Форум » На самом деле было так » Двор монарха » Ответить
Двор монарха
Adel: Двор монарха в средневековой Европе: явление, модель, среда. / Под ред. Н.А. Хачатурян. Вып. 1. – М., СПб: Алетейя, 2001. – 352 с. Здесь немало любопытного. Поэтому позвольте выложить несколько статей.
Ответов - 64, стр:
1 2 3 4 All
Adel: В.В. Шишкин (Санкт-Петербург) МУЖЧИНЫ В ДОМЕ ФРАНЦУЗСКОЙ КОРОЛЕВЫ (XVI-XVII ВЕКА) Двор монарха в средневековой Европе: явление, модель, среда. С. 149 - 164 Дом королевы Франции или же двор королевы (maison de la reine) как составная часть большого королевского двора организационно существовал во все времена французской монархии, однако выделился в самостоятельное образование только в конце XV в. при Анне Бретонской. Именно тогда был создан список служащих при королеве знатных дам, которые получали жалование за свою службу. Постепенно штат дома королевы стал состоять из больших и малых служб, где были заняты лица благородного и неблагородного происхождения (в зависимости от выполняемых функций), которые обеспечивали поддержание ее частной и публичной жизни **1. Формирование дома королевы в начале XVI в. шло почти одновременно с ростом и реорганизацией французского двора в целом, когда к королевскому месту пребывания стекалось дворянство, жаждущее обретения должностей, назначений и пенсионов. Несмотря на постоянное совершенствование структуры двора и едва ли не ежегодный пересмотр придворного штата в сторону его увеличения, удовлетворить всех желающих обрести место подле короля не представлялось возможным. Уже при Франциске I (1515-1547) эту проблему стали решать за счет дамского двора: персонал королевы стал по преимуществу мужским. Более того, конкуренция мужчин при распределении придворных должностей и борьба за королевский фавор породили определенный антифеминизм, желание вытеснить дам из дома королевы путем сокращения женских должностей и перераспределения жалованья в свою пользу. Это часто происходило с позволения короля, который не мог допустить, чтобы главная социальная опора монархии — дворяне-мужчины были бы обделены королевским вниманием. Бесспорно, это вторжение мужчин в штат королевы также явилось реакцией на растущую эмансипацию дамского двора и вмешательство женщин в политические игры. Прежние традиции рыцарского двора исключали в принципе саму возможность открытого влияния знатных дам на государственные дела, поэтому мужчины относились к женской активности весьма ревниво и стремились подчеркнуть свое первостепенное место в жизни двора. Соотношение знатных мужчин и женщин в штате двора королевы без конца менялось, но всегда в пользу первых. Например, в доме Луизы ЛотарингскоЙ, жены Генриха III, в 1589 г. числилось 162 дворянина и 123 благородные дамы **2. Подобное положение в общем оставалось неизменным и в последующее время, но вместе с тем нельзя не отметить тот факт, что короли почти не пытались регламентировать внутреннюю жизнь дамского двора — двора своих жен и матерей, поскольку королевы вслед за растущим авторитетом и властью короля уже в XVI столетии стали подчеркивать свое собственное королевское величество и соответственно формировать круг своих прерогатив. В частности, это касалось структуры и церемониала двора, которые усложнялись и совершенствовались в XVI — XVII вв. В борьбе против вторжения мужчин королевы добились права принимать самостоятельные решения о внутреннем распорядке и функциях своего дамского окружения, во многом исключив мужчин своего дома из повседневных церемоний. Дамская часть двора жила по своим собственным неписаным регламентам, утвержденным королевой. Король оставлял за собой только вопросы регулирования правил большого церемониала и общедворцового этикета, а также следил за тем, чтобы ни одно из штатных мест, закрепленных мужчинами, не было бы сокращено в пользу создания должностей для женщин. Дамскому двору не случайно почти не досталось места в историографии: ввиду малочисленности источников по истории французского двора в целом (так!) церемониал и структура двора королевы, его эволюция и роль в становлении политической системы французского общества также представляются еще довольно неясными. Судя по всему, впервые повседневные церемониальные функции королевы и ее окружения фиксируют регламенты Генриха III (1574 — 1589), короля-законодателя, действительного создателя правил дворцового церемониала **3. Особенно подробным и пространным среди них является регламент 1585 г., в котором присутствует отдельная статья «Порядок, соблюдаемый и исполняемый дворянами свиты королевы (gentilhommes d'honneur)» **4. Согласно этому «Порядку,..», публичная жизнь дома королевы начиналась гораздо позже дома короля, когда дворяне свиты собирались в ее покоях: «Начиная с 8 часов утра, если ранее королевой не будет приказано им что-либо иное, нужно проследовать в зал или приемную комнату названной Дамы» **5. Надо полагать, вместе с ними в ожидании выхода королевы находились свитские дамы, не участвующие в церемонии ее утреннего подъема. Вообще любопытно отметить тот факт, что специального упоминания о службах двора королевы в регламенте (далее — «Регламент») 1585 г. нет, и только «Порядок...» отражает обязанности одной из мужских служб ее окружения, а именно — той, которая была создана по инициативе короля, являлась наиболее престижной и единственная заняла место в общедворцовом церемониале ввиду своей функциональной значимости. В то же время «Регламент» не замечал существование остальных служб дома королевы, закрепленных за мужчинами, ввиду их малозначимости для дворцового церемониала и исключительных прерогатив королевы устанавливать для них внутренний распорядок функционирования. Но, как правило, этот порядок исключал их из церемониальной жизни дамского двора королевы почти полностью. Королева подчерк тем самым, что ее двор — это прежде всего дамское общество.
Adel: Впрочем, «Регламент» также не замечал присутствия на придворных церемониях женщин, С одной стороны, игнорирование дамской части двора являлось ярким свидетельством антифеминизма и демонстрацией того, что королевский двор. Франции — прежде всего общество мужчин, но, с другой стороны, также очевиден факт самостоятельного функционирования дамского двора по внутренним правилам, продиктованным традициями и желаниями королевы. Реконструировать внешние детали церемониала двора королевы возможно, только рассматривая служебные обязанности дворян свиты, а также редкие упоминания в «Регламенте» церемониальных функций самой государыни. «Порядок..,», например, закрепил пришедшее из Испании правило, согласно которому королева, выходя из своих апартаментов, окружалась почетной и вооруженной свитой: «Дворяне свиты королевы сопровождают ее на мессу или в иные места, когда она осуществляет публичные выходы, и оставляют названную Даму только тогда, когда она возвращается в свои апартаменты. Нужно сопровождать названную Даму всякий раз, когда она покидает дворец пешком или на лошади, в связи с чем каждому нужно иметь по две лошади, которых надобно держать наготове... также можно перевозить с собой багаж» **6. Дворяне свиты королевы обязаны были ежедневно пребывать на своем почетном дежурстве, которое продолжалось 4 месяца подряд. Всего дежурная смена насчитывала 10 человек во главе со своим капитаном (chevalier d'honneur). Женам этих дворян также дозволялось сопровождать королеву, и хотя они не получали жалованье в отличие от своих мужей, но близость к королеве, возможность видеть ее и общаться с ней каждый день, ожидание (как правило, весьма оправданное) королевских милостей побуждали знатных дам разделять нелегкую придворную службу мужчин. При благоприятных обстоятельствах можно было попасть в штат к королеве, что открывало путь к богатству, стабильности и, главное, власти. «Свитские» дамы, впрочем, как и дамы штата королевы, пользовались правом столования при дворе, что было довольно значительным и привлекательным фактором для среднего и мелкого дворянства, в массе своей разорившегося в XVI в. Особой честью было попасть за стол к королю. Регламенты вводили в этой связи ряд ограничений: «Король буде обедать по воскресеньям, понедельникам, вторникам, средам и четвергам вместе с королевами, по пятницам и субботам один, публично или в своем кабинете». На остальные трапезы королевы допускались еще реже **8. Соответственно только небольшой круг тщательно выбранных придворных мог похвастаться королевским вниманием. Обычно король приглашал разделить трапезу с королевской семьей мужчин, королева — женщин. То, что дамы присутствовали на церемонии обеда и ужина постоянно, свидетельствует одна из статей «Регламента»; «Всякий раз после обеда точно в два часа гофмейстер (maitre d'Hotel) будет распоряжаться, чтобы приносили 12 блюд, среди которых 6 будут со сладостями, а другие 6 — с фруктами, в соответствии с сезоном, и чтобы к ним всегда подавалось вино. Названные блюда должны подаваться Их Величествам и затем дамам» **9. Правда, из этой статьи совсем не ясно, подавались ли все эти блюда также приглашенным мужчинам или же последние довольствовались на десерт только вином. «Порядок...» расписывает также место дворян свиты королевы при публичных выходах: «Они всегда будут сопровождать названную Даму (королеву), находясь впереди нее, но не приближаясь слишком близко, выполнять ее любое приказание, если она им его отдаст,- когда названная Дама следует вместе с королем или с королевой-матерью Его Величества, дворяне свиты также находятся перед ними..., уступая только тем, кто будет более знатен» **10. Дамы штата и свиты королевы, если только не несли королевскую мантию, должны были замыкать публичное шествие, следуя позади мужчин и соблюдая порядок следования также согласно положению в доме королевы и знатности. Впрочем, из-за последнего обстоятельства женщины, подобно мужчинам, часто спорили и нередко ссорились. При въезде в королевскую резиденцию дамы вне зависимости от знатности и положения в штате двора обязаны были сходить с лошади или выходить из кареты у ворот и затем уже пешком сопровождать королевский экипаж или королеву, въезжающую во двор замка верхом. Такое правило было установлено, видимо, еще при Франциске I, а позже подтверждено Карлом IX в октябре 1572 г. и Генрихом III в регламенте 1585 г. **11 Обладатели главных должностей дома королевы подчинялись главному распорядителю французского двора (Grand-Maitre de France). Вообще, непосредственное зачисление какого-либо лица в штат осуществлялось самой королевой при формальном одобрении главного распорядителя. Удачливый соискатель (соискательница) королевской службы выкупал свою должность у предыдущего владельца и, как правило, делал особые отчисления как королеве, так и главному распорядителю. Однако представляемый королевой список ее служащих, который ежегодно корректировался, мог быть исправлен лично королем по его желанию. Каждый год королеве приходилось отстаивать не только сложившийся дамский штат, не допуская его уменьшения в пользу мужчин, но также следить, чтобы в его составе находились избранные по ее усмотрению дамы.
Adel: Особенная ситуация сложилась в XVII веке при Анне Австрийской (1601 — 1666), жене Людовика XIII. Этой королеве в итоге удалось остановить рост мужской части двора и увеличить свое дамское окружение (особенно в период ее регентских полномочий при малолетнем сыне Людовике XIV). Будучи испанкой, выросшей в атмосфере огромного, пышного и помпезного испанского двора, Анна не могла уронить своего национального королевского достоинства и позволить себе быть окруженной малой дамской свитой. Несмотря на сопротивление короля, Анна сумела на какой-то момент (до вступления Франции в Тридцатилетнюю войну) увеличить количество штатных мест для женщин своего дома, не посягая при этом на мужские службы. Однако одно важное обстоятельство мешало утверждению такого положения — окружение Анны Австрийской было крайне непостоянным ввиду бесконечных вмешательств Людовика XIII и его главного министра кардинала Ришелье в формирование ее почетного персонала. Королю и кардиналу были хорошо известны попытки королевы участвовать в делах государства — прямо или косвенно Анна была вовлечена практически во все интриги и заговоры против первого министра. Поэтому в штате ее двора было много ее противников, которые во многом дестабилизировали его функционирование. По словам графа де Бриенна, Ришелье «желал видеть в окружении королевы только выбранных по его желанию лиц» **12. В итоге организационная структура двора королевы устоялась только концу регенства Анны Австрийской в конце 50-х гг. XVII в. Вместе с тем любопытно посмотреть, что из себя представляла внутренняя организация мужской части ее двора, какими должностями владели дворяне дома королевы. Мы располагаем документом о структуре двора Анны Австрийской, который содержит перечень основных должностей с указанием имен их владельцев в 30 – 40-х гг. XVII в. Речь идет о «Генеральном реестре служащих королевы-регентши», опубликованном в 1644 г. **12 Он не содержит никаких данных об обязанностях придворного персонала, но значительно дополняет картину эволюции двора королевы в целом. Надо полагать, главные службы дома королевы сложились еще в эпоху барочного двора при последних Валуа, а при Анне Австрийской приобрели более законченный вид. Мы опускаем дамскую часть двора. Церковный двор королевы возглавлялся главным раздатчиком милостыни (grand aumonier de la reine), за которым следовали первый раздатчик милостыни, ординарные, сменные раздатчики, духовники, капелланы, церковные служки, звонари и т. д. Всего около 30 человек согласно реестру. Главной обязанностью церковного двора была ежедневная организация всей религиозно-духовной жизни окружения королевы. Охрану королевы и ее покоев осуществлял уже упоминавшийся постоянный почетный отряд дворян ее свиты, учрежденный регламентом Генриха III в 1585 г. Финансами королевы заведовал интендант, или финансовый распорядитель ее дома. Свои полномочия он делил с главой дома королевы — гофмейстериной (dame d'honneur). В его штат входили ординарные финансовые контролеры. Главой службы по организации внутренней жизни двора королевы являлся первый гофмейстер, который имел в подчинении ординарного, сменных гофмейстеров, дворян, прислуживающих во время трапезы королевы, т. е. четырех хлебодаров (pannetiers), четырех виночерпиев (echancons), четырех кравчих (ecuyers tranchans). Служащие кухни, приписанные ко двору королевы, также подчинялись первому гофмейстеру. Лошадьми королевы и всем конюшенным ведомством распорряжался первый шталмейстер (premier ecuyer), которому ассистировали ординарный, дежурные шталмейстеры, пажи и конюхи. У Анны Австрийской мы видим также наличие собственного постоянного совета, сам факт существования которого говорит о признании роли дома королевы, а также о его определенной самостоятельности при остальном дворе. Личный совет королевы представлял ее юридические интересы и поэтому состоял из юристов — парижских парламентариев. В его состав входили глава совета, канцлер, генеральный прокурор и генеральный адвокат, докладчик, судебный исполнитель и хранитель личной библиотеки королевы.
Adel: Интересной отличительной особенностью дома королевы являлось наличие ряда служб, зарезервированных для мужчин, но которые контролировал не главный распорядитель французского двора, как обычно, а гофмейстерина королевы, которая сочетала в своем лице полномочия главы дома королевы, контролируя всех женщин на ее службе, главного распорядителя двора и обер-камергера (grand chambellan), поскольку следила за секретарями королевы (секретарь приказов и финансов и секретарь-переводчик), дворецким, гардеробмейстерами, квартирмейстерами, медиками (врачами, аптекарями), привратниками, камердинерами, лакеями, музыкантами и т. д.1 «Реестр...» демонстрирует в целом, что структура мужского дома королевы повторяет структуру дома короля, представляя собой ее уменьшенную копию. Численность штата двора королевы Анны подсчитать весьма сложно, даже его дворянской части. Можно лишь с уверенностью сказать, что, несмотря на все сокращения, она была значительно больше численности персонала Екатерины (ок. 600 чел.) и Луизы Лотарингской (ок, 300 чел. только дворян). Мы рассмотрели некоторые вопросы функционирования и структуры мужской части двора французской королевы; необходимо также обратиться к персональному составу группы придворных, выяснить, кто же владел главными должностями в доме Анны Австрийской, и главное, какое место эта группа занимала в иерархии большого королевского двора. Церковный двор королевы возглавлял граф-епископ Бове Огюстен Потье (Augustin Potier, Comte-Eveque de Beauvais) (ум. 1650), лояльный к кардиналу Ришелье. Фамилия Потье, происходившая из буржуазной среды н аноблированная в XVI в. благодаря покупке парламентской должности, далее возвысилась в лице дяди епископа Луи Потье, бароне де Жевре, государственном секретаре, оставшемся верным Генриху Щ и Генриху IV во время религиозных войн. Двоюродный брат Огюстена Потье Рене, граф де Трем (Tresme), был капитаном одного из четырех гвардейских отрядов Людовика XIII. Анна Австрийская также благосклонно относилась к этой семье, добившись возведения графства Трем в герцогство для Рене Потье в 1648 г. **14 Вообще мужская часть двора Анны Австрийской (имеются в виду его первые лица) состояла в большой степени из потомков аноблированных семей, не принадлежавших к родовитому дворянству. Так, пост первого гофмейстера занимал Ролан де Нефбур, сир де Серсель (Roland de Neufbourg, sieur de Serselle), дворянин в первом колене, а гардеробмейстером (maitre de Garde-Robe) королевы числился один из представителей семьи парижских парламентариев д'Агессо (Aguesseau), сир де Лормезон, протеже Ришелье. В личный совет Анны Австрийской входили также дворяне большей частью с буржуазными корнями. Например, канцлером королевы был бессменный президент Парижского парламента Никола де Байель, барон де Шатогонтье (Nicolas de Bailleul, baron de Chateau-Gonthier) (ум. 1652}. Исключение составлял лишь глава совета — граф де Брассак, Жан де Галлар де Беарн (Jean de Gallard de Bearn, Comte de Brassac) (ум. 1645), сторонник Ришелье **15.
Adel: Покупка должностей в доме королевы неблагородными и представителями дворянства мантии — выходцами из сословия — позволяла в первом случае получать дворянский патент, во втором — приобретать значительный вес в глазах остального дворянства. Нет сомнений, что только благодаря Ришелье судейско-чиновничья верхушка смогла внедриться в штат королевы, минуя обязательную проверку на наличие четырех благородных поколений, обязательных для всех соискателей придворной службы. Все названные персонажи штата двора королевы пользовались расположением главного министра и по мере возможности следили за политическими махинациями дамского двора. Однако двор королевы для них все же был второстепенным местом службы, поскольку парламент и государственные органы управления предоставляли более реальные властные возможности, к тому же семейная традиция этих семей была ориентирована на судейско-чиновничью, но отнюдь не на придворную карьеру. Эти лица стремились манкировать своими немногочисленными придворными обязанностями, поскольку были исключены из церемониала двора королевы и видели в этих обязанностях главным образом почетную и доходную синекуру. К тому же придворные аристократы с презрением смотрели на низкородных ставленников кардинала, для которых дом королевы стал возможностью войти в состав элиты дворянского общества. Высшие службы короля были для них недоступны, но дворянство мантии с благословения Ришелье и при условии безупречной верности министру проникало в королевский совет, второстепенные службы королевского дома и в остальные дома членов королевской семьи, составляющие двор. Во второй половине XVII в., когда Анна Австрийская подавила Фронду и закончилось противостояние Парижского парламента и двора в пользу последнего, ситуация изменилась. Родовая знать постепенно слилась с верхушкой парламентских семей и семей высшей бюрократии, образовав замкнутое общество придворной знати. Двор стал единственным реальным источником власти и богатства, поглотив властные прерогативы парламента и всецело подчинив себе бюрократический аппарат. Анну Австрийскую окружало, конечно, не только дворянство мантии. Первым раздатчиком милостыни ее дома являлся епископ дю Пюи Анри де Мопа-Кошон (Henri de Maupas-Cochon, eveque Du Puy) (ум. 1681), представитель старинного рода, в числе его предков был печально знаменитый епископ Пьер Кошон, осудивший на смерть Жанну д'Арк **16. Капитаном почетного отряда дворян свиты королевы с 1615 г. и до самой смерти являлся герцог д'Юзес, Эммануэль де Крюссоль (Emmanuel de Crussol, Due d'Uzes) (1587 – 1657), после казни герцога де Монморанси (1632) — первый барон и пэр. Франции. Он постоянно жил при дворе и не участвовал в политической борьбе, за что был отмечен посвящением в кавалеры ордена св. Духа и многочисленными почестями. Его сын Франсуа наследовал герцогу в его должности **17. К знатной гугенотской фамилии принадлежал первый щталмейстер дома Анны Австрийской Франсуа де Бетюн, граф д'Орваль (Francois de Bethune, Comte d'Orval) (1598-1678), младший сын сюринтенданта финансов Генриха IV герцога Максимилиана де Сюлли. Военная карьера графа сочеталась с придворной, что было обычным явлением для родовитого дворянства; в 1624 г. он уже генерал-майор, в следующем году возглавил Пикардийский полк, что являлось весьма почетным назначением, а в 1633 г. стал кавалером ордена Св. Духа. За свою верность короне в 1652 г. он был возведен в герцоги и пэры, но не зарегистрирован (т. е. не утвержден в пику решения Анны Австрийской) Парижским парламентом. Женой графа д'Орваля была дочь герцога де Ла Форса Жаклин де Комон (Jacqueline de Caumont de La Force), также гугенотка, а его двоюродный брат, Луи де Бетюн, граф де Шаро (Charost) являлся одним из четырех гвардейских капитанов дома короля **18. Мужская и женская половина дома королевы в должностном отношении были за некоторым вышеоговоренным исключением независимы друг от друга. При Людовике XIII сохранял силу регламент Генриха III от 1585 г., по которому церемония утреннего подъема и туалета короля (levee) проходила исключительно в мужском окружении, а аналогичная церемония королевы — в окружении дам. Это правило будет изменено при Людовике XIV. Главном почетным мужским постом при Анне Австрийкой считался пост капитана дворян ее свиты, и его обладатель, герцог д'Юзес, допускался в спальню короля наравне с другими герцогами и главными должностными лицами дома монарха **19. Далее в иерархии должностей и титулов следовали первый шталмейстер граф д'Орваль и глава совета королевы граф де Брассак. а за ними — первые гофмейстер и гардеробмейстер Нефбур и д'Агессо, и т. д. Они также обладали правом присутствия при пробуждении короля, но по регламенту допускались не в спальню, а в смежное помещение — палату для государственных заседаний (chambre d'Etat) вместе с ординарными гофмейстерами, шталмейстерами и дворянами при королевском столе **20. Это свидетельствует о том, что должности главных лиц мужской части дома королевы считались минимум на уровень ниже подобных постов в доме короля. Однако речь идет только о малознатных и нетитулованных особах, которые ими владели. Цель регламентов Генриха III заключалась в том, чтобы все дворяне из самых родовитых семей имели право присутствия на утренней церемонии в королевской спальне и на важных дворцовых церемониях, если даже по своей должности они не могли в ней участвовать. Король посвящал их в кавалеры ордена Св. Духа, все члены которого обязаны были находиться при монаршем подъеме и прочих дворцовых протокольных мероприятих. Таким образом, все титулованные и благородные по крови лица двора оказывались охваченными монаршим вниманием **21. Вообще дом королевы рассматривался как младший по отношению к дому короля и отчасти поэтому комплектовался менее знатными дворянами. Руководители его главных служб обладали по отношению друг к другу самостоятельностью в должностном плане, различаясь в то же время происхождением и титулами, что и предопределяло их положение при королеве и при дворе в целом. Клятву верности все они приносили по традиции главному распорядителю двора. Несмотря на то, что дом Анны Австрийской был организован с учетом независимого функционирования его дамской и мужской половин, он составлял все же единое целое. Весь его штат так или иначе был связан друг с другом семейными и дружескими узами или взаимной ненавистью и гармонично сливался с домом короля. Церемониал двора королевы был производным от большого дворцового церемониала, и родственные или политические кланы не разрывались от того, что их представители служили в разных домах членов королевской семьи. Таким образом, мужчины господствовали в доме королевы в XVI —XVII вв. Именно их упоминают королевские регламенты, юридически закрепляя мужское господствующее положение в большом дворцовом церемониале, и именно в расчете на мужское общество создается малофункциональная структура двора королевы. Более того, в этом обществе прослеживается очевидная тенденция наследования должностей и превращения их в часть семейной собственности, аналогичная положению в доме короля. Вместе с тем это мужское господство было относительным, поскольку королевы сумели добиться самостоятельности дамского двора, который стал играть важную политическую роль, увеличиваться численно и совершенствоваться структурно. Очевидно, что дамский двор имел гораздо большее значение в доме королевы, чем мужской. Его зачастую отождествляли с двором королевы вообще. Отчасти отстраненные от участия в церемониальной жизни дома королевы, отчасти избегающие ее сами, служащие при королеве мужчины тем не менее были вовлечены в большой дворцовый церемониал. Король не мог обидеть тех, кого сам взял на службу в дом своей жены и в ком он весьма нуждался, так как не мог допустить экспансии дамского двора более существующего положения. Впрочем, с укреплением абсолютизма и ростом двора борьба за посты только усилилась. Конфликт внутри дома королевы стал в целом одной из характерных черт французского двора эпохи раннего Нового времени, разрешить который смогла только революция.
Adel: Примечания: **1 Мы позволим себе сослаться на малодоступную, но весьма дополняющую настоящую статью работу, посвященную дамскому окружению французской королевы: Шишкин В. В. Знатные дамы при Дворе Анны Австрийской и политическая борьба во Франции в 30 - 40-е гг. XVII в. // Идеология и политика в античной и средневековой истории. Барнаул, 1995. С. 132 -141. Краткое резюме этой работы под названием «Двор Анны Австрийской и его церемониал» см. в кн.: Бюллетень Всероссийской ассоциации медиевистов и историков раннего Нового времени. № 7. М., 1997. С. 12-13. **2 Boucher J.Société et mentalités autour de Henri III. T. 1-4. Thèse presentée devant l’Université de Lyon II. Paris, 1981. P. 155-158. **3 Chatenet M. Henri III et «L'Ordre de la cour». Evolution de 1'étiquette à travers «Les Règlements Generaux» de 1578 et 1585 // Henri III et son temps / Ed-par Robert Sauzet. Paris, 1992. P. 133-140; Шишкин В. В. Королевский двор Франции и его структура при Генрихе III // Проблемы социальной истории и культуры Средних веков и раннего Нового времени. СПб, 1996. С. 103-116. **4 Règlement de la maison du Roi et de principaux officiers servans en icelle («Регламент дома короля и его главных служб»). Рукопись: MS. Fr. F. II. № 29. Российская национальная библиотека, Санкт-Петербург (далее— Règlement.). **6 Ibid. Fol. 80r-80v. **7 Ibid. Fol. 80r; Traite des droits, fonctions, franchises, exemptions, prérogatives et privileges / Ed. Guyot. Paris, 1786-1787. T. 1. P. 386-387, 401; Gibson W., Women in XVIIth century France. London, 1989. P. 97-98. **8 Règlement. Fol. 121v. **9 Ibid. **10 Ibid. Fol. 81r. **11 Ibid. Fol. 114v, 77v. **12 Brienne H.-A. de. Mémoires // Nouvelle collection des Memoires / Ed. Michaud et Poujoulat. 3-е serie. T. 3. Paris, 1838. P. 71. ****13 Estat général des officiers domestiques de la Reyne Régente // Extraict des officiers commencaux de la maison du Roy, de la Reyne Régente, de Mr le due d'Orleans, de Mlle, et de Mr le Prince de Conde. Paris, 1644. **14 Ibid. P. 1-20; Kleinmen R. Social dynamics at the French court: the house-hold of Anne of Austria // French Historical Studies. Vol. 16. № 3, 1990. P. 519, etc. **15 Extraict des officiers... P. 2, 80; La Chesnaye-Desbois. Dictionnaire de la noblesse. T. VIII. Paris, 1770. P. 462-466. ****16 Anselme de Sainte-Marie. Histoire genealogique et chronologique de la maison royale de France. T. VIII. Paris, 1733. P. 809; T. IX. P. 166. **17 Ibid. T. II. P. 280. **18 Extraict des officiers... P. 4; Du Chesne F. Recherches historique de 1'Ordre de Saint-Esprit. T. 1. Paris, 1710. P. 219-222. **19 Extraict des officiers.., P. 4; Anselme de Sainte-Marie. Histoire genealogique... T. IV. P. 220; La Chesnaye-Desbois. Dictionnaire de la noblesse. T.H P. 437-438. **20 Les Reglemens faicts par le Roy (1585) // Archives curieuses de l’histoire de France / Ed. L. Cimber et F. Danjou . 1-er serie. T. 10. Paris, P. 316. **21 Ibid. P. 319. **22 Ibid. P. 316.
