубленных голов, я вдруг очень обрадовался, что в этой стране есть римские гарнизоны. Отряд состоял из двух десятков пехотинцев, которых возглавлял роскошный воин. Боюсь, я даже рот раскрыл, разглядывая его. Начать с того, что он был очень высок. Могучие плечи, покрытые длинным офицерским плащом, украшала шкура белого волка. Нагрудник у командира был кожаный, но такой изрядной работы, что его едва ли могли изготовить в Британии. Поверх нагрудника не было наградных блях, и всё же командир выглядел воином, прославленным в боях. Он был старше меня, хотя и ненамного; в коротко подстриженных чёрных волосах совсем не проблёскивала седина. Тяжёлое, гладко выбритое лицо дышало уверенностью и силой. Большой, выпуклый рот с чётко вырезанными губами, постоянно хранил в уголках усмешку. Эта же усмешка стояла в прищуренных глазах. Вот глаза мне не понравились - мелькало в них эдакое ленивое презрение. Впрочем, презрительным был лишь взгляд, которым он мазнул по мне. Я шёл пешком, на поясе у меня не висело оружие. Совсем иначе командир глянул на Томбу. При виде Нубийца солдаты стали тревожно переглядываться, готовые вмиг вздеть копья и прикрыться овальными щитами. Они носили римскую форму, но едва ли кто-то из них родился вне Британии. А Томба тоже выглядел великолепно. Огромная вороная кобыла – подстать ему ростом и мастью. Огромный меч у бедра. К тому же, Томба всегда с детской страстью любил всевозможные побрякушки. Он ещё в Путеолах охотно украшал себя мелкими драгоценностями – подарками сладострастных римлянок, даривших своим вниманием чернокожего гладиатора. В трудные времена эти побрякушки выручали нас, но едва заводились средства, Томба приобретал новые. Меня это не раздражало, пусть себе развлекается, раз ему приятно. Он и теперь украсил себя гривной чернёного серебра, парой браслетов и серьгами. Офицер поднял руку, останавливая солдат, которые принялись сплевывать и тискать рукояти мечей, защищаясь от зла. Один пытался креститься, не выпуская из рук копья – забавно у него выходило. Командир уверенно шагнул нам навстречу. - Вы не кельты, и едва ли занимаетесь тут запретной магией. Мы вас не тронем. - Мы вас тоже, - важно ответил Томба, продолжая восседать на коне. Римский офицер улыбнулся, отчего проступили ямочки на щеках и подбородке. Мне это всегда казалось женственным, но обвинить в женственности этого воина едва ли кто-то смог бы. - Мои люди принимают тебя за демона. Они думают, что ты мог бы их тронуть. - Я не демон, - ответил мой названный брат. - Я знаю, - кивнул командир. – Мне приходилось бывать в Риме и видеть там чернокожих людей. Но те были рабами, а ты – воин. И, похоже, знатный? - Это правда, - отвечал Томба. – В моём племени я был сыном вождя. Мне он никогда не рассказывал об этом, но отношения между нами были не таковы, чтобы кичиться знатностью. Посреди британского леса это показалось уместным. Офицер подошёл ещё ближе, разглядывая нас. Впрочем, нет, не нас – Томбу. - Ты славный воин, чернокожий принц. Об этом говорят твои шрамы. У нас обоих этого добра хватало, но мои были прикрыты туникой. Томба же продолжал расхаживать в кожаной безрукавке, распахнутой на безволосой блестящей груди. Хотя постоянно жаловался на холод. - Я много воевал, - гордо ответил мой друг. Но морщинки у глаз и раздувшиеся крылья широкого носа выдавали, что он забавляется. - И не прочь повоевать ещё? – сощурился офицер. - Сейчас я не прочь отдохнуть и поесть. И выпить вина, если найдётся. Офицер раскатисто засмеялся. Этот смех прозвучал неуместно у ограды отрубленных голов. Смех триумфатора. - Найдётся и выпить, и закусить. Но прежде надо покончить с мерзкими кудесниками, - командир кивнул своим подчинённым, которые принялись раскидывать жуткую ограду, всё ещё опасливо косясь на нас. - Кто это делает? – спросил я. - Никогда такого не видел, малыш? Теперь, когда мы стояли рядом, стало видно, что он несколько уступает мне в росте. Впрочем, для него это ничего не значило – он не принимал меня всерьёз. В отличие от Томбы я никогда не питал пристрастия к безделушкам. Ещё недавно я вообще не собирался жить. У меня не то, что украшений – одежды приличной не было. А тот добрый человек, что уступил мне свою, был гораздо шире в плечах и в поясе. Так что бывшего героя арены я совсем не напоминал. Боюсь, больше всего я напоминал удилище в мешке. - Страшновато, признайся, малыш? Такие штуки делают местные колдуны-друиды, чтобы привлечь к себе своих мерзких богов. Он сделал знак одному из подчинённых, который осторожно взошёл на холм. Некоторое время все ждали в напряжённом молчании. Потом разведчик появился вновь, размахивая рукой: - В святилище никого нет, Мелиор! Солдаты поднялись на холм. Мы с Томбой последовали за ними. Капище имело форму разомкнутого земляного круга с четырьмя столбами внутри. Эти столбы из почерневшего от старости дерева были тоже украшены изображениями мёртвых голов. Строений в священной ограде не было, только исполинский дуб в центре, и глубокий земляной колодец под ним. Из колодца исходил тяжёлый дух, ощутимый даже посреди густых ароматов леса. - Это кельтское капище-неметон. Здесь их колдуны служат своим богам. - А в колодец кидают жертвы? – спросил я. - То, что от них остаётся, - хмыкнул командир. – А остаётся немногое. Головы идут на ограду, кожа – на обивку щитов. Он насмешливо скосился на меня. Я ответил: - Разве буйволиная кожа не крепче? - Крепче, разумеется. Но она не даёт помощи потусторонних сил. Здесь верят в эту помощь. Солдаты Мелиора продолжали обыскивать неметон. Впрочем, и без того было ясно, что на вершине холма нет ни людей, ни ценностей. Один из солдат приволок громадный кувшин, но когда его опрокинули, оттуда высыпалось что-то мерзкое, вроде ссохшихся летучих мышей и змеиных шкурок. - Вот такие дела, красавчик! – снова поддел меня Мелиор. – Здесь лучше не бродить в одиночестве мальчикам из Рима. Иначе твоя шкура может пойти на чей-нибудь щит. Ему нравилось подкалывать меня, именуя то малышом, то красавчиком. Поскольку то и другое было далеко от истины, я начал подумывать, не обидеться ли. Потом решил, что моя мысль стать незаметным неплохо воплощается в жизнь. Разорив капище, солдаты побродили по холму, но командир созвал их в строй. - В этих местах не стоит ходить малым числом. Куда вы направляетесь? - Туда, где можно поесть и заработать, - ответил Томба, улыбаясь. Улыбка у него была располагающая, так что покорила даже этого Мелиора. - В Иске Думнонийской, что на Эксе вы найдёте и то, и другое. Если присоединитесь к нам. - Охотно, - сказал мой брат за двоих. Он знал, что я не стану спорить. А я и не ведал в тот миг, что начинается цепь событий, которая неумолимо опровергнет мои планы и сделает меня служителем самого загадочного и самого справедливого из богов. Воин представился нам Фабием Валентом. - Но люди чаще называют меня Мелиором, - добавил он, не смущаясь. Видно, его нисколько не тяготило пышное прозвище , как не тяготила пышная шкура на плечах. Мне было бы неловко носить и то, и другое. Впрочем, с некоторых пор люди всерьёз именуют меня Мечом Истины, это не менее пышно, а я уже не смущаюсь – привык. Должно быть, Валент точно так же привык к своей славе и принимал её вполне непринуждённо. Он был здесь хозяином, мы – гостями. Он защищал нас, и, кто знает, что было бы, попадись мы на глаза Морридигу с его людьми. Так что Мелиор имел все основания относиться к нам покровительственно. Впрочем, моего друга он сразу зауважал. На расспросы о себе, бывший гладиатор ответил очаровательно уклончиво: - Там, где я сражался в последний раз, меня называли Томба Нубиец. Ещё называли Томбой-копейщиком, но теперь это в прошлом. Мой друг по-прежнему ехал верхом. Мелиор, убедившись, что окрестности безопасны, зашагал рядом с ним, заставив меня несколько приотстать. Они вели беседу равных. - Кому ты оставил свои пальцы? – спросил Фабий Валент. Кажется, он и Томбу был бы не прочь поддеть. - Я был лучшим, Мелиор. Но повстречал лучшего из лучших. Он мог сделать со мной всё, но забрал только это. Поразительно, ему нравилось об этом рассказывать! - И как ты без пальцев управляешься со своим чудесным мечом? – воин не мог не оценить качество оружия. - Этот меч для особых случаев, - ответил мой друг, не ведая, насколько близок к истине. - Если очень захочу, я могу убить и без меча. Томба зажмурился, прислушался к чему-то, потом сделал молниеносное движение левой рукой. В кулаке трепыхалась пойманная муха. - Побеждена! - воскликнул Мелиор. – Мухи Британии тебе не страшны. А как с людьми? - Я могу сражаться левой рукой. Кстати, моего друга зовут Марк Визарий Лонга, - Нубиец не мог не вспомнить, с кем постигал искусство двурукого боя. - О как! – усмехнулся Фабий Валент. – Действительно, Лонга. И что можешь ты, Лонга? Его голос казался мне густым и жирным. Равно как и ухмылка, в которой не было ни капли уважения. - Могу с закрытыми глазами писать по-гречески, - пробурчал я, отворачиваясь. - О как! – повторил он, но цепляться перестал. Вскоре у них нашлась тема поинтереснее, и я навострил уши. - …политика, как лезвие меча, - говорил Валент. – В Иске теперь поселился король думнониев Гадеон. Папаша его Конан Мериадок в своё время отказался поддержать Максимуса Магна в его притязаниях на трон, за это римляне позволили ему создать собственное королевство. Лишнее это было, только теперь поздно что-то менять. Нам приходится с ним считаться. И наблюдать, как этот щенок Гадеон заигрывает с друидами, которые обещали ему могущество. Хоть и знает, что магические игрища давно запрещены. Но ты видел сам: неметон в сутках пути от Иски. И ближе есть, даю тебе слово! А приходится терпеть, потому что в Иске под командой центуриона Сергия Массалы всего три сотни копий. Гадеон, если захочет, соберёт по лесам больше. И они пойдут за ним, если он пообещает вернуться к старым богам. Пока он не решается, но кудесники зашевелились. - И чего хочет Гадеон? - Стать верховным королём бриттов. Пока он собирается это сделать, опираясь на римские копья, нам ничего не грозит. Массала это понимает. С Гадеоном надо дружить. Но для этого придётся покончить с кровавой собакой Морридигом. Вот поэтому Массала сидит в Иске и приглядывает за королём, а я бегаю по лесам, разыскивая друидов. - И там найдётся дело для старого солдата, потерявшего пальцы? Мелиор сочно рассмеялся: - В Иске дело найдётся даже для умников, берегущих шкуру. Если, конечно, не шастать по друидским капищам. И не лезть в большую политику. Кажется, он имел в виду меня?
