Форум » Господин, который редко смеется » Золушка » Ответить
Золушка
jude: Название: "Золушка" Автор: jude Бета и соавтор: Рыба Фэндом: "Мемуары графа де Рошфора" Персонажи: Рошфор-отец (в детстве - месье Шарль-Рене), виконт Сезар де Рошфор, кормилица Мари и другие. Жанр: Джен, гет Рейтинг: G Статус: закончен Отказ: Куртилю, Стелле, Рыбе и Lys Краткое содержание: детские проделки Рошфора-отца и Рошфора-сына. Примечание №1: время действия - весна 1605 года и 1583-1588 гг. Фанфик сюжетно связан с фиками "Невысказанные слова" и "Луна" Примечание №2: критику и замечания очень приветствую! :)
Ответов - 19
jude: Сезар не любил фройляйн Маргариту – дальнюю родственницу и компаньонку мадам. Как не любил все, так или иначе связанное с мачехой. Худая, прямая, как палка, с острым носом и черными глазками-бусинками, фройляйн Маргарита напоминала крысу, когда та стоит столбиком и принюхивается: не найдется ли в кладовке, чем поживиться. Мадам звала ее Ретхен, а виконт (за глаза, конечно) – Ратхен, крыской. Ратхен вот уже семь лет носила траур по жениху, умершему от воспаления легких, и хранила в медальоне прядь его тусклых волос. Ратхен до смерти боялась сквозняков, держала окна закрытыми и велела топить камин в своей комнате даже летом. Ратхен вечно брюзжала и жаловалась. Ратхен тайком плакала над «Чудесами Богородицы». Словом, Ратхен была типичной старой девой. А еще она считала, что мальчики должны быть тихими, послушными и не доставлять взрослым хлопот. Когда Мишель, Рене и Анри с топотом и гиканьем проносились по коридорам, немка прижималась к стене, испуганно шепча: «Oh, mein liber Gott… Это не есть дети, это есть kleine дикари!»1 На Сезара фройляйн Маргарита вообще была глубоко обижена после того, как виконт засунул крысенка в мачехину корзинку с рукоделием. А ведь он не со зла! На кухне обитала толстая одноглазая кошка черепахового окраса. Откуда она появилась и как потеряла глаз, виконт не знал. Имени у нее не было, и всяк звал ее на свой лад. Кухарка – Умницей за то, что та нещадно истребляла мышей в кладовке. Горничная Иветт – Кривой Фани, а садовник Жермен – Шлюшкой, потому что каждую весну у кошки округлялись бока, а потом она вылизывала малышей, пряча свое семейство в чулане - подальше от досужих взглядов и шаловливых детских рук, так и норовящих потискать котят. Сезара, обедавшего на кухне с прислугой, кошка, видно, тоже считала кем-то вроде котенка, пыталась по-своему приласкать и даже накормить: приносила полузадушенных птичек и мышек. Ей, должно быть, казалось, что худенького, вечно грустного мальчика в замке держат впроголодь. Виконт всегда благодарил Кривую Фани за подношение, гладил, чесал за ушами, но так просто от нее было не отделаться. Кошка садилась напротив и не двигалась с места, пока ребенок не брал угощение. Потом уходила с гордо поднятым хвостом: мол, у меня дитё с голоду не пропадет! *** В то утро виконт уже спешил на урок, когда Фани принесла ему еще живого крысенка, голенького, розового и большеухого. Сезар долго разглядывал это чудо, думая, что же с ним делать. Крысенка было жалко. «Надо будет выпросить у кухарки молока», - размышлял мальчик. Ему и в голову не приходило, что такая кроха не сможет пить сама. За спиной виконта послышались шаркающие шаги и гнусавое бормотание – старик-педант вполголоса декламировал кого-то из латинских поэтов: «Блажен лишь тот, кто суеты не ведая, как первобытный род людской…»2 Не желая попасться с крысенком в ладони, Сезар спрятался в гостиной и выждал, пока учитель не поднимется по лестнице. Ходил мэтр Бальзак тяжело, будто придавленный грузом своих обширных знаний. И не имел привычки глядеть по сторонам, а потому не заметил уловки своего подопечного. В гостиной было пусто и тихо. Иветт, покончив с уборкой, любезничала на крыльце с молодым посыльным. Господин граф, получив какое-то важное письмо из Парижа, с самого утра сидел за бумагами и даже завтрак велел подать в кабинет. А госпожа графиня еще изволили