Adel: С. А. Польская (Ставрополь, СГУ) КОРОЛЕВСКИЕ ПОСТЦЕРЕМОНИАЛЬНЫЕ ПИРЫ В РЕГЛАМЕНТЕ ЦЕРЕМОНИЙ ФРАНЦУЗСКОГО КОРОЛЕВСКОГО ДВОРА Жизнь средневекового королевского двора, с ее многообразием и неоднозначностью, была строго регламентирована как в своем будничном, так и в праздничном проявлениях. Французский двор не только не являлся исключением, но и диктовал порядок процедур и церемоний всем европейским монархиям. Тенденция к написанию свода церемоний двора возникла в конце XVI — первой половине XVII вв. — в период расцвета французского абсолютизма. Среди многообразия трактатов и регистров, созданных юристами и придворными, необходимо отметить «Французский церемониал», созданный в первой половине XVII в. одним из виднейших юристов при дворе Людовика XIII Теодором Годфруа. Он приводит перечень и описание основных публичных церемоний двора, принятых на протяжении XIV —XVI вв. К их числу относятся: королевское посвящение (церемония инаугурации); торжественный въезд королей, королев, дофинов, наместников и прочих сеньоров в города; свадьбы королей и членов их семьи; торжественные приемы; рождение королевских детей; появление короля в Генеральных Штатах и на заседании ассамблеи нотаблей; торжественные ассамблеи нотаблей; оммажные клятвы, встречи пап, императоров, королей, других иностранных принцев и послов; торжественные процессии **1. Несмотря на различное предназначение этих церемоний, их описание в «Церемониале» объединяет общий финал — пиры, которыми было предписано завершать все публичные мероприятия такого ранга. Что касается внимания исследователей церемониальной стороны жизни французского двора, то среди разнообразных аспектов и сюжетов отсутствуют цельные научные труды, посвященные практике постцеремониальных пиров. Встречаются лишь спорадические упоминания в контексте ряда монографий, диссертаций и статей в основном французских историков различных направлений периода 70 —90-х гг. XX столетия. Среди них — М.-Т. Каро, Ж. Буше, Ж. Барбей, С. МакКромак. М.-Т. Каро, рассуждая о формах репрезентации королевской власти перед феодальной средой, отмечает, что одной из них являлись пиры, устраиваемые по окончании наиболее значительных событий в жизни королевской семьи и двора **2. Более предметное внимание уделяет пирам Ж. Буше. В своей диссертации «Общество и умонастроения вокруг Генриха III» и опубликованной на ее основе монографии «Двор Генриха III» **3 она указывает, что совместные трапезы — пиры двора и специально приглашенные лица в присутствии короля или кого-нибудь из членов la famille royale — являлись одной из наиболее ярких особенностей придворной культуры периода последних Валуа, однако отдельного анализа процедуры пиров исследовательница не предпринимает. В том же русле выдержано исследование Ж. Барбея «Быть королем», где церемониальные пиры лишь упоминаются, но не являются специальным сюжетом **4. Более четкое оценочное суждение о происхождении постцеремониальных пиров обнаруживается у американского историка С. МакКромак, которая заключает, что как общекультурное явление постцеремониальные пиры берут свое начало в известной германской традиции трапез вождя и его дружины, а также празднеств римского императорского двора **5. Трудно судить, в каком соотношении оба этих начала присутствовали в средневековом эквиваленте, тем более что подобное исследование выходит за рамки настоящего сообщения. Важен в данном случае тот факт, что совместная трапеза участников прошедшей церемонии являлась одной из составляющих основ дворового этикета. Таким образом, постцеремониальные пиры в регламенте французского двора остаются за рамками специального внимания исследователей, и настоящее сообщение является первой попыткой автора восполнить данный пробел.
Adel: Важность постцеремониальных пиров подчеркивается тем местом, которое отведено лицам, обслуживающим их, в регистре должностных лиц Французского королевства. Его, в частности, приводит в своем знаменитом трактате «Сборник о королях Франции, их короне и доме» Жан Дю Тилле — старший нотариус и личный секретарь Генриха IV. Согласно его регистру, повар (le cuisine), кравчий (le vigneron), хлебодарь (1е boulanger) занимают свое место после капитана гвардии, но находятся перед камергером, ловчим, сокольничим и лесничим **6. Исследователи, в частности, американский историк права Р. Гиси, связывают этот факт с частотой проведения постцеремониальных пиров и той степенью значимости, которую имели для функционирования монархии названные церемонии **7. Действительно, поскольку пиры являлись их конечным этапом, то на них перекладывалась и определенная часть ответственности. Данный тезис подтверждается столь важным источником, как «Исторический и хронологический трактат посвящения и коронации королей и королев Франции от Хлодвига до наших дней» Николя Менана — советника парламента Г. Меца **8. Автор отводит королевскому пиру отдельную секцию своего сочинения. В первую очередь, обращает на себя внимание оформление величия монарха, выраженное в комплексе его регалий и иерархии мест присутствующих по отношению к королю. Пространственно-ролевой подход к изучению церемониала был предложен Ж. Ле Гоффом **9 и нашел активную поддержку у ряда исследователей (А. Хедеман и Ж.-Кл, Бонне **10). Если попытаться применить данный метод анализа к протоколу постцеремониальных пиров, то становится очевидно, что символически центральное и находящееся на возвышении место короля оформляет его авторитет. Н. Менан, описывая интерьер пиршественной залы, сообщает: «Стол короля располагается обычно напротив камина (т. е. лицом к двери пиршественной алы. — С. П.), на платформе из четырех ступеней два локтя в высоту за балюстрадой под большим балдахином или навесом» **11. Присутствие балдахина или паллиума над королевским креслом также не случайно. Дело в том, что введенный в интерьер тронных и пиршественных зал балдахин приобрел не столько утилитарное, сколько сакральное значение, символизируя высшее покровительство монарху. Ту же задачу возвеличивания выполняли и королевские регалии. Н. Менан, описывающий проведение пира по окончании церемонии королевского посвящения, указывает, что король появляется в пиршественной зале, «... с короной на голове, держа скипетр и "руку Правосудия", затем, когда он садится, большая корона Карла Великого, скипетр и "рука Правосудия" кладутся на стол, где они будут находиться весь обед. Коннетабль держит меч короля, стоя на возвышении за его креслом» **12. В менее торжественных случаях использовалась малая корона, которая уже не снималась, а скипетр присутствовал в левой руке короля только на пирах, посвященных приемам послов, принцев и королей иностранных держав с целью напомнить о суверенитете и величии Франции. Согласно «Французскому церемониалу», во всех остальных случаях, особенно если пиры проходили за пределами дворца, в ратуше Парижа или других городах — король ограничивался малой короной и «рукой Правосудия», означающей справедливое и милосердное правление **13. Как уже отмечалось, места за столом располагались строго согласно рангу присутствующих. Н. Менан сообщает что после благословения стола высшим священником (чаще всего эту роль выполнял епископ Реймский или личный духовник монарха), приглашенные рассаживаются в следующем порядке: «1. Пэры Церкви справа от короля, на пяти или шести местах, на две ступени ниже короля... Они одеты в священнические одежды и митры... 2. Светские пэры по левую руку от короля, на той же высоте, что и пэры Церкви; они сидят, одетые в мантии герцогов, с коронами на головах. 3. Стол послов и папского нунция. Здесь же сидит канцлер Франции. 4. Напротив этого стола находится «стол Чести», где Главный Камергер, одетый так же, как и светские пэры, занимает первое место. Затем — первый дворянин в такой же одежде» **14. Далее располагаются, согласно титулу и месту при дворе, многочисленные духовные и светские сеньоры.
Adel: Когда на церемониях присутствовали королева и престолонаследник, то здесь необходимо отметить характерную особенность: если пир проходил по окончании церемонии королевского посвящения, то принц или брат короля садились по его левую руку, а «королева, — констатирует Н. Менан, — находится на балконе залы, вместе с принцессами и прочими дамами двора, где она может наблюдать за королевским пиром» **15. Такого рода дискриминация была отнюдь не случайной. Историки тендерного направления (в частности, Кл. Шерман) усматривают в этом следствие самого порядка церемонии королевского посвящения, согласно которому французские монархи проходили ее без участия своих супруг **16. Во всех остальных случаях королева присутствовала за главным столом о левую руку от короля. Сопровождающие ее дамы также располагались согласно рангу. Подтверждение тому обнаруживается в более раннем по времени создания источнике — «Хронике Сен-Дени» конца XIV — начала XV вв. При описании королевского въезда в Париж Карла VI 11 ноября 1380г. неизвестный автор отмечает, что на последующем пиршестве присутствовали и представители города: король вышел в пиршественную залу к присутствующим, «... которые были представлены буржуа, прелатами и грандами королевства; и на протяжении трех дней он руководил роскошными пирами. Рыцари и сеньоры состязались все это время в турнирах и военных упражнениях; были приглашены высокородные дамы, которые ради этого случая съехались в Париж и выставили напоказ все свои наряды, чтобы придать этому пиру наибольший блеск» **17, Таким образом, постцеремониальный пир предстает перед нами не просто гастрономическим действом, — его проведение сопряжено с целым рядом дополнительных развлечений: игрой музыкантов, которые, как сообщает уже Н. Менан, «играют беспрерывно при перемене блюд и по приказам главного управляющего» **18, рыцарскими турнирами и балами. Ювенал дез Урсин в своей известной «Истории Карла VI» даже порицает подобный размах: «И три дня был большой бал и пир, где присутствовали дамы, и праздник был грандиозным, просто сумасшедшим» **19. Необходимо отметить еще одну особенность пиров, проводящихся королевским дворам вкупе с городскими кругами: в этом случае знатные горожане получали привилегию лично прислуживать королю. Разумеется, в основной своей массе эти обязанности лежали на тех, кто имел при дворе соответственные должности. Н. Менан сообщает: «Стол Его Величества обслуживается высокопоставленными лицами двора... в следующем порядке: 1. Играющие барабанщики. 2. Герольды. 3. Мэтр-распорядитель стола» **20. Далее перечисляются те, кто непосредственно обслуживал нужды пирующих: «4. Главный Хлебодарь нарезает хлеб, который в первую очередь раздается всем присутствующим в зале. 5. Ему помогает Главный Пекарь Франции, который по обычаю отрезает первый ломоть. 6. Резчик мяса в сопровождении Первого Дворянина, который и подает его королю, и самых знатных горожан» **21. Кроме того, в качестве обслуживающего персонала выступают Главный Певчий и Главный Оруженосец **22. Присутствие столь разнообразных по роду занятий лиц отражает всю степень важности, которую вкладывал двор в проведение пиров, хотя они и не имели самостоятельного церемониального статуса. Очевидно, что проводившиеся так часто, насколько позволял регламент, постцеремониальные пиры являлись неотъемлемой частью повседневной жизни королевской курии. Торжественность и размах их проведения зависели от уровня церемонии, социально положения участников и целого ряда тонкостей этикета, проследить которые в рамках настоящего сообщения не представляется возможным. Важна общая цель, объединяющая данное действо на всех уровнях: от пира во дворце архиепископа г. Реймса по окончании церемонии королевского посвящения до традиционного празднества в городских ратушах по случаю приезда монарха и его двора — стремление продемонстрировать величие королевской династии и суверенитета Франции в глазах гостей-иностранцев посредством комплекса королевских регалий и эмблем- Не менее важным является иерархичный принцип распределения мест присутствующих, символизирующих социальную структуру государства, вершину которой составляют пэры Церкви и света во главе с королем. Символически расположение фигуры монарха в центре стола, окруженного по правую руку шестью пэрами Церкви (архиепископ Реймсский, епископы Шалона, Бовэ, Лангра, Нойона и Лана) и светскими — по левую (герцоги Бургундский, Норманнский и Гиенский, графы Шампанский, Тулузский и Фландрский) знаменует не только союз государства и Церкви, светской и духовной властей. Если обратиться к мнению А. Буро, оно могло трактоваться современниками как акт, тождественный Тайной Вечере Христа и 12 апостолов, хотя сам же французский исследователь признает эту мысль гипотетической, соотнося ее не столько с пирами, сколько с церемонией королевского посвящения **23. Действительно, на наш взгляд, излишне сакрализовывать процедуру постцеремониальных пиров, поскольку по своей структуре и утилитарному предназначению они были ярким и пышным, но в основе своей светским зрелищем, которое было призвано символически подчеркнуть значимость того или иного крупного события как в жизни двора, так и всего Французского королевства.
Adel: Примечания **1 Godefroy Th. Le ceremonial François contenant les cérémonies observées en France / Rec. par Theodore Godefroy et mis en lumière par Denys Godefroy. Paris, 1649. 2 t. **2 Caron M.-Th. La société en France à la fin du Moyen Âge. Paris, 1977. P. 31. **3 Boucher /. La société et mentalités autour de Henry III. Dissertation. Paris, 1981; Idem. La cour de Henry III. Rennd986. 4 t. **4 Barbey J., Être roi. Le roi et son gouvernement en France de Clovis à Louis XVI. Paris, 1992. **5 MacCromack S. Art and Ceremony in Late Antiquity. Berkeley, 1981. P. 1-92. **6 Du Tillet J. Recueil des roys de France, leurs couronne et maison. Paris, 1618. P. 340. **7 Giesey R. E. Modéles de pouvoir dans les riftroyaux en France // Annales ESC, mai-juin 1986. № 3. P. 580. **8 Menin N. Traité historique et chronologique du sacre et couronnement des Rois et des Reines de France depuis Clovis I-er jusqu'à présent... Paris, 1723. **9 Le Goff J. Aspects religieux et sacrés de la monarchie française du X-e au XIII-e siècle // La royauté sacrée dans le Monde crétien: Collection de Royaumont, mars 1989 / Sous dir. de A. Boureau, C. S. Ingerflom. Paris, 1992. P. 19-28. **10 HedemanA. D. Copies in context: The Coronation of Charles V in His «Grandes Chroniques de France» // Coronation Medieval and Early Modern Monarchy Ritual / Ed. J. M. Bak. Toronto, 1990. P. 72-87; Bonne J.-Cl. Rituel de la couleurs // Image et signification. Rencontres de l'École du Louvre. Paris, 1983. 129 fol. **11 Menan N. Op. cit. P. 295-296. **12 Ibid. P. 295. **13 Godefroy Th. Op. cit. P. 450, 561. **14 Menin N. Op. cit. P. 297-299. **15 Ibid. P. 299. **16 Единственное исключение составляла Жаннa Бурбон, жена Карла V. — См.: Sherman Cl. Taking a Second Look: Observations on the Iconography of a French Queen: Jeanne de Bourbon (1338-1378) // Feminism and Art History / Ed. by N.Broude, M. D. Garrard. N.Y., 1982. P. 101-117. **17 Chronique de Saint-Denis // Les entrées royales françaises de 1328 à 1515 / Ed. B. Guennée, Fr. Lehoux. Paris, 1968. P. 57. **18 Menin N. Op. cit. P. 297. **19 Jouvenal des Ursins. Histoire de Charles VI // Les entrées royales françaises... Paris, 1968. P. 58. **20 Menin N. Op. cit. P. 296. **21 Ibid. P. 296-297. **22 Ibid. P. 297. **23 Boureau A. Le simple corps du roi: l'imposée sacralité des souverain françaises. XV-XVII siècles. Paris, 1988.
Adel: Две статьи из сборника статей, показавшиеся наиболее полезными, выложены. Теперь вопрос: что еще следует выложить? Содержание сборника таково. Хачатурян И. А. Запретный плод... или Новая жизнь монаршего двора в отечественной медиевистике 1. Двор как властный институт Усков И. Ф. Кочующие короли: государь и его двор в монастыре Стукалова Т. Ю. Французский королевский двор при Филиппе I и Людовике VI (1060-1137) Варьяш О. И. Двор в династических конфликтах пиренейского средневековья Бойцов М. А. Порядки и беспорядки при дворе графа Тирольского Хачатурян Н. А. Бургундский двор и его властные функции в трактате Оливье де Ля Марша Дмитриева О. В. «Новая бюрократия» при дворе Елизаветы I Тюдор Шишкин В. В. Мужчины в доме французской королевы XVI — XVII вв. Гусарова Т. П. Когда Его Величество далеко 2. Политический театр власти: этикет, церемониал и символика двора Игошина Т. Ю. Атрибуты княжеской повседневности при дворе Верховного магистра Немецкого ордена в Пруссии по Мариенбургской книге главного казначея 1399- 1409 гг. Брагина Л. М. От этикета двора к правилам поведения средних слоев: «Книга о придворном» Бальдассара Кастильоне и «Галатео, или О нравах» Джованни Делла Каза Краснов И. А. Символика английской придворной культуры второй половины XV —XVII вв. Медведев М. Ю. Богемская тема в эмблематике бранденбургского ордена Лебедя Польская С. А. Королевские постцеремониальные пиры в регламенте церемоний французского королевского двора 3. Гости при дворе: «чужие» в качестве придворных. Взгляд со стороны Воскобойников О. С. Гости в культурной жизни двора Фридриха II Штауфена Масиель-Санчес Л. К. Придворная одиссея одного кастильского идальго в XV в. Близнюк С. В. Иностранцы при дворе кипрских королей XIV в. 4. Двор как центр культурной жизни Шрайнер Я. К проблеме культуры византийского двора Челлини К. Г. Стиль жизни ренессансного двора Якова IV в отражении придворной поэзии Каплан А. Я. Судьба Клемана Маро Паменова Л. А. Осень Версаля глазами современников
Adel: Л. М. Брагина (Москва, МГУ) ОТ ЭТИКЕТА ДВОРА К ПРАВИЛАМ ПОВЕДЕНИЯ СРЕДНИХ СЛОЕВ: «КНИГА О ПРИДВОРНОМ» БАЛЬДАССАРЕ КАСТИЛЬОНЕ И «ГАЛАТЕО, ИЛИ О НРАВАХ» ДЖОВАННИ ДЕЛЛА КАЗА Ренессансный двор как особое явление общественной и культурной жизни, со своими специфическими типологическими характеристиками, в Италии начал складываться раньше, чем в других странах Европы, в XV в. К первым десятилетиям XVI в. — эпохе Высокого Возрождения, совпавшей с порой расцвета итальянского ренессансного двора, он обрел уже вековую традицию в Миланском герцогстве и Неаполитанском королевстве и более чем полувековую в Ферраре, Мантуе, Урбино, папском Риме. Вот некоторые данные о численности итальянских дворов: Урбино в начале XVI в. — 350 человек, Рим при папе Льве X — 2000 человек, Мантуя в 30-е годы XVI в. — 800 человек, в то время как двор Миланского герцогства еще в начале XV в. состоял из 600 человек. Разумеется, численный состав дворов не был постоянным и, как правило, зависел от финансовых возможностей правителя. И все же приведенные цифры впечатляют: к примеру, небольшое герцогство Урбино в конце XV в. имело двор, численно превышавший двор французского короля (в 1480 г. он состоял из 270 человек). Однако не масштабы двора главная отличительная черта ренессансной Италии. Важно отметить другую, притом важнейшую их особенность: все перечисленные выше дворы стали центрами культуры Возрождения. Впрочем, лидировали в ее развитии республики – сначала Флоренция, а в XVI в. — Венеция. Установить же прямую зависимость степени развития ренессансной культуры от той или иной формы государственности в Италии невозможно. Были республики (Генуя, Сьена, Лукка), которые оказались слабо затронутыми Возрождением, равно как и некоторые государства монархического типа (к примеру, в Пьемонте). Что же касается ренессансного двора, то его классический образ родился и оказался надолго связан с Италией. Известно, что формированию представлений о ренессансном дворе не только итальянцев, но и всех европейцев немало способствовало знаменитое сочинение Бальдассаре Кастильоне «Книга о придворном», где воссоздана обобщенная модель итальянского двора, образ-утопия, имевший, однако, вполне реальную основу. Бальдассаре Кастильоне (1478 — 1529) был дворянином знатного происхождения, его мать принадлежала к роду правителей Мантуи — Гонзага **2. Он получил отличное гуманистическое образование в Милане и еще молодым человеком был принят на службу при дворе миланского герцога Лодовико Сфорца (Лодовико Моро) и его жены Беатриче д'Эсте. Здесь он пробыл до падения герцогства под натиском французов в 1500 г. Кастильоне еще застал Милан в расцвете экономической мощи и культурного расцвета, В последние десятилетия XV в. на службе у герцога было немало выдающихся деятелей Возрождения, с некоторыми из них Кастильоне, возможно, был лично знаком. В 1483 —1499гг. здесь творил великий Леонардо: проектировал оросительные каналы в поместьях герцога близ Милана, устраивал эффектные придворные спектакли с аллегорическими фигурами, певшими во славу герцога стихи одного из придворных поэтов, придумывал костюмы и декорации участников джостр — состязаний на копьях. Леонардо писал в Милане свою фреску «Тайная вечеря» и сооружал конную статую Лодовико Сфорца, позже расстрелянную французами. На службе у герцога был знаменитый зодчий Браманте, выполнявший тогда в Милане крупные военно-инженерные работы. В те же годы часто бывали при дворе выдающийся математик Пачоли, друживший с Леонардо, и один из крупнейших физиков того времени Джордже Балла **3. Оба преподавали в университете Павии, имевшем тесные связи с Миланом. Впечатления Кастильоне от пышного миланского двора и атмосферы его культурной жизни не могли не сказаться и позже, при работе над «Книгой о придворном».
Adel: В 1500 г. Кастильоне перешел на службу к маркизу Мантуи Франческо Гонзага. В конце XV — начале XVI в. здесь существовал яркий ренессансный двор с театральными представлениями, турнирами, литературными и музыкальными увлечениями. Заказы Гонзага выполняли крупнейшие архитекторы и художники — Леон Баттиста Альберти, создавший для Мантуи проекты двух церквей, уроженец города Мантенья, расписавший жилые покои маркиза, и другие мастера Возрождения. Превращению Мантуи в один из ведущих центров ренессансной культуры активно способствовала жена маркиза Изабелла д'Эсте, славившаяся высокой образованностью и утонченным художественным вкусом. Однако пребывание Кастильоне в Мантуе оказалось не очень долгим: в 1504 г. он принял предложение Гвидобальдо Монтефельто, герцога Урбино, поступить К нему на службу. В Урбино Кастильоне оставался до 1516 г. (с 1508 г. после смерти Гвидобальдо — при новом герцоге Франческо Мария делла Ровере). В эти годы Кастильоне довелось посещать и другие европейские дворы: с осени 1506 г. до весны 1507 г. он был послом у английского короля Генриха VII; вскоре по возвращении его направили с миссией к королю Франции Людовику XII в Милан, оказавшийся под властью короля в ходе Итальянских войн. Таким образом, впечатлений о жизни различных дворов Кастильоне накопил немало, что давало ему простор для сравнений. И все же именно урбинский двор, отличавшийся особой изысканностью, исследователи считают главным прототипом ренессансного двора, описанного в «Книге о придворном», тем более что сам автор делает персонажами этого сочинения, созданного в жанре диалога, реальных лиц, живших при дворе Гвидобальдо в 1507 — 1508гг. (именно тогда Кастильоне начал работу над своим произведением). Урбинское герцогство (с 1213 г. — феод семейства Монтефельтро) было одним из многочисленных небольших государств Италии. Оно получило широкую известность во второй половине XV — начале XVI в. при Федериго да Монтефельтро и его сыне Гвидобальдо, правившем после смерти отца в 1482 — 1508гг. Расположенное в области Марке, герцогство включало средневековый по облику город Урбино с его округой. При Федериго над городом поднялся мощным массивом замок-дворец (палаццо дукале), выстроенный в последней трети XV в. двумя знаменитыми архитекторами — Лучано да Лаурана, создавшим, в частности, прославленный ренессансный парадный двор замка с его аркадами и колоннадой, и Франческо ди Джордже Мартино из Сьены. Последний внес в строительство черты чисто тосканского Ренессанса, по его рисункам были созданы поразительные по красоте порталы и обрамления дверей внутри здания, камины, декор потолков, стен, мебели. Герцоги привлекли к обустройству интерьеров дворца и городскому строительству также многих других знаменитых архитекторов, Скульпторов, живописцев, мастеров по интарсиям, керамистов. Это были Паоло Учелло, Пьеро делла Франческа, Мелоццо да Форли, Лука делла Роббиа, Виварини, испанец Педро Берругете, фламандец Юстус из Рента. Достаточно вспомнить лишь некоторые работы, например, Пьеро делла Франческа: портреты герцогской четы — самого Федериго да Монтефельтро и его жены Баттисты Сфорца, а также знаменитое «Бичевание Христа», где был изображен среди других фигур знаток платоновской философии кардинал Виссарион, друг герцога.
Adel: Студиоло, комната для занятий герцога, было украшено множеством интарсии, отражавших интерес владельца к астрономии, математике, музыке и другим наукам. В нишах по рисункам Боттичелли были сделаны изображения четырех божественных добродетелей, а в верхней части комнаты в два ряда помещены портреты, реальные и фантастические, двадцати восьми знаменитых мужей от Моисея и Цицерона до учителя Федериго — прославленного итальянского педагога Витторино да Фельтре **4. При дворе герцогов часто бывали известные поэты и писатели — Пьетро Бембо, живший здесь в течение нескольких лет, Бернардо Биббиена, Якопо Садолето и многие другие, Их привлекали не только театральные представления и литературные чтения, постоянно проводившиеся при урбинском дворе, но и богатейшая герцогская библиотека, одна из лучших в Европе, При дворце в Урбино был создан скрипторий, где 30 переписчиков копировали античные и современные рукописи. Разумеется, обустройство дворца и создание библиотеки требовали огромных средств, но следует напомнить, что Федериго да Монтефельтро был профессиональным и довольно удачливым кондотьером. В атмосфере Урбино формировался талант молодого Рафаэля, с которым впоследствии Кастильоне находился в тесных Дружеских отношениях (он познакомился с ним в Риме, когда был послом при дворе папы Льва X). В годы службы при дворе Урбинских герцогов Кастильоне не только с честью выполнял военные и дипломатические обязанности, но и активно включился в театральную и литературную жизнь двора. Стимулом к творчеству были и часто устраивавшиеся театрализованные карнавалы — Кастильоне нередко писал прологи и интермедии к ним, а с карнавалом 1506 г. связана одна из его эклог, посвященная прославлению герцогини Елизаветы Гонзага. Царившая при урбинском дворе атмосфера творческих поисков, разнообразия интеллектуальных интересов вдохновила Кастильоне на создание широко прославившей его «Книги о придворном». Он работал над этим сочинением многие годы (окончательно завершил в 1524 г.) Впервые напечатанная в 1528 г. в Венеции в типографии Мануциев «Книга о придворном» еще в XVI в. многократно переиздавалась на итальянском, а также в переводах и переложениях на другие европейские языки (она была известна в Англии, Франции, Испании, других странах) **5.
Adel: В «Придворном» Кастильоне читателей привлекали не только художественные достоинства этого яркого литературного произведения, богатство этических и эстетических идей, но, возможно, и гуманистический идеал всесторонне развитой личности, преломленный в образе идеального придворного эпохи Возрождения, равно как и романтизация придворной жизни. В изображении Кастильоне она предстает настолько естественно, что может показаться, будто автор «списал» ее с жизни урбинского двора начала XVI в. Между тем сама эта «безыскусная правдивость» — тонкий художественный прием, входивший в замысел Кастильоне и мастерски использованный им в его сочинении. Оно состоит из четырех книг, сюжет которых сводятся к описанию четырех вечеров, которые проводило урбинское придворное общество во главе с герцогиней Елизаветой Гонзага, женой Гвидобальдо, в марте 1507 г. **6 Здесь вели беседы о достоинствах придворного и роли придворной дамы, о любви, красоте, правилах этикета, и многих иных вопросах, включая развитие литературного итальянского языка. Изучение «Книги о придворном» имеет давнюю историографическую традицию **7. Эта работа интересовала и отечественных исследователей **8. Перевод на русский язык двух сочинений Кастильоне был впервые осуществлен О. Ф. Кудрявцевым **9. В настоящей статье сделана попытка рассмотреть образ идеального придворного у Кастильоне как бы в «интерьере двора» и проследить дальнейшую трансформацию гуманистических представлений о человеке в определенном социальном ракурсе уже у другого видного итальянского автора XVI в. — Джованни делла Каза. Идеальный придворный у Кастильоне — человек именно дворянского происхождения, он наделен всеми чертами присущего ему благородства. Он — поборник честя и доблести, отважен, соблюдает верность в военном деле тому, кому служит. Он должен обладать крепким, тренированным телом, отлично владеть оружием. Соблюдая свое достоинство, проявляя смелость, когда того требуют обстоятельства, придворный, однако, должен избегать безрассудства — решаться на поединок, например, ему следует лишь в том случае, если задета честь (Книга I, главы XIV, XVII, XXI, XXII), Традиционные рыцарские доблести — а военное дело Кастильоне считает главным призванием придворного — лишь одна из граней облика приближенного ко двору, который создает Кастильоне. Его идеальный придворный должен обладать и многими другими совершенствами и достоинствами. Главное из них — грация. В сочинении Кастильоне «грация» — понятие ключевое, многозначное, на нем строится вся этико-эстетическая концепция автора. «Итак, я хочу, чтобы Придворный... помимо благородного происхождения имел бы от природы не только ум, красивую осанку и лицо, но и некую грацию, и, как говорят, породу, что с первого взгляда делало бы его приятным и любезным всякому. Пусть это будет и украшением, которым исполнены и пронизаны все его действия, и очевидным признаком того, что человек сей достоин общества и милости любого великого государя» (I, XIV). Грация здесь — природный дар, даже признак породы, она эстетизирует облик и поведение человека, делает его обаятельным, приятным для окружающих. Именно грация позволит придворному обрести милость государя. Но если природа наградила человека, этим даром не сполна, ущерб можно восполнить трудом и усердием — упражнениями, тренировкой тела, воспитанием душевных свойств (I, XXIV).
