Форум » На самом деле было так » В. Малов. Людовик XIV. Опыт психологической характеристики » Ответить
В. Малов. Людовик XIV. Опыт психологической характеристики
Serg: В. Малов. Людовик XIV. Опыт психологической характеристики "Новая и новейшая история", №6, 1996 http://vivovoco.rsl.ru/VV/PAPERS/HISTORY/LOUIQUAT.HTM Человек-символ, король, ставший воплощением самой идеи абсолютной монархии, - что, казалось бы, неясного в этой фигуре? Людовик XIV сумел до такой степени слиться со своей ролью, что зачастую за парадным декором трудно разглядеть живого человека, тем более что расхожие, популяризированные представления о "Короле-Солнце" давно уже превратились в стереотипы, только создающие иллюзию понятности, а на самом деле мешающие понять сложность личности и сыгранной ею исторической роли. Начнем с этих стереотипов. Кто не слышал о знаменитом, вошедшем в поговорку изречении короля "Государство - это я"? Непревзойденный образчик эгоцентризма, монаршего самомнения! Но, увы, не доказано, что эта фраза вообще была произнесена. А если и была - то в сильно ограничивающем ее смысл полемическом контексте 17-летним королем-юношей перед проявившим непокорность парламентом: "Вы думаете, господа, что государство - это вы? Государство - это я" - вот полный вариант легенды. Главное же, если принимать знаменитую фразу слишком всерьез, то придется считать Людовика правителем, руководствовавшимся какими-то капризами. Но все его поведение пунктуальнейшего главы государства во время 54-летнего личного правления показывает, что он был человеком долга, долга перед своим государством, перед своим королевским достоинством. А перед смертью, и это уже зафиксировано точно, король сказал: "Я умираю, но государство остается навсегда", - фраза, как видим, полностью противоречащая той, якобы сказанной. Раскроем "Мемуары" Людовика, составленные в поучение его сыну, наследнику престола, и найдем там слова: "Мы должны ставить благо наших подданных гораздо выше нашего собственного блага", "Мы рождены лишь для общественного блага"; и даж
Ответов - 1
Serg: Доступность французских королей Людовик считал принципиально важной особенностью политического строя Франции, отличающей ее от государств-деспотий: "Если у этой монархии есть какая-то особенность, то это именно легкий и свободный доступ подданных к государю". Короля легко можно было встретить в Версальском парке, который был открыт для всех пристойно одетых посетителей, так что это не обходилось даже без неприятных последствий: затаптывали газоны, били статуи и вазы, делали на них надписи, отвинчивали медные краны, - но традиция доступности королевской резиденции все же сохранялась. А кроме того, любой француз мог подать прошение королю во время публичных аудиенций. Имеется гравюра, на которой изображено, как это происходило. Король сидит за столом в большом зале, по правую руку от него стоит государственный секретарь, по левую - капитан гвардии, вдоль стены стоят придворные и охрана. Посетители проходят один за другим очередью, мужчины и женщины, явно простолюдины; у мужчин на поясах даже подвешены ножи - деталь, с помощью которой художник, видимо, хотел подчеркнуть полную свободу входа. Именно во время таких аудиенций произошли два инцидента, произведших сильное впечатление на современников и на самого короля. Однажды в июле 1668 г. на прием явилась женщина, сын которой погиб на строительстве Версальского дворца, а до этого она, если верить О. д'Ормессону, была оштрафована кольберовской Палатой Правосудия, не брезговавшей и взиманием штрафов с родственников мелких должностных лиц финансового ведомства. Несчастная мать начала осыпать Людовика тягчайшими оскорблениями, называя его "блудником, королем машин, тираном"; ее схватили, подвергли публичному сечению на площади и отправили в дом для умалишенных. Вскоре после этого некий 60-летний дворянин тоже назвал короля тираном и грозил, что и на него найдется Равальяк (убийца Генриха IV); его приговорили к урезанию языка и отправке на галеры. Савойский посол Сен-Морис отметил, что оба происшествия сильно подействовали на Людовика: "Кажется, что король хочет стать более уступчивым, более щедрым". В это можно поверить, если учесть, что к тому времени он стал уже сомневаться в целесообразности неукоснительного следования жестким рекомендациям Кольбера. В 1667 г. окончилась неудачей попытка Кольбера провести монастырскую реформу; в результате король понял, что рационалистическая прямолинейность министра может завести его слишком далеко. См.: Малов В.