почивать. На резном столике у окна стояла забытая корзинка для рукоделия с откинутой крышкой. И виконт не придумал ничего лучше, чем устроить крысенку гнездышко среди мотков разноцветной пряжи: - Здесь тебе будет мягко и тепло. Не бойся, я скоро приду. Уложив питомца спать, мальчик для верности прикрыл крышку и опрометью бросился в классную комнату: мэтр Бальзак не терпел опозданий. *** Рисовать генеалогическое древо дома де Роан Сезару быстро наскучило. Он перевернул лист чистой стороной вверх и принялся за портрет своего педанта, мирно посапывавшего на стуле. Очки у почтенного мэтра едва держались на кончике носа, рот приоткрылся, а нижняя губа смешно оттопырилась и подрагивала при каждом вдохе. Виконт настолько увлекся, что совершенно позабыл о крысенке. Он как раз заканчивал рисунок, когда стены замка потряс истошный, леденящий кровь визг. Сомнений не было – мачеха обнаружила его "подарок". Мэтр Бальзак шумно вздохнул, поправил очки и откашлялся: - Итак, на чем мы остановились, молодой человек? Но продолжить урок им не дали – на пороге классной комнаты возникла грозная, словно ангел мщения, фройляйн Маргарита: - Господина фиконта – к госпоше графине немедленно! Ратхен пребольно ухватила мальчика за руку цепкими худыми пальцами и потащила вниз, не обращая внимания на слезы и мольбы. На крики графини сбежались все обитатели замка: от господина графа до прочих чад и домочадцев. Даже младший поваренок был тут — с большой скалкой наперевес, словно готовый защитить мадам от неведомой напасти. Сама мадам – белее своего батистового пеньюара – с ногами забралась на кушетку и все повторяла: - Этот ребенок… этот несносный ребенок скоро вгонит меня в гроб… На ковре лежала опрокинутая корзинка, из которой вывалились спицы, булавки, мотки ниток, начатое вязание и прочие дамские мелочи. Кормилица отняла Сезара у фройляйн Маргариты и крепко прижала к себе, утирая ему лицо своим передником: - Что ты опять натворил, горюшко мое?! Господин граф наклонился и, брезгливо морщась, двумя пальцами подобрал что-то с ковра: - Вас напугало это, мадам? Всего-то слепой крысенок. Бедняга, похоже, сам издох от страха, - Рошфор распахнул створки окна и выбросил трупик в сад. – Право, вы так кричали, что я ожидал увидеть тут, по меньшей мере, гадюку. Виконт поднял мокрые ресницы и с изумлением понял: отец вовсе не гневается. Он улыбается, криво – одной половиной рта, словно пряча улыбку, но все же улыбается! А в глазах у него пляшут озорные искорки. Ни дать ни взять - школяр, удравший со скучного урока! Отец улыбается ему. Не Мишелю, не Рене и не малявке Анри, а Сезару. Быть того не может! Еще до конца не веря своему счастью, мальчик робко улыбнулся в ответ. - Этот ребенок… - вновь пролепетала графиня, не двигаясь с кушетки, - говорю вам, он смерти моей хочет… - Как фам не софестно так пугать mutterchen?!3 - подала голос Ратхен. – Что, если бы у петняшки разорфалось сердце? Однако Сезар уже осмелел, выпустил подол кормилицы, сморгнул слезы и, глядя на мачехину компаньонку огромными честными глазами, тихо проговорил: - Я не нарочно. Он был такой хорошенький – я думал, мадам обрадуется. Ей ведь нравятся крысы… Вас, фройляйн, она вот очень любит! Бедная немка беззвучно открыла рот, потом закрыла, потом опять открыла, словно выброшенный на берег карп, а малыши Рене и Мишель так и покатились со смеху: - Фройляйн Крыска! Фройляйн Крыска! Им вторила прислуга. Даже граф не удержался от усмешки, но тут же нахмурился, взял старшего сына за ухо и сказал, что вместо обеда ему придется отведать розог. Выйдя в коридор, Рошфор отпустил мальчика, весьма чувствительно наподдал ему пониже спины и с напускной суровостью промолвил: - Стыдитесь, сударь! Мадемуазель Маргарита – почтенная дама, заслуживающая всяческого уважения. И предана нашей семье. А вы... – граф махнул рукой, - ступайте в свои покои и не показывайтесь мне на глаза до вечера, а лучше – до завтрашнего утра! Иначе я за себя не отвечаю. Но ребенок, вместо