Adel: Рисуя образ идеального придворного, Кастильоне проецирует нормы гуманистического понимания человека как свободного творца самого себя на весь микросоциум — придворное общество. Грация, включающая приятность и изящество манер, такт, обаяние — качества, которые многократно отмечаются собеседниками диалога в сочинении Кастильоне, необходимы придворному, чтобы органично вписаться в достаточно узкую среду ему подобных, обладающих сходными высокими качествами. Она же может ему помочь выделиться в круге их придворных. Гуманистические представления о саморазвитии человека, о его способностях независимо от своего социального статуса развернуть во всей полноте высокие познавательные и творческие способности у Кастильоне трансформируются. Они приобретают четкие социальные границы — придворная среда, состоящая из лиц благородного звания, государевых слуг. И все же, когда речь заходит о путях достижения идеала, о формировании образцового придворного, Кастильоне оказывается верным уже более чем вековой гуманистической традиции воспитания и образования. Этико-эстетические позиции писателя имеют в основе гуманистические принципы. Кастильоне следует устоявшимся гуманистическим представлениям: высокие нравственные качества человека дополняются и развиваются образованием. «Что касается нашего Придворного, то мы оставим в стороне советы многих мудрых философов, которые пишут на сей предмет, определяют добродетели души и очень тонко разбирают их достоинства, и скажем коротко, имея в виду стоящую перед нами задачу: достаточно, если он будет, как говорится, человеком добропорядочным и честным, ибо в этом подразумевается благоразумие, добродетельность, смелость, воздержанность и все иные качества, подобающие столь высокой репутации» (I, XLI). В этом пассаже Кастильоне нарочито отстраняется от умозрительного теоретизирования по вопросам моральной философии, видя свою задачу в прагматическом отборе тех этических норм, которые необходимы всякому человеку, особенно придворному. Набор таких добродетелей достаточно широк: доброта и любезность, великодушие и благочестивость, честность и добропорядочность, благоразумие и воздержанность, наконец, учтивость, такт и радушие. Нет сомнения у Кастильоне и в необходимости широкой образованности для идеального придворного: «Кроме добропорядочности главным и истинным украшением души каждого, я полагаю, является образованность. Хотя французы благородным делом признают одно лишь военное дело, все же другие занятия не ставят ни во что» (I, Х1ЛУ). В отличие от средневековых представлений о рыцарской доблести, выразителями которых у Кастильоне оказываются французы, дворянину-придворному необходима образованность. «В науках он должен быть образован более чем удовлетворительно, по крайней мере в тех, которые мы зовем гуманитарными; он должен иметь познания не только в латинском, но и в греческом языке... Пусть он будет сведущ в поэзии и не менее — в красноречии и истории, а сверх того искусно пишет прозой и стихами, в особенности на нашем народном языке» (I, ХLIV). Гуманистическая образованность (знание не только латинского, но и греческого языка как ее основа) в начале XVI в. была нормой для высших слоев общества Италии, и придворная среда не могла быть исключением, тем более что широкая эрудиция нового плана отличала и многих итальянских государей. Конечно, речь не шла в «Книге о придворном» о творчестве в сфере гуманитарных дисциплин или искусстве — придворный должен быть эрудитом, способным к самостоятельным суждениям по разным вопросам — от военного искусства до поэзии и живописи. Ему необходима и культура самой речи (ХLIV, LII). Чистоте и изяществу итальянского языка, охране его от «варваризмов» (французских и испанских слов) и неотесанности простонародной речи в сочинении Кастильоне посвящен обширный пассаж, включавший читателя в дискуссию первых десятилетий XVI в. о путях формирования литературного итальянского языка (в ней принимали участие Пьетро Бембо и многие другие писатели). Кастильоне делает своего идеального придворного не только классически образованным, но и в духе времени хорошо владеющим литературным итальянским языком. Речь должна быть четкой, изысканной по стилю, доступной для понимания слушателей и, разумеется, проникнута мыслью и украшена риторическими приемами. Словом, форма речи — тоже одно из проявлений грации: «... плавный выговор, подобающие манеры и жесты... располагающее выражение лица и взгляд, который, сообразуясь с содержанием слов, наделял бы их привлекательностью (grazia)... Но во всем этом будет мало проку, если мысли, выраженные в словах, не будут прекрасными, умными, острыми, изысканными и серьезными, как необходимо» (I, XXXIII). Культура речи предполагает, кроме прочего, и эстетическое совершенство. Эстетизация образа-идеала придворного очень последовательно проводится в сочинении Кастильоне. Не случайно образование придворного, по мысли автора, следует дополнить занятиями поэзией, музыкой и живописью, что поможет ему формировать высокий вкус и правильные, со знанием дела взгляды на литературу и искусство.
Adel: Кастильоне акцентирует еще одну и притом весьма важную черту своего героя — эстетическую безупречность поведения, которую именует грациозностью, раскованностью, но без излишней аффектации и нарочитости, легкостью, элегантностью, «безыскусной и чарующей простотой, которая столь располагает к себе души людей» (I, XXVII). Стремясь к совершенству, придворный — человек особого статуса, определяемого государевой службой при дворе, должен добиваться не только профессионализма, прежде всего в военном деле. Для эпохи Высокого Возрождения характерно, что придворный должен формировать себя также эстетически, подобно тому, как художник создает произведение искусства. Главная задача при этом — он всем своим обликом и манерами не должен выказывать искусственность поведения, но быть максимально естественным, ибо это и составляет истинную суть грациозности, которая делает человека чрезвычайно привлекательным и любезным людям (I, XXVI). Антипод грации — аффектация и всякого рода нарочитость, манерность, неестественность — решительно осуждаются участниками диалога в «Книге о придворном». Итак, Кастильоне четко обрисовывает контуры образа-идеала придворного, создавая ренессансную этико-эстетическую модель, призванную стать образцом для подражания. Сохраняя некоторые черты рыцарского идеала, образ придворного у Кастильоне обогащается гуманистическими этико-эстетическими идеями: важнейшей ценностью становится образованность, а добропорядочность оказывается неразрывно связанной с грацией — красотой мысли, речи, всего поведения. Хотя идеал Кастильоне имеет четкий социальный адрес — придворную среду, этот идеал обретает в его сочинении более широкий смысл, примыкая к традиции гуманистического учения о человеке. В ренессансном духе прописан в «Книге о придворном» и этикет урбинского двора, поданный не главной сюжетной линией произведения, но достаточно выразительным фоном. Кастильоне воссоздает атмосферу придворной жизни у герцогов Урбино, возможно, немало идеализируя ее, но как бы продолжая намеченную еще Боккаччо в обрамлении к новеллам «Декамерона» утопическую идиллию микросоциума. Кастильоне, однако, облекает идеализацию в одежды правдоподобия, поименно перечисляя «благородных кавалеров», подолгу живших в Урбино или часто посещавших двор герцогов; «так что беспрерывно сюда приезжали поэты, музыканты, всякого рода острословы и другие наиболее прославленные на той или иной стезе люди Италия» (I, V). При дворе герцогов Монтефельтро царит атмосфера взаимного уважения и дружелюбия, свободной раскованности и непринужденности в поведении и речах. На вечерах, устраиваемых герцогиней, все ее гости рассаживаются, не соблюдая чинов, титулов и придворной иерархии, но так, как удобно каждому (I, VI). В беседах на заданную тему (таким был и разговор об идеальном придворном) гости герцогини оказываются равноправными участниками. Здесь ценятся ум, познания, уважение к чужому мнению, острословие, шутка. Нельзя не заметить в этом некоторого сходства с тем стилем общения, который складывался в гуманистических кружках и академиях, где избегали диктата и авторитарности суждений, но приветствовали дискуссии и поощряли творческую мысль. Разумеется, было и различие: в «малом обществе» двора, на вечерах герцогини собирались «благородные кавалеры» и дамы, тогда как в кружках интеллектуалов бывали лица самого разного социального положения, их главным отличием были познания и талант. Важнее, однако, подчеркнуть сходство стиля общения в разных социально-культурных сферах — оно не удивительно. Культура Возрождения, особенно в пору своего расцвета в конце XV — первые десятилетия XVI в., оказывала заметное и порой очень глубокое воздействие на жизнь итальянского общества. «Книга о придворном» — яркое свидетельство влияния гуманизме на придворную среду. Образ-идеал придворного, столь четко вылепленный Кастильоне, хорошо знавшим ренессансные итальянские дворы, как бы поднимал далекие от него жизненные реалии до высот гуманистической утопии, что вполне осознавал и сам писатель.
Adel: Воздавая хвалу урбинскому двору, как и герцогскому дворцу, подчеркивая, что это лучший двор Италии, Кастильоне объясняет, почему именно здесь возник разговор об идеальном придворном. Во-первых, тут были реальные прототипы, а во-вторых, и это, пожалуй, главное — «дабы усмирить иных высоко мнящих о себе и ни на что не годных глупцов, которые надеются стяжать имя хорошего Придворного» (I, XII). «И если мне в моем описании не удалось приблизиться к образу оного, то еще меньше старания употребят придворные, чтобы делами приблизиться к конечной цели, какую я им начертал» (I, Ш). «Книга о придворном», ставшая очень популярной, очевидно, смогла достичь цели, поставленной ее автором: она стала своеобразным эталоном поведения при дворе, научала ренессансному этикету, а также этико-эстетическому самоформированию дворян в их стремлении выделиться на государевой службе. Следствием широкого интереса к сочинению Кастильоне была и неизбежная популяризация его идей, равно как и корректировка тех норм поведения, которые были поданы им на столь высоком дворянско-придворном уровне. Доказательство мы находим в произведении Джованни Делла Каза «Галатео, или О нравах», написанном в начале 1550-х годов, т. е. немногим более двадцати лет спустя после первого издания «Книги придворном» Кастильоне.
Adel: Джованни Делла Каза (1503 — 1556 гг.) — выходец из аристократической флорентийской фамилии, получил юридическое образование в Болонье и значительную часть жизни провел в Риме на церковной службе, начав с должности скромного каноника и закончив карьеру архиепископом Беневенто, нунцием в Венецианской республике, участником Тридентского собора. Делла Каза был блестящим оратором и известным литератором, занимался переводами с греческого и латинского на итальянский, писал стихи, создавал биографии современников (в частности, Пьетро Бембо). Наибольшую известность получило его сочинение «Галатео, или О нравах» (Galateo ovvero dei costumi), написанное в 1551 —1554 гг. Оно было напечатано в 1558 г., уже после смерти автора, и многократно издавалось в XVI и XVII вв. как на итальянском, так и в переводах на другие европейские языки. Делла Каза обращает свой труд к племяннику Аннибале Ручеллаи, дабы наставить его в добрых нравах. При этом речь не идет о воспитании сугубо аристократическом (автор порой нелестно отзывается о знати, подчеркивая ее эгоизм и спесивость), но о нравственном облике и манерах, которые пристали людям состоятельным, хотя и не обязательно родовитым. Автор «Галатео» (это латинизированное имя его друга, подавшего ему идею написать трактат о нравах) не считает нужным подробно рассуждать о добродетелях, ибо не стремится создавать морализирующее сочинение. Отмечая главные добродетели нравственного человека — щедрость и постоянство, великодушие и справедливость, учтивость и благовоспитанность, — он считает их непременной основой не только добропорядочности, но и хороших манер. Все внимание он уделяет последним, ибо полагает их особенно важными, поскольку они проявляется каждодневно и живущему в обществе человеку необходимы, чтобы располагать к себе людей. Диапазон правил поведения, которые старается внушить своему племяннику Делла Каза, чрезвычайно широк: от соблюдения норм гигиены, аккуратного и учтивого застолья до формы общения с людьми разного звания и речевого этикета **10. При этом наставления лишены дидактической сухости, а методом убеждения служат литературные примеры, в частности, из «Декамерона» Боккаччо. Воспроизведем шкалу предлагаемых автором «Галатео» правил добронравия, начиная с «низших», о которых, кстати, нет и речи в «Книге о придворном» Кастильоне. Входя порой в натуралистические детали, Делла Каза наставляет: нужно щадить обоняние, слух и зрение окружающих — сталкивать их с разного рода гадостями непристойно. Нельзя зевать, чихать и кашлять в обществе и даже петь, если не имеешь голоса, дабы не оскорблять чужой слух. Нужно правильно вести себя за столом — не проявлять склонности к обжорству, не чавкать, не пачкать руки во время еды и тем более не вытирать их об одежду. Необходимо хорошо одеваться, следить за модой и не противиться в одежде общепринятым обычаям (Главы I —VII).
Adel: Главное же, что настойчиво внушает своему племяннику Делла Каза, нельзя ни в чем проявлять неуважение к другим людям. Поэтому заслуживают осуждения, по его мнению, высокомерие и строптивость, стремление делать все наперекор другим. Не следует проявлять тщеславие и важничать. Располагает к себе тот, кто умеет держаться с людьми по-дружески (VIII, IX). Уважение к обществу, в котором оказываешься, подчеркивает Делла Каза, проявляется и в характере беседы. Следует избегать как грустных тем, так и пустых разговоров, не нужно опускаться и до бытовых мелочей. И конечно, нельзя лгать и обманывать, пользуясь доверчивостью слушателей (XI). Во взаимном общении люди хотят лишь того, что оно может дать, считает Делла Каза, прежде всего благорасположения, уважения, веселья и прочих радостей. А потому нельзя выказывать своей речью неуважение к обществу (VI). Идея уважительного отношения к людям — лейтмотив всего сочинения автора. Он не устает повторять, что нельзя выказывать свое превосходство, но наоборот, следует быть почтительным с теми, с кем водишь знакомство (VIII). Делла Каза убежден, что человек не должен похваляться ни своей знатностью, ни почестями, ни богатством, ни тем более умом. Во всем следует соблюдать меру — не принижать, не возвеличивать себя, «но все же лучше немного умалить свои заслуги, чем их превозносить» (XIII). Достоинство и скромность — подлинное украшение благонравного человека, и с этой точки зрения лишены смысл всякого рода церемонии, по мнению автора «Галатео». Церемонии он считает пустым изъявлением почтения: расшаркивания, любезные обращения и т. п. отдают неискренностью, льстивым притворством. Здесь Делла Каза решительно отступает от правил придворного этикета и выдвигает простоту и непринужденность, даже равенство в общении людей разного статуса как принцип хорошего тона. Впрочем, замечает он, существуют и церемонии, закрепленные обычаем, — их следует соблюдать, учитывая традиции того или иного города. К примеру, помпезные неаполитанские манеры нельзя перенести во Флоренцию. И наоборот, флорентийские скромные манеры окажутся некстати среди неаполитанской знати (XVI). Делла Каза не ригорист и склонен признавать относительность правил поведения. Однако и в этом случае принцип уважительности оказывается главным — следует с почтением относиться к чужим традициям. И все же вопросу о церемониях автор «Галатео» уделяет немало внимания, выказывая себя убежденным противником увлечения (не оправданного обстоятельствами) церемониалом: он считает такое увлечение противоестественным и, главное, — неуместным в общении людей разного социального статуса. В основе его позиции, — гуманистическая идея достоинства человека, которое как бы принижается нарочитым расшаркиванием перед другим человеком. Делла Каза не склонен принимать, по крайней мере в частном обиходе, традиции церемониала, сложившиеся в иерархическом обществе средневековья. Сохранению собственного достоинства и уважению к другим людям не могут служить, по его мнению, ни льстивость, которую пестует церемониал, ни в равной мере оскорбления в чей-либо адрес. Хорошее воспитание должно исключать и то и другое. Это не мешает, однако, шутить и острословить, не задевая самолюбия собеседника. Но острое слово «должно быть тонким и изящным» (XX). Нужно стремиться к тому, чтобы беседа была приятной, а это во многом зависит от разговорного языка, считает Делла Каза; следует избегать неблагозвучных и двусмысленных слов и не увлекаться иностранными словечками и выражениями. Как и Кастильоне, Делла Каза подробно останавливается в своем сочинении на лингвистических вопросах, ратует за чистоту и изящество итальянского языка (XXII, XXIII). Автор «Галатео» осуждает многоречивость и пустословие, видя в этом также неуважение к собеседнику (XXIV).
Adel: Делла Каза вводит в свой трактат и рассуждения о красоте, но не в философско-эстетическом плане, как в «Книге о придворном» Кастилъоне, а в практически-этическом преломлении. Он высказывает тезис, что человек не может довольствоваться одним лишь сознанием того, что он хорошо поступает, — наряду с этим все его поступки и действия должны быть изящны (XXVII, XXXVIII). Изящество он определяет как чувство меры во всем — в украшении лица и одежды, в правильном, сообразном с обстоятельствами поведении в любой ситуации. И здесь он тоже прописывает все до мелочей — от формы шляп до поведения в застолье. Трактат «Галатео, или О нравах» — своеобразная энциклопедия обиходных правил, рассчитанных не столько на верхушку, сколько на средние слои общества. Влияние гуманистических традиций здесь четко прослеживается в общих представлениях о человеке и нормах его общежития. Главным оказывается достоинство личности и уважительное отношение к другим людям, причем не внешнее, не поверхностное, а проникнутое внутренним чувством, и, наконец, радость самого общения. Если попытаться провести типологическое сравнение «Книги о придворном» Кастильоне и «Галатео, или О нравах» Делла Казы, то можно отметить следующее: при сходном назначении обоих произведений — дать идеал благовоспитанности (и это во многом предопределило популярность этих сочинений) — авторы ориентировали свои труды на разную социальную среду. Кастильоне обобщал практику придворной жизни и создавал образ идеального придворного, как бы запрограммированного для минисоциума, в который он оптимально вписывается, а все его образование и воспитание служит одной цели — быть полезным, доставлять удовольствие правителю и его окружению, элитарной придворной среде. Безупречность манер и поведения становится для придворного Кастильоне самоцелью, хотя и опирается на его всестороннее физическое и интеллектуальное развитие, ведь он не только призван быть доблестным воином в силу знатности происхождения, но и хорошо образованным на гуманистический манер царедворцем. Ренессансный двор Италии, превращавшийся в центр литературной, художественной, музыкальной жизни, предъявлял высокие требования к его участникам, что сказалось на идеал6 придворного, созданном Кастильоне. Его придворный — творец самого себя, мастер, творчество которого сродни ренессансным традициям — эстетическое начало здесь резко подчеркнуто, выдвинуто на первый план. Хотя гуманистический идеал человека у Кастильоне преломлен и отчасти приспособлен к узкой социальной среде, по сути к интересам дворянской верхушки, и в этом смысле трансформирован, его эстетизация стала новым поворотом в учении о человеке, заложенном гуманистами предшествующего столетия. Делла Каза ориентирует свой трактат на широкого читателя— и в этом его главное отличие от «Книги о придворном» Кастильоне — на средние слои общества, на более демократическую среду. Он также формирует свой идеал благовоспитанного человека в духе гуманистических традиций, Однако его идеал не ограничен столь узкими социальными рамками, как у Кастильоне — он формулирует правила поведения, помогающие человеку уверенно чувствовать себя в самых разных общественных кругах. Главным в этике поведения, которую формулирует Делла Каза, оказывается уважение к окружающим; оно должно проявляться во всем, вплоть до мелочей, и в то же время сохранение достоинства, не показного и основанного не на внешних факторах — знатности или богатстве, — а на объективной самооценке, поддержанной образованием и воспитанием. Отсюда и пренебрежение автора «Галатео» к церемониям, характерным для дворянской среды и особенно для придворной жизни. При всех типологических различиях сочинений Кастильоне и Делла Каза они принадлежат одному времени и одной культуре — Ренессансу, хотя и высвечивают разные ее грани и разное социальное восприятие. Оба произведения убедительно свидетельствуют о прочной укорененности гуманистической культуры в итальянском обществе XVI в.
Adel: Примечания ** 1 Burke P. II cortigiano // L'Uomo del Rinascimento / a cura di E. Garin. Roma; Bari, 1988. P. 133-139.См. также: Bertelli S., Cardini E., Garbero Zorzi F. Le corti italiane del Rinascimento. Milano, 1985. **2 Rossi M. Baldassar Casriglione. Bari, 1946. **3 Зубов В. П. Леонардо да Винчи, М., 1952. С. 22-30. **4 Urbtino. Kunsthistorischer Fuerer. Rimìni, 1996. S. 24-30, 49-57. ** 5 Burke P. Il cortigiano. P. 152-153. **6 Описанные в «Книге о придворном» персонажи — исторические фигуры, наделенные автором яркими чертами характера. В первой книге граф Лодовико ди Каносса рисует образ совершенного придворного. Во второй книге Федерико Фрегозо, будущий дож Генуи, рассуждает о том, как лучше выявлять качества идеального придворного; эту тему продолжает писатель Бернардо Биббиена, рассказывая разные «истории». Третья книга повествует устами Джулиано деи Медичи об идеальной женщине и придворной даме. В четвертой книге Оттавиано Фрегозо рассуждает об отношениях придворного со своим князем, а писатель Пьетро Бембо, служивший в те годы у герцога Урбинского, излагает платоновскую теорию любви и красоты. **7 Библиографию см. в кн.: Loos E. Baldassare Castiglìones «Libro del Cortegiano». Frankfurt a. M., 1955; Idem. Literatur und Forschung eines Menschenideales: das «Libro del Cortegiano» von Baldassare Castiglione. Mainz, 1980; La corte e il «Cortegiano». Un modello teorico / A cura dì A. Prosperi. Roma, 1980. **8 Хоментовская А. И, Кастильоне, друг Рафаэля (1478 — 1529) / К истории эпохи Возрождения. Пг., 1923; Дживелегов А. К., Очерки итальянского Возрождения: Кастильоне, Аретино, Челлини. М., 1929; Чиколини А, С. Гуманистический идеал Кастильоне // Рафаэль и его время. М., 1986. С. 199-210; Кудрявцев О, Ф. Эстетические искания гуманистов круга Рафаэля // Рафаэль и его время. М., 1986. С. 179 — 198; Боткин Л. М. На пути к понятию личности: Кастильоне о «грации» // Культура Возрождения и общество. М., 1986. С. 86-95. **9 Бальдассаре Кастильоне. О придворном. Книга первая, книга четвертая. Перевод О. Ф. Кудрявцева // Опыт тысячелетия. Средние века и эпоха Возрождения: быт, нравы, идеалы. М., 1996. С. 466 — 568; Castiglione B. Il libro del Cortegiano / A cura di V. Cian. Firenze, 1947; Opere di Baldassare Castiglione, Giovanni della Casa, Benvenuto Cellini / A cura di C. Cordie. Milano; Napoli, 1960; Castiglione. The ideal and the real in Renaissance culture / Ed. by R. W. Hanning, D. Rosand. New Haven; London, 1983. **10 Della Casa G. Galateo, ovvero décostumi / Ed. D. Provenzal. Milano, 1950; G. Della Casa e altri trattatisti cinquecenteschi dei comportamento / a cura di A. di Benedetto. Тоrinо, 1970.
Adel: Л. К. Масиель Санчес ПРИДВОРНАЯ ОДИССЕЯ ОДНОГО КАСТИЛЬСКОГО ИДАЛЬГО XV ВЕКА Описание визитов ко дворам европейских и азиатских государей является одним из важнейших сюжетов «Странствий и путешествий» Перо Тафура **1. Эта книга – одно из интереснейших свидетельств XV века, своей яркостью, остротой и обилием мельчайших деталей напоминающая полотна автора Гентского алтаря. Между 1436 и 1439 годами молодой кастильский идальго, приближенный короля Хуана II, хотя и не слишком родовитый, но зато располагающий обширными денежными ресурсами, странствует по всему Средиземноморью и немецким землям. Вернувшись в Кастилию, он не сразу берется за перо: лишь около 1453 – 1454 гг. Перо Тафур пишет трактат о своих странствиях и путешествиях, посвятив его великому командору Ордена Калатрава. Скорее всего, к тому, чтобы доверить бумаге впечатления своей молодости, его подтолкнуло известие о падении Константинополя: как мы увидим, с византийской столицей нашего идальго связывали совершенно особые чувства. Вероятно, что оказавшийся не у дел Тафур хотел воспользоваться изменившейся политической обстановкой – падением всесильного канцлера Альваро де Луна, – чтобы напомнить о себе при дворе и предложить свои знания для организации похода против турок, о котором вдруг вспомнила вся Западная Европа. Описывая «героическую эпоху» своей жизни, Тафур, по выражению одного современного исследователя, «не был монстром, доводящим заботу о правдивости до абсурда» **2: мы вполне можем доверять ему, но не забывая о том, что наш идальго не упускал ни одного случая, чтобы подчеркнуть важность собственной персоны. Вполне понятно то пристальное внимание, которое путешественник уделяет в описании своих странствий государям и их отношению к нему самому. Тафуру хотелось убедить окружение Хуана II, что он только по недоразумению не является придворным и что чуть ли не все императоры, короли, герцоги и графы почитали за честь принять его. Ведь сам византийский император подтвердил происхождение Тафура от старшего сына одного из своих предшественников и относился к нему «как к родственнику» (с. 149) **3. Недалеко от Губбио наш путешественник встречает Гвидантонио да Монтефельтро, графа Урбино, который затем приглашает его в свою столицу (с. 38 – 40). Во время пребывания на Кипре он тесно общается с местной королевской семьей – юным Жаном II, его тетей «мадамой Аньесой» и дядей «кардиналом Кипра» (с. 68 – 71, 120 – 122). В качестве кипрского посла Тафур едет в Каир к египетскому султану Барсбею (с. 81 – 84, 90 – 91). На Родосе Тафур оказывается в момент смерти Великого магистра Антони де Флувья и присутствует при выборах его преемника (с. 126 – 129). В Константинополе Тафур тесно общается с императором Иоанном VIII (с. 139 – 141, 149, 151-152), а также с императрицей и ее братом Александром. После отъезда императора на Ферраро-Флорентийский собор Тафур осматривает Святую Софию в обществе деспота Драгаша – будущего Константина XI (с. 171-174, 181-183). Из Константинополя Тафур совершает поездку в Адрианополь, где видится с султаном Мурадом II (с. 153). По дороге в Каффу и обратно Тафур задерживается в Трапезунде и встречается с императором Иоанном IV (с. 159-160, 169). Вернувшись в Италию, Тафур видится в Ферраре с папой Евгением IV, императором Иоанном VIII Палеологом, присутствует на заседании Собора (с. 220 – 223). На одном из празднеств наш путешественник видит маркиза Феррары Никколо д'Эсте (с. 225-226). В Милане Тафуру удается понаблюдать за герцогом Филиппе (с. 228 – 229), по Кёльну он ездит в. сопровождении па Дитриха фон Мерса (с. 241–242). Затем он посещает герцогов Адольфа Клевского (с. 243), Арнольда Гелдернского (с. 243 – 244) и Филиппа Бургундского (с. 245 – 250), а также знакомится с их многочисленными родственниками. Вместе с посольством Базельского собора Тафур попадает в плен, но герцог Стефан Баварский отпускает его с извинениями (с. 262 – 264). В Силезии Тафур живет несколько дней при дворе императора Альбрехта Габсбурга (с. 272 – 280), а в Вене встречается с его супругой Елизаветой (с. 282 – 283). Наконец, в Винер-Нойштадте Тафур видится с герцогом Фридрихом, будущим императором (с. 285).
Adel: В этом обширнейшем списке обращает на себя внимание отсутствие имен дожей Генуи и Венеции. Тафур подробно описывает государственное устройство морских республик, упоминает факт личной встречи с дожами (с. 12 – Генуя, с. 197 – 198– Венеция), в подробностях рассказывает об обручении дожа Венеции с морем («В этот день дож выходит во всем своем великолепии, с папскими и императорскими церемониями, и считается, что именно в этот день завоевал он себе право на них»; с. 198) – и при этом ни разу не упоминает имен правителей, ничего не говорит об их характере или отношении к нему самому. Кастильский идальго никак не связывает высокое достоинство этих постов (ведь он говорит о «папских и императорских церемониях») с теми, кто на них избирался; для подчеркивания собственной важности нашему путешественнику достаточно упомянуть факт контакта с «главой государства». Личность выборного государя, власть которого к тому же ограничена, не представляла для Тафура интереса **4. Как попадал Тафур ко всем этим государям? Пути были разные. Иногда встречи были «случайными»: Тафур видит царственную особу издалека – на празднике – маркиза Феррары, или на прогулке – герцога Милана, подходит и заговаривает с графом Урбино, оказавшись в плену, знакомится с гербом Баварским. Часто это случается «официальным путем»: Тафур упоминает наличие неких рекомендательных писем Хуана II к кардиналу Кипра (с. 68), возможно, что у него были подобные письма и к другим государям. Как посол короля Кипра Тафур предстает перед султаном Барсбеем (с. 83) и родосским магистром (с. 126). К императору Константинополя Тафур попадает, видимо, с помощью своих многочисленных земляков (с. 139-140), равно как и к императору Альбрехту,с канцлером которого они познакомили Тафура (с. 271). Иногда государи сами проявляли инициативу: они принимали Тафура, чтобы собрать интересующую их информацию (император Иоанн VIII и Иоанн IV, султан Мурад II, папа Евгений IV, герцог Филипп Бургундский, с, 140, 159, 153, 220, 250 соотв.). С другой стороны, оба греческих императора (Константинопольский и Трапезундский), а также и король Кипра, были весьма заинтересованы в молодом идальго ввиду отчаянной нехватки способных людей перед лицом турецкой угрозы (с. 149, 159, 121) и пытались задержать его у себя. Рассказы Тафура о визитах к разным государям обнаруживают много общих элементов. Они появляются в самых разных сочетаниях, их может быть много или мало. Но по ним можно судить о приоритетах Тафура, о том, какой прием ожидал он при дворе и как он ощущал себя в обществе коронованных особ. Описание приезда в город, где есть государь, Тафур начинает с визита ко двору: «Мы сошли на землю, и отправился я к императору» (с. 159); «... И были там герцог Бургундский и его жена герцогиня, и отправился я выразить им свое почтение...» (с. 245). Иногда прибытие приобретает весьма экстравагантные формы, как в случае с графом Урбино (с. 38), где Тафур предстает в качестве талантливого актера. «Я увидел его идущим среди клириков и поющим, как и они <...>. Я приблизился к графу, поклонился ему и сказал, чтобы он сделал мне что-нибудь доброе во имя Божьей любви, что я бедный человек, пришедший из Рима и направляющийся в Иерусалим; а мои слуги оставались в стороне, потому что я приказал им не подходить ко мне».