Atenae: * * * Насчёт большой политики Валент преувеличил. Здешняя политика была маленькая, как и сам этот угол Великой Империи. В центре большой политики я уже был. Ещё год назад ходили недвусмысленные слухи, что Римский Союз вот-вот распадётся, что войска Аркадия могут двинуться на Рим. Какая радость для врагов, наблюдающих с востока! Но каким-то чудом Стилихону удалось сохранить военное единство Империи, что было бы невозможно, оставайся в живых Руфин. Руфин, зарезанный в Риме безумным солдатом. А Стилихон продолжал командовать союзной армией. Правда, злые языки поговаривали, будто бы это он нанял убийцу. Но Стилихон плевать на это хотел. Я, впрочем, тоже. Здешняя политика была маленькая, но закрученная очень по-римски. Потому что в центре её была женщина. И звали её Лукреция. Но об этом, понятно, Мелиор не сказал. Я давно перестал волноваться, произнося это имя. И всё же, когда я вновь слышу его, в лицо словно летят холодные брызги, и умытое солнце раздвигает тучи, и пахнет чем-то удивительным. Или это запах молодости? Странно, в тот день я наивно думал, будто моя молодость прошла. Сейчас, когда вспоминаю, мне хочется улыбнуться. Но почему-то я не могу… Под вечер прокатилась гроза, заставшая нас на подходе к Иске Думнонийской. Летний дождь не может быть неприятностью для солдата, и все продолжали путь под секущими струями. Потом гроза окончилась, и проглянувшее солнце зажгло горячие блики на шлемах копейщиков и кожаном панцире Мелиора. Томба на своей лошади, чёрный, как дух Гадеса, тоже блистал своей гривной и белозубой улыбкой. Моя же зелёная туника, напитавшись влагой, напоминала мокрый мешок. Иска сразу показалась мне странной. Как всякая крепость, она должна была источать запахи казармы: кожи пота, дыма и железа, навоза и сена. И солдатского сортира, разумеется. Она же пахла свежестью и цветами. Потом я убедился, что первое впечатление обманчиво, и крепость благоухала всем, чем полагается. Но в тот первый миг я ошалел от чудесного аромата грозы и неосознанно ждал, чтобы случилось что-то хорошее. Мне здесь понравилось. Даже несмотря на то, что стены Иски обветшали, а посреди разбитого двора торчал обширный куст бузины. Римляне никогда не потерпели бы такого безобразия в гарнизоне. Гарнизон был, а римлян, видимо, не было. Впрочем, и в этом я ошибся. Сергий Массала происходил из Галлии, но уроженцы Столицы, право, уступили бы ему в величии. Но всё по порядку. На гребне стены стоял человек в чешуйчатом панцире. Когда отряд втянулся в ворота, он спустился вниз. На нём не было центурионского шлема с поперечным гребнем, и в руках он не держал лозу, но я почему-то сразу решил, что это и есть Массала. Просто никто иной не мог командовать там, где был он. В этом проявлялось удивительное свойство Массалы. Совсем не стараясь казаться значительнее, он просто подавлял своим видом. Невысок и немолод, прямые волосы какой-то мышиной масти надо лбом заметно редели. А густые брови, почти сросшиеся над переносицей и агрессивно торчащие, были уже совершенно седыми. Худое лицо, крупный нос и волевой подбородок, а рот - тонкий и длинный, словно рубленая рана, нанесённая слегка наискось. Первый центурион пилуса – не самый великий чин. Но сейчас в Думнонии не было не только легата, но даже военных трибунов. Было триста забытых копий, тщетно ждущих вестей из Империи, и центурион, уже решивший, как этим людям жить. Гадеон – король бриттов, утверждённый Римом – почему бы и нет? И судя по всему, он тоже был сейчас у ворот. Потому что на негромкий вопрос командира, Фабий Валент ответил, не касаясь подробностей: - В лесах всё спокойно, Массала. Мы не встретили разбойников, - потом добавил многозначительно. – Но видели их следы. Центурион коротко кивнул и вновь что-то негромко сказал. Я не успел расслышать, но по тому, как напряглись солдаты, ловя каждое слово, понял, сколь много для них это слово значит. Я должен был добиться, чтобы этот человек позволил нам остаться в гарнизоне. Но пока не знал, как себя с ним вести. Куст бузины оказался кстати – он укрыл меня от взгляда Массалы. Вслед за центурионом со стены спустились ещё трое. Кто-то из них наверняка был Гадеоном, потому что Массала с Валентом сразу перестали говорить о друидах. Королём думнониев пренебрегать тоже не стоило: быть может, он окажет нам покровительство? Впрочем, все трое выглядели вполне по-римски. Кто из них? Насупленный юнец, рыжий и курносый, с оттопыренными ушами, очень тонкой шеей и обиженным взглядом? Мелиор назвал короля щенком. Но до такой ли степени? Ему лет двенадцать, едва ли Массала стал бы союзничать с отроком. Второй был плешив, и оттого казался немолодым. Грузноватый, рыхлый, и лицо какое-то невыразительное. Он? Или всё же третий: невысокий темноволосый крепыш с круглыми глазами навыкате? У этого вид значительно энергичнее, и одет он по-военному. Я не успел решить эту задачу. Точнее, мне не дали. Что-то тёплое внезапно ткнулось под колено. Я покосился вниз. Это была собака, точнее щенок: лопоухий, неуклюжий и совершенно белый. Увидев, что замечен, щенок радостно затявкал и снова сделал попытку, встав на задние лапы, толкнуть меня передними. Опасаясь, что его визг помешает местному начальству, я присел на корточки и погладил тёплую головку. Щенку это пришлось по нраву, он подставил мне розовое пузико, а потом принялся мусолить мой палец. Некоторое время я позволял ему это делать. Кстати, не ему, а ей. Никогда прежде я не питал особой привязанности к собакам. Дома их не было, а потом не представлялось возможности завести. Да и необходимости не видел. Теперь же вдруг поймал себя на мысли, что это существо вне себя от восторга просто потому, что я здесь. Мне никто ещё так не радовался. Щенок как-то призадумался, потом отошёл, раскорячился и сделал лужу. Кажется, он уже забыл про меня. Я выпрямился, чтобы вернуться к людям. Тем временем, Массала уже разговаривал с Томбой. - Где ты служил? - В нубийской гвардии наместника Египта. Потом воевал в других местах, но лишился двух пальцев и охромел. Так что я больше не копейщик, но меч смогу удержать. - Хорошо, ты пригодишься. У Томбы радостно блеснули глаза. Он был воином до мозга костей. Прежде я не отдавал себе отчёта, насколько обездолил его, лишив возможности сражаться. Щенок у моих сапог отчаянно завизжал. Я снова повернулся к нему. Нет, его не резали, он просто требовал ласки. Когда я присел, он встал на задние лапки, опираясь о моё колено, и принялся что-то взахлёб рассказывать на весь двор. - Эй, ты там! Уйми собаку! – резко бросил мне центурион через плечо. Я взял щенка на руки и встал. Кажется, только сейчас командир гарнизона заметил моё присутствие. Предстояло держать ответ. - А ты кто такой? - Моё имя Марк Визарий. Я хотел бы найти заработок в этой крепости. Массала смерил меня оценивающим взглядом. - Владеешь мечом или копьём? Вот. Это самое трудное! - Прости, центурион. Мой бог запретил мне убивать без вины. Я не могу сражаться за тебя. - В таком случае, зачем ты нужен? Если быть честным, именно этот вопрос я задавал себе чаще всего после рокового удара в Колизее. И пока не знал на него ответа. - Я могу вести расчеты и записи. В одинаковой мере хорошо владею латынью и греческим. Но вот бриттского письма не знаю, - честно признался я. - Кому это интересно? – бросил Массала, отворачиваясь от меня. Щенок на руках завозился, просясь на травку. Кажется, я свободен и могу идти дальше сколь угодно долго! А потом произошло чудо. Порыв ветра тряхнул мокрые ветви бузины, и мне в лицо полетели десятки радуг. И звонкий голос произнёс: - Нехорошо обижать человека из-за веры! Не надо гнать его, отец. Радуги на ресницах мешали мне смотреть. Сейчас, когда вспоминаю, я, будто вновь смотрю сквозь эти радуги. Не могу сказать, что Лукреция была красива. Она просто была прекраснее всех! В свете вечернего солнца, пробившегося сквозь рваную тучу, она вспоминается мне словно вылепленной из этого солнца: с сияющими волосами, румяным смеющимся лицом. Она не была полной, но и эфирным существом не казалась. Девушка, созданная из света. Позже я разглядел, что у неё веселые голубые глаза. И очаровательные веснушки на носу. А тогда я просто стоял и понимал, что чудо всё же произошло. Это чудо могло не касаться меня, оно просто обитало здесь – в Иске Думнонийской. И потому я тоже хотел жить здесь. Лупоглазый крепыш придвинулся ко мне и спросил: - Веруешь в Истинного Бога? Это тоже был трудный вопрос. - Мой бог не назвался мне по имени. Лупоглазый усмехнулся и отошёл. Если б я был христианином, пожалуй, мог бы рассчитывать на его покровительство. Хотя я не знал, какой из богов отметил меня своим проклятием, обманывать не хотелось. И едва ли лупоглазый был королём Гадеоном. Тот заигрывает с язычниками. - А какая разница, Грациан? Человек