того, чтобы покорно склонить голову, сказать: "Простите, papa!" и чинно удалиться, обернулся, шагнул к отцу и замер в нерешительности, засунув палец в рот. - Что же вы медлите, виконт? – граф потер переносицу, что было у него признаком подступающего раздражения. - И впрямь, хотите получить розог? Так я распоряжусь. - Не-а… - еще секунда и он бы обнял отца, но теперь момент был безвозвратно упущен, и Сезар, вздохнув, поплелся к лестнице. Поднявшись на один пролет, мальчик лег животом на широкие перила, рискуя сверзиться вниз: - Господин граф... А ведь вы на меня не сердитесь?.. - Если вы думаете, что я на вас не сержусь, то вы очень ошибаетесь, молодой человек! И я рассержусь еще больше, если вы… тотчас не слезете с перил! Ребенок соскочил на ступеньки, пошатнулся, едва не упав. Охнул, сгорбился, весь как-то съежился, ухватился за перила и зашагал наверх, приволакивая левую ногу, точно арестант, прикованный к пушечному ядру. "Ну вот, похоже, опять готов разрыдаться! И что я такого сказал?" — Рошфор смотрел вслед сыну со смесью досады и какой-то горькой нежности. Он сам не понимал сейчас, на кого ему злиться: то ли на покойную жену, которой пришла блажь прокатиться верхом, будучи на сносях; то ли на самого себя, что не сумел ей отказать; то ли на виконта, появившегося на свет раньше срока. Граф часто сравнивал Сезара с младшими детьми — здоровыми, бойкими, розовощекими мальчиками. Всегда опрятные, милые и веселые. А старший... старший напоминал вороненка в голубиной стае. Тщедушный, хромой, неуклюжий. Любое платье, как бы ловко оно ни было скроено, висит на нем будто мешок на огородном пугале — все труды портного пропали даром. Лицо и руки вечно чумазые, не отмываются, сколько мыла на них ни потрать. А жесткие черные кудри вьются, как Бог на душу положит, никакой гребень их не берет. Одно слово — чучелко! И из-за каждого пустяка — глаза на мокром месте. Вот ковыляет по лестнице, всхлипывает, и не возьмешь в толк отчего! А ведь какое представление устроил сегодня с этим крысенком! Артист, да и только! Откуда что взялось? Эх, догнать бы его сейчас, схватить на руки и никогда больше не отпускать! Однако граф ничего подобного не сделал, лишь проводил сына взглядом, а когда тот скрылся за поворотом, с размаху стукнул кулаком по обшитой дубом стене. - Хороши, сударь мой! Нечего сказать! - Мари, кормилица и нянька виконта, вот уже несколько минут наблюдала за сеньором из-за полуоткрытой двери гостиной. - Правильно господин де Марильяк назвал ваше сиятельство трусом. - И почему же я трус, интересно знать? - хмыкнул граф. Мари, дородная и круглолицая, как все бретонские крестьянки, медленно выплыла из залы и бесстрашно остановилась напротив хозяина: - Да потому, что боитесь лишний раз приласкать родное дитя. И из-за кого? Из-за этой немецкой ведьмы? Жена - она на то и жена, чтоб мужу подчиняться. А хозяйка вертит вами, как хочет! Вытянули бы вы ее раз палкой вдоль хребта - быстро бы в разум вошла. - Забылась?! - Рошфор занес было руку для пощечины, но опустил, так и не ударив. - Думай, что говоришь, если говоришь о госпоже. Не то сама познакомишься с палкой. - Изведет она вас, сударь, - женщина горестно поджала губы, - помяните мое слово. Она ж не любит никого. Только себя раскрасавицу. - Мари протянула руку, несмело коснувшись ладони хозяина кончиками пальцев. - Ступай, - хмуро выговорил граф. – Твое место - рядом с виконтом. А если мне понадобится советчик, я найду к кому обратиться, будь покойна. - Ах, сударь мой! - не смея долее спорить, Мари лишь укоризненно качнула головой, присела в книксене и пошла в детскую. А граф постоял еще некоторое время в раздумьях и отправился в кабинет, приговаривая: - Фройляйн Крыска… гм… гм, а ведь, действительно, похожа! - Ваше сиятельство сегодня в добром расположении духа! – приветствовал его секретарь. – Хорошие вести из столицы? - Да нет! Затворив дверь кабинета, Рошфор внезапно расхохотался во все горло, а отсмеявшись вволю, кивнул