Adel: Как правило, Тафур подробно описывает свое попадание ко двору. В таком случае возникает замечательная картина постепенного приближения – по времени и по ступенькам социальной иерархии – к государю. В качестве примеров можно привести визиты к императорам Константинополя и Германии, и также к султану Египта. Тафур прибыл в Константинополь с утра и «хотел немедленно отправиться выразить свое почтение императору». Но его земляки упрашивают его не обижать их, и он отправляется в Перу. Здесь его знакомят с подеста, а на другой день он знакомится с многочисленными кастильцами, т. е., как бы вводится в круг идальго Перы. И именно в этом качестве, «в сопровождении всех кастильцев, одетый во все самое хорошее, с цепью Чешуи, девиза короля Дона Хуана», отправляется он во дворец. До того, как он удостаивается аудиенции, его заставляют прождать час (с. 139 – 140). В Нюрнбереге кастильцы знакомят Тафура с Гаспаром Шликом – канцлером Альбрехта Габсбурга. Шлик берет Тафура с собой. Сначала они посещают семейство Шлика в Эгере, затем гостят у герцога Саксонии. По прибытии в Бреслау Тафур отправляется, наконец, к императору в сопровождении кастильцев, а также двух немцев, с которыми он познакомился в Иерусалиме (с. 271–274). Кажется, что Тафур рассматривает все эти знакомства лишь как предварительные условия будущего знакомства с императором; в центре внимания путешественника всегда находится царственная особа; об этом свидетельствуют фразы типа: «хотел немедленно отправиться к императору, но» (с. 139) или «я распрощался с кардиналом и отправился к императору» (с. 268; напомним, что кардинал в Констанце, а император в Бреслау!). Особенно явно подчеркнута стратегическая цель визита к государю в описании Египта, где все так или иначе связывается с дипломатической миссией Тафура. Сразу по прибытии в Дамиетту его принимает местный «аделантадо» (губернатор, у которого он восемь дней ожидает специального корабля. Через семь дней после отплытия Тафур оказывается в Вавилоне (Каире) и на следующий день отправляется к главному толмачу султана. У него Тафур «пробыл два дня, прежде чем увидел султана». На третий день толмач возит письма кипрского короля султану для предварительного просмотра. Следующий день становится, наконец, днем вожделенного приема. Однако для достижения цели герою предстоит преодолеть препятствия, отразившие, в свою очередь, высокое положение государя в иерархии общества. Сначала Тафур видит войско султана, собравшееся для присяги, затем входит на территорию дворцового комплекса и идет по его улицам. «Все еще идя по тем улицам, мы достигли больших ворот, которые были закрыты, и нам открыли их, и мы вошли внутрь и оказались на большой площади, полной кабальеро, выстроенных вдоль стен, и открыли нам оттуда другую дверь, и вошли мы в большую комнату, где были выстроены кабальеро в таком же точно порядке. Потом открыли нам другую дверь, и там была другая зала, где все было точно так же, только были там негры с дубинками в руках. Главный толмач велел мне оставаться там со своими людьми, пока он не вернется. В скором времени он <...> провел меня через дверь на большую площадь, где было много кабальеро, выстроенных упомянутым способом, а в центре площади стоял большой роскошный шатер с возвышениями, где должен был обедать султан». Далее следует рассказ о приезде султана и церемонии приема посла (с. 79 – 83). Мы видим, как церемониал, окружающий восточного владыку, превращается под пером Тафура в нечто еще более грандиозное, по сравнению с чем осмотр всех египетских достопримечательностей превращается во что-то дополнительное, второстепенное. Для Тафура эти описания – не только констатация фактов и фиксация увиденного. Пред нами предстает гурман, любитель и ценитель придворного церемониала, не упускающий ни одной живописной детали. Приезд Тафура ко двору становится неким иерархическим восхождением и приобщением к высшему блеску власти. В чем состояло для Тафура это вожделенное приобщение?
Adel: Общение с государем обычно начиналось с расспросов о целях приезда, и наш путешественник совершенно откровенно отвечал, что «приехал сюда, чтобы посетить его лично, и весь дом его, и увидеть его земли и сеньории» (с. 140), «чтобы посетить короля и его двор» (с. 68) или что-нибудь в этом роде. Судя по тому, что пишет о себе Тафур, он был очень приятным и обаятельным человеком, так что государи относились к нему с искренней симпатией. Он все время подчеркивает, что был принят «очень хорошо» (с. 159, 220), «как родной сын» (с. 126), «как будто бы я там родился» (с. 141, 242), «с большой благодарностью» (с. 220), «по-домашнему... тепло» «domesticamente» (с. 39, 71, 221), «humanamente» (с. 70), «alegramente» (с. 71), «honorablemente» (с. 69). Для Тафура одним из способов подчеркнуть особое расположение государя является мотив предложения путешественнику беседы с глазу на глаз. Это очень важный для Тафура элемент. «Граф отошел со мною в сторону и сначала спросил, откуда я. Я ответил, что из Испании. Он спросил, благородный ли я по рождению человек, и я сказал, что да. Он спросил, для какой надобности я приехал и в чем я нуждаюсь. Я рассказал об обстоятельствах моего приезда, и почему пришел пешком, и что я не нуждаюсь ни в чем, ибо у меня достаточно всего для дороги, и что только чтобы посетить его и поговорить с ним, я приехал в таком платье» (с. 38 – 39) Король Кипра с «мадамой» и кардиналом тоже отводят Тафура в сторону, чтобы сообщить ему об ожидающей его посольской миссии (с. 71), Другие важные формы проявления внимания и расположения со стороны государя – это приглашение на обед, на празднество, показ достопримечательностей и охота. «Король приказал мне отобедать с ним и кардиналом» (с. 71); «и отобедал я в тот день с императором, причем он очень старался изъявить мне свое доброе расположение» (с. 222); «и велел он отобедать мне с ним там» (с. 244), Особенно польстило Тафуру обхождение Альбрехта II: «,..А за столом императора не был никого, кроме него самого, кабальеро из Пруссии и меня». (с. 275) Тафур участвует в празднествах при дворах архиепископа Кёльнского («он устроил для меня большой праздник и прекрасный прием» (с. 242), герцога Клевского («этот герцог принял меня очень хорошо, устроил мне большой праздник» (с. 243), императора Альбрехта {с. 275-276); «…И потом начались танцы до утра. Император был очень жизнерадостным человеком. <...> Он брал меня за руку, говоря, чтобы смотрел я, с какой из дам мне понравилось бы танцевать, и даже два или три раза сам нес передо мной факел, и так провели мы ту ночь». Дитрих фон Мере, архиепископ Кёльна, «большой сеньор», показавшийся Тафуру «более пригодным к мирскому служению, чем к церковному», лично «ездил верхом и возил меня смотреть церкви, и монастыри, и дворцы сеньоров, и дам, так что показалось мне, что, несмотря ни на что, им не приходилось с ним скучать» (с. 242). Император Иоанн VIII, страстный любитель охоты, постоянно приглашал на нее Тафура (с. 140, 151). Сам путешественник позволяет себе много вольностей в общении с царственными особами. Он долго убеждает Иоанна Палеолога, что тот должен пользоваться не своим фамильным гербом, а древним гербом империи (таким же, как у Тафура; с. 146 и 149) . Весьма дерзко ведет себя Тафур с императором Иоанном IV: «Если бы и остался я где, то не с ним, ибо женат он на дочери одного турка, и что еще я думаю, что это может навредить ему. Он ответил мне, что прежде полагал, что Бог будет милостив к нему, ибо женился он с намерением обратить ее в христианство; а я сказал ему: "Сеньор, прежде всего говорят, что Вам дали ее, чтобы она обратила Вас в мавра, судя по тому, что добиваетесь Вы ее благосклонности и как мало Вы в этом преуспели"».
Adel: Обычно государи беседовали с Тафуром один-два раза, а жил он у каких-либо придворных, и именно они показывали ему всякие достопримечательности. Среди этих людей – мосен Суарес, адмирал Кипра (с. 68 сл.), Саим – главный толмач египетского султана (с. 76 сл.), деспот Константин Драгаш, императрица Мария и ее брат Александр (с. 170 сл.), бастард де Сен-Поль (с. 245 сл.) О них Тафур отзывается с особой теплотой: «Он так хорошо принимал меня в своем доме, разрешая мне ходить к его женам и детям, как будто я был его собственным сыном» (о главном толмаче султана, с. 77, также с. 92, 117); «адмирал, который был там, отвез меня, как обычно, к себе домой, где я был прекрасно принят» (с. 120); «и с того дня бастард так заботился словно я был его близким родственником» (с. 246). Отъезд Тафура сопровождался, как водится, подарками. Что касается денег, то от них Тафур всегда демонстративно отказывался. Необыкновенно трогателен диалог Тафура с графом Урбино (с. 39 – 40): «Он крепко обнял меня и сказал: "По правде говоря, хотя Вы и не хотите, я помогу Вам всем, что имею", Я сказал ему: "Ни за что не возьму у Вас ничего, ибо так я задумал, уезжая из моей земли, так что я буду следовать этому", <...> Когда я уезжал, он взял меня за руку, отвел в свою комнату и сказал; "Возьмите что-нибудь у меня, даже если Вам это тяжело, ибо знаю, что Вам это пригодится!" И приказал дать мне по три пары своих рубашек, покрывал и полотенец, очень переживая, что не хотел я брать у него ничего больше». Любовь Тафура к эффектным сценам прекрасно видна в истории с дарами императора Альбрехта (с. 275). Герольд принес Тафуру «кубок из позолоченного серебра, в котором было почти триста флоринов». Путешественник ответил: «Поскольку у меня достаточно денег на все, что мне необходимо, мне было бы тяжело принять это, но если бы случилось так, что не было бы у меня денег, я не только принял бы подарок, но и сам попросил бы о нем, зная великую щедрость императора». После ухода герольда епископ Бургоса, как говорит Тафур, «веселился вместе со мною, сколько мог, что ответил я так императору, и даже потом, в Кастилии, рассказал он об этом королю Дону Хуану в моем присутствии», С большим удовольствием Тафур принимал экзотические подарки: египетский толмач подарил ему «двух индийских котов, двух попугаев, камень бирюзы, который у меня и сейчас» (с. 117), юная родственница одного из греческих магнатов подарила ему «много вещей, в особенности два шатра, которые я привез в Кастилию, один отдал магистру, а второй и сейчас у меня» (с. 150). Кстати, тема дара вообще занимала Тафура. В качестве кипрского посла Тафур должен был отвезти подарки из Египта. «И послал я просить у аделантадо, чтобы прислал он, если у него есть, одну крокодилью шкуру для короля Кипра, о которой тот просил; и нашли там одного дохлого крокодила, и шкура его была сырая и вонючая, так что уж лучше бы отвезли очень красивую дочку аделантадо, которая там была, чем крокодилью шкуру» (с. 119). Особой формой дара были награды разных государей. Тафур был награжден девизой короля Кипра (с. 122), от девизы герцога Клевского он отказался (с. 243). Альбрехт II дал Тафуру «свои девизы: Дракона - венгерский, Орла – австрийский, Тусцийский (т. е. Повязки) - богемский» (с. 275) Императрица Елизавета, «хотя ее муж дал мне девиз Дракона, дала мне свой собственный, который был у нее на груди, ибо то был девиз ее отца, и ей подобало дарить его» (с. 283). Итак, для Тафура самым важным в общении с государями было, как мы видим, их личное к нему внимание: тепло принять, отвести в сторону, расспросить, пригласить пообедать, потанцевать или поохотиться, повозить по городу, наградить каким-либо особым подарком, например девизой. А что было наиболее интересным для Тафура помимо личности государя? Что он видал при дворе? На этот вопрос ответить просто. Тафура прежде всего привлекал блеск церемониала, придававший любой власти особое обаяние. Для него особое значение имела демонстрация богатства и военной силы государя. Мы уже видели, с какой подробностью описывает Тафур приезд во дворец султана. А вот каким предстает сам Барсбей (с. 82): «И вот, когда я стоял там, открылись ворота, и выехал султан на коне, а перед ним – его сын, пешком, с двумястами кабальеро, и проехал он рядом со мной, и воссел на упомянутый трон. <…> Для этого праздника прислали ему коня вороной с рыжеватым отливом масти, подкованного золотом, с уздечкой и седлом, также отделанными золотом, а на передней луке - балах (рубин), который казался величиной со средний апельсин, а на задней луке - три балаха величиной с куриное яйцо, а еще [прислали ему] турецкую саблю, которая стоила большую сумму золотом. Одеяние султана было из белой камчи с дорогими жемчугами по краю».
Adel: Говоря о дворе императора Константинополя, Тафур отмечает и львиную шкуру, лежавшую под ногами Иоанна VIII (с. 141), и церемониал выезда императрицы («она ездит на коне с двумя стременами, и когда хочет сесть на лошадь, два сеньора держат роскошную ткань, подняв руки вверх и повернувшись спиной к ней, чтобы не увидел кто-нибудь, как задирает она ногу над седлом», с. 181). Впрочем, он прекрасно видит, что всеобщий упадок в Константинополе отразился и на императорах: хотя они «не утратили ничего из древних церемоний», но их двор, «если приглядеться, как у епископа без епархии» (с. 181). Зато Великий Турок вызывает у Тафура восхищение (с. 152 – 153) «Был он там, в сопровождении, какого я никогда не видывал, ибо было там с ним все его войско»; Тафур наблюдает, как султан шествует в баню, «в сопровождении барабанов или других музыкальных инструментов, и жонглеров, которые шли с песнями, и целое море женщин, которые, как говорили, все были его наложницы, и будто бы их больше трехсот; и так с большой суматохой вошли они в город»; «Турок выезжал на охоту, и я ездил с ним, чтобы посмотреть на его свиту, и была она самой большой, какую я когда-либо видел, по числу всадников и по количеству охотничьего снаряжения; я видел людей, одетых на свой манер, прекрасно и богато, а чепраков стольких и столь роскошных не видывал я никогда в жизни». Особое восхищение Тафура вызвал двор Филиппа Бургундского, образец порядка и блестящей организации (с. 248-250). «Показывали мне дворец герцога, город [Брюссель] и все, что стоило посмотреть, и из всего этого наилучшим были сами герцог с герцогиней и то, что у них во дворце, лучшем, какой я когда-либо видел». Во внутренних покоях жило много знатных кабальеро с женами, «с герцогиней пребывало двести знатных дам, и все дамы едят во внутренних покоях, подобно и неженатые кабальеро, которые сами по себе, и герцог несет все их расходы как свои собственные. О куртуазности тех людей, не говоря уже о их множестве, лучше и не скажешь, у них постоянно празднества, состязания и турниры и все, что существует для получения удовольствия». В последнем описании заметна одна черта, которая весьма важна для Тафура: ему уже мало одной роскоши и силы, ему очень нравится порядок, благоустройство, некое разумное начало, организующее и преобразующее хаос окружающей жизни. Это тот самый порядок, который так нравится Тафуру в немецких городах, та самая эффективная система город управления, которая восхитила его в Венеции. Человек XV века стоит на пороге Нового времени, и Тафур из тех, кто лучше всего ощущает и выражает новые тенденций. В литературе о Тафуре давно ведется спор о преобладании одной из двух линий описания: линии традиционной идальгии **5 и линии нарождающейся буржуазии **6. Вероятно, не стоит говорить о преобладании той или другой линии, ибо напряжение между ними «поддерживается, не склоняясь ни в ту, ни в другую сторону, на протяжении всей книги <...>; речь идет о книге, пронизанной полифонией, доходящей порой до неразрешимых противоречий» **7. И в «рыцарской», и в «буржуазной» ипостаси Тафур выступает как человек, ищущий идеальное общество. Общество, где «благородство крови соответствовало бы моральному благородству» **8, где знать управляла бы не только по праву наследования, но и по праву своих способностей, умения сделать жизнь удобной и красивой без ущерба для веры и нравственности.
Adel: Примечания **1 Andanças e viajes de un hidalgo español. Pero Tafur (1436 – 1439) / Ed. F. LóEstrada. Barcelona, 1982. В дальнейшем ссылки даются на страницы этого издания. **2 Обе цитаты из: Meregalli F. Las memorias de Pero Tafur // Dicenda. Cuadernos de Filologia Hispanica 6 (1987)/ P. 297-305. **3 Подробнее о византийском родстве Тафура см в статье: Ochoa Anadón J. A. Pero Tafur: un hidalgo castellano emparentado con el emperador bizantino. Problemas de heráldica // Erytheia, 6. 2 (1985). P. 283-293. **4 Тафур постоянно подчеркивает главенство Синьории в принятии решений: «И отправились они со мной к дожу, а именно он представляет собой государя этой земли (es el que representa el Señor de la tierra), и обратился я к дожу, который был на заседании Совета <...>. Они [Синьория] попросили меня подождать <...>» (с. 197). О доже он упоминает еще только один раз: «...Я распрощался с дожем, который надавал мне много обещаний...» (с. 198). А ведь тогда (1423 –1457) дожем был Томмазо Фрегозо, один из самых выдающихся государственных деятелей Венеции! **5 Rubio Tovar J. Libros españoles de viajes medievales. Madrid, 1986. P. 91-92. **6 Beltrán R. Tres itinerarios sobre el «Tratado de las Andanças e viajes de Pero Tafur» // Monteolivete. 2. (1985). P. 32-33. **7 Carriso Rueda S. Hacia una poética de los retatos de viajes: a propósito de Pero Tafur // Incipit, 14 (1994). P. 138. **8 Ibid. P. 139.
Adel: Г. Ю. Стукалова (Москва, ГИМ) ФРАНЦУЗСКИЙ КОРОЛЕВСКИЙ ДВОР ПРИ ФИЛИППЕ I И ЛЮДОВИКЕ VI (1060-1137) Начало Капетингской эпохи оказалось малоудачным для первых представителей династии. Им достались лишь жалкие крохи былого могущества и блеска франкской державы. Это относится ко всем аспектам жизни, включая и королевский двор. Совершенно неверно считать, что граф Анжуйский Жоффруа I Гризогоннель был первым сенешалом Гуго Капета **1 – напротив, он был последним сенешалом последнего Каролинга Людовика V. Невозможно, чтобы столь амбициозный государь, считавший себя равным герцогу Французскому, согласился стать его пусть формальным, но слугой. С воцарением новой династии старый каролингский двор распался, его место занял собственный двор Гуго Капета, существовавший в бытность того герцогом **2. Однако о нем мало сведений. Известны его канцлеры– архиепископ Реймсский Герберт (991-996), епископ Бовэ Роже I (умер в 1016 г.) и Рено де Вандом, епископ Парижский (умер ок. 1016/20 г.)3. В первые годы правления Робера Благочестивого (996 – 1031) – до 989 г. – канцлером был еще Рено, но он уже отправлял должность ad vicem с безвестным, точнее известным только по имени, канцлером двора Франконом **4. Служба при дворе, столь заманчивая для знати в раннюю Каролингскую эпоху, при первых Капетингах не сулила ни почестей, ни наград и уже в конце X в. не привлекала графов и герцогов – у них теперь были собственные дворы, ничем не хуже капетингского. Исследования Ж. Ф. Лемаринье показали постепенное вымывание из королевского окружения епископов и графов, постепенную замену в нем высшей знати королевскими баронами все более низкого ранга: шателенами со второй трети XI в., простыми рыцарями с последней трети столетия – и появление, наконец, при дворе горожан в конце века **5. Впрочем, по большим праздникам вроде коронации, свадеб или похорон, на Пасху и Рождество, а также на заседания королевского совета, особенно связанные с судебными делами, светская и духовная высшая знать еще иногда являлась. Совет вассалов, формально управлявший королевством и решавший наиболее важные дела, собирался редко. Государственная деятельность первых Капетингов, как и большинства других принцепсов, сосредотачивалась главным образом на домене; именно там происходили самые значимые для них события, и управление доменом – в самом широком смысле этого слова – концентрировалось в курии как в неком центральном органе. Вплоть до конца XIII в. функции курии были столь же неразделенными, как и в Меровингскую и Каролингскую эпохи: все занимались всем, согласно желанию и поручениям государя. Только одни поручения были разовыми, а другие – постоянными, эти последние и есть должности. Как королевский дворец, по словам Хинкмара, – это не стены, а люди, которые в нем жили **6; так и королевский двор – это не пространство перед домом, а должностные лица разного уровня, которым король делегировал полномочия для управления определенными частями своих владений и для отправления определенных функций. Возрастающее значение этих лиц, которых король выделил из своего окружения и поручил им разные дела, можно проследить по грамотам. Обычай давать к каждому акту длинный список свидетелей его с титулами и должностями – настоящий подарок историкам.
Adel: После канцлера, всегда подписывавшего капетингские грамоты, первым из должностных лиц появляется после перерыва граф-палатин в 1021 г.; в 1043 г- впервые отмечены коннетабль и кравчий, в 1048 г. к ним прибавились сенешал и камерарий **7; в 1060 г. мелькнет подкамерарий **8. Четыре высших и должностных лица – сенешал (dapifer), камерарий (camerarius), кравчий (buticalarius) и коннетабль (comes stabuli, constabularies) – обычно объединяются под общим названием «высшие оффициалы короны», в отличие от многочисленных servientes: маршалов, панетария, виночерпия, ловчего, волчатника, сокольничего, постельничего, привратников и др. Они обязательно входят в королевский совет и участвуют в разрешении всех основных экономических и политических вопросов. С конца XI в. их подписи в грамотах заготавливаются нотариями как нечто обязательное. Великие оффициалы короны составляют вокруг короля «новую команду», без которой был бы невозможен дальнейший подъем королевской власти. Уже в последней трети правления Филиппа I подписи сенешала, камерария, кравчего и коннетабля визируют три четверти королевских дипломов **9 – т. е. они принимают решение в совете, свидетельствуют его своими подписями в акте, а потом исполняют или контролируют исполнение принятого решения. Именно эта возможность оказывать влияние на государственные дела поднимает престиж высших придворных должностей и делает их привлекательными для более крупной знати Иль-де-Франса – при Людовике VI при дворе опять толкутся крупные шателены и мелкие графы. Должности стараются не только занять, но и передать по наследству своим родственникам и свойственникам. Развертывается напряженное соперничество за должности великих оффициалов, и король получает возможность маневрировать, назначая представителей то одной, то другой феодальной группировки; пользуя должности, может привлекать союзников и нейтрализовать противников. А теперь окинем беглым взглядом эти основные придворные должности: круг ответственности, привилегии, персоналии.
Adel: Канцлер. В XI – начале XII в. он имел две основные функции – главы королевской капеллы и главы канцелярии. В силу этого на должность канцлера вплоть до конца XIII в. выбирались только духовные лица, тесно связанные с королевским домом, чаще всего епископы Парижские и аббаты Сен-Дени. Обязательной была личная преданность государю, так как канцлер, контролировавший содержание королевских дипломов, в определенной мере контролировал и волю государя **10. Ранее считалось необходимым умение читать и писать на латыни, но на рубеже XI – XII вв. это перестало быть важным – Этьена де Гарланд, канцлера Людовика VI, часто упрекали в неграмотности **11, что вовсе не помешало ему занимать этот пост добрых 20 лет (1107 –1127 гг.) **12. Непосредственно канцелярией занимался старший клерк – нотарий или вице-канцлер, ведший все дела и руководивший подчиненными ему клириками-писцами. Канцлер же торжественно прилагал к готовым актам королевскую печать. Кроме того, он был как бы рупором короля и в его отсутствие председательствовал в курии. Как глава королевской капеллы канцлер проводил церковные службы, празднества и церемонии, благословлял стол перед трапезой. Он был исповедником короля и соборовал его перед смертью. Для церковных обязанностей он имел отдельный «аппарат», состоявший из капелланов, священников и служек. Граф-палатин (comes palatii) был очень важным лицом в Каролингскую эпоху. Его основная обязанность заключалась в отправлении правосудия во главе дворцового трибунала, который также являлся апелляционной инстанцией по решениям графского суда на местах **13. В IХ-Х вв. граф-палатин, кроме того, управлял дворцом, всеми его службами «жизнеобеспечения». Под его началом находились: ведомство сенешала (съестные припасы, кухня, хлебный дом); ведомство кравчего (вино), ведомство коннетабля (лошади, повозки); ведомство камерария (казна, регалии), а также личные покои короля, его развлечения (главным образом, охота) и охрана **14. В общем, по словам Хинкмара, обязанности графа-палатина были «бесчисленны». **15. И в конце Каролингской эпохи эта должность представляла собой весьма лакомый кусочек, и ее стремились сделать наследственной графы Труа и Мо, так как Эрбер III был графом-палатином короля Лотаря в третьей четверти X в. **16 С угасанием фамилии около 1019/21 гг. владения перешли к дальнему родственнику – Эду II, графу Блуа и Шартра (1004 – 1037). Одновременно Эд добился для себя и должности графа-палатина при дворе Робера II **17. Впрочем, король имел от него мало пользы и помощи в управлении государством – Эд почти непрерывно был в ссоре с королем и редко посещал двор. По подсчетам Ж. Ф. Лемаринье, это случилось 5 раз с момента назначения и до смерти Робера II в 1031 г., за последующие 6 лет – до смерти самого Эда II в 1037 г. – и вовсе ни разу **18. Такое отношение к своим служебным обязанностям было характерно и для преемников Эда II, его прямых потомков, по крайней мере до конца XII в. Но уже в середине XI в. должность фактически стала почетным титулом. Возможно, что именно эти обстоятельства вызвали к жизни необходимость перепоручить часть обязанностей бездействующего графа-палатина другому должностному лицу – в противовес ему началось быстрое возвышение сенешала.
Adel: Старший слуга и заведующий королевским столом и припасами в Меровингскую эпоху, главный интендант королевского дворца при Каролингах, во второй половине XI в. сенешал (dapifer) становится главным должностным лицом при дворе Филиппа I (1060-1108), Людовика VI (1108–1137). Круг его обязанностей и) полномочий в это время весьма широк: он является главой всех слуг во дворце и всех чиновников и служащих-прево в домене; последних он ежегодно инспектирует. Из обязанности сенешала заботиться о домене вытекает защита владений от внешних врагов и, следовательно, командование войсками домена, когда король возглавляет ост. От графа-палатина к сенешалу перешли судебные функции – именно он председательствует в курии в отсутствие короля. На деле по значению своей должности сенешал занимал место за государем и его родственниками **19. Сенешал служил небескорыстно. Хотя о его должностных honores нет точных сведений, можно довольно уверенно предполагать, что он получал из казны определенные суммы на покрытие расходов, вызванных поездками по домену для надзора и контроля прево. При этом он, по всей вероятности, пользовался правом «постоя и прокорма» (gîte et procuration) в королевских аббатствах и в замках баронов. Как военачальнику ему должна была причитаться определенная доля в военной добыче, а как судье – часть от штрафов и конфискаций. Как видим, должность сулила, помимо власти, и немалые материальные выгоды. Особенно острая борьба за нее развернулась на рубеже XI –XII вв. между домом Монлери-Рошфор и Гарландами. Ги Рыжий де Монлери, граф де Рошфор-ан-Ивелин, внук Вильгельма де Гомец-ле-Шато, сенешала в 1060-1065 гг. **20 добился той же должности около 1091 г. и занимал ее до 1095 г. **21 В 1101 г. Ги Рыжий отправился в крестовый поход, и сенешальство получил его главный соперник – Жильбер-Пайен де Гарланд **22. Вернувшись из Святой земли, Ги отобрал у него должность сенешала и в 1106 г. передал ее своему сыну Гуго де Креси-ан-Бри **23. Когда же Ги Рыжий умер в 1107г., Людовик VI отнял должность у Гуго, чтобы назначить на нее своего верного Ансо де Гарланд, брата Жильбера-Пайена **24. Ансо погиб в1118 г. при штурме замка Пюизе **25; в должности его сменил третий брат Вильгельм (1118-1120) **26, а потом четвертый – Этьен (1120-1127), уже бывший канцлером **27. Верные Гарланды чуть было не задушили Людовика VI своей любовью; король едва не стал игрушкой в их руках. Филиппу I и Людовику VI понадобилось более 20 лет изнурительной борьбы, чтобы подчинить сенешалов своей воле. г- Людовик VI сумел лишить Этьена де Гарланд должности и канцлера, и сенешала – последнюю он уже считал в роду наследственной и вознамерился передать племяннику **28. После низложения Гарланда и трехлетней войны с ним наступило, наконец, затишье – Людовик VI доверил должность сенешала своему двоюродному брату Раулю Доблестному, графу де Вермандуа, который до конца – более четверти века – оставался лояльным короне **29. Должность камерария (camerarius, chambrier) по значению следовала за сенешальской. В его ведении находились прежде всего казна и регалии, а также жилое помещение короля и его платье. Все это было тесно взаимосвязано, так как король хранил свою казну и корону рядом со своей спальней в запертой комнатке. Именно она первоначально называлась camera. Государственные финансы и личная казна короля в это время еще были нераздельным целым. В подчинении камерария находился целый штат дворцовых слуг-хранителей платья и мебели, комнатных слуг, привратников, заведующих разного рода кладовыми, лекарей, цирюльников, наставников юных принцев и т. п. Кроме всего этого, в обязанности камерария входил прием гостей и послов, их размещение и обслуживание во дворце. Помощником камерария был эконом. Среди первых капетингских камерариев нет обладателей звучных имен; из более-менее заметных фигур можно назвать Рено I, сира де Клермон-сюр-Уаз, отправлявшего должность в 50-е годы XI в. **30; Галеран Ле Риш де Санлис, назначенный около 1061 г., прослужил в должности с перерывами до 1106 г. **31; Альберик де Монморанси был камерарием в конце правления Людовика VI **32; от остальных известны лишь имена.