имеет право верить во что угодно. - Римляне всегда считали иначе, добрая Лукреция, - вмешался плешивый. – По крайней мере, когда разорили святилище на Инис Мон и перерезали жрецов. Это было триста лет назад, и всё же охота на друидов до сих пор не окончилась. Но девушка была непреклонна: - Это политика, король Гадеон! А этому юноше не до политики. Он всего лишь хочет жить, никого не убивая. Вам кажется, что это не заслуживает уважения? Я думаю иначе! Ещё никогда у меня не было столько друзей сразу. Вначале только Филипп. Потом только Томба. А теперь вдруг прибавилась эта чудесная солнечная девушка и смешной белый щенок. Кажется, я счастливец! - В Британии полно бродяг. Если хочешь, Лукреция, я буду приводить к тебе каждого! Пока же привёз только этого. И ещё вот!.. Это вмешался Мелиор. Он полез за ворот своего нагрудника, доставая какое-то украшение. Я и забыл, что Фабий Валент ко мне особо не расположен. Право, не знаю, почему. Впрочем, кажется, это был удобный повод заговорить с девушкой. Глаза Валента весело щурились, ямочки вновь стали заметными. Он был счастлив привлечь её внимание и улыбался, словно сказал нечто забавное. Почему-то мне не хотелось, чтобы она брала его подарок. Рыжий мальчик исподлобья посмотрел на Валента и вдруг подошёл вплотную ко мне. Только теперь я заметил его сходство с Лукрецией. Тоже отпрыск Сергия Массалы? Почему-то дети совсем не походили на отца – только друг на друга. - Ты знаешь Вергилия? И этого, как его… который писал про Трою? - Я знаю Вергилия и Гомера. И других поэтов тоже. Лицо Лукреции вновь озарилось улыбкой. Она отвела руки Мелиора, который пытался надеть ей на шею золотую цепь с массивной чеканной бляхой. - Отец, ты хотел найти римского учителя для Северина. Почему не нанять этого молодого человека? Массала был не из тех, кому можно диктовать свою волю. Но при виде дочери его лицо немного смягчилось. Впрочем, центурион никогда не говорил много. - Оставайся, - бросил он. – Завтра я проверю, что ты умеешь. Потом прошёл мимо, сделав знак Валенту следовать за собой. Мелиор всё же нацепил украшение на Лукрецию. Она больше не сопротивлялась, напротив, одарила его благодарной улыбкой. Наша судьба была решена. Томба подмигивал мне издали. Всё хорошо… Вот только солнечная девушка ушла прочь в обществе Грациана и Гадеона, а на груди её красовался подарок Валента. А я оставался посреди двора в своём мокром мешке, с мокрой собакой на руках. И у меня не было украшений, которые я хотел бы ей подарить. И всё это было очень безнадёжно. - Отдай собаку, - угрюмо сказал мне Северин Массала. У него был ломающийся басок, неожиданный в таком тщедушном теле. Я опустил щенка на землю. - Это твоя? Он коротко кивнул, отворачиваясь. - Я готов тебе служить. Чему ты хочешь научиться? Северин бросил взгляд через плечо. Этот взгляд странно тёмных глаз тоже был неожиданно взрослый. Но его нос покрывали знакомые веснушки! - У тебя – ничему. За тебя просила сестра. И ты не обидел Велону. Щенок ещё покрутился у моих сапог, потом с весёлым лаем припустил за ним вслед.
Atenae: * * * Моя служба в качестве учителя Северина едва ли достойна воспоминаний. Потому что её не было. Мальчик сразу всё сказал, а человек, носящий имя Массала, никогда не меняет решений. В конечном итоге мои обязанности свелись к тому, чтобы кормить собаку, о которой хозяин регулярно забывал. И беседовать с Лукрецией. Эта обязанность меня совсем не тяготила. Северин был сыном своего отца. Точно так же он избегал лишних слов и был твёрд в намерениях. И точно так же преданно любил Лукрецию. Она была старше брата на шесть лет. Мать их умерла много лет назад. Лукреция была единственной женщиной в семье Массала, и её нежности хватало, чтобы уравновесить жёсткость обоих мужчин. Удивительно ли, что ей дозволялась любая причуда? Я был такой причудой. Оказывая мне покровительство, Северин не скрывал, что моя наука его не интересует. Он был одержим обретением мужества и фанатично желал стать воином, подобно отцу. Но поскольку меня наняли по просьбе любимой сестры, юноша делал над собой усилие и отрывал от воинской науки по два часа в день. Впрочем, древние тексты он слушал с полнейшим равнодушием. Тит Ливий, Светоний и Плутарх одинаково проходили мимо его сознания. А вот Лукреции уроки нравились. Однажды она появилась в комнате, где шли наши занятия, и словно солнечный луч проглянул в сводчатое окно и озарил каменные стены. - Сбежала от триумвиров, - весело пояснила она. – Никому не придёт в голову искать меня здесь! Я впервые услышал это наименование. - Триумвиры? - Конечно! Как ещё назвать трёх людей, стремящихся к одной цели и вынужденных мирно сосуществовать? Гадеон, Грациан и Валент одинаково мечтают о моей руке. Она охотно поясняла это мне, словно никакой пропасти не было между единственной дочерью командира – девушкой, которую боготворил весь гарнизон, - и чужим парнем, которого приютили из милости. Прежде я никогда не разговаривал с женщиной, шлюхи в Путеолах не в счёт. Да те и не нуждались в разговорах. Оказалось, что это приятно. В присутствии сестры створки раковины, в которую прятался от всех младший Массала, начинали приоткрываться. Я решил воспользоваться этим, чтобы впихнуть туда малую толику знания. - Действительно, удачное название. Триумвират – самая устойчивая политическая конструкция для уравновешивания соизмеримых политических сил. Таков был первый триумвират, заключённый в 691 году от основания Рима. В него вошли Божественный Цезарь, Гней Помпей, победитель Спартака и Честный Брут – вождь народной партии. - А ты знаешь, что Честный Брут - наш предок? – откликнулась Лукреция. Думаю, для Северина это не было новостью, так что говорилось специально для меня. Я не знал. - Это так! – лицо девушки озарилось воодушевлением. Впрочем, это свойственно римлянкам, гордящимся своим родом. – Незадолго перед тем, как Брут заслонил Цезаря от галльского копья, он сошёлся во Вьенне со знатной женщиной из эдуев , и она родила ему сына. После его гибели законные римские наследники отказались признать наше с ними родство. И потому мы – Массала. Она задумалась, потом добавила: - Думаю, гибель Честного Брута была трагедией не только для нашей фамилии, не только для Цезаря, потерявшего друга, но и для всего Рима. Ведь именно после этого рухнул триумвират, и Помпей Магн попытался захватить власть, по праву принадлежавшую Божественному Цезарю. Если бы Брут остался жив… Я должен был соглашаться со всем, что она говорит, а вместо этого заспорил. - Если бы он оставался живым, кто знает, как бы сложилось дальше? После Галльской войны Цезарь отошёл от популяров, мечтавших об укреплении Республики. Едва ли самый влиятельный человек этой партии согласился бы с таким положением дел. Римляне почитают Честного Брута как человека, отдавшего жизнь за Цезаря. А останься он в живых? Политика часто делает друзей врагами. Лукреция дружелюбно посмотрела на меня. Едва ли её убедили мои доводы, но она умела понимать. Это редкость для женщины. - А ты умный! – неожиданно сказала она. Только теперь я понял, что Северин сбежал, и мы остались одни. Позже мне часто случалось задуматься: зачем я был ей нужен? Не тогда, нет! В двадцать пять такие вещи кажутся естественными. Мне скорее странным показалось бы, если б она не дарила меня своим вниманием. Великолепная самоуверенность молодости! Ну, и всё же? Думаю, я был нужен для того, чтобы она полнее ощутила себя самоё. Эта замечательная девушка, наделённая не только красотой, завидным положением, но и острым умом, не могла не понимать, что для мужчин имели значение лишь первые два достоинства. Кто из них стал бы случать её речи, отдавать должное её мнению? И тут – несказанная удача – подвернулся я! Подобно тому, как гибель Честного Брута стала причиной развала Первого триумвирата, так триумвират Лукреции рухнул из-за меня. Я и в мыслях этого не имел, но девушка сама приняла такое решение. Она же была Массала, и её решения не оспаривались. В беседах со мной Лукреция не скрывала причины, которые побудили её объединить триумвиров. Как-то незаметно я сделался хранителем её тайн. Она говорила, что ей нравится, как я слушаю. Ничего удивительного: я просто млел от звука её голоса. - Это не так! – спорила она. – Грациан с Валентом – вот они млеют. А ты ещё и слышишь слова. - А Гадеон не млеет? - Гадеон не так молод, чтобы сходить с ума по девочкам. Ему нужно упрочить власть в Думнонии удачным браком. Отец – выгодный союзник, и пока ещё он может говорить от имени Рима. Со временем его место займёт Северин. - Хорошо, тогда зачем он тебе? Ведь он даже не красив. Лукреция морщит хорошенький веснушчатый носик: - Зато красиво звучит: «Лукреция – королева Думнонии!» Или ты считаешь меня недостойной? Надо ли говорить, что подобный