секретарю, напуганному такой неуемной веселостью: - Просто вспомнил, как я ребенком засунул матушкиной компаньонке в пудреницу дождевого червя. Ох, визгу-то было! *** За обедом слуги только и обсуждали конфуз немки да хвалили находчивость господина виконта. А Сезар, румяный от смущения, незаметно опустил тарелку под стол и скормил Кривой Фани половину жареного цыпленка – в благодарность. Позже, готовясь отойти ко сну, виконт вдруг спохватился: - Надо будет завтра найти крысенка и похоронить его по-христиански. Знаешь, Мари, я ведь даже не успел придумать ему имя… - Похоронить по-христиански! Выдумаете тоже! – кормилица неодобрительно покачала головой, надевая на мальчика ночную сорочку. – Боюсь, сударь мой, по вашему крысенку уже справили поминки дворовые коты. А вот с фройляйн Маргаритой нехорошо вышло… - Да ну ее, - промычал Сезар, выныривая из ворота рубашки. - Она противная! - Противная, не противная, а прощения попросить стоит. Как сами думаете, а? Я завтра утречком нарву ирисов – ее любимых. Отнесете фройляйн букет и извинитесь. А сейчас помолитесь Матери Божьей и спите себе спокойно. Виконт зевнул, натягивая одеяло до подбородка: - Мари, а почему батюшка сегодня смеялся? - Верно, себя вспомнил в ваши годы, - кормилица присела на край постели. – Тоже был проказником, каких мало. - Господин граф? – Сезар недоверчиво округлил глаза. – А ты откуда знаешь? - Как не знать? Я ж девчонкой служила в поместье ее светлости мадам Екатерины – вашей бабушки, стало быть. А как сделал король нашего графа наместником Берри – он меня с собой и увез. - Зачем? – виконт даже сел в кровати. - За домом следить да вас растить, - женщина уложила дитя на подушки, поплотнее закутав, и тихонько вздохнула. Рано ему еще знать, зачем молодые господа берут в услужение крестьянских девчонок. - А дальше? – потребовал мальчик. – Не усну, пока не расскажешь, что было дальше! - Граф выдал меня за своего кучера. Приданное дал щедрое. Только года не прошло, как муженек мой расшибся насмерть. Во хмелю был, карету перевернул, жеребца барского сгубил и сам сгинул. Может, грешно так говорить, но мне его не жаль. Пил он крепко, меня поколачивал, а я брюхатая была. Николя – кровиночку мою - Господь тоже вскорости прибрал. Молока у меня было вдоволь, да он слабенький был, грудь брать не хотел. А там и вы родились, сударь мой, – мне на радость. Как взяла вас на руки, такого крошечного, так сердце у меня и захолонуло. Вы ж не плакали, только вздыхали: «ква, ква» - точно лягушонок. Ну, думаю, своего не уберегла – хоть графского сыночка выхожу. Ночей спать не буду. И выходила! Вон, каким красавцем стали. Виконт давно спал, положив ладошку под щеку, и кормилица продолжила шепотом, обращаясь не столько к ребенку, сколько – к самой себе: - Вы не серчайте на батюшку, сударь. Он ведь вас любит, поверьте. А уж по матушке вашей, покойнице, как убивался! Я боялась, умом тронется или порешит себя, не иначе… – Мари смахнула слезинку. – Он хороший человек, да невезучий. А что гневается часто – с детства с ним это. Нрав переменчивый, будто погода в мае: вот только солнышко светило, не успеешь глазом моргнуть – как уже гроза налетела. Никто с ним совладать не мог. Сколько мадам Екатерина его бранила и корила, сколько розог на него извела! Все без толку. Доктор говорит, это болезнь такая – разлитие черной желчи. Разве ж оно розгами лечится? Мари снова вздохнула, перебирая воспоминания, как перебирают дорогие наряды, весь год пролежавшие в тяжелом кованом сундуке, пересыпанные сушеной лавандой от моли. Вот он появился в воротах замка, словно королевич, сошедший со страниц волшебной сказки. Господин Шарль-Рене, наваррский принц, младший сын мадам Екатерины. Приехал домой на пасхальные каникулы. На нем – темно-вишневый колет простого кроя, с отложным воротником. Туго накрахмаленные брыжжи, в которых и голову-то не повернешь, мадам Екатерина называла бесовским изобретением. Модные при дворе светлые платья, золотые цепочки