Adel: Должность кравчего (buticalarius) имела заметный вес до середины XII в., может быть, потому что первоначальный домен Капетингов находился в зоне виноградарства, и производство и продажа вина были важной статьей дохода **33. Кравчий управлял всеми виноградниками домена, занимался постав ^ вин в королевские подвалы. Эти функции преимуществе экономического характера привели его к участию в финансовых делах королевства. В качестве вознаграждения кравчий имел долю от доходов, приносимых торговлей вином, от пошлин на Сене **34. Своим возвышением должность кравчего обязана тому большому личному доверию, которое Филипп I и молодой Людовик оказывали Ги II де Ла Тур де Санлис (видимо, родственнику камерария Галерана). Он был одним из их ближайших помощников и советников. Занимая должность кравчего в 1070 – 1073 гг. **35, он основал целую династию «санлисских кравчих»: на протяжении XII в. эту должность отправляли его сын Ги III в 1108 – 1112 гг. **36, внук Вильгельм Волк в 1132 – 1147 гг **37, правнук Ги IV в 1147 – 1187 гг. **38. Соперниками этой фамилии выступали Эрве де Монморанси, кравчий в 1074 – 1080 гг. **39 Милон Великий, сир ле Монлери, старший брат сенешала Ги Рыжего, в 1092 – 1103 гг. **40, и Гизлеберт де Гарланд, младший брат канцлера Этьена и сенешалов Жильбера-Пайена, Ансо и Вильгельма, в 1110-1124 гг. **41 Коннетабль. Его первоначальные обязанности были далеки от привычной нам роли военачальника. Еще в начале XI в. функции коннетабля были связаны прежде всего с конюшней и лошадьми, в том числе с королевскими каретами, повозками и мебелью во время многочисленных перемещений двора – замки стояли немеблированными еще и в XIV в. Также коннетабль помогал сенешалу в заботах о королевском столе, свозя припасы в амбары и подвалы **42. Лишь к концу правления Генриха I в деятельности коннетабля на первый план выступают военные обязанности, главным образом защита домена. Скупые сведения о первых известных нам коннетаблях показывают, что на эту должность выдвигались верные вассалы довольно низкого ранга, чьи владения находились в приграничных районах. Так как основными противниками французских королей во второй половине XI – начале XII в. были герцоги Нормандские, то и коннетабли происходили в основном из Вексена и северной части Иль-де-Франса. Так, Бодри, брат кравчего Анженуля, служивший коннетаблем в 1060 – 1069 гг., до того был простым рыцарем в королевском замке Дро **43. До него эту должность отправлял Альберик де Монморанси, младший сын строптивого Бушара, первого сира де Монморанси **44; в 1081-1086 гг. – Тибо, племянник Альберика **45, в 1086 –1090 гг. – Талон, виконт (?) Шомона в Вексене **46, в 1103 –1108 гг. – Гас де Пуасси **47. Преемник Гаса – Гуго де Шомон по прозвищу Страбон, коннетабль в 1111 –1138 гг. **48, по-видимому, был сыном упомянутого Талона и родственником Осмонда, сира де Шомон, вместе с которым он выдержал двухмесячную нормандскую осаду в замке Шомон в 1097/98 гг. и не сдался **49. Он должен был доказать свою храбрость и верность в королевских остах 1104 – 1108 гг. Значение должности коннетабля быстро возросло в течение первой трети XII в. как противовес честолюбивым сенеша-лам. Уже преемник Гуго Страбона – Матье I, сир де Монморанси, – будет лейтенантом (= заместителем) короля в походах и главным военным советником **50. По традиции ежегодно коннетабль получал от короля в подарок за службу два плаща и имел значительную долю в военной добыче **51.
Adel: Кроме великих оффициалов короны, хотелось бы сказать несколько слов о servientes, которых вскоре ждало блестябудущее. Это – маршал и постельничий. Маршал (marescallus), как и коннетабль, первоначально занимался конюшней; в его обязанностях лежал уход за королевскими лошадьми дома и в походе, прежде всего их кормление и ковка. В подчинении у маршала находились конюхи и кузнец. То, что уже в Меровингскую эпоху у королевы была своя собственная конюшня **52, видимо, и породило обычай назначать двух маршалов одновременно. В XI – начале XII в. маршалы иногда выступали свидетелями в дипломах, известны некоторые имена, но пока не удается установить, какие из них принадлежали роду Клеман дю Мец-ан-Гатинэ, представители которого уже тогда отправляли эту должность. Их звезда взойдет только в последней четверти XII в., когда опытный рыцарь Робер Клеман станет наставником Филиппа Августа в военной науке **53. Постельничий (cubicularius) –должность, известная с меровингских времен и до начала XIII в. не претерпевшая заметных изменений. Это был особо доверенный слуга в королевской спальне, который должен бодрствовать всю ночь, охраняя сон короля, а утром предложить ему ванну и полотенце. Промозглыми зимними ночами, если король ложился спать один, постельничий разделял с ним ложе, согревая своим теплом, – обычай, который сохранялся еще в XVII в. **54 Эти слуги, находившиеся в непосредственной близости к государю, приобретали все большее значение и в начале XIII в. превратились в камергеров (chambellan), оказывавших влияние на государственные дела **55. Бросив беглый взгляд на придворные должности и их носителей в правление Филиппа I и его сына Людовика VI, можно говорить о том, что в этот период королевский двор был патриархален и весьма скромен по размерам; в ним мелькали одни и те же немногие фамилии. В известной степени Капетингский Двор начинал свое развитие примерно с того же уровня, что в свое время и Меровингский, – с домашних слуг и небольшой кучки приближенных. Из тех лиц, кого мы упоминали, только Монморанси добрались до вершин власти и славы; остальные – либо вскоре угасли, либо растворились в истории Иль-де-франса. Раньше всех закончилась история дома Монлери-Рошфор – Гуго де Креси, вынужденный Людовиком VI уйти в монастырь, умер бездетным; его владения были распылены еще в 1108. **56 Род «санлисских кравчих» угас в первой четверти XIII в. **57, а Гарланды – около середины столетия, когда пресеклась мужская линия, восходящая к Гизлеберту **58. Дом Клермон-сюр-Уаз. прославленный коннетаблем Раулем в 1191 г. в крестовом походе **59, с ним же и прекратится – его дочь принесет родовые земли в Блуа-Шартрский дом, а в 1218 г. они будут выкуплены в корону.
Adel: Примечания. **1 Berry V. H. Études et recherches historiques sur les monnaies de France. Paris, 1853. T. I. P. 382; Bourrasin E. La cour de France à l'époque féodale (987-1483). Des rois pasteurs aux monarques absolus. Paris, 1975. P. 61. ** 2 Одну из первых грамот Гуго Капета как короля подписал еще его герцогский референдарий Гензерик // Recueil des historiens des Gaules et de la France (RHF). T. X. Paris, 1874. P. 549, № 1 (anno 987): «S(ignum) Genserici referendarii»; Cartulaire général de Paris. T. I (520-1180). Paris, 1887. P. 94-95, № 67. **3 RHF, X. Р. 555, 559, 563, 564, 573; Eudes de Saint-Maur. Vie de Bouchard le Vénérable... // Collection des mémoires rélatifs à l'histoire de France. T. XVIII. Paris, 1825. P. 12-13. **4 RHF X. Р. 598, № 6 (vers 1010); Cartulaire général. Ор. cit. Р. 109-110, № 79-80 (vers 1010; anno 1014): «Franco cancellarius palatii». **5 Lemarignier J. F. Le gouvernement royal aux premiers temps Capétiens (987-1108). Paris, 1965. P. 46, 50, 68, 152-153. **6 Цит. по: Фюстель де Куланж Н. Д. История общественного строя древней Франции. Пг., 1916. Т. VI. С. 389. **7 Lemarignier J. F. Op. cit. P. 155-156; Tabl. «Henri I-er» ** 8 Cartulaire général. P. 123, Na 96 (anno 1060). **9 Lemarignier J. F. Op. cit. P. 149-151. **10 Barbey J. Être Roi: le Roi et son gouvernement en France de Clovis à Louis XVI. Paris, 1992. P. 313. **11 Divi Ivonis Carnotensis episcopi operum. Epistolae // Patrologiae cursus completus, series latina. T. CLXII. Paris, 1854. Epist. Na 87, col. 167-168; Bur M. Suger: Abbé de Saint-Denis, régent de France. Paris, 1991. P.l32. **12 Cartulaire général. Op. cit. P. 163, № 144 (перед 29 августа 1107 г.): «Stephanus cancellarius relegendo subscripsit»; P. 169-171, № 150 (anno 1108); P. 171-175, № 154 (anno 1109), etc; P. 234, № 222 (перед 3 августа 1128 г.): «Cancellario nullo». **13 Bordanove G. Les rois qui ont fait la France. Les précurseurs. T. 2. Paris 1989. Charlemagne, emperateur et roi. P. 166. ** 14 Фюстель де Куланж Н. Д. Указ. соч. С. 393-397. **15 Hincmarus. Ad proceres regni, pro institutione Carolomanni régis et de ordine palatii // Hincmari Remensis archiepiscopi opéra omnia. Patrologiae cursus completus, series latina. T. CXXV. Paris, 1852. Cap. XXI, col. 1001 **16 RHF IX (1874). P. 640, № 32 (anno 980): «Heribertus cornes palatii nostri». **17 RHF X. P. 603-604, № 32 (anno 1021): «S (ignum) Odonis comitis palatii». **18 Lemarignier J. F. Op. cit. Tabl. «Robert II», «Henri I-er». **19 Luchaire A. Manuel des institutions françaises, période des Capétiens directs. Paris, 1892. P. 521. **20 Lemarigner J. F. Op. cit., tabl. «Henri I-er», «Philippe I-er»; Châtelain A. Châteaux-forts et féodalité en France du XI-e au XIII-e siècle. Nonette, 1983. P. 65. Может быть, Вильгельм также занимал должность и в 1067 г., так как умер он перед 1081 г., или это был уже его сын Вильгельм II. **21 Lemarignier ]. F. Op. cit., tabl. «Philippe I-er»; Suger. Vie de Louis VI le Gros. Paris, 1964. P. 38, note 3; 39, note 4; Recueil des actes de Philippe I-er, roi de France. Paris, 1908. P. 326, Ns 128 (anno 1092): «S(ignum) Guidoni dapiferi». **22 Lemarignier J. F. Op. cit., tabl. «Philippe I-er»; Suger. Op. cit. P. 39, note 4; Cartulaire général. Op. cit. P. 153, Ns 129 (anno 1101): «S(ignum) Pagani dapiferi». **23 Lemarignier J. F. Op. cit., tabl. «Philippe I-er»; Suger. Op. cit. P. 39, note 4; Recueil des actes de Philippe I-er. Op. cit. P. 388, № 154 (ранее 4 августа 1106 г.): «S(ignum) Hugonis de Creceio, dapiferi»; P. 390, № 156 (после 4 августа 1106 г.); P. 403, № 161 (ранее 4 августа 1107 г.) **24 Cartulaire général. Op. cit. P. 170, № 150 (anno 1108): «S. Anselli de Garlanda dapiferi»; P. 178, № 156 (vers 1110); P. 182-186, № 157-161 (anni 1111-1112); P. 187, № 163 (anno 1113); P. 190-192, № 165-166 (anno 1114); P. 193, 195, № 168, 170 (anno 1115); P. 198-201, № 175-176 (anno 1117); Suger. Op. cit. P. 39. **25 Suger. Op. cit. P. 171, 170, note 2. **26 Cartulaire général. Op. cit. P. 203, № 180 (anno 1118): «S. Willelmi dapiferi»; P. 204, № 183 (anno 1119); P. 209-210, № 185-186 (ране 18 апреля 1120 г.); Suger. Op. cit. P. 94-95, note 2. **27 Cartulaire général. Op. cit. P. 211, № 187 (после 3 августа 1120 г.): S. Stephani dapiferi (...) data per manum Stephani cancellari»; P. 213, № 192 (anno 1121); P. 218-219, № 198-199 (anno 1123); P. 221, № 202 (anno 1124); P. 226-227, № 206 (после 3 августа 1124 г.), etc. P. 234-235, № 222 (перед 3 августа 1128 г.): «Dapifero nulle, cancellario nullo». **28 Suger. Op. cit. P. 255-257. **29 Cartulaire général. Op. cit. P. 254, № 254 (между 3 августа и 25 октября 1134 г.): «S. Radulfi dapiferi, Viromandorum comitis»; etc. P. 332, № 371 (между 8 апреля 1151 и 29 марта 1152 г.): «S. Radulfi, dapiferi nostri». **30 Lemarignier J. F. Op. cit., tabl. «Henri I-er». **31 Ibid. Tabl. «Philippe I-er». **32 Cartulaire général. Op. cit. P. 218-219, № 198-199 (после 3 августа 1123 г.): «S.Alberici camerarii»; P. 221-222, № 202 (anno 1124); P. 226-227, № 206 (anno 1124); P. 234-235, № 222 (anno 1128); P. 236, № 225 (anno 1129). **33 Histoire des institutions françaises au moyen âge.T. II. Paris, 1988. P. 54. **34 Luchaire A. Op.cit. P. 525. **35 Lemarignier J. F. Op. cit. P. 132, note 277, tabl. «Philippe I-er». **36 Cartulaire de Notre-Dame de Chartres. T. I. Chartres, 1862. P. 117, № 31 (anno 1111); Cartulaire de Saint-Jean-en-Vallée. Chartres, 1906. P. 9, № 13 (anno 1111); Cartulaire général. Op. cit. P. 186, № 161 (anno 1112): «S. Guidonis buticularii»; Suger. Op. cit. P. 23, note 3. **37 Cartulaire général. Op. cit. P. 255, № 255 (anno 1134): «S. Guillelmi buticularii»; P. 256, № 257 (anno 1134); P. 260, № 264 (anno 1137); P. 263, № 267 (1 августа г.); P. 264, 269, № 274-276 (anno 1138); etc; P. 306, № 332 (anno 1147); Bournazel E. Le gouvernement capétien au Xll-e siècle (1100-1180). Paris, 1975. P. 194. **38 Cartulaire général. Op. cit. P. 320, Ne 355 (anno 1149/50): «S. Guidonis buticularii»; P. 332, № 371 (anno 1151); etc. Bournazel E. Op. cit. P. 195. **39 Lemarignier J. F. Op. cit. P. 122, 132; Tabl. «Philippe I-er»; Bourrasin E. Op. cit. P. 84. **40 Recueil des actes de Philippe I-er. Op. cit. P. 326, № 128 (anno 1092): «S. Milonis buticularii»; Lemarignier J.F. Op. cit., tabl. «Philippe I-er». **41 Cartulaire général. Op. cit. P. 178, № 156 (vers 1110): «S. Gisleberti de Garlanda buticularii»; P. 182-185, № 157-160 (anni 111-1112); etc; P. 222, № 202 (перед 3 августа 1124 г.) **42 Bourrasin E. Op. cit. P. 39. **43 Lemarignier ]. F. Op. cit. P. 155, note 78, tabl. «Philippe I-er». **44 Ibid., tabl. «Henri I-er»; Bourrasin E. Op. cit. P. 84. **45 Lemarignier J. F. Op. cit. P. 156; Bourrasin E. Op. cit. P. 84. **46 Lemarignier J. F. Op. cit. P. 155. **47 Ibid. P. 155, tabl. «Philippe I-er». **48 Cartulaire général. Op. cit. P. 180, № 156 (vers 1110): «S. Hugonis cognomine Strabonis constabularii nostri»; P. 181,183, № 157-158 (anno 1111); P. 185, № 160 (anno 1112); etc; Cartulaire de Notre-Dame de Chartres, op. cit. P. 117, № 31 (anno 1111); Cartulaire de Saint-Jean-en-Vallée, op. cit. P. 9, № l3 (anno 1111). **49 Delperrié de BayacJ. Louis VI: La naissance de la France. Paris, 1983. P. 149 - 150, 201. **50 Cartulaire général. Op. cit. P. 269, № 276 (3 апреля – 31 июня 1138 г.): «S. Mathie constabularii»; P. 272, № 280 (anno 1139/40); P. 273, № 281 (anno 1140); etc; Bourrasin E. Op. cit. P. 39. **51 Boutaric E. Institutions militaires de la France. Paris, 1863. P. 268, 272. **52 Григорий Турский. История франков. M., 1987. Кн. V. Гл. 48. C. 151. **53 Luchaire A. Op. cit. P. 527; Bourrasin E. Op. cit. P. 118. **54 Bourrasin E. Op. cit. P. 39. **55 Sivéry G. Philippe Auguste. Paris, 1993. P. 138-139; Baldwin J. W. L’entourage de Philippe Auguste et la famille royale // La France de Auguste — le temps des mutations. Paris, 1982. P. 68. **56 Châtelaine A. Op. cit. P. 19. **57 Bournazel E. Op. cit. P. 194, tabl. 2. **58 Ibid. P. 195, tabl. 3. **59 Châtelaine A. Op. cit. P. 151-152.
Adel: И. Ф. Усков (Москва, МГУ) КОЧУЮЩИЕ КОРОЛИ: ГОСУДАРЬ И ЕГО ДВОР В МОНАСТЫРЕ То, что короли раннего и во многом еще классического средневековья жили и правили в дороге, хорошо известно. Пожалуй, проще всего оценить силу или слабость короля, эффективность его власти, взглянув на итинерарий – маршрут передвижений государя и его свиты: король отнюдь не совершал плановых поездок по стране в соответствии с четко установленным графиком, но в своем еще слабо интегрированном, этнически, экономически и культурно разобщенном королевстве, не имеющем действенного аппарата управления, был там и тогда, где и когда его власть находилась под угрозой (если, конечно, у него хватало ресурсов эту угрозу предотвратить), либо там и тогда, где и когда было просто необходимо напомнить о своей персоне, возобновить отношения верности со своими подданными, либо, наконец, там и тогда, где и когда король мог рассчитывать на содержание себя и своей свиты, ибо ни одна область, ни одно поместье короля не могли постоянно кормить государя и его окружение **1. Не стоит забывать здесь и о других мотивах мобильности средневековых монархов: к таковым относятся удовлетворение духовных потребностей (посещение тех или иных святынь causa orationis) и развлечения, прежде всего охота. Как выглядела жизнь кочующего «двора», можно представить, проведя достаточно простые расчеты. Например, весьма деятельный римско-германский император Генрих П, вызывавший откровенное раздражение своими постоями в тех областях, которых его предшественники из Саксонской династии избегали, побывал в течение своего 22-летнего правления 11 раз в Ахене, столько же в Регенсбурге, 16 раз в Магдебурге, 5 раз в Базеле и т. д. И это лишь наиболее удаленные друг от друга пункты итинерария Генриха в немецком королевстве (не забудем о его войнах на восточной границе империи и трех походах в Рим). По меньшей мере каждые два года король ездил из Ахена в Регенсбург. По современным дорогам ему пришлось бы преодолевать 585 км. В начале XI в. это расстояние, без сомнения, было куда более протяженным и не только потому, что королю, сообразуясь с актуальными нуждами, требовалось отклоняться от прямого маршрута. Естественно, что при тогдашнем состоянии сухопутных дорог нередко предпочитали хотя порою и более длинные, но относительно удобные, безопасные и экономичные водные пути. Передвигаясь же по суше, приходилось обходить всевозможные естественные преграды, например, сторониться поймы рек, непроходимой при разливах. Кроме того, королю следовало избегать малонаселенных областей, поскольку в таковых было нелегко найти пропитание для свиты, численность которой могла достигать 1000 человек, и для еще большего количества лошадей. Но даже для того, чтобы преодолеть современное расстояние в 585 км, Генриху II понадобилось бы безостановочно двигаться примерно 20 дней – по 30 км в дневное время суток, если абстрагироваться здесь от различной протяженности светового дня в течение года. **2 Свои коррективы, без сомнения, вносила и непогода. Передвижения короля и его свиты по стране – это не только череда всевозможных естественных неудобств и опасностей, – это, собственно, и есть власть государя в действии, ее материализация в отдельных местностях королевства и в отношениях с различными социальными группами, к каковым, среди прочего, относятся монастырские общины. Начиная с эпохи Каролингов, монастыри часто являются не только остановками государей на пути их следования, но и непосредственной целью поездки, о чем свидетельствуют хотя бы дипломы франкских и продолжавших их традиции немецких государей IX –XI вв., значительная часть которых, а порою и большинство, составлялась во время остановок в крупных аббатствах королевства. Пребыванию восточнофранкских государей и их двора в одном из крупнейших имперских аббатств, а именно в аббатстве Санкт-Галлен (совр. Восточная Швейцария), и посвящена эта статья. Дабы выявить специфику «контакта» короля и монастырской общины, следует прежде всего остановиться на характеристике того особого места, которое, начиная с эпохи Каролингов, монашество заняло в системе средневековой государственности, превратившись «в один из несущих столпов системы социально-политического господства» **3.
Adel: Имперское монашество и власть Термин «имперское монашество» **4 возник в немецкой исторической науке непосредственно в контексте создания дипломатики как специальной исторической дисциплины во второй половине XIX в. С выходом в свет фундаментального труда Теодора Зиккеля, а именно той его части, которая была посвящена каролингским привилегиям иммунитета и защиты **5, а также работы другого крупного источниковеда, Юлиуса Фиккера, об имперской собственности **6, историки стали выделять «королевские», или «имперские», монастыри как особую правовую группу. Эта предыстория изучения имперского монашества прежде всего в политико-юридическом аспекте наложила печать на его исследование в немецкой исторической науке последующих десятилетий. Постепенно оформившийся в историографии XX в., под влиянием работ М. Блока, Э. X. Кантаровича и П. Э. Шрамма, интерес к средневековым представлениям о власти, способам ее легитимации и репрезентации побудил исследователей взглянуть на феномен имперского монашества под иным углом зрения, а именно в контексте спиритуализации королевской власти в эпоху Каролингов. Прежде остававшиеся без внимания пространные аренги королевских и императорских дипломов, содержащие мотивы основания монастырей или их дотации, теперь оказались в центре внимания многих историков. В контексте изучения феномена имперской церкви в целом рассматривались и новые функции монашества, как-то: молитвы «во упрочение королевства» (pro stabilitate regni), участие в совете и комлектовании войска, прием государя и его свиты во время разъездов по стране. Здесь следует назвать работы X. Хаттенхауэра **8, Н. Штаубаха **9, Г. Цилински **10, К. Брюля **11, П. Виллмеса **12 и др. Параллельно монастырская политика Каролингов вызывала растущий интерес ученых и в связи с открытой во второй половине XX в. проблематикой memoria: дарения и основания государей pro remedio animae, ради литургического поминовения, наряду с дарениями и основаниями простых мирян стали объектом тщательного изучения в трудах Мюнстерско-фрайбургской школы. **13 Имперское монашество складывается в правление Пипина Короткого, Карла Великого и Людовика Благочестивого во второй половине VIII – первой четверти IX в. **14 Путь, пройденный могущественным австразийским родом к трону Меровингов, путь борьбы с влиятельными кланами франкской знати и «епископскими республиками» – это одновременно история основания частных монастырей Каролингов, собирания под их властью монастырей соперничающих родов и епископских династий. Истоки имперского монашества следует искать поэтому в практике частной церкви VII –VIII вв., а переходя с юридического языка на язык «социальной истории» – в тенденциях к сакрализации частной власти, равно как и в процессах «внутренней» христианизации варваров, обусловивших развитие представлений об особой роли монашества в обеспечении земного и загробного благополучия. Постепенное создание Каролингами новой идеологии королевской власти во второй половине VIII – первой четверти IX в. вывело принадлежащие им монастыри из частной сферы в сферу публичную. Монастыри обрели новые функции в рамках imperium Christianum, как-то: молитвы о государе, его семье и pro stabilitate regni, поминовение, участие аббата в совете, а монастырских milities в комплектовании войска, которое могло до 2/3 состоять из монастырских людей, наконец, прием государя и его свиты во время разъездов по стране. Эти функции источники нередко именуют servitium regis. Правовой статус имперских монастырей определяли привилегии, выданные м майордомами от имени короля, королями и императорами из рода Каролингов, а именно привилегии иммунитета, королевской защиты (mundiburdium, defense, tutio) и свободного выбора аббата. Прежде всего статус имперского сообщала монастырю привилегия защиты. Германский munt – защита, составлял основу отношений господства – подчинения **15. Именно эта привилегия ставила монастырь в зависимое положение от династии. Материальной основой служения империи должны были стать обширные земельные владения и права, которые щедро передавались монастырям как Каролингами, так и продолжавшими их традиции Оттонами и Салиями. Нередко за этими дарениями стояли вполне практические соображения: передав земли фиска в собственность монастырю, так сказать освятив их, государи, контролировавшие выборы предстоятелей, могли надеяться сохранить ресурсы и права короля на определенной территории от их узурпации местными династами. Именно в эпоху Каролингов монастыри превращаются в крупнейших землевладельцев империи. Значительные имущественные ресурсы монастырей позволяли королям рассчитывать на радушный прием в имперских обителях. Разумеется, не только возможность кормления двигала государями, объезжавшими крупнейшие аббатства своего королевства. Сам факт посещения прославленной обители, пребывание в среде монахов следует рассматривать как часть репрезентации королевской и императорской власти, как важную составляющую идеологии и практики властвования, начиная с эпохи Каролингов.