исход меня совсем не радовал? К тому же, король Гадеон смотрел на меня, как на муху, ползающую по её платью. Едва ли наши дружеские беседы продолжились бы, стань Лукреция его женой. - Я считаю тебя достойной всего лучшего. Почему в таком случае ты не выйдешь за него? - Ты сам сказал: он не так красив. И совсем не молод. А обязанности королевы предполагают нечто… Как ты это себе представляешь? К счастью, я вообще не представлял её в объятиях Гадеона. У будущего верховного короля бриттов не хватило бы жара в крови, чтобы воспламенить даже смесь, именуемую «греческим огнём». Не знаю штуки более горючей! А Лукреция была на редкость рассудительной девушкой. Поэтому мы просто посмеялись над её предположением. - Грациан – тот лучше. И хорош собой, хотя порой напоминает лягушку, - Лукреция выкатывает глаза и надувает щёки. – Очень гордится тем, что происходит из рода Климентов. И если Максен Вледиг из этого рода стал императором, то почему им не стать Грациану? Был же до Максена император Грациан Флавий. Пока он только воин, но с ним считаются. Даже отец. Даже король. Он умён, а вдруг, в самом деле, добьётся трона? Грациан мне нравился. Если бы не Лукреция, мы могли бы стать друзьями. Он, правда, не оставлял надежду обратить меня, но в основном с уважением относился к человеку, ищущему имя своего Бога. Пару раз мы об этом беседовали. - Ладно. Почему не Грациан? Лукреция изображает утомление и прижимает пальцы к вискам: - Ещё одного мужчину твёрдых принципов я просто не вынесу! Хватит с меня отца и брата. К тому же папа с ним постоянно спорит. Точнее, он с папой. Но поскольку больше на это никто не способен, папа злится и клянёт его при всяком удобном случае. Мило, не правда ли? Мне было неприятно, но я не мог не спросить: - А что тебя привлекает в Мелиоре? Лукреция пристально смотрит на меня, потом радостно восклицает: - А ты злишься! - Не злюсь. Я просто спросил. - Злишься, я вижу. И мне это нравится! – она победно прищёлкивает язычком. - Хорошо, ты права. Я злюсь. И всё же – почему? - Хочешь знать? Потому что он - лучший. Он победитель. Всегда и во всём. Вот! Это был достаточно честный ответ, чтобы убить во мне надежду. Фабий Валент, в самом деле, из тех, кто никогда не уступит первенство. И всё же она пока не принадлежала ему. - Для этого тоже есть причина. Пока он за меня сражается, ему интересно. А потом? Я просто стану ещё одним драгоценным камнем в его венце победителя. Этого мне мало. Я другого хочу! В тот раз у меня не хватило смелости спросить, чего именно. Северин, впрочем, характеризовал претендентов несколько иначе. Гадеона он именовал Коронованной Улиткой, Валента – Самодовольным Кабаном, а Грациана – Императором Пьяных Грёз. Все трое ему одинаково не нравились. Я долго не понимал, почему. Расчёт Лукреции был безукоризненным. И как бы три героя ни относились друг к другу, они принуждены были друг друга терпеть. Беда в том, что у неё не хватало духу склониться в какую-либо сторону, так что это положение грозило стать вечным. Нерушимость триумвирата поколебал я. Впрочем, я не притязал на это. Мне просто хотелось доставить ей радость. Мелиор никогда не упускал случая сделать девушке подарок. Она это любила, а он умел найти приятную вещицу, чтобы зажечь счастьем её милые глаза. Не знаю, где и как он добывал свои подарки. Впрочем, нет – кое-что знаю. У Томбы были браслеты греческой работы, он никогда их не носил, потому что безделушка была на женскую руку. Мелиор обхаживал его до тех пор, пока мой друг не уступил, заломив баснословную цену в три торквеса. И каждый считал себя в выигрыше. А браслеты украсили ручки Лукреции. Я и мечтать не мог добыть нечто подобное. Мои заработки не позволяли мне приобретать сокровища. Да и на военные трофеи рассчитывать не приходилось. К счастью, Лукреция любила не только драгоценности. Накануне мы долго беседовали о лирике Тибулла , едва не усыпив бедного Северина разговорами, а на следующее утро я увидел список его элегий на рынке в Иске. И просили совсем недорого. Купец, привёзший это сокровище, кажется, не знал, что с ним делать. Кое-какие деньги я за это время скопил, но бежать за ними домой не хватало терпения. Томба гулял в таверне неподалёку, я решил занять у него до вечера. К счастью, мой друг отличался невероятной щедростью, он бы мне безвозмездно отдал требуемую сумму. Правда, у меня ещё была совесть. К тому же, за одним столом с ним сидел Валент, я не хотел в его глазах выглядеть попрошайкой. Обретя своё сокровище, помчался с ним в крепость, но оказалось, что Лукреция пошла гулять. Погода была прекрасная, что для Британии редкость. Впрочем, в моих воспоминаниях об этих днях почему-то всегда стоит прекрасная погода. Странно, я же точно знаю, что это не так! В общем, спешить более не имело смысла, я ведь не знал, где её искать. Потому зашёл домой, посидел там, прочёл несколько стихов. Потом достал свои сбережения, уложил в сумку вместе со свитком и отправился отдавать Томбе долг. Мой друг всё ещё заседал в таверне в компании Валента и других воинов. Нубийца любили в гарнизоне, и не в малой степени за то, что он никогда не кичился и щедро делился боевыми секретами. А его советы всегда были дельными, это я на себе испытал. Его популярность среди соратников росла, и мой друг досадовал, что я довольствуюсь малым. Будь на то его воля, он бы на каждом углу трубил о моих подвигах на арене. Но моё решение Томба уважал, и только ждал, когда мне самому надоест быть в тени. Я молча положил перед ним кошелёк. Томба также молча пристегнул его к поясу, не потрудившись заглянуть внутрь. Левой рукой нацедил в кружку вина и протянул мне: - Обмой свою покупку. Ты успел? Я кивнул. - Оно стоило, чтобы так бегать? - Конечно, - ответил я и вынул сокровище из сумки. Томба с почтением коснулся цисты, потом пододвинул мне: - Прочти что-нибудь! Для всех я был лишь трусоватым книжником, но для Томбы – Гладиатором, Умеющим Читать. Он искренне восхищался этим искусством, его стоило уважить. Я развернул свиток: - Жёлтое золото пусть другой собирает и копит, Сотнями держит пускай югеры тучных земель: Вечным трудом боевым грозит ему недруга близость, Сны отгоняет от глаз грохот военной трубы; Ну, а меня пусть бедность ведёт по медлительной жизни, Лишь бы пылал мой очаг неугасимым огнём. - Ты это сам сочинил, Долговязый? – осведомился Валент. Я не любил с ним разговаривать, но Томба смотрел на меня умными, внимательными глазами, ради него нужно было ответить. - Это сочинение Альбия Тибулла. Он писал в последние годы Божественного Цезаря. - И ни слова о победах! Такая же баба, как ты! Тоже рассусоливает о прелестях скромной жизни, потому что не хватает духу взять своё. Да, напрасно я хотел пронять его авторитетами! - Ну, а я нахожу это прекрасным! Никак не ожидал встретить Лукрецию в питейном заведении. Впрочем, она была настолько оригинальна, чтобы позволить себе всё. И - вот чудо! – сейчас приближалась к нам в обществе Гадеона и Грациана. - Визарий, откуда ты взял эту прелесть? Что ж, надо дарить сейчас, и наплевать, что это кому-то не придётся по вкусу! - Я купил его для тебя. - В самом деле? Ты очарователен! Дай-ка сюда! Она развернула подарок и прочла заключительные строфы элегии. При этом в её исполнении было куда больше чувства: - Будем друг друга любить, пока нам судьба позволяет! Скоро к нам явится смерть, голову мраком покрыв; Скоро к нам старость вползёт, и уж будет зазорно влюбляться, Страстные речи шептать с белой, как снег головой. Так отдадимся теперь Венере беспечной, пока нам Двери не стыдно ломать, в драку с соперником лезть. Здесь я и вождь, и крепкий боец. Вы, трубы, знамёна, Прочь уноситесь скорей, жадных калечьте людей! Жадным тащите добро, а мне, довольному жатвой, Будут смешны богачи, будет и голод смешон. И кто бы знал тогда, что для всех нас строки Тибулла звучат роковым предвестием. Что не пройдёт и двух дней, как смерть покроет траурным покрывалом солнечную голову моей любимой. Тогда же наступал час моего короткого торжества. - Слушайте! – внезапно провозгласила Лукреция. – Призываю в свидетели тебя, Томба Нубиец, и всех вас! Все знают, что эти трое мужчин оспаривают мою руку в надежде, что я выберу среди них лучшего. Я пришла к выводу, что троих недостаточно для разумного выбора. И потому триумвират больше не существует, отныне вас четверо. Вы все относились друг к другу с должным уважением. Теперь так же станете относиться к Марку Визарию. Потому что я нахожу его достойным этого. Ошеломлённую тишину прервал Томба. Он широко улыбнулся и забарабанил рукой по столу. К нему присоединились ещё человека четыре. Зазвучали поздравления. Простые воины находили меня неплохим парнем и не стали завидовать. Триумвиры, понятно, не обрадовались. Но мне было, куда посмотреть, кроме них.