и жемчужные серьги также были у нее не в чести. Дети герцогини одевались неброско, однако их костюмы всегда шились из самого лучшего атласа и бархата. Бросил поводья конюху. Спешился. Он невысокого роста (месье Сезар, видно, тоже будет невысоким), но ладный собой. Неспешно прошествовал в дом, мимо челяди, высыпавшей ему навстречу. На ходу стянул замшевые перчатки, сорвал с головы шапочку с пушистым белым пером и вместо того, чтобы отдать своему камердинеру, вдруг кинул все это девчонке в замызганном переднике и коротко приказал: - Унеси! Девчонка ахнула, едва успела поймать брошенное, выронив зажатую в кулаке тряпку. Начищала до блеска столовое серебро, да так и примчалась с тряпкой в руке – поглазеть на месье Рене. Старших братьев графа – месье Анри и месье Бенжамена – она и раньше видела. Но они были совсем большими мальчиками, а этот – ее ровесником. Она только теперь приметила, какие темные у него глаза – будто переспелые вишни. Волосы светлые-светлые, почти белые, а глаза темные, и брови с ресницами – черные! Из оцепенения ее вывел крепкий подзатыльник, полученный от кухарки: - Поклонись, дуреха! Да, смотри, господские вещи не замарай! Девчонка неловко присела, бережно прижимая к груди шапочку с перчатками, а молодой господин звонко рассмеялся, довольный удавшейся шуткой: - Не поймала – я б тебя за волосы оттаскал! Мари тогда подумала, что месье Рене, наверное, очень дурной и злой мальчик. Но вечером, когда она собиралась ложиться спать, юный граф с плачем влетел в ее каморку при кухне: - Спрячь меня! Спрячь меня куда-нибудь! Матушка читает письмо ректора, а как дочитает – пошлет за розгами! Она и спрятала – в сундуке, где хранились все ее небогатые пожитки: зеркальце с отколотым краем, простые деревянные четки, три смены белья, новый крахмальный чепец с кружевом да нарядное платье, перешедшее по наследству от сестры. Почти неношеное: сестру, как и всю их семью, прошлой зимой унес кровавый кашель. Одну Мари-Сюльгвенн Господь пощадил. Сундук служил девочке то столом, то гардеробом, то постелью. Другой мебели, если не считать колченогого табурета, в каморке не было. - Полезайте, сударь, - Мари откинула крышку. – Поместитесь? – потом закрыла сундук, бросила поверх соломенный тюфяк и погасила свечу. Никто бы и не подумал искать месье Рене у маленькой золушки, но граф сам себя выдал. Мари почти задремала, когда из сундука раздалось оглушительное: «А-а-пчхи!» - Тише, сударь! Бога ради, тише! Мальчик пробурчал что-то невразумительное и снова чихнул, да так, что девочка едва не свалилась на пол вместе с тюфяком. На шум заглянула встревоженная кухарка: - Детка, ты не заболела, часом? Дай-ка я тебе лоб пощупаю, нет ли жара. Мари не успела ни согласиться, ни возразить, как крышка сундука приподнялась, и в щелку выглянул месье Рене – взлохмаченный и красный, будто маков цвет: - Чуть не задохнулся от этой чертовой лаванды… пчхи! Что тут говорить: розги получили оба. Господин граф – двойную порцию. За «успехи» в коллеже и за то, что прятался от наказания. А Золушка – за то, что помогала ему. *** Виконт внезапно открыл глаза, оперся ладонью о подушку, приподнялся и невидящим взором уставился на кормилицу. Мари поспешно перекрестила ребенка и повернула его на другой бок: - Шшш… Спите, спите, сударь мой, я рядом. Мальчик забормотал во сне, вздохнул и затих. Женщина легонько дотронулась до его щечки. Только бы опять не началась горячка. *** Вот еще воспоминание – через три года после того, как она прятала графа в сундуке. Месье Рене уже неделю мечется в жару, бредит и никого не узнает. Лекарь не хочет отворять кровь: пациент и без того слаб, новое кровопускание его убьет. Остается уповать на чудо Божие. Мари бежит к себе в каморку падает на колени, и молится так истово, как не молилась никогда в жизни. Даже когда умирали батюшка с матушкой. Она тогда была маленькой и несмышленой. А теперь знает, что в тот миг, когда перестанет биться сердце месье Рене – остановится ее