Adel: Стремление Каролингов отыскать некие особые идеологические аргументы, обосновывающие справедливость собственных притязаний на франкский престол, желание «скрасить узурпацию» трона у династии Меровингов сообщили решающий импульс развитию новой концепции королевской власти. **16 В 751 г. Пипин, согласно анналам, был перед своим возведением на трон в Суассоне помазан «рукою святой памяти Бонифация архиепископа». **17 Помазание, прежде не известное франкам, с одной стороны, ставило короля в ряд с ветхозаветными царями, а с другой – символизировало божественное происхождение его власти, снизошедшей на избранника в результате магического обряда, церковного таинства так же, как посредством помазания нисходит на священнослужителя власть вязать и разрешать. **18 Сакрализация королевской власти служила не только упрочению положения честолюбивого рода в конкретной политической обстановке середины VIII в. В перспективе возникший тогда образ правителя, обретая со временем все новые и новые черты (увеличивая пропасть между «простым смертным» и государем), стал одним из важнейших инструментов осуществления королевской власти, расширения и одновременно внутренней консолидации франкской империи, вобравшей в себя разные этносы, культуры, сообщества, политические союзы, экономики. Ключевую роль в оформлении новой идеологии сыграло правление Карла Великого (768 – 814). В историографии предпочитают говорить с осторожностью о рецепции Каролингами восточно-римской и в сущности античной традиции iereus kai basileus – rex et sacerdos. Изредка встречающийся в западноевропейских источниках VI – IX вв. титул rex et sacerdos служил скорее прославлению добродетелей и благочестивых деяний отдельных выдающихся государей, но не обоснованию теократической власти правителя вообще. **19 Павлин Аквилейский весьма характерно описывал круг обязанностей Карла: «Следует просить миролюбивейшего государя нашего, чтобы он ради Христа сражался при поддержке Господа за нас против видимых врагов, а мы за него, вымолив силу Господню, будем бороться духовным оружием против невидимых врагов... Пусть он, сострадающий, прощает пленникам, помогает угнетенным, расторгает давящие путы, да будет он утешением вдовам, облегчением обездоленным, да будет он государем и отцом, да будет царем и священником». Не о прерогативах государя в вопросах догматики или церковной юрисдикции идет здесь речь. Милосердие, покровительство слабым и защита Церкви от «видимых врагов» дарует государю титул rex et sacerdos. **20
Adel: Особенно существенным для новой идеологии оказался образ ветхозаветного Иосии, возникающий в программном документе Карла Великого, Admonitio generalis, которая в 789 г. была написана Алкуином: «Мы читаем в книгах царств, с каким старанием святой Иосия стремился с помощью поездок, улучшений и наставлений вернуть пожалованное ему Богом царство к почитанию истинного Бога (ad cultum veri Dei). Я, правда, не хочу равнять себя с этим святым мужем, но все же в том и состоит наша обязанность, чтобы мы следовали примеру святых, в особенности же в объединении по возможности большего числа людей в усердии к благой жизни во славу нашего Господа Иисуса Христа». **21 Благой государь несет ответственность перед Господом за состояние cultus divinus во вверенной ему Богом стране, ибо от этого прежде всего и зависит благополучие народа. Эта высшая ответственность тем не менее не исключает сотрудничества с пастырями Церкви, напротив, предполагает его. Admonitio generalis как раз и обращена к «пастырям церквей Христовых, правителям своих стад и светочам этого мира» в расчете на их понимание и содействие трудам государя. **22 Синоды Карла Великого, на которых присутствовали как графы, так и прелаты, в том числе впервые аббаты имперских монастырей, решали вопросы de statu verae religionis ac de utilitate et profectu Christianae plebis, иными словами, вопросы, относящиеся к духовной и физической жизни «христианского народа». **23 Ответственность государя за состояние cultus divinus во вверенной ему стране подразумевала исполнение пяти обязанностей. Во-первых, правителю надлежало заботиться о распространении христианской веры, уничтожении язычества. Во-вторых, употребить свой меч при необходимости для защиты церкви, defensio ecclesiae. Привилегии королевской защиты жалуются не только монастырям, но начиная с правления Людовика Благочестивого и епископствам. **24 Под защитой государя находится сам Апостольский Престол. В-третьих, государь должен распространять и защищать Закон от искажений и профанации. В-четвертых, монарху следовало заботиться о восстановлении и убранстве храмов. Дарения церквям и монастырям, основание новых храмов, обителей и епископств надлежит рассматривать в контексте как раз этого представления. **25 Преамбулы королевских дипломов или же 26 – 27 главы «Жизни Карла» Эйнгарда, или помещенное там же знаменитое завещание императора **26 – весьма красноречивые тому свидетельства. Наконец, к добродетелям и обязанностям государя относилась misericordia, проявлявшаяся в защите слабых и угнетенных, заботе о вдовах, сиротах и нищих, что благодаря словам Евангелия от Матфея (25, 35 – 37) рассматривалось как жертва Богу, как sacrum commercium. Пожертвования церквям и нищим стоят всегда в одном ряду, поскольку как в сознании государей, так и теологов имущество церкви отождествлялось с имуществом бедных – patrimoniae pauperum. **27 Правление Людовика Благочестивого (814 – 840) вносит ряд новых акцентов в сложившуюся при Карле идеологию христианского государя. Примерно с 50-х гг. XX в. личность Людовика, которая прежде вызывала у многих историков едва скрываемое раздражение, все больше привлекает внимание исследователей. «Малое дитя великого императора», то ли Pius, то ли Debonnaire, чрезмерное «благочестие» (читай «благодушие») которого якобы и погубило империю, сменил образ мудрого реформатора, продолжателя дела Карла или даже революционного новатора, опередившего своего отца и само время. **28 Прежде всего в заслугу Людовику и его теологам ставится разработка идеи единства империи, получившей свое выражение в Ordinatio imperii 817 г. **29 Идея единства империи естественно вырастала из теологии. **30 Соответственно единство понималось не только как политическое единство corpus Christianum в духе Ordinatio imperii 817 г., хотя уже такая initas imperii рассматривалась Людовиком как богоугодная, богоустановленная и богохранимая: ее распад вследствие division humana неизбежно вызовет гнев Господа. **31 Людовик и его сановники требовали единства внутреннего, что нашло выражение в унификации прежде всего церкви и монашества. Более четко, чем при Карле, в правление Людовика формулируется тезис о зависимости благополучия «христианского народа», res publica, от состояния cultus divinus, которым, по словам биографа Людовика, Нитхарда, omnis ordo tuetur ac regitur. **32 Дальнейшее развитие этот сюжет получает с рецепцией в середине IX в. Ареопагитик с характерным для них параллелизмом земной и небесной иерархий. **33 Хотя Астроном и утверждал, что Людовика «дела его прославили не только королем, но скорее священником», император тем не менее не притязал на священническую власть. По словам Людовика, персона монарха, осуществляющего по воле Бога «попечение о его святой церкви и королевстве этом» (sanctae suae ecclesiae et regni huius curam), есть «средоточие этого служения» (summa huius ministerii). Вместе с тем «божественной властью и человеческим установлением» ministerium «разделен по частям, дабы всякий на своем месте и в своем сословии имел собственную часть от нашего служения; отсюда явствует, что я должен быть для всех вас увещевателем (admonitor), а всем вам надлежит быть нашими помощниками (adiutores)». **35
Adel: Спиритуализация королевской власти в корне изменила судьбы монашества. Поступило ли монашество, которое в «золотой век» являлось «школой служения Господу», на «службу империи», как считал К. 3. Франк? **36 На этот вопрос можно ответить утвердительно только при одном условии: если отбросить в сторону новоевропейское противопоставление мирского и светского, никак не соответствующее каролингским представлениям о popupus Dei – populus Christianus или corpus Christianum. В попечении о монашестве, в усилиях по его реформе Каролинги, с одной стороны, реализовывали свои представления об обязанностях христианского государя, исполняли свой долг перед Богом, тем самым гарантировали благополучие вверенной им res publica. С другой стороны, монашество в рамках corpus Christianum, словами Людовика Благочестивого, держало «собственную часть от нашего служения», монахи, как и все прочие ordines империи, являлись «помощниками» государя в его делах. Мы видим их в кругу тех, кто вершит судьбы империи, не только на соборах, но и среди ближайших советников государей. Достаточно назвать здесь Смарагда, аббата Сен-Мишеля под Верданом, автора важных трудов, посвященных спиритуальности монашества, и одновременно создателя первого каролингского зерцала государя, безусловно, оказавшего сильное влияние на Людовика в бытность его еще королем Аквитании. **37 Или – св. Бенедикта Анианского, ближайшего советника императора в первые восемь лет его правления и идеолога масштабной реформы монашества и церкви, которого Т. Ф. X. Нобл даже считал автором идеи единства империи, будто бы выросшей из программы Бенедикта по унификации монашества. **38 Как сами монахи воспринимали новые взаимоотношения монастыря и королевской власти? Зададим этот вопрос санкт-галленским писателям. В. Гец, исследовавший в духе «истории идей» Gesta Karoli Ноткера Заики, обратил внимание на отчетливо выраженное у поэта понимание своего монастыря как имперского аббатства и особую гордость, переживаемую монахом по поводу такого статуса обители. **39 Так, Ноткер говорит о «личной радости» (privatum gaudium) санкт-галленских монахов, когда они получили от Людовика Немецкого привилегии королевского покровительства, иммунитета и iuramentum coacticium, «вследствие особого его к нам благоволения».40 В связи с имперским статусом аббатства специфическую оценку обретает выдающаяся ученость братии, трактуемая Ноткером как верность политике Карла Великого и Алкуина. **41 Почетное место, по словам Ноткера, Санкт-Галлен занимает и в связи с литургической реформой Карла: римскую литургию монастырь принял непосредственно из Меца, основного, ближайшего к Каролингам, центра обновления литургии и церкви. **42 Любопытно, как позднее тот же сюжет осмысляется у историографа обители XI в. Эккехарда IV. Хронист сообщает, что папа Адриан по просьбе Карла послал в Мец «двух [мужей], сведущих в римском распеве», а именно Петра и Романа. Петр сразу отправился в Мец, а Роман еще в Альпах заболел и потому решил задержаться в Санкт-Галлене. Вскоре сам император повелел ему оставаться в монастыре и наставлять санкт-галленцев в своем искусстве. «Роман, – заключает Эккехард, – весьма позаботился о том, чтобы доставить красу Римского престола (Romanae sedis honor) монастырю Св. Галла, будто бы таково было веление неба, возвысить нас над Мецем». **43 Таким образом, Санкт-Галлен в изображении Эккехарда не только занимает самостоятельное положение в рамках каролингской литургической реформы, без посредников, приобщившись «красе Римского престола», но и превосходит сам Мец в литургическом искусстве. Как свидетельство «монастырского сознания» Ноткера В. Гец интерпретирует установленную поэтом зависимость между судьбой святых, почитавшихся в Санкт-Галлене, и благополучием меровингского государства. Причину гибели последнего Ноткер видел в преследовании королевой Брунхильдой Колумбана, Галла и Дезидерия. **44 Вместе с тем, не отражало ли это лишь один из аспектов монастырского самосознания, а именно ощущение взаимозависимости собственной, локальной, истории и истории империи? Не было ли вообще возникновение в Санкт-Галлене столь обширного произведения, посвященного Карлу Великому, выражением своего рода «имперского кругозора» монастыря, результатом осмысления статуса обители как привилегированного аббатства? Как известно, свой труд Ноткер написал именно к приезду в аббатство Карла III в 883 г. **45
Adel: Давно замечено, что первые санкт-галленские историографы, Ратперт, писавший свои Casus sancti Galli в 80-е гг. IX в., и его продолжатель Эккехард IV выделяли в качестве вех истории обители визиты королей и императоров. Для Ратперта посещение Санкт-Галлена в 883 г. императором Карлом III представляется кульминацией описанной им с юридической дотошностью истории обретения и утверждения привилегированного статуса обители. Хроника же Эккехарда IV заканчивается визитом Отгонов в 972 г., символизирующим примирение и возвращение императорского расположения аббатству. **46 В Гоцбертовых «Чудесах св. Галла» начало «монашеской жизни в киновии св. Галла» непосредственно связывается с визитом в обитель Карломанна, который «слышал, какими знаками постоянства в добродетелях Господь украсил это место ради заслуг блаженного мужа [Галла]: «... Пусть и скудно богатство этого места, – говорит Карломанн, – но ради заслуг блаженного Галла широко известно оно своей громкой славой». **47 Ратперт и Эккехард, повествуя о визитах императоров, всякий раз подчеркивали «особое благоволение», привязанность венценосцев к монастырю Св. Галла. Так, заезжий монарх почитал за высочайшую честь вступить в число духовных братьев обители (fraters conscripti), рассчитывая на заступничество монахов и их небесных покровителей перед Богом. О Карле III вообще сообщается, что он избрал св. Отмара своим личным патроном. **48 В то же время короли и императоры ценили Санкт-Галлен только за святость патронов и братии, но и за необыкновенную мудрость, якобы присущую выходцам из обители. Эккехард IV, например, утверждал устами св. Ульриха Аугсбургского (как одного из подлинных приближенных Оттона I): «Среди них (санкт-галленцев)... есть мужи,... известные самому королю и обласканные им. Это королевство не имеет советников более важных, чем они». **49 Соответственно, и императоры в изображении санкт-галленских историков не обходили монастырь своими заботами. Так, Оттон Великий торжественно и «от всего сердца» (de intimo cordis) заявляет в Casus s. Galli, «что скорее разобьет свою корону, нежели оставит монахов святого Галла без поддержки...» **50 Следует обратить внимание также на другой аспект осмысления санкт-галленцами имперского статуса своего аббатства. По-видимому, не одно лишь увлечение античностью объясняет то, что санкт-галленцы называли свой монастырь respublica nostra, а наиболее почтенных братьев обители – senatus reipublicae nostrae, аббата же, соответственно, – princeps или consul. **51 Все эти «государственные» ассоциации питались, как кажется, ощущением себя liberi **52? осознанием свободы святого места, «защищенного от врагов» **53 и обладающего внутренней самостоятельностью. В изображении агиографов св. Галла святое место изначально располагало таковой свободой: еще «король Зигиберт» за чудо, явленное св. Галлом, передал с помощью специального диплома (epistolam firmitatis, conscriptionem firmitatis) эту келью Галлу, которой он отныне должен был обладать per regiam auctoritatis. **54 Гоцберт в «Чудесах святого Галла» упоминал далее quidam Waltrammus, который к 719 г. владел пустынью. Он и вверил (commendavit) «келью со всем к ней относящимся» Отмару, а затем вручил на правах собственности (proprietatis iure) Карлу Мартеллу. Пипин же Короткий, согласно Гоцбертовым «Чудесам св. Галла», превратил Санкт-Галлен в имперский монастырь. **55 Так же, как внутренняя сфера жизни монастырской общины регулируется апробированными отцами обычаями, ее внешний статус определяют в терминологии Исидора Севильского «частные законы» (leges privatae) – королевские и императорские привилегии. В сознании санкт-галленских монахов они являются гарантией идентичности монастыря его традиции, гарантией уникальности обители Св. Галла, надежным заслоном как против попыток унификации в рамках монастырских реформ, так и против притязаний епископства на якобы изначальную «свободу» этого места. В то же время привилегии – атрибут имперского статуса обители, который осознается монахами особо: служение империи – важная часть их монашеского служения. Непосредственно по многочисленным высказываниям санкт-галленских писателей мы видим отражение политики имперской церкви в сознании монахов. Новые функции, которые обретает монашество в империи, оцениваются однозначно положительно, но, что самое важное, осознаются как имманентные, как «свои». В этом контексте, например, понятно обращение аббата и общины Тегернзее к императору Генриху III (1028–1056) как к «правителю монахов» (monachorum gubernator). **56 Никакого противопоставления монашества и мира в связи со служением империи мы не встречаем, хотя в высокой монашеской литературе Gloria mundi продолжает осуждаться с не меньшей решительностью, чем у истоков монашества.
Adel: Визиты государей в Санкт-Галлен IX-X вв. Как уже было сказано, в санкт-галленской хронистике визиты государей подавались как вехи истории обители. Доподлинно известно, что в рассматриваемый период монастырь посетили Карл III, Конрад I и Отгон I. Вероятно, монастырь посетил и Генрих I, однако в хронисте этот визит не находит подтверждения. **57 Кроме описаний, содержащихся в Casus sancti Galli Ратперта и Эккехарда IV, особого внимания заслуживают также susceptacula regum – приветственные стихи литургического характера в адрес приезжающего в аббатство государя – жанр, пользовавшийся в Санкт-Галлене IX –Хвв. большой популярностью, собственно представляющий собой непременный компонент ритуала приема монарха. **58 Император Карл III посетил Санкт-Галлен в 883 г., возвращаясь из Италии. **59 Согласно Ратперту, он был принят братией «с хвалитнами величайшей почтительности» (cum maxima laudum honorificientia) – единственный в своем роде предикат, который Ратперт, часто описывавший прием других гостей в обители, приберег именно для рассказа о визите государя. Впервые в ряду аналогичных описаний у Ратперта указывается и срок пребывания высокого гостя в монастыре – 3 дня. Характеристика этих дней насыщена у Ратперта производными от слова «радость», «ликование» (laetitia): император оставил монахов «радостными» (laetos) и «сам радостный уехал из монастыря» (ipse quoque laetus de monasterio abscessit). Возможно, Ратперт сознательно конкретизирует продолжительность пребывания императора, дабы подчеркнуть материальную состоятельность обители: ведь содержать государя и всю его свиту, наверняка немаленькую, учитывая, что Карл совершал поход в Италию, было под силу только богатому монастырю. Одновременно кормить гостей три дня – традиционное требование законов гостеприимства. Других деталей лапидарная хроника Ратперта не сообщает, всецело концентрируясь на важных для хрониста аспектах урегулирования лично Карлом III правового статуса обители. Ратперт особо подчеркивает важность персонального присутствия государя в монастыре: «во всем он хотел угодить монахам», не через своих посланцев, а «лично захотел наши дела поправить и в своем присутствии разрешить» (per se ipsum nostras causas maluit confirmare atque statuere praesens), притом «постоянно внимая их [монахов] желанию» (statim…eorum desiderium audiens). Наконец, государь становится свидетелем и высшей санкцией свободного выбора аббата, – право, за которое с середины VIII в. санкт-галленцы боролись с епископом Констанцским. Хотя хроника Эккехарда IV охватывает уже другой промежуток времени, Эккехард не проходит мимо визита Карла Ш, что в очередной раз подчеркивает то важное место, которое в представлениях санкт-галленцев занимало посещение обители этим государем. У Эккехарда IV рассказ о визите Карла возникает в рамках повествования о Ноткере Заике и в целом имеет ииной характер, нежели описание Ратперта. **60 Прежде всего Эккехард подчеркивает ученость братии, что в рамках императорской политики имеет особое звучание. Воплощением лучших качеств санкт-галленской братии и предстает Ноткер, с которым Карл якобы имел продолжительные беседы: «Прошлым днем он (Ноткер. – Н. У.) дал подобающие ответы на вопросы, интересовавшие Карла». Цель приезда императора описывается Эккехардом так: он прибыл в Санкт-Галлен «ради того, чтобы по своему обыкновению оказывать братьям милости» (ob caritates agendas fratribus, ut solebat). Как видим, Эккехард подчеркивает, что «оказывать милости» в отношении санкт-галленцев было в обычае Карла, иными словами, с братией его к тому времени уже связывали длительные добрые отношения. Соответственно политическая сторона визита императора обозначена у Эккехарда лапидарно – «сменив аббата» (abbate iam mutate), зато подчеркивается важность совместной трапезы монахов и государя, конституирующей новые отношения духовного братства между монахами и императором, который становится frater conscriptus Санкт-Галлена. Аналогичные мотивы встречаем в описании Эккехардом другого визита государя, а именно посещения Санкт-Галлена Конрадом I. **61 Эккехард подчеркивает, что король прибыл в аббатство около полудня 26 декабря и провел там три ночи, а на четвертый день «в ночи» (nocturnus) отбыл в Арбон. При этом со слов Эккехарда удается реконструировать события только двух дней. Считается, что Конрад провел в Санкт-Галлене 26-29 декабря 911 г. **62 Общая характеристика этого визита выражена у Эккехарда словом «веселье» (hilaritas), которое в трех посвященных визиту главах в различных формах употреблено четыре раза. Кроме того, дважды возникают производные от синонимичных терминов gaudia и laetitia. Эккехард изображает визит Конрада как неожиданный, как спонтанное приглашение епископа Констанцского Саломона, одновременно аббата Санкт-Галлена, у которого король гостил на Рождество, и спонтанное же решение самого государя. Саломон расхваливал вечерние процессии (processiones vesperitinas) в продолжении трех праздничных дней в Санкт-Галлене, и государь решил на эти процессии взглянуть. Высоких гостей, судя по всему, было немало – «в сопровождении епископов и прочей свиты достиг он нашего полуденного берега», т. е. южного берега Боденского озера, вблизи которого находится Санкт-Галлен (cum episcopis et cetero comitatu rex litus nostrum meridianis attigit). Часть пути была проделана на «кораблях» (naves), – хотя бы и косвенное указание на размеры свиты. Из дальнейшего следует, что помимо епископа Констанцского Саломона короля сопровождал по меньшей мере еще один епископ, а в свите государя были танцоры и песняры – satirici и symphoniaci. Кроме того, известно о присутствии двух королевских официалов – управителей Швабии (camere nuntii) – братьях Перхтольте и Эрхингере. К святому Галлу гости прибыли «с плясками» (cum tripudiis). Либо государя в дороге действительно развлекали танцами упомянутые Эккехардом «сатирики», либо хронист лишь стремится передать приподнятое и истинно царственное настроение королевского кортежа.
Adel: На основании хроники Эккехарда удается вычленить важнейшие, с его точки зрения, характеристики визита государя! Несмотря на внезапность, посетители были встречены «вновь сочиненными хвалитнами», – уже известный нам элемент приема государя в монастыре. Учитывая спонтанность визита, маловероятно, что для короля специально составили novi laudes. Скорее предположить, что монахи воспользовались уже готовым репертуаром. Эккехард опускает некоторые подробности приема государя: «Слишком долго рассказывать, с какой приятностью он (король. – Н. У.) провел эти дни и ночи». Из мероприятий, – по-видимому, тех самых, которые расхваливал Саломон, – Эккехард упоминает только о процессии детей – учеников монастырской школы. Состоялась эта процессия на «день Младенца» – 26 декабря. Другой важный элемент приема государя – общая трапеза. Причем на первую из трапез Конрад входит с некоторым опозданием, поскольку в хронике сказано, что монахи при его появлении встали. Король сказал братьям «с великой радостью»: «Теперь, хотите вы или нет, придется делиться с нами». Вообще, как мы еще увидим, король у Эккехарда смеется много и охотно, – доходчивая метафора благорасположения к монастырю Св. Галла. Декан, сидевший за столом аббата, хотел было уступить королю место, но тот удержал его, сел рядом, пододвинул к себе приготовленное для декана кушанье и, оглядев всех, вновь промолвил шутливым тоном: «Все же поделим это». То, что король садится за стол аббата, не удивительно. Этот стол был специально предназначен для гостей монастыря. Из приближенных короля, как указывает Эккехард, за трапезой присутствовали только два епископа – один из них Саломон, епископ Констанцский и аббат Санкт-Галлена. Король особенно беспокоился о том, чтобы ему и сопровождавшим его епископам было принесено обычное монашеское кушание – желание вполне естественное, если учитывать, что Конрад собирался стать духовным собратом санкт-галленцев (frater conscriptus). Чем питался государь, так и не ясно, поскольку пропст сетовал, что если бы тот приехал хотя бы завтра, то ел бы и хлеб, и бобы. Скромность в быту – свидетельство добродетельности братии. Визуализации добродетелей братии призван служить и другой эпизод. Еще перед трапезой Конрад, насладившись процессией мальчиков – учеников монастырской школы, приказал разбросать по полу церкви яблоки. Его приятно удивило, что дети собирали фрукты не в спешке, расталкивая друг друга, а сообразно существующей между ними иерархии. Дети продолжили удивлять государя и в рефектории. Читавшие за трапезой мальчики подходили затем к государю, и тот вкладывал им в уста золотые монеты. Но один мальчик такую монету выплюнул. Конрад же сказал: «Если выживет, станет хорошим монахом». После трапезы король много беседовал с братьями, что представляет собой еще одну важную характеристику пребывания государя в монастыре, а именно наличие личных контактов с монахами. Затем Конрад, обещая щедро отблагодарить «сотрапезников» и заявив, что никогда «не ел с большей радостью», отправился к «своим». Понятно, что свита короля находилась в каком-то обособленном месте. Где именно, чем она занималась и питалась, на основании рассказа Эккехарда судить непросто. На санкт-галленском плане идеального монастыря (ок. 820 г.) были предусмотрены как строение для паломников и нищих со своей пивоварней и пекарней – у юго-западной стены монастырской церкви, так и дом для приема гостей – у северо-западной стены, тоже со своей обособленно стоящей пекарней и пивоварней. В центре дома – трапезная. В нее попадают через прихожую (ingressus) в южной части здания, по обе стороны которой располагаются две продолговатые комнаты для прислуги. Вдоль стен зала – скамьи и столы, а у восточной стены – два шкафа. В центре – очаг (locus foci) с открытым дымоходом, который одновременно служит для освещения помещения, не имевшего окон. Из зала можно попасть в две просторные отапливаемые комнаты с постелями (caminatae cum lectis). К комнатам пристроены уборные, каждая из которых имеет два отхожих места (necessaria). Оба помещения соответственно располагаются в восточной и западной частях постройки. И в той и в другой предусмотрено по восемь кроватей и по две печи. Северное крыло здания целиком отведено под конюшню со специально обозначенными стойлами. Отсюда коридор ведет в продолговатую пристройку– уборную с 17-ю отхожими местами. Не менее тщательно продумано и обособленное хозяйственное здание, находящееся к западу от жилой постройки. По обе стороны от прихожей, которая находится на востоке (здание входом обращено к жилому дому), располагается «кухня для гостей» и «сервировочная» (promptuarium). В центре – продолговатая комната, часть которой отведена под пекарню с печью и столами, а часть – под пивоварню со схематически изображенным оборудованием. Из каждой половины этой комнаты можно попасть в два обособленных помещения на западе здания – соответственно в комнату для замешивания теста и для охлаждения пива. **63 Что-то подобное должно было иметься и в реальном Санкт-Галлене, чтобы принять хотя бы ту свиту, которая умещалась на нескольких кораблях. Из описаний Эккехарда можно понять только, что эта свита отнюдь не представляла собой единого целого. Так, два брата – королевские официалы в Швабии – Перхтольт и Эрхингер «как князья питались за своим столом» – им отдельно Саломон приказал доставить дичь – медведя и оленя, пойманных его егерями. Ранним утром следующего дня король пришел на капитул братии, и здесь он был «всеми голосами и с охотой» сделан lуховным братом (omnium votis faventibus fit frater conscriptus). Установление духовного братства между государем и монахами, таким образом – еще один элемент приема короля в обители. Сразу после описания капитула Эккехард начинает перечислять обильные дары, преподнесенные королем монастырю: серебро для каждого из братьев, три свободных от учебы для учеников монастырской школы, украшение алтарей церкви Св. Галла драгоценными покровами, наконец, подтверждение иммунитета обители. Дары и подтверждения привилегий, таким образом, представляют очередную характеристику визита государя. Для Конрада посещение Санкт-Галлена имело, по словам Эккехарда, особый, своего рода семейный смысл: «Наконец, вошел он в церковь Блаженного Отмара... – ведь это его [Конрада] предки преследовали блаженного – и принес повинную перед его алтарем так, как будто сам был причастен злодеянию». **64 В ознаменование покаяния король преподнес церкви Св. Отмара покровы, золото и серебро, а также отписал владения фиска в деревне Штаммхайм, которая уже частично принадлежала монастырю. За счет этого подаяния Конрад, подчеркивая свой новый статус – frater conscriptus, – завещает монахам в продолжение недели «моего государя» св. Отмара кормиться также и в память о короле. Из-за намерения короля уже в статусе брата «приправить своим перцем наши бобы» мессу на алтаре Отмара отслужили в спешке (aguntur celeres regi misse a fratribus). «Месса для короля» – безусловно такой же существенный элемент приема государя, как и выделенные выше. Последовавшая затем трапеза представляет собой полное и подчеркнутое отступление от монастырского устава, являясь, собственно, пиром государя, гостями на котором выступают монахи. Симптоматично, что описание трапезы у Эккехарда рифмовано, что, по-видимому, призвано передать торжественность момента. Трапеза началась раньше положенного для приема пищи времени. «Любовь, которая никогда не творит несправедливости, своевольно нарушила дисциплину», – оправдывается Эккехард с очевидной ссылкой на Евангелие (1 Кор. 13, 4) и добавляет, что никто из братии не осудил происходящего, хотя все монахов было в новинку. Никогда рефекторий не был преисполнен запаха отменно приготовленных дичи и мяса. Вместо обычного молчания братии и монотонного благочестивого чтения –пляски королевских гистрионов (satirici) и песни музыкантов (symphoniaci). «Среди шума и гама король взирает на братьев преклонного возраста и смеется над их натянутыми лицами – ведь им все это было непривычно». Вновь Эккехард обращает наше внимание на смех короля. Расставание тем же вечером сопровождается обещаниями государя и впредь не отказывать монастырю в своих милостях, а также «полными слез хвалитнами его братьев». Таким образом, хвалитнами не только встречали, но и провожали государя.
Adel: В отличие от спонтанного посещения обители Конрадом I визит Отгона Великого в интерпретации Эккехарда давно подготавливался – и это скорее всего соответствовало обычной практике. Уже направляя в монастырь реформатора Сандрата с поручением инспектировать Санкт-Галлен, Отгон говорит о своем намерении лично и вместе с женой посетить обитель на обратном пути из Италии. **65 Далее упомянуто о письме аббата Отгону и его супруге в Саксонию с просьбой уточнить дату прибытия и с разоблачениями злокозненного Сандрата. **66 Оттон, убедившись в ошибочности своих намерений с помощью Сандрата реформировагь монастырь, собираегся отправиться туда «залечивать раны», нанесенные святому месту завистниками. **67 Эту весть и привозит в обитель тот же гонец, который до этого доставил королю письмо аббата. Таким образом, визит королевской семьи в Санкт-Галлен представляет собой счастливую развязку длинной исгории несостоявшихся реформ обители и одновременно является достойным финалом всей хроники Эккехарда IV. **68 К приему государя тщательно готовятся: прежде всего специально были сочинены многочисленные хвалитны, а также, «как обычно», было «сделано множество дорогостоящих трат» (rerum copiosa impendia). **69 Речь, по-видимому, идет о немалых затратах на запасы для приема значительного числа людей, сопровождавших царственную семью. Впрочем, как видно, эти траты были для монастыря не в новинку. Подобные приготовления уже сделались рутинными. Согласно Эккехарду, Отгон в сопровождении королевы Аделыейды, своего сына Отгона, брата Бруно, архиепископа Кёльнского, зятя «герцога Куно» (подразумевается Конрад Лотарингский), «епископов, аббатов и мирян» прибыл 19 мая «в канун Вознесения, в день святой девы Потенцианы.» В историографии, однако, визит датируют 14 августа 972 г. Соответственно ни Бруно, который умер в 956 г., ни Конрад Лотарингский, скончавшийся годом раньше, в Санкт-Галлене быть не могли. Зато, вероятно, монастырь посетила супруга Оттона II Феофано, Эккехардом не упомянутая **70. Эккехард весьма детально описывает мизансцену приема государя: «Явился Отгон Великий, ведомый под левую руку своим братом Бруно, архиепископом Кёльнским, правой рукой опирающийся на посох, тогда как его сын вел мать, а когда брат отошел в сторону для поцелуя руки, он остался стоять далеко впереди других, словно лев перед прочими тварями, один в центре, подобно статуе, братья же выстроились прямыми рядами в нефах церкви для исполнения хвалитн». Как и при описании визита Конрада, для Эккехарда существенна демонстрация дисциплины братии. Король нарочно уронил свой посох, но ни один из монахов не шелохнулся, даже не поднял глаз. После хвалитн король решил посетить claustrum – помещение для монахов, закрытое для мирян, оговорившись, что с ним из свиты пойдут лишь те, кому позволит аббат. Личная беседа с братией и здесь является непременным атрибутом визита государя. «Для лобызания» с Оттоном собрались декан и другие «старшие» монахи. Этот особо эмоциональный способ приветствия впервые возникает у Эккехарда в описании приема государя. Особо Оттон пожелал увидеться с Ноткером, некогда своим лекарем, и велел сыну помочь уже престарелому и ослепшему монаху подойти для приветствия. После чего сам повел его в claustrum, где монаха приветствовали собравшиеся епископы, аббаты и миряне. Тем временем Оттон II попросил аббата отпереть «хранилище» (armarium), что тот сделал с явной неохотой и лишь после настойчивых просьб не грабить братию. Но царственный гость, «выбрав несколько лучших книг, многие прихватил с собой, часть которых после, по просьбе Эккехарда, вернул». Сцена, описаннная хронистом, – пусть и косвенное, но все же красноречивое свидетельство учености братии, обладающей столь привлекательным книжным собранием, и одновременно неожиданная деталь, характеризующая практику государевых визитов в монастыри. На этом рассказ Эккехарда IV, как собственно и сама хроника, обрывается. Разумеется. описания визитов королей и императоров в санкт-галленской хронистике всякий раз подчинены конкретной логике повествования, хотя симптоматично не только особое внимание к этим посещениям, их откровенная стилизации и мифологизация, но и интерпретация государевых визитов как ключевых, этапных событий монастырской истории. Воспринимая происходящее глазами монахов, осмысляющих прошлое и настоящее своей обители, мы в состоянии увидеть лишь часть картины, полнота которой доступна только при изучении феномена монастырской политики Каролингов, Отгонов и Салиев в целом. Очевидно, что остановки в монастырях не были продиктованы лишь практическими соображениями – прокормить королевскую свиту могли лишь там, где аккумулировались значительные излишки. Визиты государей в монастыри служили репрезентации королевской и императорской власти, являлись частью придворного быта, повседневности кочующего двора, глава которого претендовал на обладание особой духовной санкцией. В изображении же монастырской традиции такие визиты демонстрировали новый статус, обретенный монашеством в рамках системы имперской власти, являлись, собственно говоря, репрезентацией имперского монашества с характерным для него пафосом служения империи.