Н. Ж.-Б. Кольбер: абсолютистская бюрократия и французское общество. М.. 19? с. 121-122. Если вначале он повторял вслед за Кольбером фразы о бесполезности монашества как такового, то в окончательную редакцию "Мемуаров" был вставлен пассаж о том, что все состояния и профессии на свой лад полезны для государства. Лейтмотивом "Мемуаров", а они начали оформляться как раз в конце 1660-х годов, стала мысль о спокойном стиле управления, без особого акцента на меры принуждения, основанные на страхе. Как и дед, Генрих IV, Людовик был по темпераменту очень влюбчив и не считал нужным соблюдать супружескую верность. Брак с Марией-Терезой был делом политическим, это он хорошо уяснил, когда ему пришлось отказаться от любви Марии Манчини. Двор тоже считал вполне естественным, что король, если он здоровый и нормальный мужчина, имеет любовниц, лишь бы при этом соблюдал приличия. Для сына, которому Людовик адресовал "Мемуары", он тоже допускал подобное поведение, почему и счел уместным поделиться с ним опытом, как сочетать амурные дела с исполнением королевского долга. Но далее между дедом и внуком отмечаются сильные различия. Генрих IV был непосредственным в своих увлечениях, способным на безрассудные эскапады, и часто путал любовный интерес с государственным. Людовик - никогда, он расчетливо отмерял границы влияния своих любовниц, чтобы ни в коем случае не допустить вмешательства женщин в политику. Любовница не должна быть в тягость королю, не должна отнимать у него время, предназначенное для государственных дел. "Пусть красавица, доставляющая нам (королям. - В.М.) удовольствие, не смеет говорить с нами ни о наших делах, ни о наших министрах". Ибо влияние женщин в политике может быть только пагубно. "Они красноречивы в выражениях, настойчивы в просьбах, упрямы в чувствах, и все это зачастую основано лишь на их отвращении к одному человеку, желании продвинуть другого, или на легкомысленно данном обещании... Если они умны, то вечно заняты интригами или имеют тайные связи". Причиной такого антифеминизма очевидно были уроки Фронды. Видимо, ни одно движение в мировой истории не знало такой роли женщин, и не на рядовых ролях, а в самом "штабе" оппозиции, когда от женских чар де Шеврез или де Лонгвиль могла зависеть политическая ориентация преданных им мужчин. Наблюдавшая Фронду вблизи Ф. де Моттвиль пришла к выводу: "Дамы обычно становятся первопричиной величайших государственных переворотов; опустошительные войны... почти всегда являются следствием их красоты или их коварства". Любовницы, которых знал Людовик в сексуально активный период своей жизни - между Манчини и Ментенон, - не могли быть для него подругами, советчицами или утешительницами, они вообще не интересовали его как личности. См.: Борисов Ю.В. Фаворитки Людовика XIV. - Новая и новейшая история, 1991, N4, с. 111-137. Это были подданные женского пола, взысканные вниманием государя, доставлявшие ему удовольствие и за это щедро вознаграждавшиеся. В литературе часто романтизировались отношения Людовика к тихой и скромной фрейлине Луизе де Лавальер, фаворитке 16611667 гг., четыре раза от него рожавшей. Для этого нет достаточных оснований. Если бы любовь короля к Луизе выходила за рамки обычных отношений между монархом и фавориткой, он не заставил бы ее несколько лет играть мучительную роль "ширмы" при сменившей ее Франсуазе-Атенаис де Монтеспан, "царившей" в 1667-1679 гг. Если даже считать злобной придворной сплетней (на то похоже) рассказ о том, будто бы Людовик, проходя к Монтеспан через комнату Лавальер, оставлял Луизе своего спаниеля со словами: "Вот вам и компания, ее будет достаточно", то сущность ситуации все же не изменится: отставной фаворитке приходилось переносить муки ревности на глазах у счастливой соперницы. "Ширма" же была необходима: если отношения короля к девице Лавальер осуждали только самые завзятые ригористы, то связь с Монтеспан была двойным адюльтером: она была замужем, и муж гласно выражал свое недовольство. Чтобы маркиз не мог увезти супругу в свои владения, король дал ей высокий придворный чин: сделал ее сюринтенданткой двора королевы. Только в 1674 г. Парижский парламент, не спешивший выполнять сомнительное поручение, оформил разъезд маркизы с мужем, и только тогда Лавальер было позволено удалиться за ненадобностью в монастырь. Но и после этого открытый фавор Монтеспан продолжал