Atenae: * * * Треугольник в политике – фигура устойчивая. Чего не скажешь о квадрате. В союзе четверых всегда есть соблазн начать дружить против кого-то. И всё же Лукреция пошла на этот риск. Быть может потому, что двух равновеликих сил тут получиться не могло, и все соперники молчаливо объединились бы против меня? Кто я был с точки зрения думнонийской политики? Не мог не спросить об этом мою любимую. Тем более что утром следующего дня уже имел об этом разговор с её отцом. - Лукреция не делает ничего дурного, - сразу заверил я. – Вы можете доверять её решениям. - Согласен, - сощурился центурион. – А тебе? Тебе я могу доверять? И поскольку я молчал, он с досадой произнёс: - Да кто ты такой, Визарий? Это был справедливый вопрос, только я тогда не знал, как на него ответить. Лукреция же отвечала мне без задержки: - Знаешь, я поняла, что мой расчёт был неполон. Трёх сторон недостаточно. Я примеряла на себя будущее, что несут эти трое: слава, власть, долг. Но там не было чего-то… Что несёшь с собой ты, Визарий? Ты – загадка, и я хочу её разгадать. Быть может, вот это: Я ж, моя Делия, знай, - была бы ты только со мною, – Сам бы волов запрягал, пас на знакомой горе. Лишь бы мне было дано держать тебя в крепких объятьях, Даже на голой земле сладким казался бы сон. - Этого мне недоставало. Я ещё не знаю, надо ли это мне, но буду думать всерьёз. Ведь ты способен подарить мне такую любовь? Я тебя ещё не до конца поняла. Ты скромен, но кажешься чем-то большим. Кто ты такой, Марк? Ей надо было отвечать. Боги, почему это так легко для всех и так трудно для меня? - Я пока ещё сам не знаю этого. Возможно, ты поторопилась назвать меня достойным. - Но ты узнаешь. Непременно узнаешь! Это написано у тебя в глазах. У тебя удивительные глаза, Марк. Не знаю, почему, но мне всё время хочется в них смотреть. А я хотел, не отрываясь, смотреть на неё. - Ещё ты добрый. И красивый, - заметив мой жест, гневно топнула ножкой. – Не спорь! Может, я просто ищу разумные причины, чтобы тебя любить? Я не мог ей лгать: - Боюсь, что таких причин нет. - Я тоже этого боюсь, - прошептала она. Потом коснулась моей щеки. Я замер, боясь поверить, а она провела пальцем по моим губам и внезапно впилась в них жадным поцелуем… ----------------------------------------------------------------------------------------------------------------- Не сразу до меня дошёл звук отворяемой двери. Я нашёл в себе силы оторваться от её уст – и обжёгся о взгляд Северина. Затруднюсь передать, чего было больше в этом взгляде. Много позже, уже умудрённый опытом я понял, что он любил в Лукреции не только сестру, а всех женщин разом: и мать, которой не помнил, и ту первую, которой пока ещё не знал. Его мужество только начинало пробуждаться, и потому он так отчаянно ревновал её ко всякому, кто грозил у него отнять Единственную Женщину. Это была, конечно, ошибка, и обычно мальчики её переживают. Но Северин Массала не был обычным мальчиком. Несколько мгновений он ошеломлённо молчал, потом резко повернулся и выскочил прочь. Велона вдруг жалобно завизжала и со всех ног кинулась за ним. * * * Я чувствовал себя гадко. Разумных причин не существовало. Кто сказал, что любовь не имеет права на взаимность? Не знаю, что ощущала Лукреция. Остаток дня мы проводили порознь. Томба не понял моих терзаний. - Было бы из-за чего переживать! Тебя поцеловала любимая девушка. Которая, к тому же, отдаёт тебе предпочтение перед другими. Радуйся, дурень! Но я не мог радоваться. Внутри поселилась какая-то сосущая боль, которая никак не желала уняться. Я вливал в себя вино, в надежде, что смёрзшийся комок растает от жара, но легче не становилось, хотя на висках выступал горячий пот. В воздухе витало предчувствие грозы. Гроза и впрямь разразилась, только позже – ночью. Вначале дождь ещё не шёл, и только поэтому мы смогли отыскать… Нет, память снова путает, забегая вперёд. Ей не нравится возвращаться в эти часы, полные томительного предчувствия беды. К этому её приходится принуждать. Подробности… Да, подробности. Мне было трудно смотреть на людей, поэтому я изучал трещины и сучки на столе. И щербины на кружке, которую Томба не забывал наполнять вином. А потом все подробности исчезли, потому что ввалился Мелиор и увидел Йоло. Был такой воин в свите короля Гадеона. Добродушный увалень-бритт лет сорока, весь увешанный кольцами, откованными из захваченного оружия врагов, с лицом, разрисованным синими узорами, как водится у думнониев. Тоже вечный победитель, быть может, поэтому они с Мелиором друг друга терпеть не могли. Мелиор вообще… мало было людей, которых он соглашался терпеть. Йоло был Защитником Короля. Есть такой обычай у бриттов, чтобы рядом с королём всегда находился могучий воин, готовый с каждым схватиться во славу своего повелителя. Вот и схватился. С Валентом, который тоже был изрядно возбуждён – должно быть предчувствием грозы. Я не успел заметить, как всё началось. Они привлекли моё внимание, когда уже летели на пол скамьи, а посетители таверны принялись подбадривать драчунов стуком кружек и воинственными кликами. Долго они друг дружку мочалили. Фабий Валент редко нарывался на драки, считая это ниже своего достоинства, и всегда выходил из них без особых потерь. Но в тот раз он встретил достойного соперника: Йоло порядком раскровенил ему лицо. Остановило драку только появление Массалы. Солдаты повскакали с мест, и сразу воцарилась тишина, в которой слышно было лишь тяжёлое дыхание поединщиков. - Это что? – резко бросил Массала. – Я спрашиваю, воины: это что? Вам нечего больше делать, кроме как выбивать друг другу зубы и выковыривать глаза? Глаз Йоло заплыл до такой степени, будто его не было вовсе. А, судя по тому, как перекосило лицо Валента, зуба лишился именно он. - В чём причина? – продолжал допрашивать центурион. Ответил Йоло, он начинал драку, и всё еще чувствовал себя правым: - Этот римский ублюдок обозвал меня цепной собакой друидов. Я убивал и за меньшее! - Попробуй, - ощерился Мелиор. В самом деле, большей части клыка у него не доставало. Центурион не дал им сцепиться снова. - Ты глуп, бритт, если принимаешь всерьёз пьяные речи глупца! А ты, Мелиор? Я привык рассчитывать на тебя, как на правую руку! И что? В тот миг, когда ты мне нужен, ты затеваешь нелепую драку и увечишь союзников? И поскольку ни тот, ни другой не отвечали, он повернулся к ним спиной и принялся осматривать таверну. Солдаты предусмотрительно жались к стенам. Видимо, зрение Массалы от возраста начало слабеть, но оттого его долгий пронзительный прищур казался ещё более угрожающим. Наконец этот взгляд упёрся в меня. - Ты! Подойди ко мне! Я повиновался. Не сказать, чтобы меня снедала вина. С житейской точки зрения ничего не случилось, кроме того, что Лукреция, пожалуй, сделала свой выбор. Но ледяной стержень застрял где-то внутри и никак не желал таять. - Ты был сегодня с моей дочерью, - тихо сказал Массала. – Вас видел Северин. Он говорил отрывисто, словно что-то мешало ему дышать. Я и не думал отрицать очевидное: - Это был поцелуй. Ничего более. Думается, Массала тоже убивал за меньшее. Но в тот раз его интересовало совсем другое. - Я знаю, - поморщился он. – Дочь не стала бы таиться, даже если б совершила недостойное. И не трясись, речь пока не о тебе! Я хотел спросить о Северине. Ты видел его с тех пор? Он правильно спрашивал. Да, я пошёл за ним. Мне не хотелось, чтобы мальчик решил, будто его предали, будто мы с Лукрецией… в любом случае, ему следовало объяснить. Я потерял его на кладбище. За последнее время население сильно уменьшилось от войн и заразы, которая выкосила Иску десять лет назад, потому часть города жители превратили в колумбарий . Я ещё видел его спину, когда он мчался там, но когда сам побежал следом, оказалось, что мальчик скрылся в лабиринте стен. Я тщетно звал; даже если он слышал, то не пожелал откликнуться. Об этом я рассказал Массале. Он досадливо поморщился, отчего тонкий рот ещё больше стал напоминать рубленую рану – не могут человеческие губы существовать на лице настолько вкось. - Веттий, ты сменился из караула на закате. Мой сын не возвращался в город? Кучерявый, как барашек, Веттий отрицательно покачал головой, не решаясь рот раскрыть при командире. Массала возвысил голос, и стало заметно, как он встревожен: - Мой сын сегодня ушёл из Иски через кладбище. Кто-нибудь видел его? Ответом было молчание. И если всем остальным внушало ужас перекосившееся лицо Массалы, я ощутил жгучий, испепеляющий стыд. И это было намного хуже всего, что он мог бы со мной сделать. Мелиор подошёл, прижимая руку к разбитым губам и слегка шепелявя: - Скоро пойдёт дождь. Надо искать сейчас, пока не смыло следы. Он сразу предположил худшее, о чём не решались и помыслить другие. В этих поисках приняли участие все, кто был в таверне, даже Йоло. Но нашёл его всё же Валент. Быть может Мелиора, как и меня, гнало чувство вины? До той ночи я не придавал значения всем этим россказням о друидах. Хотя сам видел ограду мёртвых и колодец в неметоне. Не то, чтобы не верил, не было причин сомневаться в словах достойных рассказчиков. Но это было так странно и кощунственно – пытаться управлять богами, принося им в жертву людей. Для того чтобы поверить, мне нужно было увидеть то, что сделали с Северином. Вначале мы обшарили кладбище, но никого не нашли, и тогда наш отряд углубился в ближний лес. Мы шли цепью, освещая дорогу факелами, потому что там легко было ноги сломать. Быть может, именно это случилось с Северином, когда он не смог засветло вернуться домой? Солдаты звали его. Я не подавал голос: он никогда не откликнется на мой зов. Грозовые тучи совсем закрыли луну, и только дальние зарницы изредка освещали местность молчаливым потусторонним сиянием. - Здесь! – отрывисто крикнул Мелиор. Все кинулись к нему, спотыкаясь о коряги и рытвины. В первый момент я даже не понял, что не так. Северин лежал на животе в зарослях папоротников, они смыкались над его головой. Мне были видны бессильно вытянутые ноги: одна сандалия потерялась. Белые, тонкие руки лежали вдоль тела. Вид этих рук с вывернутыми наружу ладонями более, чем узкое тёмное пятно вокруг раны между лопатками, заставил меня понять, что он мёртв. Он был уже мёртв, когда его принесли и положили здесь. Потому что папоротники не вытоптаны и даже примяты. То, что мне стало ясно сразу, не мог принять отец. Он упал на колени и отвёл нависшие над телом стебли. И мы замерли в ужасе, потому что ГОЛОВЫ НЕ БЫЛО! Совсем. Тот, кто убил мальчика, унес её, как трофей. Должно быть, сейчас она торчала на колу в каком-нибудь кельтском капище. Массала протяжно застонал. Мелиор отстранил его, сам поднял на руки тело и понёс. Над нашими головами уже грохотало, а в папоротники с шелестом падали крупные капли дождя.
Джулия: По просьбе Atenae - отдельная тема.