Adel: Примечания **1 Симптоматично, что в ряде регионов Европы право государя на постой, став со временем отчуждаемым, стоит у истоков феодализации (норвежская вейцла или русское кормление). **2 Boockmann H. Einführung in die Geschichte des Mittelalters. 3. Aufl. München, 1985. S. 77. **3 Prinz F. Askese und Kultur. Vor- und frühbenediktinisches Mönchtum ad der Wiege Europas. München, 1980. S. 11. **4 Используемые в немецкой историографии термины «Reichskloster» или «Reichsmönchtum» не совсем корректно переводить на русский язык «имперский монастырь» или «имперское монашество», если принять во внимание более широкое значение понятия «Reich» в немецком языке (сравни, например, обозначение м V вингских королевств– Teilreiche, или королевства Лотаря I – Mittelreich). Под этим термином в целом понимается территория, населенная многими народами, находящаяся под властью короля или императора (Duden. Deutsches Universal Wörterbuch. Mannheim, 1989. S. 1233). Соответственно понятие «Reichskloster» применимо и к монастырям, принадлежавшим королям еще до основания империи в 800 г. Характерно, что во французском языке, в котором слово «imperial» ассоциируется с исторической формой правления во Франции XIX в., употребляется термин «monastère royal». Слово «Reich» не имеет точного аналога в русском. Следует, однако, учитывать, что в отечественной историографии уже использовалось понятие «имперская церковь» применительно к КекЬзкхгсЬепзуз-1ет Отгонов и Салиев. К тому же в немецком языке «Reich» все же часто употребляется в привычном для нас значении слова «империя» или «царство» (например, Römisches Reich, das Heilige Römisches Reich, das Tausendjährige Reich Christi и т. д.). В дальнейшем мы будем использовать термины «имперский монастырь» или «имперское монашество» безотносительно к тому, идет ли речь о монастырях и монашестве до 800 или после 800 г., до 962 или после 962 г. **5 Sickel Th. Beiträge zur Diplomatik, III // Sitzungsberichte Wien. 47. 1864. S. 175-277; Idem. Beiträge zut Diplomatik V // Ibid. 49. 1865. S. 311-410. **6 Ficker J. Über das Eigentum des Reiches am Reich skirchengut // Sitzungsberichte Wien. 72. 1872. S. 55-146. **7 Блок М. Короли-чудотворцы... М., 1998. (О концепции и подходах М. Блока к истории см. также: Гуревич А. Я. Исторический синтез и школа «Анналов». М., 1993. С. 71-111); Kantorowicz E. H. The King's Two Bodies. Princeton, 1957; Schramm P. E. Herrschaftszeichen und Staatssymbolik. Stuttgart, 1954-1956. 3 Bd. (Schriften der MGH; Bd. 13, 1-3); Idem. Kaiser, Könige und Päpste. Gesammelte Aufsätze zur Geschichte des Mittelalters. Stuttgart, 1968. 2 Bd. **8 Hattenhauer H. Das Herz des Königs in der Hand Gottes, Zum Herrscherbild in Spätantike und Mittelalter // ZRG KA. 67. 1981. S. 1-35. **9 Staubach N. «Cultus divinus» und karolingische Reform // FMSt. 18. 1984. S. 546-581. **10 Zielinski H. Zur Gründungsurkunde Kaiser Ludwigs II für das Kloster Casauria // Fälschungen im Mittelalter. Internationaler Kongreß der MGH 1986. Hannover, 1988. Bd. 4. S. 67-96. (Schriften der MGH; Bd. 33,4); Idem, Die Kloster- und Kirchengründungen der Karolinger // Beiträge zur Geschichte und Struktur der mittelalterlichen Germania Sacra. Göttingen, 1989. S, 95-134. **11 Brühl C. Fodrum, gistum, servitium regis. Studien zu den wirtschaftlichen rundlagen des Königtums im Frankenreich und in den fränkischen Nachfolgestaaten Deutschland, Frankreich und Italien vom 6. bis zur Mitte des 14. Jh. Köln; Graz, 1968. 2 Bd. (Kölner historische Abnandlungen; Bd. 14, 1-2). **12 Willmes P. Der Herrscher- «Adventus» im Kloster des Frühmittelalters. München, 1976. (Münstersche Mittelalter-Schriften; Bd. 22).
Adel: **13 Wollasch J. Kaiser und Könige als Brüder der Mönche. Zum Herrscherbild in liturgischen Handschriften, 9-11. Jh. // DA. 40. 1984. S. 1-20; см. также: Wollasch J., Schmid K. Societas ei Fraternitas. Begründung eines kommentierten Quellenwerkes zur Erforschung der Personen und Personengruppen des Mittelalters. Berlin; N.Y., 1975; Memoria, Der geschichtliche Zeugniswert des liturgischen Gedankens im Mittelalter / Hrsg. K. Schmid, J. Wollasch. München, 1984. (Münstersche Mittelalter-Schriften; Bd, 48); Gedächtnis, das Gemeinschaft stiftet / Hrsg. K. Schmid. München; Zürich, 1985. Итоги многолетних международных и междисциплинарных штудий, посвященных memoria в Средние века, подведены в: Memoria in der Gesellschaft des Mittelalters / Hrsg. D. Geuenich, O. G. Oexle. Göttingen, 1994. См. в особенности: Wollasch J., Das Projekt «Societas et Fraternitas». S. 11-31. **14 Semmler J. Traditio... S. 3. **15 Bosl K. Die Reichsministerialität der Salier und Staufer. Ein Beitrag zur Geschichte des hochmittelalterlichen deutschen Volkes, Staates und Reiches. Stuttgart, 1950. Bd. 2, S. 622. (Schriften der MGH; Bd. 10). **16 Блок М. Короли-чудотворцы... С. 142. Тезис М. Блока, сформулированный в 1924 г., стал общим местом в историографии. См., например: Schieffer R. Die Karolinger. Stuttgart; Berlin; Köln, 1992. S. 58-60; Prinz F. Grundtagen und Anfänge. Deutschland bis 1056. München, 1985 (Neue deutsche Geschichte; Bd. 1). S. 89; Angenendt A. Das Frühmittelalter. Die abendländische Christenheit von 400 bis 900. Stuttgart; Berlin; Köln, 1990. S. 283-284; Fried J, Der Weg in die Geschichte. Die Ursprünge Deutschlands bis 1024. Frankfurt a. M.; Berlin, 1998. S. 288-289. **17 Jäschke K.-Ü. Bonifatius und die Königserhebung Pippins des Jüngeren // AfD. 23. 1977. S. 25-54. Jarnut J. Wer hat Pipin 751 zum König gesalbt? // FMSL 16. 1982. S. 45-57. К проблеме происхлждения помазания франкских королей: Prelog J. Sind die Weihesalbungen insularen Ursprungs? // FMSt. 15. 1979. S. 303-356; Angenendt A. Bonifatius und das Sacramentum initiationis. Zugleich ein Beitrag zur Geschichte der Firmung // Römische Quartalschrift für christliche Altertumskunde und Kirchengeschichte. 72. 1977. S. 113-183; Enright M.J. Iona, Tara and Soissons, The Origin of the royal anointing ritual. Berlin; N. Y., 1985. (Arbeiten zut Frühmittelatterforschung: Schriftenreihe des Instituts für Frühmittelalterforschung; Bd. 17). Особ. S. 24-26, 85-87. **18 Об акте помазания в сравнении западной, поздневизантийской и русской литературы см.: Успенский Б.А. Царь и патриарх. Харизма власти в России (Византийская модель и ее русское переосмысление). М., 1998. Особ. с. 114-135. **19 Anton H.-H. Fürstenspiegel und Herrscherethos in der Karolingerzeit. Bonn, 1968. S, 51-53, 110-111 (Bonner historische Forschungen; Bd. 32). О восточно-римской традиции см.: Ibid. S. 129-130, Anm. 301, а также Kampers F. Rex et sacerdos // Historisches Jahrbuch. 45, 1925. S. 495-515; Voigt K. Staat und Kirche von Konstantin dem Großen bis zum Ende der Karolingerzeit. Stuttgart, 1936, S. 75-77; Tellenbach G. Libertas. Kirche und Weltordnung im Zeitalter des Investiturstreites. Stuttgart, 1936. S. 73-75; Mohr W. Die karolingische Reichsidee. Münster, 1962. S. 50-52 (Aevum Christianum; Bd, 5); Staubach N. «Cultus divinus» und karolingische Reform // FMSt. 18.1984. S. 546-581. Здесь S. 550-551. Иначе применительно к правлению Карла Великого: Hattenhauer H. Das Herz des Königs in der Hand Gottes. Zum Herrscherbild in Spätantike und Mittelalter // ZRG Kan. Abt. 67,1981. S. 1-35. Oco6. S. 30; Angenendt A. Das Frühmittelalter... S. 304. А. Ангенендт тем не менее предостерегает против того, чтобы воспринимать идею rex et sacerdos через призму новоевропейских представлений о духовном и светском, в отрыве от господствовавшего тогда убеждения в их органическом единстве. Не вполне проясненной остается проблема происхождения литургических функций государя. См.: Mathé P. R. Studien zum früh- und hochmittelaiteriichen Königtum. Eine problemgeshichtliche Untersuchung über Königtum, Adel und Herrscherethik. Zürich, 1977. S. 4S-50, 110-112. Как бы ни относиться к рецепции Каролингами представления rex et sacerdos, но на практике правление Карла Великого, действительно, выглядит «теократическим» (Fleckenstein J. Die Bildungsreform Karls des Großen als Verwirklichung der norma rectitudinis. Bigge-Ruhr, 1953. S. 68). И будет не слишком большим преувеличением назвать Карла «франкским Юстинианом» (Rahner H. Kirche und Staat im frühen Christentum. Dokumente aus acht Jahrhunderten und ihre Deutung. München, 1961. S. 286). И. Фрид, кроме того, подчеркивал, что в окружении Карла были и те, кто явно стремился поставить власть императора выше власти папы. Таков, например, Теодульф Орлеанский (Fried J. Ludwig der Fromme, das Papsttum und die fränkische Kirche // Charlemagne' s Heir. New perspectives on the reign of Louis the Pious (814-840). Oxford, 1990. S, 231-273. Здесь S. 233-235). Очерк развития политической доктрины Византии и так называемой Kaiseridee см.: Культура Византии IV – первая половина VII в. М, 1984. В главе, в частности, констатируется, что «оригинальность и неповторимость» византийской политической теории заключалась в «органическом синтезе трех компонентов: антично-эллинистических традиций, римской государственности и христианства» (с. 98). См. также исследования Kaiseridee в связи со взаимоотношениями императора и церкви: Медведев И. П. Некоторые правовые аспекты византийской государственности // Политические структуры эпохи феодализма в Западной Европе (VI-XVII вв.). Л., 1990. С. 7-45. Особ. с. 33-39; Чичуров И. С. Политическая идеология Средневековья: Византия и Русь. К XVIII Международному конгрессу византинистов. М., 1990. Особ. с. 39-46 (особый акцент на IX в.).
Adel: **20 Paulinus Aquiliensis, Libellus sacrosyllabus episcoporum Italiae // MGH. Concilia. 2, 1. P. 142. См. также: Ewig E. Zum christlichen Königsgedanken im Frühmittelalter // Das Königtum. Seine geistigen und rechtlichen Grundlasen. Konstanz, 1954. S. 7-73. Здесь S. 64. Anm. 262; Anton H.-H. Fürstenspiegel…, S. 110-111. **21 Admonitio generalis // MGH, Capitularia regum Francorum 1. Nr. 22. P. 53-54. Об авторстве Алкуина см.: Scheibe F.-C, Alcuin und die Admonitio generalis // DA. 14. 1958. S. 221-229. Об образе Иосии см.: Ewig E. Zum christlichen Königsgedanken… S. 61; McKitterick R. The frankish church and the Carolingian reforms, 789-895. London, 1977, P. 2-3; Anton H.-H. Fürstenspiegel... S. 108, 456. **22 Admonitio generatis... P. 53. **23 Цитата из пролога к актам Майнцского синода 813г. (Concitium Moguntiensis// MGH. Concilia. II, 1. Nr. 36, P, 259). О каролингских соборах см.: Hartmann W. Die Synoden der Karolingerzeit im Frankenreich und in Italien. Paderborn, 1989; Angenendt A. Das Frühmittelalter... S. 324, 350-352. **24 McKitterick R. The Frankish Kingdoms under the Carolingians, 751-987. London; N.Y., 1983. P. 125-126; Semmler J. «Iussit... princeps renovare... praecepta». Zur verfassungsrechtlichen Einordnung der Hochstifte und Abteien in die karolingische Reichskirche // Consuetudines monasticae. Eine Festgabe für K. Hallinger aus Anlaß seines 70. Geburtstages. Roma, 1982, S. 97-124. (Studia Ansefmiana; T. 85). **25 Staubach N. «Cultus divinus»... S. 555. См. также II, l, 2. **26 Ibid. S. 562-573. На русском языке о «Жизни Карла Великого» см. неопубликованную кандидатскую диссертацию А. П. Левандовского: Эйнгард и каролингская традиция (М., 1946), а также его перевод «Жизни Карла Великого», местами, к сожалению, неточный и неполный: Эйнгард. Жизнь Карла Великого // Прометей. Историко-биографический альманах серии «Жизнь замечательных людей» М., 1977. Т. 11; Левандовский А. П. Карл Великий. М., 1995. С. 177-206. **27 Эйнгард говорит о Карле: Circa pauperes sustentandos et gratuitam liberalitatem, quam Greci elemosinam vocant, devotissimus... См.: Einhardus. Vita Karoli Magni. Stuttgart, 1981. C. 27. P. 50. Перевод А. П. Левандовского здесь неточен. Ср.: Левандовский А. П. Карл Великий… С. 197. О словах Евангелия напоминал государям и Смарагд Сен-Мишельский в первом каролингском зерцале правителя: Smaragd. Via regia //MPL.102 C.10-11. Col. 950-952. См. также: Herz M. Sacrum commercium. Eine begriffsgeschichtliche Studie zur Theologie der römischen Liturgiesprache. Mönchen, 1958, (Münchener theologische Studien; II, 15). S. 265-267; Löwe H. «Religio Christiana», Rom und das Kaisertum in Einhards Vita Karoli Magni // Storiografia e Storia. Studi in onore di Eugenio Duprè Theseider. Roma, 1974. T. l, P. 1-20. Здесь P. 7; Boshof E. Untersuchungen zur Armenfürsorge im fränkischen Reich des 9. Jh. // Archiv für Kulturgeschichte. 58. 1976. S. 265-339. Здесь S. 266; Staubach N. «Cultus divinus»… S. 570-581; Wollasch J. Toten-und Armensorge // Gedächtnis, das Gemeinschaft stiftet. München, Zürich, 1985. S. 9-38. Особ. S. 9-10.
Adel: **28 Обзор историографических мифов о Людовике см.: McKeon P.R. The Empire of Louis the Pious: Faith, Politics and Personality // Revue benedictine, 90.1980. P. 50-62; Staubach N. «Des großen Kaisers kleiner Sohn»: Zum Bild Ludwigs des Frommen in der älteren deutschen Geschichtsforschung // Charlemagne' s Heir... S. 701-721 (Статья Н. Штаубаха значительно выходит за пределы немецкой историографии, обозначенной в заглавии статьи). Специально о происхождении знакового для старой историографии прозвища Людовика: Schieffer R. Ludwig «der Fromme». Zur Entstehung eines karolingischen Herrscherbeinamens // FMSt. 16. 1982. S. 58-73. Пересмотр правления Людовика начался с работ Ф. Л. Гансхофа и Т. Шиффера: Ganshof F. L. Louis the Pious Reconsidered // History. 42.1957. P. 171-180; Schieffer Th. Die Krise der karolingischen Imperiums // Aus Mittelalter und Neuzeit. G. Kallen zum 70. Geburtstag dargebracht, Bonn, 1957. S. 1-15. Самые разнообразные стороны правления Людовика под разными углами зрения были рассмотрены в объемном труде, подготовленном историками Англии, Германии и Франции по результатам первого специализированного коллоквиума в Оксфорде в 1986 г. и вышедшем под редакцией П. Годмана и Р. Коллинса: Charlemagne's Heir... Авторы этого тома, в целом признавая преемственность в правлении Карла и Людовика, подчеркивают концептуальную завершенность, методичность и глубину реформ Людовика. О правлении Людовика на русском языке см.: Левандовский А. П. Карл Великий... С. 152-165. Характеристика Людовика у А. П. Левандовского выдержана в традиционных тонах: «благочестивый наследник», «слабость», «безразличие» и т. п., а го реформаторская деятельность рассматривается всего лишь как причина распада империи. **29 Т. Шиффер охарактеризовал даже Ordinatio imperii как «абсолютную вершину каролингской эпохи и франкской истории» См.: Schieffer Th. Die Krise des karolingisher Imperiums // Aus Mittelalter und Neuzeit. Bonn, 1957. S. 8, 14. Также: Hagermann D. Reichseinheit und Reichsteilung. Bemerkungen zur Divisio regnorum vun 806 und zur Ordinatio Imperii von 817 // Historisches Jahrbuch. 95. 1075, S. 278-307. Более взвешенные позиции занял П. Классен, а вслед за ним Е. Эвиг и X. Бойманн, называвшие Карла Великого spiritus rector новой концепции империи (Classen P. Karl der Große und die Thronfolge im Frankenreich // Festschrift H. Heirnpel zum 70. Geburtstag. Göttingen, 1972. Bd. 3. S. 109-134; Ewig E. Überlegungen zu den merowingischen und karolingischen Teilungen // Nascita dell'Europa ed Europa carolingia. Un'equazione da vertficare, Spoleto, 1981, P. 225-253 (Settimane di studio; Vol. 27); Beumann H. Unitas ecclesiae, unitas impeni, unitas regni. Von der imperialen Reichseinheitsidee zur Einheit der Regna // Ibid. P. 531-571). В то же время и К. Ф. Вернер, и Э. Босхоф, посвятившие этой проблеме объемные штудии, хотя и признают некоторую преемственность от Карла, подчеркивают тем не менее важность правления именно Людовика. Более того, в форсированной разработке публично-правовой идеи императорской власти они усматривают возможную причину кризиса империи, для части элит которой эта концепция государства оказалась чуждой. См.: Werner K.F. Couverner l'empire chretien — Idées et réalités // Charlemagne's Heir... P. 1-123; Boshof E. Einheitsidee und Teitungsprinzip in der Regierungszeit Ludwigs des Frommen // Idem. S. 161-189. ** 30 Это обстоятельство едва ли вызывает удивление, если учесть, что церковь представляла собой единственную модель социальной организации поверх весьма пестрых политических образований варваров. См.: Schieffer Th. Die Krise... S. 9-10; Soshof E. Erzbischof Agobard von Lyon. Leben und Werk. Köln; Wien, 1969 (Kölner Historische Abhandlungen; Bd. 17). S. 323-324; Fried J. Der Karolingische Herrschaftsverband im 9. Jh. zwischen «Kirche» und «Königshaus» // HZ. 235. 1982. S. 11-43. **31 Ordinatio imperii // MGH Capitularia regum Francorum 1. P, 270. **32 Nithard. Historiarum libri IV / Ed. E. Müller. Hannover, 1907. L. l, 3. P.4 (MGH SSRG in us. schol.). См. также: Staubach R «Cultus divinus»... S. 558-560. **33 Ibid. S. 559. См. также: Staubach N. Das Herrscherbild Karls des Kahien. Formen und Funktionen der monarchischen Repräsentation im Mittelalter. Münster, 1982. S. 239-241, 260-261; Ullmann W. The Carolingian Renaissance and the Idea of Kingship. London, 1969. P. 114-116. ** 34 Астроном, прославляя Людовика, еще как короля Аквитании, в качестве rex et sacerdos, имел в виду его circa divinum cultum et sanctas aecclesine exaltationem, а также его миролюбивое и благое правление, любовь к чтению и пению (Astronomus. Vita Hludowici impecatoris / MGH SS 2, C. 19. P. 616). Об Астрономе см.: Ронин В. К. Светские биографии в каролингское время: «Астроном» как историк и писатель // СВ. 46. 1983. С. 165- 183. Хотя в статье В. К. Ронина специально и не рассматривается правление Людовика Благочестивого, над его анализом сочинения Астронома всецело довлеет негативный историографический образ этого императора. См., например: «Напрасно Аноним пытался приравнять Людовика к его отцу: он только внес свою лепту... в нелестное для его героя предание о «короле-монахе» (с. 183). **35 Hludovicus Pius. Admonitio ad omnes regni ordines // MGH Capitularia regum Francorum I. Nr. 150. P. 303. Этот капитулярий Людовика датируется в историографии 823-825 гг. и рассматривается как едва ли не революционный прорыв от государства личных связей к государству функционеров ((Guillot O. L'exhortation au partage des responsabilités entre l'empereur, l'épiscopat et les autres sujets vers le milieu du règne de Louis le Pieux // Prédication et propagande au moyen âge: Islam, Byzance, Occident. Paris, 1983, P. 92. (Penn, Paris and Dumbarton Oaks Colloquia; Vol. 3); Werner K.F Couverner l'empire chrétien... P. 87. N. 320. P. 88-92). Н. Штаубах видит в словах Людовика шаг к ограничению императорской власти в церковной сфере (Staubach N. «Cultus divirvus»…, S. 558-559. Anm. 37a).
Adel: **36 Frank K.S. Vom Kloster als scola dominici servitii zum Kloster ad servitium imperii // StMOSB. 91. 1980. S. 80-97. **37 Кроме зерцала Via regia, Смарагд написал обширный комментарий к уставу Св. Бенедикта, а также особый труд о монашеском служении Diadema monachorum. См. о Смарагде: Eberhardt O. Via regia. Der Fûrstenspiegel Smaragds von St. Michiel und seine literarische Gattung. München, 1977. **38 Note T.F.X. The Monastic Idéal... P. 248-250. **39 Goetz H. W. Structuren der spätkarolingishen Epoche im Spiegel der Vorstellungen eines zeitgenössischen Mönches, Bonn, 1981. S. 11-12. О статусе имперского аббатства см.: Santifaller L. Zur Geschichte des ottonischsalischen Reichskirchensystems. Wien, 1964, Особ. S. 34-35, (Sitzungsberichte der Österreichischen Akademie der Wissenschaften. Philosophisch-historische KL; Bd. 229). Специфику самосознания монастырей империи в связи с вопросом о так называемой «враждебности» клюнийцев императорской власти отмечал в свое время Й. Воллаш, ограничиваясь, правда, лишь рамками «реформаторского монашества». См.: Wollasch J. Cluny und Deutschtand // Studien und Mitteilungen zur Geschichte des Benediktinerordens und seiner Zweige. 1992, Bd. 103. Hft. 1. S. 7-32. ** 40 Notker. Gesta Karoli Magni imperatoris / Ed. H. F. Haefele // MGH. SSrG n.c. München, 1959. P. 67, 11-12. *41 Goetz H.-W. Op. cit. S. 12. Характерно, что современник Карла Винитар, один из первых известных нам писцов санкт-галленского скриптория, отчетливо переживал личную ответственность перед императором: «Отважный герой, в войнах врагов поражающий, / Король Карл блеском души никому не уступит, / Он не потерпит колючки ошибок в книге, / Разве он, возвышенный, не исправлял их в благом усердии». Цит. по: Бершин В. Латинская литература в Санкт-Галлене // Культура аббатства Санкт-Галлен. Баден-Баден, 1996. С. 146. **42 Coetz H.-W. Op. cit. S. 12. **43 Ekkehard IV. Casus sancti Galli // Hrsg. und übers. H. F. Haefele. Darmstadt, 1980. C. 47. P. 108. **44 Goetz H.-W. Op. Cit. S. 13.
Adel: **45 Не объясняется ли этим «имперским кругозором» санкт-галленцев и строительство церкви Св. Лаврентия, святого, якобы даровавшего Оттону Великому победу над венграми в 955 г. и почитавшегося поэтому во многих других регионах империи. Характерно, что также в 955 г. в Санкт-Галлене берет начало общеимперская летопись – Annales Sangallenses maiores.. Ф. Й. Шмале отмечал, что с победы на реке Лех начинается возрождение историографии, претендующей на освещение событий в рамках всего Восточно-Франкского государства. Однако эта историография, в том числе и санкт-галленская анналистика, по мнению Ф. И. Шмале, на деле сохраняла связь со своим конкретным регионом и, скажем, персона государя интересовала писателя лишь постольку, поскольку он контактировал с местом, где проживал автор данных анналов. Schmale F. J. Funktion unf Formen mittelalterlicher Geschichtsschreibung, Darmstadt, 1993, S. 130-131. Помимо Gesta caroli Annales Sangallenses maiores, в данном контексте следует упомянуть также Susceptacula regum. См. о них ниже. ** 46 О других визитах см.: Berschin W. Eremus und Insula. Wiesbaden, 1987. S. 41-43. **47 Gozbertus. Miracula s. Galli // MGHSS 2. C. 11. P. 23. **48 См., например: Notker. Gesta... 2, 8. P. 61, 1. В целом о проблеме: Schmid K. Brüderschaften mit den Mönchen aus der Sicht des Kaiserbesuchs im Galluskloster vom Jahre 883 // Churrätisches und st. gallisches Mittelalier. Festschrift für O. Clavadetscher zu seinem 65. Geburtstag. Sigmaringen, 1984. S. 173-194. **49 Ekkehard IV. Casus... C. 76. P. 158. **50 Ibid. C. 118. P. 230. **51 Aнонимный продолжатель Casus s.i Galli даже сравнивает аббата Иммо с современными ему правителями: «Ни одному из государей в те времена, когда земля обратилась ко злу, не довелось совершить за столь короткий отрезок времени столь значительные деяния» (Continuatio I // МGНSS 2. Р. 151). **52 После получения от Людовика Благочестивого подтверждения своих привилегий монахи «вернулись к себе свободными» (Ratpertus. Casus // MGHSS 2. C 6. P. 66). **53 Ibid. C. 1. P. 62. **54 Wetti. Vita s. Galli // MGHSS 2. P. 12; Walafridus. Vita s. Galli // MGHSSRM 2, C. 21. P. 299-300. **55 Gozbertus. Miracula s. Galli.., C. 11. P. 24. **56 Die Tegernseer Briefsammlung (Froumund) / Ed. K. Strecker // MGH. Ep. sel. T. III. Berlin, 1925. Nr. 125. P. 142. **57 Посещение монастыря Генрихом I предполагается на основании занесения его в книгу побратимов аббатства. См.: Schmid K. Neue Quellen zum Verständnis des Adels im 10. Jh. // Die Thronfolge in ottonish-frühdeutsche Zeit. Darmstadt, 1971. S. 391-393, 395, 397-401. О визитах государей в Санкт-Галлен в целом: Schmid K. Königtum, Adel und Klöster am Bodensee bis zur Zeit der Städte // Der Bodensee: Landschaft, Geschichte und Kultur. Sigmaringen, 1982. S. 531-576; Berger J. M. Gastfreundschaft im Kloster St. Gallen im 9. und 10. Jh. // Studien und Mitteilungen zur Geschichte des Benediktinerordens und seiner Zweige. 1993. Bd. 104. Hft. 1. S. 41-134; Bd. 104. Hft. 2. S. 225-314.
Adel: **58 Bulst W. Susceptacula regum. Zur Kunde deutscher Reichsaltertümer // Corona Quernea. Festschrift für K. Strrecker. Leipzig, 1941. S. 97-135. **59 Ratpertus. Casus... P. 74. **60 Ekkehard W, Casus s. Galli... C. 38. P. 86. **61 Ibid. C. 14-16. P. 40-42. **62 Goetz H.W. Der letzte «Karolinger»? Die Regierrung Konrads I. im Spiegel seiner Urkunden // Archiv für Diplomatik. 1980. Bd. 26. S. 7. **63 Reinhart H. Der St. Galler Klosterplan. St. Gallen, 1952, S. 12-13. **64 В историографии нет полной уверенности в том, что преследователи Отмара – Варина и Руодхарда, действительно были предками Конрада из рода Вельфов (Fleckenstein J. Über Herkunft der Weifen und ihre Anfänge in Süddeutschland // Studien und Vorarbeiten zur Geschichte des großfränkischen und frühdeutschen Adels. Freiburg, 1957, S. 99-100). **65 Ekkehard IV. Casus s. Galli... C. 138. P. 268. **66 Ibid. C. 144. P. 278. **67 Ibid. C. 145. P.280. **68 О попытках реформ Санкт-Галлена и отношении к ним Эккехарда IVсм.: Усков Н.Ф. «Солнце взошло на Западе: санкт-галленский монастырский патриотизм в раннее Средневековье // Средние века. 1997. вып. 60. С. 118-142. Он же. Убить монаха... // Казус 1997 / Под ред. Ю. Л. Бессмертного и М. А. Бойцова. М., 1999. **69 Ekkehard IV. Casus s. Galli... C. 146-147. P. 282-284. **70 Berger J.-M. Die Gastfreundschaft... Tl. 2. S. 234.
Adel: После уговоров админа - действенных, но одиноких - я все же позволю себе продолжить выкладывание книги на форум. Разумеется, период X-XVIII веков намного шире периода, интересующего создателей фанфиков по произведениям Дюма, однако исторический базис для описываемой в фанфиках эпохи заложен намного раньше, а потому... потому можно с почти чистой совестью выставлять все подряд. Вдруг кому пригодится.
Adel: Начнем с того, с чего следовало бы начать - с вводной статьи редактора.