оставаться скандальным в глазах многих, особенно духовенства. На Страстной Четверг 1675 г. версальский священник посмел отказать маркизе в отпущении грехов, а когда в 1676 г. по случаю церковного юбилея король пожелал исповедоваться у знаменитого епископа Боссюэ, одного из высших церковных авторитетов Франции, прелат потребовал удаления от двора Монтеспан и даже на время добился этого, но затем она все же вернулась. Людовика тянуло к этой красивой и гордой женщине, ему нравилось окружать ее роскошью. Но и Монтеспан все же знала свое место: она избегала даже просить короля за частных лиц и лишь с большой осторожностью говорила с ним о нуждах отдельных опекаемых ею монастырей. Во второй половине 1670-х годов, когда Монтеспан наскучила, пришло время бурного королевского "разгула". От этих лет у появившейся при дворе в 1671 г. новой невестки короля Елизаветы-Шарлотты Пфальцской осталось воспоминание: "Для него все были хороши, лишь бы это были женщины - крестьянки, дочери садовников, горничные, знатные дамы, только бы они делали вид, что влюблены в него". Кроме любовниц, была еще и королева. Не соблюдая верности, король считал нужным исполнять супружеский долг: между 1661 и 1672 г. королева родила шестерых детей. Выжил, правда, только один старший сын, два принца и три принцессы скончались в детском возрасте. Людовик по-своему любил Марию-Терезу, ценя в ней, в частности, то, что если она и ревновала, то все же не выходила за рамки приличий. Он присутствовал при ее родах и очень переживал, видя ее муки. Когда в августе 1683 г. королева умерла, Людовик почтил покойницу словами: "Вот единственная неприятность, которую она мне доставила". Он овдовел, когда ему было только 45 лет. Король Франции легко мог бы жениться вторично на какой-нибудь юной принцессе из соседней державы. Но он решил, что уже отдал свой долг политике и вправе поискать для себя простого человеческого семейного счастья. Амурные похождения тоже приелись. Неизвестно точно когда, но скорее всего через несколько месяцев после смерти Марии-Терезы Людовик вступил в брак с Франсуазой де Ментенон (1635-1719), старше его на три года. Это была уже не юношеская любовь к Марии Манчини, а спокойное чувство человека, предвидевшего старость. Но все-таки можно сказать, что на этот раз королю удалось жениться по любви. С одной существенной оговоркой - брак был негласным, а тайного брака короля еще не знала история Франции. Блажен, кто смолоду был молод, Блажен, кто вовремя созрел... Можно сказать, что ирония стиха, отдающего блаженство лишь ординарным людям, относится и к Людовику XIV. (А Генрих IV еще в 56 лет сходил с ума по юной Шарлотте Монморанси...) Франсуаза уже многое испытала в жизни. Внучка страстного протестанта поэта Агриппы д'Обинье, она воспитывалась в протестантизме, но в молодости обратилась в католичество. Потом был брак с литератором Полем Скарроном; муж был калекой, и жена исполняла при нем роль сиделки. Оставшись вдовой в 25 лет, умная, серьезная и набожная женщина вела стесненное существование, пока не обратила на себя внимание маркизы Монтеспан, поручившей ей воспитание своих шестерых прижитых от короля детей. "Вдова Скаррон", не знавшая счастья материнства, оказалась прекрасным педагогом, она очень любила своих воспитанников и те отвечали ей любовью. Так состоялось ее знакомство с Людовиком. Общение с нею настраивало короля на серьезный лад: наконец-то он встретил в женщине родственную душу, интересного человека и собеседника. Возможно, что связь между ними началась еще в 1681 г., за два года до брака. Ментенон тогда было уже 46 лет. Спасение души грешного короля стало внутренним долгом для его второй супруги, которая хотела бы, чтобы религиозность Людовика была более прочувствованной, чтобы в его отношении к Богу любовь преобладала над страхом. Но она понимала, что дело духовного преображения монарха требует осмотрительности и постепенности, учитывала его нежелание подчиняться чужой воле. Иезуитов с их снисходительной моралью Ментенон считала своими главными противниками; впрочем, как дисциплинированная католичка она беспрекословно повиновалась всем решениям папского престола; ее религиозность шла не от разума, а от чувства. Их брак продолжался более 30 лет. У Ментенон оказалось много недоброжелателей и среди современников, и в потомстве. Ее всячески чернили шокированные аристократы, вроде герцога Сен-Симона. Клеймили просветители, приписывавшие ее