Джулия: По просьбе Atenae - отдельная тема.
Atenae: Кладу окончание повести. Джулия, спасибо за отдельную тему. Теперь хоть другим мешать не буду со своей безразмерной историей. * * * Сейчас я думаю, что долгой жизнью обязан решению центуриона Массалы. И ещё тому, что Томба напросился в карательный поход. Потому что я был готов опоясаться мечом и идти с ними крушить друидов. И конечно умер бы, зарубив первого. И загадка осталась бы неразгаданной. Но Томба напросился в карательный поход. Пока я бегал, разыскивая его в казарме с тем, чтобы истребовать своё оружие, он уже седлал кобылу. У ворот строились пять десятков воинов. Не было слышно речей. Нет ничего страшней молчаливого гнева римлян. В городе король Гадеон тоже собирал отряд, чтобы присоединиться к Массале. Но там болтали и сквернословили. Бриттов не до такой степени потрясло совершённое злодеяние, с этим они рождались и жили. Вести отряд думнонийцев должен был Йоло. Командовать крепостью оставался Грациан. Верхами ехали и Массала с Мелиором. Когда я выскочил во двор, Валент как раз крепил на седле мешок с поклажей. Велона, суматошно путавшаяся у меня под ногами с самой ночи, вдруг страшно завыла и полезла к нему, царапая когтями бедро. Валент отшвырнул её пинком. Я подхватил щенка. В крепости определённо пахло смертью, а малышка к тому же потеряла хозяина. Было от чего обезуметь бедному созданию. Собачий вой привлёк внимание Массалы. - Подойди, - приказал он мне. Кажется, за эту ночь он ещё поседел. - Подготовь Северина к погребению, - А потом тихо добавил. – И смотри за Лукрецией. Я кивнул. Он знал, что я выполню приказ, хотя только что намеревался просить его дозволения следовать с отрядом. Но то, что мне было доверено, представлялось не более лёгким. Жаль только, этого не понимал Валент. Я поймал его взгляд, полный нескрываемой, испепеляющей ненависти. Глупец! Он мог предаваться отчаянью и мстить. Я же должен был бессильно наблюдать за горем самой лучшей в мире девушки. И обмывать обезглавленное тело. * * * И всё же Северин сам рассказал мне, что случилось. Он стремился поведать об этом, он кричал правду – каждой чёрточкой, каждой раной, - а я не видел. Я был слеп, как большинство живущих, которых волнуют только речи живых. Позднее, за все годы, что я судил, редко случалось, чтобы всё объяснило тело. Всегда чего-то недостаёт. В тот раз перед глазами была каждая мелочь. Но я не спешил смотреть. Правду сказать, я смотрел совсем в другую сторону. Это трудно было – выполнить оба приказа центуриона разом. Мне не хотелось, чтобы она возилась с останками брата. Но Лукреция развеяла мои сомнения: - Я – римлянка! Плакать мы будем после, когда отомстим. Валент на прощание клятвенно обещал ей отыскать убийцу. И она молча обняла его. Солнце в глазах любимой погасло, но знатные римлянки встречают горе без слёз. И всё же, когда мы спустились в ледник, где поместили тело, перед запертой дверью она вдруг повернулась ко мне, сотрясаемая дрожью: - Обними меня, Марк! Пожалуйста! Не думай ничего, просто обними! И я долго стоял, прижимая её к себе и почти задыхаясь. Но всё было иначе, чем минувшим днём. Если это и страсть, то я не знал ей названия. А потом мы вошли в подвал и зажгли побольше светильников. На этом храбрость Лукреции иссякла. Она закусила губу и опустилась на корточки у стены. Я хотел приласкать её, потом подумал, что милосерднее будет скорее покончить с делом, ради которого мы пришли. Только тогда я впервые решился по-настоящему на него посмотреть. Кажется, прежде я избегал этого, исподволь чувствуя, НАСКОЛЬКО ВСЁ НЕПРАВИЛЬНО! Конечно, у него ведь не было головы… это лицо… я видел его в последний раз таким… потерянным. Он ничего не успел понять. А теперь никто не видит его лица. Друиды отсекли ему голову… Хорошо, что это сделали после смерти: раны на шее совсем не кровили. Вчера Мелиор громко объяснял, как жрецы убили его, нанеся удар вдоль хребта. Он говорил: они всегда убивают жертву таким ударом… Почему? Почему мне кажется, что всё неправильно? Я поспешно перевернул тело на живот и услышал, как охнула за спиной Лукреция. Вот теперь он лежал так, как мы его нашли. И я снова видел то, что видел тогда. Как же я вчера не понял, я же не мальчишка, который никогда не встречался со смертью!.. Стараясь не напугать её, медленно повернулся: - Лукреция, пожалуйста, приведи Грациана. Не надо ей наблюдать всё, что я буду делать. А Грациан, ныне командующий гарнизоном, всегда казался мне человеком с головой. Он сумеет понять. Пока её не было, я снова перевернул тело и раскрыл на нём одежду. И всё окончательно прояснилось. Потом я сел на пол - туда, где прежде сидела она, и стал ждать. Ждать пришлось долго, но я вдруг странно успокоился. Томительное бессилие, терзавшее меня с тех пор, как беда случилась, внезапно ушло. Я не знал ещё тогда, что так будет всякий раз: спокойствие явится, когда задача будет решена. Это плата мне за всё, что последует дальше. Грациан пришёл. Должно быть, ему хотелось видеть меня не больше, чем смотреть на обезглавленное тело ребёнка. Но моего соперника всегда отличало чувство долга, даже Лукреция над этим трунила. - Что ты хотел сказать? А я мучился вопросом, как спровадить отсюда девушку. К счастью, Велона увязалась за ней, и теперь оглашала подвал жалобным воем. Лукреция поспешила взять её за ошейник и вывести вон. Теперь я мог говорить. - Его убили не друиды. - Что ты сказал? Думаю, в этот миг он тоже готов был убить меня, и не только за то, что меня предпочла Лукреция. - Взгляни сам! Я снова перевернул тело на живот. Странно, что я делал это совершенно спокойно. Останки перестали быть для меня мальчиком, которого я знал. Они были теперь лишь слагаемыми задачи. - Тебе случалось наносить такую рану? Грациан молча кивнул, не отрывая от меня своих круглых глаз. - Слишком мало крови. Когда бьют сюда, клинок рассекает вены, идущие к сердцу, и кровь льётся неудержимым потоком. - Это так. - И где она? На тунике только узкое пятно. Он снова напряженно кивнул. - Теперь ещё. Ты знал мальчика, как бойца? Он умел защищаться? Грациан наморщил брови, припоминая: - В борьбе ему недоставало веса, но на мечах был неплох. И на кулаках тоже. Прыткий малыш. - Да. А теперь подумай, могли его взять без борьбы? Принести в жертву, а он и не сопротивлялся? Воин сказал уверенно: - Никогда. - Хорошо. Я тоже так думаю. Но взгляни сам: на запястьях и лодыжках нет следов. Его не связывали и не держали. - Как в таком случае?.. - Погоди! Я сейчас покажу, как. Только ещё одно. Мальчик, действительно, дрался. Смотри! – я поднял правую руку Северина. Костяшки пальцев были опухшими и разбитыми в кровь. Это единственные повреждения, полученные им при жизни. Это единственное, что не лгало нам в лицо! - Он ударил нападавшего, - понимающе прошептал Грациан. - Да. - А потом? - А потом вот, - я приподнял тунику на груди мертвеца. Возможно, несколько часов назад мы и не сумели бы его разглядеть, но сейчас огромный чёрный синяк разливался на этой груди. - Потрогай, - предложил я. Грациан коснулся, и мы услышали, как скрипит под пальцами сломанная кость. - Этот удар его и убил. - Один удар? - Один. Видно по форме синяка. Очень сильный ублюдок! И мой соперник согласился. Он снова смотрел на меня, и в умных, слегка выкаченных глазах стояли понимание, и тревога, и сомнение. Я подтвердил: - Кто-то хотел, чтобы думали на друидов. Он усмехнулся: - Это нетрудно. Зверство вполне в их духе. Что мы будем делать теперь? Этого я не знал. Знал только, что будет, если римляне поверят, что виноваты жрецы. - Ты сейчас командуешь в крепости. Не позволяй, чтобы обижали бриттов. Может статься, они непричём. Он кивнул, соглашаясь. - Да, и уведи Лукрецию. Куда-нибудь на воздух, на башню. Чтобы не видела… - А ты? - Буду выполнять приказ центуриона – готовить к погребению тело. Он направился к двери, а я начал снимать с мальчика одежду. Внезапно Грациан позвал: - Визарий! Я обернулся. Его лицо не очень хорошо было видно в темноте, но в голосе звучало сомнение: - Визарий, а нужно ли, чтобы об этом знали? - Что? - Да, - уже увереннее сказал он. – Ты ведь не можешь назвать убийцу. А Массале надо, чтобы возмездие свершилось, - и, помолчав, добавил. – И Лукреции надо. Я никогда не верил в слепое возмездие. Когда мне твердят, что людям НУЖНО видеть наказание, я всегда думаю: «А если бы вас казнили так, как вы казните невиновного?» Меня казнят уже много лет. К этому нельзя привыкнуть. Но и отказаться я уже не могу. Чаще всего мне удавалось спасти безвинных. Чаще всего. Да… А ведь Северин уже тогда назвал мне убийцу!.. Когда я обмывал покалеченную руку, что-то маленькое, засевшее в ранке между пальцами выкатилось из-под тряпки и упало на каменный пол. Я долго ползал со светильником, пытаясь найти, что же это было. А потом встал на него коленом и зашипел. Это был осколок зуба. Клыка.