собственное. Мари никому об этом не рассказывает, ни кухарке, ни судомойке, ни старшей горничной. Это ее тайна. А еще Мари знает, отчего болен господин граф. Его кузину – золотоволосую красавицу Изабо де Пон – на днях выдали замуж за герцога де Ларошгийона. Ларошгийон – старик, ему, по меньшей мере, тридцать лет. И он не любит мадемуазель Изабо и вполовину так сильно, как любит ее месье Рене. Но брак между ними невозможен. Их связывает слишком близкое родство. Кроме того, месье Рене – гугенот, а мадемуазель Изабо – папистка. Мари – тоже папистка, хоть и служит у гугенотов. Мадам Екатерина часто говорит, что Мари следует принять истинную веру. Но ведь истинная вера – католическая, а вовсе не протестантская! Как же сложно все в этом мире! На кухне сплетничают, что матушка мадемуазель Изабо – очень торопила свадьбу. И что месье Рене не пригласили на торжество. А он возьми да и явись незваным! И будто бы уговаривал невесту бежать и тайно обвенчаться. И будто бы она почти согласилась. Но, как бы то ни было – мадемуазель Изабо пошла под венец со стариком-герцогом, а месье Рене вернулся домой насквозь больным и в тот же вечер слег с мозговой горячкой. Девочка покидает каморку, взбирается на второй этаж и серой мышкой проскальзывает в спальню графа. Чудеса, но ни госпожа герцогиня, ни седой лекарь ее не гонят! Мадам Екатерина беззвучно плачет, не утирая слез, градом катящихся по щекам. Сердце Мари пропускает удар: «Умер?» И в ту же секунду до ее слуха долетает: - Очнулся! Золушка, он очнулся! Замирая от собственной дерзости, Мари приближается к постели графа. Матерь Божья, как исхудал! Один нос остался! Во время болезни мальчика гладко остригли, и Мари жаль его густых льняных кудрей. На висках - бисеринки пота, значит, жар спал. А в глазах больше нет лихорадочного блеска, только усталость. Месье Рене молчит, но девочка понимает его взгляд и без слов. Тянется за кружкой, чтобы помочь ему напиться. - Спасибо… - с усилием произносит мальчик и морщит лоб, словно пытаясь вспомнить нечто важное. - Мари-Сюльгвенн, - подсказывает она. Откуда ж месье Рене знать ее имя? Он никогда и не спрашивал. Все домашние кличут ее Золушкой. - Спасибо, Мари-Сюльгвенн, - серьезно повторяет юный граф, откидываясь на подушки. И девочке кажется, что благодарит он ее вовсе не за воду, а за что-то совсем иное. *** Было и другое воспоминание, хранившееся на самом дне ее памяти. Обычно Мари запрещала себе об этом думать. Но сегодня соблазн был слишком велик. Светлая от множества костров, факелов и свечей июньская ночь. Канун Святого Иоанна. Воздух напоен пряными ароматами трав и звенит от сотен юных голосов. Плеск, хохот, гомон, визг. Парни столкнули кого-то с мостков в речку. Похоже, толстушку Прюнель. Да, точно! Вот, она неуклюже выбирается на песчаный бережок, переваливаясь с ноги на ногу, будто утка. Выжимает мокрый подол и грозит насмешникам кулаком. А с ее медной косы ручьем бежит вода. Господин граф – где-то там, среди веселящейся молодежи. Девочка ищет его в толпе. Нашла! Босой, одет в крестьянскую рубаху и штаны. И вымазан сажей по самые брови! Чертовка Аглая нацепила ему на голову венок из васильков. Когда только успела? Месье Рене ловит взгляд Мари, кивает ей, приветливо улыбается. Он сильно вырос за прошедший год. И как-то незаметно превратился из «плаксы Рене» в статного, храброго юношу. Бросил коллеж, чтобы примкнуть к армии Наваррца. А когда мать пригрозила ему розгой, только засмеялся в ответ. Мари каждый вечер вспоминает господина графа в молитвах, прося всех святых, каких знает, защитить его - хоть он в них и не верит. Она стоит у костра и боится прыгать. - Ну же, Мари-Сюльгвенн! – подбадривают ее подружки. Он – на той стороне, огненные блики пляшут на его лице, а в глазах – словно плещется пламя. «Обожжешься!» - взывает к ней голос разума. «Сгорю!» - решает Мари. Земля уходит из-под ног, сердце камнем падает вниз, она уже чувствует жар, поднимающийся от костра, и тут он ловит ее на руки — и