определяющему влиянию отмену в 1685 г. Нантского эдикта о веротерпимости, хотя, конечно, решения такого масштаба Людовик принимал самостоятельно. Король же благодаря своему второму браку находил в уединенных комнатах тайной супруги тот уголок, где он мог быть "у себя", отводить душу вне церемониала. По словам самой Ментенон, монарх не раз у нее "проливал слезы, которые он не мог удержать". И так они старели оба. И отворились наконец Перед супругом двери гроба... Был обычай: когда король Франции чувствовал себя при смерти, его любовницу отсылали от двора - монарх должен был предстать перед Богом чистым от греха. (Если король все же выздоравливал, фаворитка возвращалась обратно.) Ментенон была не любовницей, а женой Людовика перед Богом. Но не перед людьми - и в отношении ее традиция была соблюдена: за два дня до смерти Людовика его 80-летняя супруга съехала из дворца, чтобы доживать свои дни в Сен-Сире, основанном ею воспитательном доме для благородных девиц. Впрочем, Людовик не счел бы это несправедливым - он слишком уважал традиции, и строгое соблюдение церемониала было для него частью королевского долга. Существовала разница между тем, каким король являлся на публике и каким он был "для себя". В его "Мемуарах" сказано, что короли "должны быть одновременно скромными лично и гордыми за место", которое они занимают. Художники изображали своего государя в виде античных богов, чаще всего в виде Марса, но сам он не ощущал потребности осознать себя героической или божественной личностью. И это при том, что его культ приобрел небывалый размах пропаганды, организованной в государственном масштабе. В 1680 г. король принял поднесенный парижской ратушей титул "Великий". Члены Французской академии в обязательном порядке включали похвалы монарху в свои вступительные речи уже с 1672 г. Елизавета-Шарлотта Пфальцская в 1701 г. писала: "Однажды я спросила одного рассудительного человека, почему во всех книгах непременно хвалят короля. Он ответил, что печатникам было специально предписано не печатать никаких книг, которые не содержали бы таких похвал, и все это делается для его подданных. Французы обычно много читают, и провинция читает все приходящее из Парижа, так что похвалы королю внушают им почтение и уважение к нему. Вот почему так делают, а совсем не ради короля, который никогда не читает таких восхвалений и не слушает их с тех пор, как перестал посещать оперу". Все панегирики не мешали тому, что склонность короля к смирению в старости под влиянием тяжелых военных поражений, очевидно, возрастала. Он держался замкнуто, не допуская посторонних в свой внутренний мир, но самый близкий к нему человек, Ментенон, в 1707 г. отметила: "Он не видит в себе ничего особенного, совсем не считает себя необходимым; он убежден, что другой делал бы все так же хорошо, как и он, и во многом даже превзошел бы его... у него и за год не наберется столько проявлений гордости, сколько у меня за один день". Культ короля был не его личной потребностью, а рационально обоснованной политической целесообразностью. Людовик вовсе не был бесчувственным человеком, он любил своих ближних, переживал их утрату и вообще, по наблюдениям Сен-Симона, "легко плакал". У герцога было много возможностей это заметить; он видел короля в последние годы жизни, когда похороны в его семействе следовали одни за другими. Старому монарху довелось пережить младшего брата, сына, внука и его жену, правнука и еще одного внука. Но никакие переживания не могли заставить Людовика нарушить налаженный придворный и государственный обиход. Он проводил заседание совета на другой день после смерти сына, хотя при этом с трудом говорил и все время плакал. Преодолевая себя, он требовал того же и от других, хотя это и выглядело черствостью. Своей дочери от Лавальер король лишь с трудом, уступая ее слезам, разрешил носить траур по скончавшейся в монастыре матери: демонстративное проявление скорби по частному лицу, даже со стороны дочери покойной, все же противоречило нормам этикета. Свою страсть к войне он тоже старался приводить в соответствие с соображениями престижа и требованиями представительности. Личная храбрость короля не подлежит сомнению. В 17 лет, в 1655 г., он уже провел на фронте во Фландрии всю кампанию и рисковал собой, так что это внушало постоянное беспокойство его матери, Мазарини и генералам. В 1667 г. в траншее рядом с ним был убит паж, и какой-то солдат оттащил короля, крикнув: "Прочь