Atenae: * * * Морридиг, Верховный жрец думнониев был гнусным стариком, от него мерзко воняло, а лицо напоминало морду волка. Я пришёл к нему вечером. Грациан разрешил, чтобы меня впустили. Мне нужно было, чтобы друид сам сказал… - Что? Не приносили мы в жертву мальчика? Этого – нет. Других – да. Это ты хочешь услышать, римлянин? Я всё ещё не мог понять. Это нужно – понимать чужих богов, всех богов - чтобы осознать, что случилось со мной. - Зачем? Зачем убивать мальчиков? Во имя чего? Он повернулся ко мне, кряхтя и звеня цепями: - Все мальчики когда-то умрут, только некоторые - старыми и беззубыми. Раньше, позже. Есть ли смысл в бессильной старости? Или лучше уйти во цвете лет, совершив что-то достойное и нужное? Ты не понимаешь, римлянин, что боги не могут без людей. Там, далеко, на блаженных островах, они счастливы и легки, как туман. Но чтобы спуститься к нам, им надо напитаться нашей горячей кровью, ощутить нашу радость и боль. Боги обретают жизнь через людей. Тебе ли не знать? Римляне хотели лишить нас силы, они добились, что мы реже стали призывать своих богов, насыщать их живой кровью. И бессмертные удалились от нас. Но теперь ещё хуже. Римляне взяли в боги человека. Он был мёртвым, этот человек. Говорят, что потом он воскрес. Это неправильно – поклоняться жертве. Сила стала утекать из мира. Скоро её не останется вовсе. А боги продолжают сражаться между собой, будто её ещё много. Страшные времена, неправильные времена! Он ощерился, обнажив гнилые осколки зубов: - Ваши боги тоже уходят. Они не слышат вас, вы не слышите их. Или не хотите услышать! – его ухмылка была полна лукавства, словно он что-то знал обо мне. Я пробурчал: - Богам надо внимательнее смотреть под ноги. Они не всегда выбирают то, что им сгодится. Но друид рассмеялся дребезжащим смехом: - Боги всегда знают, кого выбирать. Не стоит думать, будто ты умнее их. Что ты боишься узнать, римлянин? Что в этом мире справедливость требует силы, даже если при этом режут мальчиков? Что служение святым вещам всегда нуждается в жертве? Что, не желая приносить в жертву других, ты должен предложить себя? Тебе придётся это признать. Тебе придётся стать сильным, иначе ты всегда будешь чувствовать то же, что теперь. Откуда он знал, что я ощущаю? Но этот старый колдун, обезумевший от крови, всё понимал. Когда я беру в руки меч, я всего лишь борюсь с собственным бессилием. Ведь я не могу ничего исправить. Только покарать. Только убить. Его казнили два дня спустя. Удавили по-тихому, чтобы не распалять думнониев, а тело забросали камнями во рву. Он был мне гадок, но прежде я всё же пошёл к Грациану. - Друид невиновен. Ты ведь знаешь, кто это сделал? Выбитый зуб, собака и голова в мешке. Он вперил в меня свои круглые глаза: - Да. И чего ты хочешь? Чтобы я отпустил Морридига с извинениями? Тогда завтра мы снова найдём обезглавленное тело. А потом ещё одно. И ещё. Пока он жив… - Но виновен другой! - Да. И я казню Мелиора, чтобы все говорили: Грациан расправился с соперником. По слову умника Визария, который всем натянул нос! - Разве я не доказал тебе?.. - Для суда этого мало! - Хорошо! Тогда я найду больше! Но друида всё равно казнили…
Atenae: * * * Как же я его ненавидел! За своё бессилие доказать очевидное. За невозможность призвать его к ответу. За пустоту в таблине, за то, что Северин больше не погибал от скуки, когда я читал ему Плутарха. За то, что Валент смеялся жирным смехом победителя, и Лукреция улыбалась ему сквозь слёзы. Впрочем, дело даже не в ней. Он стал моей навязчивой идеей, моим постоянным кошмаром. Я знал, что не смогу спокойно жить, пока он есть. И даже если я покину Британию, одна мысль о том, что этот убийца детей торжествует, что люди по-прежнему считают его достойным, лишит меня сна. Нечто подобное я переживал уже с Руфином. Но тогда бессилие было острее. Теперь же я, как охотник в засаде, ждал, когда он ошибётся, когда зацепит меня, и тогда я разоблачу его – при всех! А ещё я хотел понять – почему? Это было очень важно – почему? Должно быть, такие, как он всегда чувствуют опасность. Прежде он пытался унизить меня при всяком удобном случае, теперь же стал осторожен. Он больше не давал мне повода. Он словно смеялся над моими попытками его уличить. Возможно, в своём волчьем роде он, в самом деле, был лучшим. И всё же натура взяла своё. В тот день я бродил по кладбищу, гадая, что погнало мальчика сюда. И, кажется, нашёл. В одной из ниш, рядом с той, где его похоронили, мне попалось имя: Сульпиция Массала. И надпись, я её не запомнил. Что-то обычное, вроде: «Скорбим и помним!» Думаю, там он и погиб. Теперешний я, возможно, отыскал бы следы, хотя прошло уже время. В конце концов, где-то ещё была сандалия, слетевшая с ноги Северина. Но тогда я следов не увидел. Зато увидел Мелиора. Он шёл небрежной походкой. Всегда ходил, немного красуясь, а в тот раз это просто бросалось в глаза. Но здесь-то перед кем? Получше узнав людей, я стал понимать: а перед собой! Идти пред глазами мёртвых, которые знают, но не в силах призвать тебя к ответу, и показывать, КАК ТЕБЕ ВСЁ РАВНО. Как ты не боишься содеянного! Теперь я это понимаю. А тогда его барская осанка просто вывела меня из себя. Я вышел из-за стены. - А он ведь смотрит, Мелиор! Он видит. Странно, с некоторых пор в бешенстве я стал вести себя спокойно, даже лениво. Он резко обернулся, словно его стегнули. Увидев меня, нарочито громко расхохотался: - А, это ты, писака! – и добавил что-то о юношах, которых берут силой. Такие вещи меня обычно не трогают. - Не трудись. Я не стану выбивать тебе второй клык. Мне нужно больше. И вот этим вывел его из себя. - Тебе всегда нужно больше! Жить из милости, жрать чужой хлеб, целовать чужих невест! И я понял!.. - Это он тебе сказал тогда? Он тебя всегда не любил. Не думаю, чтобы отдавал предпочтение мне, но ты-то ведь точно остался позади, Лучший из Лучших! И это он тебе сказал. Что ты сказал в ответ? Впрочем, я уже догадывался. Младший Массала, невзирая на молодость, гордился своим хладнокровием. Только одна вещь могла заставить его выйти из себя и двинуть кулаком человека выше на голову и вдвое сильнее. - Ты посмел оскорбить Лукрецию, ты убил её брата, когда он заступился, а теперь называешь её невестой? Должно быть, Северина он не хотел убивать, и всё вышло случайно: неистовая ярость и один очень сильный удар. Потом, конечно, был страх, когда он осознал. И это страх толкнул его надругаться над телом мальчика, чтобы свалить вину на друидов. Мне бы тогда уже понять, что великолепный Мелиор – трус! Что есть особый вид трусости: не перед лицом врага, этого страха он не знал. Это страх не дотянуться, оказаться не тем, кем мнил себя, кем считали тебя другие. Это потеря положения, которого – в глубине души он это знает – никогда не был достоин. Я не понял. Потому что иначе дело обстояло со мной. Меня он давно хотел убить. И вполне мог это сделать в тот день, ведь я был безоружен. Обличая Валента наедине, я сам не понимал, насколько близко гуляю от врат Гадеса. Что же его остановило? Страх повторить это перед всевидящими глазами мёртвых? Или желание ещё полюбоваться моим бессилием? Он сгрёб меня за тунику, притиснул к стене и зашипел в лицо, обдавая брызгами слюны: - Запомни, щенок! Я тебя не боюсь! Я плевать хотел на твои угрозы. Ты ничего никому не докажешь. Потому что я – Мелиор. Потому что прав сильный. А я сильнее тебя! Он стукнул меня о стену колумбария, развернулся и пошёл прочь, энергично двигая локтями. - А если найдётся кто-то сильнее? - прокричал я вслед, утирая лицо.