оба кубарем катятся в траву. Губы у него терпкие, будто ягоды шиповника. - Мари-Сюльгвенн? - Да, ваше сиятельство, ‒ она прижимается щекой к его щеке: теперь и у нее лицо в саже. - Всегда хотел спросить, почему у тебя такое необычное имя. - Так на Троицу родилась, сударь. Потому и назвали Сюльгвенн.4 *** До рассвета виконт спал спокойно, больше не вздрагивая и не причитая сквозь сон. Мари, задув свечу, прилегла в ногах у ребенка. Золушка ни на миг не пожалела о той ночи. Ясной июньской ночи 1588 года, сладко пахнувшей дымом, вечерницей5 и матиолой.6 Если б можно было обратить время вспять, она бы, не раздумывая, снова прыгнула через тот костер... И пусть с боем часов ее карета обратилась в тыкву, а шитый жемчугом наряд - в старенькое платье служанки. И пусть наутро принц не явился к ней с золотым башмачком7 - Мари-Сюльгвенн умела быть счастливой тем немногим, что имела. Своими воспоминаниями, возможностью видеть господина графа, даже мельком. И этим мальчиком. Не ее сыном, но таким похожим на месье Рене. 1. нем. "Боже мой! Это не дети, это маленькие дикари!" 2. Гораций, пер. А.П. Семенова-Тян-Шанского 3. нем. "матушка" 4. Сюльгвенн – по бретонски «Троицын день» 5. Гесперис 6. Левкой 7. В бретонской народной сказке Золушка теряет золотой башмачок, а не стеклянный или не меховой, как во французском варианте.
Grand-mere: Светло и трогательно. Спасибо! И кошка - такая симпатяга! Только у меня возникло два вопроса. Мне казалось, что Иван Купала - славянский праздник, для Европы подобием скорее было Рождество Иоанна Предтечи. Нет?.. И почему Сезар обедает на кухне со слугами? - ну, мачеха - это понятно, но в вашей версии отцу хочется "взять на руки и никогда не отпускать" сына -так в чем дело? Кто в доме хозяин?!.
jude: Grand-mere, большое спасибо! Я поменяла название праздника. К слову, сами традиции этого дня (костры, венки, купания) в Восточной и в Западной Европе во многом совпадают. Хозяйка в доме, к сожалению, мачеха. Граф быстро оказался под каблуком у жены. Рошфор-старший - мальчишка, выросший без отца, воспитанный строгой и властной матерью. В юности он еще пытается бунтовать (тут и побег из коллежа, и участие в войнах за веру, и женитьба на цыганке), но потом смерть любимой жены сильно его подкосила. И он просто сдался. Матушка нашла ему супругу, такую же властную, как и она сама. А мачеха умело манипулирует мужем, настраивая его против старшего сына. Рошфор, может, и хочет догнать Сезара, взять его на руки и никогда не отпускать, но дальше желания дело-то не идет. А обычай кормить господских детей на кухне, вместе со слугами существовал во многих домах. Все зависело от семьи: где-то их сажали за стол с родителями, где-то - нет. Это не было знаком пренебрежения. Другое дело, что Сезар - единственный, кто ест на кухне, младшие дети обедают за родительским столом. В фанфике "Луна" виконт довольно неловок, может уронить чашку или заехать локтем в соусник. Вот и отправили есть на кухню, пока не научится вести себя в приличном обществе.
Камила де Буа-Тресси: jude пишет: Вот и отправили есть на кухню, пока не научится вести себя в приличном обществе. Так ведь и не научится никогда, разве нет? (То есть я понимаю, что в данном случае это просто признак нелюбви к мальчику, но по логике если.) Светлые, теплые картинки нарисовали, спасибо!
jude: Камила де Буа-Тресси, спасибо! Камила де Буа-Тресси пишет: Так ведь и не научится никогда. Соглашусь. Но в ту эпоху говорили: "Пусть мелюзга ест на кухне со своей нянькой! За столом нет зрелища хуже, чем сопливые карапузы, сующие пальцы во все блюда". А, вообще, ребенка хорошим манерам должен был учить наставник. Были даже специальные "уроки цивильности".
Камила де Буа-Тресси: jude, сразу вспоминается как у меня во 2 классе был Этикет в школе. Такая занудность. Помню только, что мальчиков учили девочкам куртки и пальто подавать.
stella: Камила де Буа-Тресси , наверное, этикет надо преподавать не во втором, а в восьмом классе.))