отсюда, здесь вам не место". И еще в 1691 г., в 53 года, он вел себя так, что его побочный сын герцог Мэн просил Ментенон повлиять на монарха: "Он рискует собой как юный безумец, которому нужно утвердить свою репутацию". А между тем никогда в жизни Людовик не участвовал в полевых баталиях - только в осадах крепостей. Однажды, в 1676 г., такая возможность представилась: французская армия во главе с королем оказалась в очень выгодной позиции и имела все шансы одержать победу над армией Вильгельма Оранского, если бы вступила с нею в бой. Но присутствие монарха лишило его генералов всякого желания рисковать: все-таки сражение в открытом поле всегда могло обернуться неожиданным образом. Почти все высказались против битвы, и король уступил мнению генералитета, хотя потом очень долго жалел об этом. Роль покорителя крепостей, милостиво принимающего ключи у побежденных, выглядела наиболее соответствующей представлениям о королевском церемониале в военных условиях, и Людовик следил за тем, чтобы важность взятого города заслуживала чести монаршего присутствия. Стиль поведения Людовика позволял ему очень удачно сочетать выполнение функций представительства и реального управления. Но отсутствие так и не полученного в юности теоретического багажа не могло не сказываться. Бранденбургский дипломат Э. Шпангейм в своей "Реляции" 1690 г. отмечал в короле черты талантливого дилетанта: "Он достаточно талантлив, чтобы понимать важные вопросы, но можно сказать, что он не занимается ими в такой степени, чтобы их обдумать и рассмотреть во всех возможных аспектах". Считая достоинством легкость усвоения им сложной информации и полагаясь при этом на интуицию, Людовик действительно никогда не был способен на муки творческих сомнений. Собственная "программа" короля, по существу, сводилась к идее всемерного укрепления монархической власти. Фронда оставила впечатление простого хаоса, бесперспективной смуты, всецело объяснявшейся чрезвычайными обстоятельствами тяжелой войны и малолетства монарха. Из ее опыта им были извлечены только те уроки, которые требовали резко ограничить оппозиционные возможности парламентов, горожан, аристократии и - поскольку движение формально было направлено против первого министра - наперед навсегда отказаться от этой промежуточной фигуры между троном и подданными. В первые годы самостоятельного правления Людовик как ученик Кольбера усваивал исходившие от него идеи абсолютистской перестройки общества, но практически отказался от них, когда увидел, что они встречают сильное сопротивление, способное расшатать социальную стабильность. С возрастом он стал очень консервативным человеком и в мыслях, и в привычках, с особой враждебностью относился к "химерам" сторонников реформ, будь то Расин или Фенелон. "Он во всем боится нового", - отмечала Ментенон. Единственный пункт "социальной программы", который можно усмотреть в "Мемуарах", состоит в желании искоренить перекрывающее нормы обычной приходской благотворительности "неорганизованное" нищенство: "Не то чтобы больше не было богатых и бедных (ибо разница в удаче, умении и рассудительности всегда будет сохранять это различие между людьми), но пусть по крайней мере в королевстве не будет ни нищеты, ни нищих, - т.е. никого, кто не был бы обеспечен пропитанием благодаря либо своему труду, либо обычным регулярным вспомоществованиям". Однако это так и осталось благим пожеланием: король понимал, что для благосостояния народа нужно воздерживаться от разорительных войн, но не мог отказаться от проведения активной внешней политики. В духовной жизни XVII в. очень большое место занимали споры по религиозным вопросам. Именно здесь печальную роль сыграло отсутствие у короля широкого кругозора, книжной культуры. Благодаря материнскому воспитанию Людовик вырос очень религиозным человеком. Но его вера была верою "простеца": когда Вольтер расспрашивал кардинала Флери о религиозности покойного короля, старый прелат ответил: "Он верил как угольщик". Особое внимание уделялось соблюдению обрядов. Людовик ежедневно, а не раз в неделю, слушал мессу, не делая себе послабления даже по болезни: тогда он слушал ее в постели. Следуя старой традиции французских монархов, "Король-Солнце" ежегодно в Страстной Четверг мыл ноги 12 нищим, обтирал и целовал их. Он каждый день читал простейшие молитвы, по праздникам выслушивал длинные проповеди. Но религию, как и политику, Людовик предпочитал воспринимать на слух. "Наш