Atenae: * * * Я целую ночь отнимал меч у Томбы. В словесном поединке мне его никогда не одолеть, а колотить брата не хотелось. Пришлось его… перемолчать. Я просто запер дверь и сидел подле неё, стараясь не слушать всё, что он говорит. Только жалел, что неосмотрительно устроился с ним по одну сторону двери. Под утро он охрип и сдался. И всё же, когда я направлялся во двор, он ковылял за мной и зудел, что я давно не упражнялся и совсем не спал нынче ночью. Как будто это имело значение? Грациан, всё ещё командующий крепостью, учинял утренний смотр. Валент красовался своей выправкой, как обычно. Даже Йоло по какому-то делу случился в крепости. Жаль только, Лукреция покинула больного отца и тоже вышла подышать. - Мелиор, обернись, – сказал я. Горло стиснуло, у меня так бывает от волнения, потому говорил очень тихо. Но он услышал. Медленно, очень медленно, очень небрежно обернулся через плечо и сплюнул: - О как! Писака раздобыл новое стило. Меч снова висел у меня на поясе. Почему Томба не хотел его отдавать? Едва ли боялся за меня – ему ли не знать моё искусство. Просто мой брат всегда был мудрее, он хорошо понимал, чем окончится эта затея. Но мог ли я отступить? - Фабий Валент! Я обвиняю тебя в смерти Северина Массалы. Ты трус и убийца детей! Дерись, во имя Справедливости! - О как! – повторил он в манере, которая меня всегда раздражала. – И ты, красавчик, можешь это доказать? - Могу, - сказал я, обнажая клинок. - Какой дурак дал ему подержать железку? Эй, там, отберите, пока он себе яйца не отрезал! - Этот меч всегда был моим. - А станет моим. Сейчас порежу тебя на куски – и возьму! - Нет, - отвечал я громко. – Если я умру, этот меч кинут в реку по обычаю бриттов. - Да будет так! – отозвался Йоло. – Дерись спокойно, сынок. Во имя справедливости. Он скрестил на груди свои могучие руки в синих разводах племенных узоров и встал, точно страж, охраняющий храм. Томба занял место по другую сторону площадки. Его чёрное лицо было непроницаемо, словно не он совсем недавно пытался меня остановить. И я понял, что действительно – пора! Валент был уверен в себе. Я столько времени скрывал свои умения, что он рассчитывал покончить со мной одним ударом. Я ответил на этот удар страшно – уведя лезвие вниз, распластал его кожаный нагрудник повдоль, не задев, впрочем, тела. Он заметно изумился и стал осторожнее. И всё же на мечах я был сильнее него настолько, настолько сам он сильнее Северина на кулаках. Он был лучшим в своём деле – копейном, мог нерушимо стоять в стене щитов. Но гибкости и быстроты не хватало, едва ли он когда-то учился искусству одиночного боя. И мне вдруг захотелось, чтобы он тоже почувствовал себя двенадцатилетним подростком в руках человека, который может сделать с ним ВСЁ. Никогда после я не казнил преступника так долго. Сначала клочьями спустил с него одежду. Панцирь мне крепко мешал, но я удачно зацепил плечевое крепление, и когда он обвис, Мелиор сам от него избавился. Я отошёл в сторону, позволяя это сделать. Он начал нервничать, суетиться, и всё чаще пропускал мои удары. Потом, когда нагрудника не стало, я резанул его поперёк живота. Не очень глубоко, но внезапная боль кинула его на колени. - Сильный – прав! – крикнул я ему, отходя и давая подняться. Он делал это неохотно, и в глазах появилось что-то от затравленного зверя. Но Мелиор не мог выказать страх при всех, и он встал под мой клинок. Некоторое время я дразнил его, отступая и заставляя думать, что вот-вот он меня настигнет. А потом ушёл в сторону и скользящим ударом рассёк ему спину до костей. Он снова упал. - Так ты говорил: сильный – прав? Вставай, мы это проверим! Ноги Валента уже не держали, он дышал со всхлипом, но всё ещё вяло пытался отводить мой клинок. Ему было больно. На мой взгляд – недостаточно! Я отсёк ему кисть. Он уронил меч и тупо уставился на поток крови, льющейся из обрубка. Я стоял над ним. - Ну! Сделай что-нибудь. Ты же – Лучший! Валент поднял враз посеревшее лицо. В нём уже не было ничего от Мелиора, которого я ненавидел. - Убей, - прошептал он. - Так сильный всегда прав? – спросил я. – Ты был прав, убивая мальчишку? Его лицо исказилось мукой, но во мне не было жалости. - Лонга, – раздалось за моей спиной. – Довольно! Убей! Я успел поймать выражение облегчения и благодарности на измученном лице. И во мне в последний раз всколыхнулась ненависть. Но я не стал удерживать клинок, смахнувший его красивую голову с плеч. Я умер и снова воскрес. Но этого почти не помню. Помню, как поднялся и побрёл к воротам, таща меч за собой, потому что не в силах был его поднять. Клинок с противным звуком скрёб каменные плиты. Помню, как меня пытались поддержать чьи-то руки. Я отдал в эти руки меч и закрыл глаза, засыпая. И проспал очень долго. Никогда после поединка я так долго не болел. Должно быть, это была расплата за то, как я казнил Валента. С тех пор я всегда убиваю так быстро, как только могу. Окончательно придя в себя, я увидел у своей постели осунувшегося Томбу и почему-то Грациана. Попросил пить, Нубиец поднёс мне чашу, а помощник командира приветливо поднял руку: - С возвращением, Визарий! - Аве, Грациан! Он усмехнулся, поняв намёк, но не обиделся на шутку. Я попытался встать, но он сказал: - Лежи. Поединок обошёлся тебе дорого. - Мелиору дороже. - Да, - его усмешка походила на судорогу. – Я всё думаю: не милосерднее было мне самому его судить, чем выдать на расправу Мечу Истины? - Ты знаешь, кто я такой? - Воины знают. Не всякий умирает после поединка во имя справедливости. Это Богом даётся только лучшим из лучших. Странно ли, что я слышать это не мог? - Я не ведаю своего бога. А что знаешь о нём ты, христианин? До сих пор о Мечах Истины я разговаривал только со Стилихоном. Грациан посмотрел на меня пристально, и впервые его круглые глаза показались мне невозможно печальными: - Я думаю, что апостол Павел сказал: «Этого-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам». Какая разница, как ты будешь Его именовать, если ты уже служишь Ему? «Ибо Он назначил день, в который будет праведно судить вселенную, посредством предопределенного Им Человека, подав удостоверение всем, воскресив Его из мертвых». - О как! – сказал Томба и под моим взглядом чуть не прикусил язык.
Atenae: * * * Когда я смог выходить из комнаты, Сергий Массала тоже поднялся с постели. Узнав, что я на ногах, он призвал меня к себе. Центурион был ещё слаб, он сидел в стариковском плетёном кресле. Я и не думал, что подобное может найтись в его покоях. Он и выглядел стариком, но это не смягчило его лицо. - Подойди, Визарий, - приказал Массала сквозь кашель. У него была сильно повреждена грудь – постарались «добрые бритты из Кернова». В этой груди хрипело и клокотало, так что я с трудом различал слова. Я приблизился. Он долго и пристально изучал моё лицо. Никогда прежде так на меня не смотрел. - Старый дурень, - наконец сказал Массала. – Должен был сразу разглядеть эти глаза. Значит, не можешь убивать без вины, сынок? А скольких прежде ты убил? - Не знаю. Я не считал. - Многих, - кивнул Массала. – Я вижу – многих. Книжник! Он то ли рассмеялся, то ли застонал со всхлипом. - «Зачем жить?» – вот, что говорят эти глаза. А ещё они говорят: «Полюбите меня!» Ты ведь сам этого никогда не скажешь? А я старый дурак. Как я позволил тебе поселиться здесь? На горе моей семье… Непостижимо! Он же меня обвинял! - Не я убил Северина. - Нет, не ты. Ты сделал больше… А теперь чего ты хочешь, Визарий? Я уже понял то, что он пока не хотел говорить вслух: - Мне придётся уйти? Он возвысил голос: - А ты как думаешь? Позволить тебе жить дальше в крепости, когда они помнят, что ты сотворил? Когда они шепчутся у тебя за спиной и ждут нового знамения? И три сотни испытанных солдат на глазах превращаются в кучку мистиков, неспособную исполнять приказы. То-то радость местным колдунам! - А как же Лукреция? – вымолвил я, и сам услышал, что вышло жалобно. - Ты можешь поговорить с ней, - пробурчал центурион, отворачиваясь. * * * - Здравствуй, Марк, - сказала она, не глядя мне в лицо. Никогда Лукреция не прятала взгляда. - Посмотри на меня! – попросил я. – Ты тоже считаешь, что я виновен? - Нет, - шепнула моя любимая, но глаз не подняла. - Твой отец хочет, чтобы я ушёл. Ты пойдёшь со мной? - Нет, - так же тихо сказала она. Я не мог не спросить: - Почему? - Ступай, Марк. Я буду молить за тебя Богов. - Почему? – настаивал я. Мне нельзя было уйти, не получив ответа. Ведь я её не предавал! – Почему ты не отвечаешь мне? И тогда она впервые подняла лицо. Непостижимо: оно было спокойным! - Быть может, Марк, я ищу причину, чтобы не любить тебя. Неожиданная тяжесть словно вошла в мои лёгкие вместе с воздухом и упала вниз, причиняя немыслимую боль. - А если такой причины нет? – только и смог я сказать. Но она ответила: - Есть. Я тебя боюсь. Потом вдруг заговорила торопливо, словно спеша оправдаться перед собой: - Твой бог проклял тебя. Идти с тобой – это как обручиться со смертью. А я люблю жизнь! Я хотела прожить эту жизнь с тобой. Если б ты только мог… - Что? - Быть таким, как все. Почему ты не захотел? Ты же всегда будешь один, Визарий! …Томба нашёл меня на берегу Экса, где я бездумно бросал гальку в воду. Нубиец сел рядом и тоже зацепил горсть камней. Благо, их было довольно вокруг. На пару горстей его терпения хватило. Но, зная, что я могу молчать невозможно долго, он всё же заговорил. Спасибо брату, он не стал кидать камни в меня, напоминая о своей правоте! - И куда теперь? Это я уже обдумал. - К думнониям, вместе с Йоло. Хватит быть слепым разиней. Пора учиться читать следы. - Что-то не припомню такого рвения прежде! - Долго жить хочу, - сказал я. - Ну, наконец-то! – провозгласил мой брат и увернулся, чтобы не получить по шее. * * * Мы покинули Британию полгода спустя, когда бушевали весенние шторма. Корабельщик-сакс был отчаянный малый, он не боялся моря. Томба боялся, и я тоже, и Велона, но нам приходилось терпеть. Напрасно Йоло уговаривал нас погостить подольше, мне не сиделось на месте. К тому времени я мог поднять оленя в ночном лесу и больше не стыдился своей бороды. Но камень из Иски всё так же лежал у меня внутри. Много позже в Константинополе, увидев у торговца книгами список элегий Тибулла, я развернул его и прочёл первое, что попалось на глаза: Кто же тот первый, скажи, кто меч ужасающий создал? Как он был дик и жесток в гневе железном своём! И это было, точно голос из прошлого, точно слова Лукреции. Она наверняка не раз читала этот стих после того, как я ушёл. Потом отыскал то, что ей всегда нравилось: Вижу я, быть мне рабом: госпожа для меня отыскалась; Ныне навеки прощай, древняя воля отцов! Рабство печально моё, и цепи меня удручают; Но горемычному впредь пут не ослабит Амур. Я усмехнулся и отложил свиток, так и не купив его. Не для меня такая лирика! Нет, мне незачем проклинать железо и кузнеца. Не меч принимает решения, а рука, что движет мечом. Сожалею ли я? О том, что сделал с Мелиором – нет. Как сделал – пожалуй! Но я заплатил за это двумя неделями тяжких страданий. И всей последующей жизнью. Всему своя цена. Я потерял Лукрецию, но взамен обрёл себя. А быть одному – в конечном итоге оказалось не так уж трудно. Коллеги если Вам не надоело, скажите. А то это даже далеко не середина.
стелла: Господи ну о чем вы! Еще!
Atenae: Сегодня ещё? Или до завтра подождёте?
полная версия страницы