Grand-mere: jude, я читала все Ваши чудесные новеллы, сейчас вот с прежним удовольствием перечитала "Луну". И все-таки не оставляет ощущение, что там отношение отца к сыну несколько иное (досада родителя на ребенка, который не оправдывает надежд). А по поводу праздника - так я засомневалась только в его названии, а не в обрядах и ритуалах. Что касается этикета, так, на мой взгляд, постигать его никогда не рано и никогда не поздно.
jude: Камила де Буа-Тресси, сразу вспоминается как у меня во 2 классе был Этикет в школе. Такая занудность. У нас не было уроков этикета, но я сразу вспомнила сюжет из Ералаша "День вежливости" Grand-mere, значит Рошфор-отец в этом фанфике получился непохожим на самого себя? Эта история родилась из одной беседы в личке. Мы обсуждали, что мой Рошфор-старший был ярким персонажем в фанфике про матушку Сезара, а потом как-то поблек, стал "картонным". Что не совсем понятны мотивы его поведения, отношения к сыну. Это была попытка "оживить" персонажа. Видно, я ушла в другую крайность? Вы верно заметили про досаду на ребенка, не оправдывающего надежд. Но любовь там тоже была, хоть граф ее и не показывал. Хуже всего, что он никак не мог разобраться в своих чувствах к сыну. В сердце Рошфора боролись одновременно горячая любовь, жалость и злоба... И там же: "Дитя мое, если бы ты знал, как мне иногда хочется обнять тебя, расспросить, что тебе интересно, какую книгу ты вчера читал до полуночи... Но я не могу, не могу и сам проклинаю себя за собственную трусость и малодушие". Отец, равнодушный к ребенку, не станет молиться у его постели, когда тот болен. В этом фанфике Рошфору, в общем-то, незачем досадовать на сына. Сезар напомнил ему о собственных проделках, развеселил. Поэтому досада здесь и не прозвучала. Тут больше горькой нежности, досады на самого себя, что отношения с сыном не складываются. Я, кстати, думаю немного переписать отрывок с разговором в коридоре. А то поведение графа так и осталось непонятным.
jude: Текст переработан.
Камила де Буа-Тресси: jude, спасибо за доставленное удовольствие от этого чудесного Ералаша!))) stella, к 9 (а к вашему 8) классу все мальчишки и так более-менее уже были вежливыми, и уж точно умели есть ножом и вилкой;) Это в 6-7 классе они ругались и дрались. И вообще, эти уроки были весьма дурацкими и бесполезными.
Grand-mere: Разговор в коридоре добавил новых красок к образу кормилицы.
jude: Перечитала фанфик и поняла, что два момента здорово напоминают "Бретонского принца". Первый - когда Сезар смотрит на отца и понимает, что тот не сердится. А второй - когда выясняется, что Рошфор-старший в детстве был ещё тем озорником. Рыба, честное слово, я не специально! Ну, не получился у меня граф сердитым в этом фанфике. У него в кое-то веки хорошее настроение.
Рыба: jude! Спасибо, текст прелестен! А пересечения фиков - это так естественно! Характер героя хорошо прописан, всё обосновано и понятно. Неожиданно, что Рошфор-старший - блондин с черными глазами. Но это я зациклилась на своем Рошфоре.
stella: Блондин с черными глазами - это же порода!))) Как и черноволосый с голубыми.
jude: stella пишет: Блондин с черными глазами - это же порода! Именно! Вообще, на образ Рошфора-отца повлияла картина Бугро "Бретонка с маленьким братом". Там дитя - светловолосое с темными глазами. Рыба, у Вас Рошфор-старший - брюнет, потому что Генрих должен быть похож на отца. У меня Сезар, наоборот, во всем похож на мать, поэтому мачеха и говорила: "Этот ребенок - не Рошфор". А когда Мари думает, что виконт похож на графа, она имеет в виду характер, не внешность. Оба слишком ранимые, слишком впечатлительные, у обоих настроение меняется, как погода в мае. Только отцовскую гневливость Сезар, к счастью, не унаследовал.
jude: Текст снова был переработан. Большое спасибо Рыбе и Grand-mere за возможность обсудить фанфик, художественные образы и прочие детали. Было очень интересно. Примечание: отношения Рошфора-отца и сына несколько отличаются от того, какими они были показаны в "Луне". Сезар еще не боится отца до дрожи. Дело в том, что события "Золушки" происходят до событий "Луны", когда граф жестоко избил мальчика.
Armida: Прелестная вещица ❤️ jude, открыла для себя вашего Рошфора
jude: Armida, спасибо!
полная версия страницы