король очень благочестив, - писала Елизавета-Шарлотта Пфальцская, - но он крайне невежествен в делах религии, никогда в жизни не читал Библию и верит во все, что ему говорят священники и ханжи". Конечно, здесь преувеличение. Ментенон свидетельствует: "Он иногда читает Священное Писание и находит, что это лучшая из книг". Но, видимо, получившая кальвинистское воспитание пфальцская принцесса почитала это "иногда" за ничто. Конечно, король не был обязан становиться теологом, - но как раз в этой области он не мог опереться на консультации беспристрастных специалистов. Существовала прочная традиция, согласно которой королевским исповедником должен был быть член иезуитского ордена. Через исповедника иезуиты всегда внушали Людовику враждебность к их врагам янсенистам, всячески преувеличивая опасность янсенизма для единства французской церкви и степень замешанности янсенистов во фрондерской оппозиции. Этические нормы янсенистов отличались особым ригоризмом и были заострены прямо против гибкой иезуитской морали; при этом, как убежденные в своей правоте люди, они были готовы предпочесть свои убеждения исполнению предписаний королевской власти. Если в отношении к ним у правительства и наблюдались колебания, то это объяснялось тем, что в обществе было распространено отрицательное отношение к иезуитам, исповедовавшим беспрекословное повиновение папе и тем самым вступавшим в противоречие с галликанским принципом приоритета национальных интересов. Но все же главным для Людовика было не допустить никакого разномыслия в вопросах религии. Опыт Английской революции показал, к каким трагическим последствиям приводит свобода каждого веровать по своему личному разумению. Когда же Людовик убедился, что без опоры на авторитет папы установить единомыслие среди католиков невозможно, с колебаниями было покончено, главный центр янсенизма монастырь Пор-Рояль был разрушен в 1709 г.. янсенисты подверглись репрессиям. Популярности иезуитам это не прибавило, и в XVIII в. янсенистский вопрос стал козырной картой в руках парламентской оппозиции. Нежелание и неумение критически сопоставить аргументацию обеих сторон способствовали нетерпимости, мнительности короля и вели его к принятию односторонних решений. Еще более очевидной ошибкой была отмена в 1685 г. Нантского эдикта, которой предшествовала шестилетняя кампания правительственных предписаний, планомерно вытеснявших гугенотов из всех сфер общественной деятельности, от придворных должностей до профессии акушерки. Массированная атака на неугодную религию началась в 1679 г., сразу после заключения Неймегенского мира, видимо, давшего королю иллюзию полной свободы рук и всемогущества. Внешней политике Людовика XIV посвящена недавно вышедшая монография Ю.В. Борисова. См. Борисов Ю.В. Дипломатия Людовика XIV. М., 1991. Эта акция не была личным капризом Людовика: ущемления в правах протестантов постоянно требовало духовенство, да и масса католического населения рукоплескала мерам, направленным против еретиков, - особенно те, кто вследствие вводимых запретов на профессии избавлялся от опасных конкурентов. Поражает безжалостная предусмотрительность некоторых распоряжений. Например, предписывалось, чтобы каждого умиравшего гугенота непременно навещал католический священник; не след было пренебрегать последней возможностью обратить заблудшего на "путь истинный". Ну а вдруг больной, чтобы только умереть в своей религии, решит укрыться у знакомых или родных? Надо учесть и такую возможность - появилось специальное постановление с запретом кому бы то ни было принимать к себе в дом умирающих гугенотов. Кампания развивалась по восходящей, и к 1685 г. дело дошло до массовых обращений в католичество посредством печально известных "драгонад" - у гугенотов размещали на постой драгунов, те вели себя с солдатской бесцеремонностью, и хозяева, чтобы избавиться от постояльцев, становились католиками. Один за другим переходили в королевскую веру города, бывшие ранее оплотом протестантизма, ко двору шли торжествующие реляции, и Людовик поверил, что "новых католиков" действительно озарил свет истины. Разве не вправе он был усмотреть волю Провидения в том, что как раз в тот год, после вступления католика Якова II на английский трон, казалось, близилась победа католицизма даже в Англии? Чудеса творились по обе стороны Ла-Манша... Не понимавший, какую внутреннюю силу обретает религия, когда она становится гонимой, Людовик решил, что поскольку во Франции больше нет гугенотов, то и посвященный им Нантский эдикт потерял смысл и подлежит отмене. Время очень быстро показало иллюзорность таких представлений, а широкая эмиграция гугенотов, среди которых были богатые купцы и умелые ремесленники, . принесла заметный вред французской экономике. Подводя итоги, надо прежде всего еще раз отметить ошибочность вульгарных представлений о Людовике XIV просто как о капризном, себялюбивом и бездушном монархе. Он был человеком долга, и даже до такой степени, что, вопреки приклеившейся к нему поговорке, считал государство несравненно выше себя как личности. Людовик знал свои слабости и не претендовал на святость, сполна отдал дань женолюбию, которое не считал нужным подавлять, пока оно не приелось. Но он никогда не допускал, чтобы эти слабости влияли на добросовестность исполнения им его королевского ремесла, которое в его представлении было связано с постоянным трудом, с необходимостью церемониальной дисциплины, сдержанности в публичном проявлении чувств, строгого самоконтроля. Даже развлечения его были во многом государственным делом, их пышность работала на престиж монарха. Людям нашего времени трудно считать подобную личность духовно богатой. От ренессансной культуры у нас осталось представление, что человек тем интереснее, чем шире круг его интересов. Специалист выигрывает в общем мнении, если он хотя бы имеет "хобби", не совпадающее с его специальностью. А у Людовика XIV нельзя найти ничего подобного. Все его спортивные увлечения - чисто королевские занятия, создававшие традиционный образ короля-рыцаря. Его нельзя и представить себе увлеченным делом, посторонним для "профессии" монарха: сочиняющим трактаты по демонологии, как Яков I Английский, или поглощенным проблемами алхимии, как император Рудольф II, или лично строящим корабли и вырывающим зубы у своих подданных, как Петр I, Он подобен статуе, которую мудрый скульптор создает, убирая из куска мрамора все лишнее. Людовик как бы сам сделал свою жизнь произведением искусства классицизма. Конечно, здесь действовала и известная ординарность натуры: человек с ярким талантом прорвал бы хоть где-нибудь границы заданного ему круга интересов. Но надо иметь в виду, что подобная рационалистическая сосредоточенность на своей специальности была феноменом XVII в., реакцией на разбросанность, неорганизованную любознательность ренессансной культуры. Ориентация на практику, отказ от схоластической зубрежки и неизвестно для чего запасаемой книжной эрудиции, столь ярко проявившиеся в воспитании короля, также отвечали нормам новой педагогики, взявшей у гуманистов принцип познания мира через опыт. Однако это означало и отказ от умения "рыться в книгах", мучиться в попытках решить споры противоречащих друг другу авторов, - от всего, что дает настоящая книжная культура и чего не могут заменить никакие беседы со специалистами. Следствием этого у Людовика стало отсутствие широкого кругозора, слишком большие надежды, возлагаемые на интуитивную легкость в принятии решений, неспособность подняться над интеллектуальным уровнем здравомыслящего среднего человека. Этот недостаток мог бы оказаться не столь важным, вполне компенсированным эмпирическими навыками управления, если бы исторические задачи Людовика ограничивались следованием по пути, уже испробованному его предшественниками. Но он начал править в уникальных условиях, когда перед победившей внутренних и внешних врагов монархией встал вопрос о выборе долговременного, "стратегического" курса своей политики. И потому особая историческая ответственность лежит на монархе, нагромоздившем своими разорительными войнами и религиозными гонениями препятствия на пути динамичного развития Франции. Мог ли он действовать иначе, переломить господствовавшие стереотипы мышления главенствующих социальных групп - ведь для этого требовалась неординарная интеллектуальная и нравственная сила? Но можно ли ожидать от человека невозможного, если он берет на себя только ту ношу, которая ему под силу? Римский император Август, проживший почти столько же лет, сколько Людовик XIV, и правивший так же долго, перед кончиной сказал: "Если мы хорошо сыграли свою роль, проводите нас аплодисментами". Добросовестность исполнителя несомненна, но заслуживает ли он аплодисментов? Вот вопрос, который всегда будет вставать перед биографами "Короля-Солнца", именовавшегося современниками Людовиком Великим.
полная версия страницы