Adel: Н. А. Хачатурян ЗАПРЕТНЫЙ ПЛОД... ИЛИ НОВАЯ ЖИЗНЬ МОНАРШЕГО ДВОРА В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ МЕДИЕВИСТИКЕ С.7 - 30 Предлагаемая вниманию читателей монография является результатом коллективных усилий историков, инициированных и организованных научной группой «Власть и общество». Группа возникла в 1992 г. в рамках Всероссийской Ассоциации медиевистов и историков раннего Нового времени, отразив в своей деятельности существенные перемены, наблюдаемые в отечественной исторической науке в последнюю треть XX столетия. Эти перемены стали возможны в свою очередь в условиях обретенного историками права свободного выбора в области методологии, которое открыло для науки возможности нового дыхания. Процесс обновления в медиевистике раньше всего и наиболее заметным образом затронул сферу духовной и политической истории. В качестве первого шага на пути формирования нового исторического дискурса в области политической истории огромное значение имело преодоление свойственной на протяжении многих лет существования отечественной медиевистики общей недооценки роли политического и духовного факторов в общественном развитии. **1 Следующим, пожалуй, более существенным и трудно достижимым для нашей науки завоеванием стал ее постепенный отход от дуальной схемы базиса и надстройки и попытка преодоления антиномии материального и духовного, на которой настаивала идеалистическая и материалистическая философия и общественная мысль XIX и первой половины XX столетий. Именно понимание неразрывности и взаимопроникновения материального и духовного, обретенное историческим знанием уходящего столетия, обеспечило современной науке новое видение исторического процесса и процесса его познания историками. Другим важным фактором воздействия на изучение политической истории стало направление «человеческой истории». Получив распространение в западной историографии второй половины XX в. и возникнув в значительной степени как реакция на увлечение историков социологическими генерализирующими схемами общественного развития, оно стало органической частью более широкого научного направления «исторической антропологии». Последнее вернуло утраченное наукой понимание значения Человека — будь то действующего или познающего, а также События в качестве объекта внимания историков. Развитие направления исторической антропологии, подготовленное успехами этнологии XX века, наполнило реальным содержанием формулу, декларируемую просветительской и позитивистской мыслью XIX века о двойственной — физической и общественной природе человека (homo duplex). Это произошло благодаря, в первую очередь, вниманию историков к научным успехам современной психологии, убедительно демонстрирующей, начиная с 3. Фрейда, весьма непростую природу человеческого сознания и подсознания, возможности, слабости и непредсказуемость которых являются важными регуляторами общественного поведения. Новые методологические обретения радикально изменили представления отечественных историков о комплексности и системности исторического процесса, в частности, существенно обогатив традиционный для них «социальный» подход к политической истории, основным условием которого является непременное сопряжение и установление взаимозависимости политической и социальной истории. Этот подход стал наиболее важным методологическим достижением советской исторической науки в домене политической истории, позволив ей на какое-то время опередить зарубежных коллег. Переход последних под влиянием школы «Анналов» на позиции «социальной истории» определился позже, начиная с 60-х годов нашего столетия, однако уже в существенно иных эпистемологических условиях, сделавших западноевропейскую науку ведущим фактором современного исторического знания, в том числе и для развития отечественной исторической науки.
Adel: Новое толкование самого понятия «социальность» в отечественной историографии в 80-е годы сказалось на первых порах в разработках главного объекта исследовательских поисков наших историков, направленных по традиции на изучение «больших» государственных форм — раннефеодального государства, сословной или абсолютной монархий. Они вывели, в частности, оценку природы средневековой государственности за рамки только классовых противоречий, поставив ее в контекст широких социальных связей государства с обществом. Последнее обстоятельство обеспечило более взвешенное и корректное понимание соотношения прессовых функций в деятельности государства с протекционистскими и созидательными. Протекционистские функции, которые некогда русский философ «серебряного века» Владимир Соловьев, в полном соответствии с нравственно-религиозным характером своей философии, назвал «собирательно-организованной жалостью», обычно забывались или просто игнорировались отечественной исторической наукой, акцентировавшей главным образом эксплуататорскую сущность феодального государства **2. Расширительное толкование понятия «социальности» позволило поставить проблему взаимодействия государства и общества, в котором отныне признавалось присутствие не только оппозиции сторон, но и их компромисс и согласие, что в любом случае предполагало активность широкого спектра сословий и общественных групп **3. Четко определился интерес к личности и познанию человека в средневековом обществе, реализуемый наиболее заметным образом в рамках микроисторического анализа и особенно работ в области культуры, в том числе политической культуры **4. Начиная с 80-х годов в отечественной историографии политической истории происходит смещение объектов исследовательского интереса. Оно характеризовалось всплеском интереса к изучению самого феномена власти и ее анатомии, т.е. к социологическому анализу условий, средств и принципов властвования, образцы которого были некогда даны Максом Вебером и затем развиты в трудах Ж. Эллюля и М. Фуко **5. Новый поворот нашел отражение, в частности, в теоретических разработках по вопросу об условиях реализации политической власти в средневековом обществе. Специфику ее составляла дисперсия, т. е. множественность носителей власти, связанная с условиями реализации собственности и возможностями владельцев главного богатства — земли, располагавшими необходимыми средствами принуждения, тем более что преобладающая их часть практически монополизировала на длительное время военную функцию в обществе. Новая для отечественной науки попытка структурного анализа применительно к политической истории позволила выделить в этом плюрализме политических автономий некую структуру упорядочивающего характера, константами которой являлась центральная власть монарха или территориального принца и противостоящая, а также взаимодействующая с ней местная власть — сеньора, городской корпорации, территориальной общности, сословия. В качестве важного фактора внутренней динамики этой структуры, связанной с меняющимся соотношением сторон по их качественным характеристикам, уровню и результативности воздействия, был выделен процесс трансформации природы политической власти, которая эволюционировала с большим или меньшим успехом от частноправовой к публично-правовой власти.**6
Adel: На теоретическом уровне был также подвергнут анализу вопрос о принципах реализации средневековой политической власти — авторитарном или «демократическом», в условиях выборной власти. Предпринятое в литературе рассмотрение эволюции средневековой государственности в контексте соотношения этих принципов показало, что оно характеризовалось не только антиномией названных принципов, но часто их прямой взаимосвязью, в том числе сознательным расчетом монарха на активность и помощь местной выборной власти, например, в налоговых вопросах. **7 В теоретических исследованиях темы властвования следует также отметить попытку поставить политическое самоуправление города как автономного образования в контекст того опыта средневекового общества, который наряду с государственными институционными формами заложил основы гражданского общества и правового государства Нового времени.**8 Органическую часть медиевистических разработок в области отечественной потестологии составила попытка «морфологического» анализа явления власти в ее абстрактных параметрах: форм принуждения, наказания и поощрения, средств реализации или нейтрализации власти и, наконец, связей носителей, посредников и адресатов власти, раскрывающих характер властных отношений. **9 Выход на проблему «властвования» в отечественной историографии возродил интерес к темам, бывшим в рамках марксистской методологии по существу запретными. Одной из них стала тема сакральности и харизмы королевской власти. По инициативе группы «Власть и общество» в 1993 году была проведена конференция: «Харизма королевской власти: миф и реальность», с последующей публикацией материалов.**10 Появился ряд пока редких в нашей науке исследований, преимущественно в виде статей, объектом изучения в которых стали процедуры коронации, помазания, похорон монархов, послекоронационных торжественных въездов короля или императора в город и, наконец, процедуры исцеления.**11 Новые разработки включили в решение проблем политической истории сферу коллективного сознания и средневекового менталитета. Они составили органическую часть того заметного направления современной западноевропейской науки, результаты которого позволили убедительно расширить и углубить видение механизма конституирования, легализации и репрезентации власти в условиях средневековой государственности. Такой же заповедной в нашей науке являлась тема монаршего двора. Она стала заповедной, благодаря обесцененному и лишенному научной привлекательности образу, который сложился в сознании советских историков, воспитанных на других «приоритетных» объектах исследования. Согласно этому, как окажется, ошибочному образу, двор выглядел сугубо элитарным учреждением, безнадежно уступающим по значимости другим государственным институтам, члены которого, своекорыстно используя близость к монарху, своей безнравственностью и любовью к роскоши справедливо заслуживали резкую критику современного ему общества. Следует признать, что в разработке темы двора западная медиевистика тоже имела свою историю и свои трудности. Она пережила этап забвения этой темы, так как, располагая в отличие от нашей исторической науки традицией ее изучения, под влиянием буржуазных революций XIX века предпочла заниматься по преимуществу институтами, воплощавшими будущее европейской истории. И здесь были популярны представления — клише о дворе как сугубо консервативном и скандальном институте, в своем общественном предназначении способном только к «потреблению». Историографическую традицию радикально изменило появление работы Норберта Элиаса, которая открыла возможность пересмотра традиционных и устаревших оценок. **12
Adel: Сегодня изучение двора и его роли в социально-политической, экономической и культурной жизни общества периода Средневековья и раннего Нового времени стало одним из наиболее актуальных направлений в мировой исторической науке последних десятилетий. Об этом свидетельствует большое число публикаций за рубежом. Сложилась эффективная международная система координации усилий ученых различных стран Европы и Америки в разработке этого направления, которую обеспечивают деятельность международных комиссий и организация регулярных конференций по истории двора и придворной культуре, с публикациями бюллетеней и монографических сборников. Специального упоминания заслуживают весьма авторитетная комиссия, возглавляемая Вернером Паравичини, а также деятельность английского общества по изучению двора («The Society for Court Studies Conference», аналогичная итальянская комиссия «Europa delle Corti», а также проекты, реализуемые французскими учеными М. Эмаром, М. Т. Карон и мн. др. **13). В отечественной медиевистике возможность консолидации усилий, направленных на изучение темы двора и придворной жизни, была подготовлена личным вкладом в ее разработку ряда ученых кафедры истории Средних веков исторического факультета МГУ, Института всеобщей истории РАН, историков Петербурга, составивших исследовательское ядро научного проекта **14. В 90-е годы в научных встречах, организованных группой «Власть и общество» («Харизма королевской власти: миф и реальность» (май 1993 года), «Придворная культура эпохи Возрождения и власть» (ноябрь 1994 года совместно с группой «Культура Возрождения»), «Средневековое европейское дворянство — от рыцаря к придворному и officier» (1996 год), тема двора присутствовала только в качестве сопутствующей. Наконец, в апреле 1998 года на конференции «Жизнь двора и его образ в литературе Средних веков и раннего Нового времени», она стала объектом специального рассмотрения. Доклады ее участников составили основную часть содержания настоящей монографии.
Adel: Возвращение к теме двора — как это случилось в западной медиевистике — или «открытие» ее отечественными историками в любом случае были оправданы и инициированы изменением эвристических принципов и в целом исторического дискурса современной науки. Именно они сделали возможным постепенное формирование нового образа двора как важного властного института, внутренний мир и деятельность которого фокусировали на себе все стороны жизни средневекового общества. Феномен двора носил универсальный характер, возникая повсюду, где существовала Политическая власть. Можно допустить при этом необязательность непременно авторитарной единоличной власти. Авторитарные претензии могла, например, реализовать корпорация властных лиц в городе-государстве, хотя в этом случае само явление двора должно было отличаться особым своеобразием. Кроме того, доминирующей формой власти на уровне средневековой государственности или территориального принципата оставалась авторитарная власть, персонифицированная личностью суверена. Последний соединял в своих руках всю полноту законодательной, судебной и административной власти. Этот признак верховной власти составит одно из главных отличий средневековых политических образований от государства Нового времени, с характерным для него принципом разделения властей. Исключительность положения суверена объясняет предназначение двора на всем протяжении средневековой истории быть центром политической системы, выходящим за пределы только частного жилища и частной жизни монарха и его окружения — членов семьи, придворных, советников и слуг. Лишь постепенно, на исходе Средневековья в государствах Нового времени, где сохранилась монархия, он станет по преимуществу средоточием репрезентативных функций власти, хотя и этот результат окончательно не перечеркнет его политическую роль в обществе. Универсальный по характеру феномен двора демонстрировал различие в формах, структуре и функциях, меняя свой облик в пространстве и времени, — в том и другом случае, однако, обнаруживая некую общую логику развития.
Adel: В современной науке определились несколько направлений исследовательского поиска, выразительно демонстрирующих комплексную природу двора. I. Одно из направлений связано с изучением главного предназначения двора в качестве властного института. Публичная функция двора по реализации внутренней и внешней политики верховной власти, являясь наиболее очевидным проявлением этого качества, тем не менее не исчерпывает его. Современную науку в не меньшей степени привлекает исключительная роль двора в становлении и развитии самой средневековой государственности. Как органическая часть этого процесса двор прошел свой путь организационной истории, не только инициируя оформление государственной системы, но и сам испытывая на себе ее обратное влияние и в чем-то повторяя общие тенденции в эволюции средневековых политических институтов. Его исходным началом станет курия сеньории — banale, появление которой знаменовало оформление политической власти сеньора в качестве земельного собственника. В случае, если сеньором оказывался король, курия становилась важным средством государственного строительства, воплощая самую раннюю по времени в истории возникновения средневекового государства систему так называемого «дворцового правления». Некоторые специалисты предпочитают выделить предварительную, так называемую «патримониальную» фазу конституирования семьи, ее очага и династии, формирующими вместе с клиентелой и вассалами некую общность вокруг главы этой семьи. Последний какое-то время озабочен прежде всего тем, чтобы консолидировать династию и утвердить ее преимущественную позицию среди других семейств, а не проблемой завоевания политической власти. Эта фаза, таким образом, оказывается дистанцированной от собственно «сеньориального» двора, который станет центром не только для членов семьи и частных лиц «de familia», но для подданных. Именно тогда двор станет местом, где творится суд и конституируются органы управления для обеспечения порядка — не столько хозяйственного, но общественного, гарантирующего права собственности, и личности в границах не только домена сеньора, но и созданного им более широкого территориального объединения. Нельзя не обратить внимания на неуловимость границ перехода от частной власти к публичной, которая объясняется практически почти исходной связанностью этих разных по природе типов власти. В эволюции средневекового государства в целом и двора как его части это меняющееся соотношение частного и публичного начал (в интересах и действиях государя, а следовательно, и в природе центральной власти, — в структуре и составе исполнительного аппарата) станет мотором движения к государству Нового времени. Комбинация указанных начал с разной степенью их выраженности в каждой точке этого движения, с отношениями гармонии и противостояния между ними, таким образом, явится барометром степени продвинутости того или иного политического образования на пути к государству Нового времени. Курия сеньора, дав жизнь судебному, исполнительному и финансовому аппарату, сама станет объектом процесса бюрократизации государственной системы, который откроет новую фазу развития двора как политического образования. В нем обновятся должности, их функции и иерархия, изменится характер служб и персонального состава, благодаря постепенному вытеснению вассальных личностных связей службой оплачиваемых чиновников. Хотя, в этом общем процессе бюрократизации государственного аппарата, именно двор, более чем какое-то другое учреждение, обнаружив склонность к консерватизму, сохраняет выраженный личностный оттенок во взаимоотношениях суверена и его должностных лиц. Отделение от «дворцового управления» специальных ведомств и последовательное апроприирование ими финансовых, судебных, административных, военных функций оставляло Двору роль высшего политического центра государственной системы, верховного арбитра, посылавшего свои установки во все сферы политической жизни и требующего их безукоризненного и безусловного исполнения. Этот процесс в принципе не нарушал суверенитета монарха: авторитарная природа власти предполагала полноту его полномочий, а создаваемый им аппарат был призван совершенствовать его властные возможности. Однако укреплявшийся параллельно процессу бюрократизации корпоративизм ведомств не мог не вести к известной автономии последних, вследствие чего возникали осложнения во взаимоотношениях между исполнительным аппаратом и высшей властью, которая концентрировалась в Королевском или Государственном Совете, изменившими структуру двора. Ситуацию усугубляла характерная для Средневековья недостаточно четкая специализация ведомств, так как их оформление шло не по четко продуманному предварительному плану, невольно вызывая аналогию со средневековым градостроительством, в котором действовал принцип «иррегулярного планирования». В нем, несомненно, присутствовал первоначальный замысел, однако застройка городской пощади и главных зданий — собора или мэрии, обычно растянутая на века, вынуждала каждого нового архитектора, угадывая замысел предшественника, все-таки строить в соответствии со своим пониманием гармонии.
Adel: II. Двор как местопребывание государя или принца и политический центр, конституировал осязательную социальную реальность, объединяющую в своем составе часто весьма значительную группу лиц (от нескольких десятков до 1000 и более человек). Консолидированные вокруг монарха, они были связаны отношениями родства, службы — публичного и частного (служба «рта и тела» короля) характера, дружбы и солидарности, которые делали эту общность корпорацией, хотя она и не была конституирована формально. Широкое толкование понятия «власть» современной наукой (власть обычая, религии, цензуры, дисциплины ума и т. д.), а также переоценка роли личностного фактора в истории позволили современным исследователям специально выделить вопрос о политической активности двора как социальной общности, оказавшейся в исключительной ситуации непосредственной близости к монарху. Специфику ее «участия во власти», а также влияния на власть составили неформальные или личностные отношения и связи. Они действовали как фактор на уровне публичного центра двора, институционно оформленного в виде канцелярии монарха и Королевского Совета, членов которого — советников и министров, общество воспринимало как олигархов. Более того, они выходили за эти пределы, охватывая широкую часть участников vitae curialis — представителей гвардии, влиятельных лиц частной службы короля, его любимцев и фаворитов. Этот живой компонент в деятельности властной структуры мог многое сделать в реализации государственной политики, определяя ее импульсы, воздействуя на практику принятия решений, на получение королем информации и, следовательно, на характер информации. Конечно, участники vitae curialis пытались направлять власть, чаще всего руководствуясь не соображениями высокой политики, но собственными интересами, используя назначения на должности, предоставления пенсий, бенефиций и привилегий. Однако даже в этом случае двор как живая общность, точка притяжения и контактов с внешним миром не укладывается в традиционное представление о его узкоэлитарной и эгоистической природе. Это представление до некоторой степени может быть откорректировано, если посмотреть на двор в контексте его связей с обществом, которые не ограничивались только привилегированной средой. Общность на имела четко обозначенных границ, периодически пополняясь и обновляя какую-то часть своего состава, поднимая к придворной жизни новых людей, преимущественно из привилегированной среды — в частности, из среды провинциального дворянства, но также лиц ротюрного происхождения, питавших небесполезную надежду улучшить свое положение благодаря службе при дворе. Если к этому добавить широкую практику протекций, предоставления должностей в государственном аппарате и армии, выплату пенсий, то влияние двора на общество и его связи с ним делают его весьма существенным фактором социальной жизни. Во властной активности двора как социальной общности специального внимания заслуживает проблема внутренних взаимоотношений ее членов. Характерные для них интриги и соперничество в известной мере уравновешивались отношениями солидарности и взаимопомощи. Особый интерес в этой связи представляет проблема формирования в придворной среде кланов, меняющийся баланс сил во взаимоотношениях которых обеспечивал жизнестойкость этой своеобразной корпорации. Масштаб политического воздействия кланов выходил за пределы внутренней жизни двора, охватывая государственную систему в целом, что, несомненно, расширяло социальную базу их политики.
Adel: III. Объединяя в своем составе большое число чиновников (officiers), членов семьи, пенсионариев, клиентелы и слуг, двор создавал весьма ощутимую для общества и для него самого проблему экономического обеспечения: питание, заработная плата и пенсии, одежда, меблировка и устройство быта, драгоценности и украшения, содержание лошадей — вот самое общее перечисление условий содержания двора. Новые исследования показали, однако, что экономическое назначение двора отнюдь не ограничивалось пассивной ролью потребителя. Независимо от того, вел ли двор странствующий образ жизни или имел постоянную резиденцию, пребывал ли он в сельской местности или в городе — он организовывал и направлял коммерческие потоки с поставками зерна, вина, мяса, дичи, рыбы и других продуктов питания, лошадей, предметов роскоши, мехов, ковров и т. д. Вписываясь строительством дворцов в городское или сельское пространство, он преображал его реконструкцией городских кварталов, перепланировкой сельского пейзажа и т. д. Двор действовал как огромный хозяйственный механизм, в который были включены усилия множества ремесленников, строителей, торговцев, поставщиков, архитекторов, художников, актеров и т. д. Словом, было бы неверным отказывать двору в его влиянии на экономическую жизнь общества, и в этом качестве он являлся ее заметным фактором. IV. Двор сыграл исключительную роль в обеспечении «нематериальных» форм верховной власти, иными словами, ее отражения или выражения в символических эквивалентах, художественных и идеологических образах. Двор монархов крупных государств стал грандиозным и ослепительным театром королевской власти, в котором разыгрывались спектакли ее репрезентации. Подобно процедурам коронации, помазания, исцеления, — церемониал и этикет двора как знаковые системы поведения за столом, отхода ко сну, аудиенций и приема послов, его праздники, турниры, игры и охота, форма и цвет ливрей придворных слуг, — все они конституировали и закрепляли важные для сознания подданных представления о величии короля и дистанции, которая отделяла его от простых смертных. Вместе с тем репрезентативная функция двора предлагала столь необходимый для подданных образ протектора, олицетворяющего высшую справедливость и защиту. Зрелищная и идеологическая практика двора не могла остаться в границах чисто прагматических задач по обеспечению исключительного положения королевской власти, естественно способствуя развитию политической культуры и культуры в целом. Призванные двором художники, литераторы и артисты превращали его в центр культуры и искусства, откуда распространялись и инициировались новые культурные течения, нормы поведения и мода. Жизнь двора породила огромную литературу апологетического и критического толка о нем самом, стимулируя развитие литературы и поэзии в целом. Завершая общую характеристику двора, хотелось бы подчеркнуть некоторые особенности нового образа, который формируют современные научные подходы в его анализе. В отмеченном нами своеобразии качеств двора как образования политического, социального, экономического и культурного характера определяющую роль играло его главное назначение как властного института. Именно оно делало двор частью государственного механизма, объединяло его членов в корпорацию, консолидированную вокруг верховной власти, диктовало специальные нормы жизни и поведения для всех участников vitae curialis и ее главного действующего лица — монарха. Каждое из проявлений его природы, оставляя впечатление известной самодостаточности, вместе с тем обнаруживало Непременную и выраженную завязанность на общество — зависимость от него и общих процессов его развития и вместе с тем — обратное влияние двора и нацеленность на общество всей его деятельности и жизни. Эти особенности превращали Двор в своеобразный микрокосм средневекового мира, объясняя тем самым высокие эвристические возможности темы в целом и отдельных ее направлениях. Коллектив авторов, усилия которых объединил общий для всех них объект исследования, в предлагаемом вниманию читателей издании представил статьи, разнообразие тем которых корреспондирует с обозначенными выше направлениями современного научного поиска в изучении европейского средневекового двора и придворной жизни. Вместе они рисуют широкую панораму эволюции этого института в региональном, временном и типологическом аспектах: речь идет о дворах монархов больших и малых государств, светских и духовных территориальных принцев; в конкретной жизни раннего, классического и позднего Средневековья; на примерах таких европейских стран, как Франция, Англия, Испания, Португалия, Венгрия, принципаты Германской империи и Апеннинского полуострова. Подобный разброс материала, отражая вариативность явления, создает прекрасную возможность для его компаративного анализа, хотя решение задач обобщающего характера не являлось целью настоящего издания. Сегодня авторский коллектив находится еще в начале исследовательского пути. Привлекательность помещенного здесь материала заключена в присущем ему качестве «открытия» мало известного отечественному читателю явления и конкретного рассказа о нем. ....
Adel: В заключение хотелось бы подчеркнуть две особенности нашей публикации в целом. Обращает на себя внимание известная условность границ в сюжетах систематизированных в разделы статей. Так, очевидна связь характеристик институциональной истории с церемониалом двора или церемониала и этикета придворной жизни и спровоцированного ею литературного творчества писателей, поэтов, публицистов. Примеры можно было бы продолжить, и редакционная коллегия (сознавая естественную близость материала) руководствовать при систематизации авторскими акцентами или целевой установкой анализа. Нельзя не отметить также, что формирование нового образа двора сопровождают и обеспечивают существенные изменения в исследовательской методике. В их ряду — заметное расширение архивной базы исследований и активизация палеографического анализа. Реализацией этого важного условия исследовательского поиска российские ученые обязаны помощи зарубежных центров исторической науки — Дому наук о человеке (Париж), Институту истории общества Макса Планка (Геттинген), Лондонскому институту исторических исследований, Йельскому центру парламентской истории, Институту истории Венгерской академии наук (Будапешт), Государственному архиву Венгрии, Институту Восточной и Юго-Восточной истории Австрийской академии наук (Вена), Международному институту высших исследований (Берлин — Будапешт) и Междисциплинарному центру по изучению Европейского Просвещения (Галле). Благодаря этим центрам появились новые возможности для работы в рукописных и книжных собраниях Европы и США. Обращает на себя внимание использование данных вспомогательных дисциплин (генеалогии, геральдики, нумизматики, архонтологии), а также приемов микроисторического и дискурсивного анализа. Можно говорить о заметном расширении поля источников, в пространство которого теперь оказались включенными материальные знаки власти, символы пространства и ритма процедур, связанных с сакральной и авторитарной природой королевской власти, иконография, живопись и т. п. Изменения в методике изучения темы двора вместе с подходами к ее решению служат убедительным свидетельством обновления отечественной медиевистики.
Adel: Примечания: **1 Гуревич А. Я. Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе. М., 1970; Удальцова З. В., Гутнова Е. В. Генезис феодализма в странах Европы. М., 1970; Хачатурян Н. А. Достижения, потери и перспективы отечественной медиевистики... // Бюллетень Всероссийской Ассоциации медиевистов и историков раннего Нового времени. 1995. № 6. **2 Соловьев Вл. Оправдание добра. М., 1989. **3 Хачатурян Н. А. Сословная монархия во Франции XIII —XV вв. М, 1989. **4 См. публикации сборника «Casus» и альманаха «Одиссей», материалы конференций, организуемых группой под руководством Л. М. Брагиной, и отдельные исследования, как, например, работа О. В. Дмитриевой «Елизавета I» (M., 1998). **5 Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. М., 1928; Исследования по методологии науки. М., 1980; Работы М. Вебера по социологии религии и идеологии. М., 1985; Ellul J. L'illusion politique. P., 1965; Foucault M. Surveillir et punir. P., 1975. **6 Хачатурян Н. А. Политическая и государственная история Западного средневековья в контексте структурного анализа // Средние века. Вып. 55. М„ 1992. **7 Хачатурян Н. А. Эволюция государства в средневековой Европе до конца XV в. // История Европы. Т. 2. М., 1992; Ее же. Авторитарный и коллективный принцип в политической эволюции средневековой государственности // Власть и политическая культура. М., 1992. **8 Хачатурян Н. А. Политическая организация средневековых городов // Город в средневековой цивилизации Западной Европы. Т. I. M., 1999. **9 Перлов А. М. Представления Рудольфа Фульдского о власти в контексте политической и культурной действительности середины IX в. Автореф. дисс. ... канд. ист. наук. М., 1989. **10 Харизма королевской власти: миф и реальность. Материалы круглого стола // Средние века. Вып. 58. М., 1995. **11 Хачатурян Н. А. Современная историография о проблеме королевской власти в средневековом обществе // Средние века. Вып. 58. М., 1995; Дмитриева О. В, Сотворение божества: сакрализация культа Елизаветы Тюдор // Средние века. Выл. 58. М., 1995; Бойцов М. А. Ритуал имперских похорон в Германии конца XV в.// Средние века. Вып. 58. М., 1995; Его же. Скромное обаяние власти // Одиссей. М., 1995; Его же. Sitten und Verhaltensnormen am Insbrucker Hof im 15 Jhr. im Spiegel der Hofordnungen // Höfe und Hofordnungen (Residenzenforschungen). Sigmaringen, 1999; Гусарова Т. П. Святая венгерская корона: теория и практика в XVI — XVII вв. // Средние века. Вып. 58. М., 1995; Ее же. Придворные праздники в середине XVII в. Свадьба Дьердя I Ракоци // Феномены истории. К 70-летию В. Л. Керова. М., 1997; Ее же. Обременительная честь: венгерская столица во время королевских коронаций в XVI -XVII вв. // Средние века. Вып. 59. М., 1997; Польская С. А. Сакральность королевской власти во Франции сер. VIII —XV вв.: церемониальный и символические аспекты. Автореф. дисс. ... канд. ист. наук. Ставрополь, 1999. **12 Norbert Elias. La societe de cour. P., 1974; Его же. La civilisation des moeurs. P., 1973. ** 13 Williams N. Henry VIII and His Court. London, 1971; Strong R. Splendour at Court. London, 1973; Elton G. R. Tudor government: the points of contact. The Court // Studies in Tudor and Stuart Politics and Government. Vol. III. Cambr., 1983; Starkey D. The English Court from the Wars of Roses to the civil war. L., 1987; Henry VIII: A European court in England / Ed. D. Starkey. London, 1991; Smuts R. M. Court culture and the origins of a Royalist tradition in Early Stuart England. Philadelphia, 1987; La royauté sacrée dans le monde Chrétien. Colloque de Royaumont, mars 1989 / Publ. sous la direction de Alain Boureau et Claudio Sergio Ingerflom; Ed. de L'ecole des hautes études en sciences sociales; Lemaire J. Les visions de la vie de cour dans la littérature française de la fin du Moyen Âge. P., 1990; «Fêtes et cérémonies aux XIVe —XVIe siecles. Rencontres de Lausanne, 23 au 27 septembre 1993 / Publ. du centre europeen d'études Bourguignonnes (XIVe-XVIe s.) 1994; Images et représentations princières et nobiliaires dans les Pays-Bas bourguignons et quelques régions voisines (XIVe —XVIe s.) Rencontres de Nivelles-Bruxelles (26 - 29 septembre 1996). Publ. du centre europeen d'études Bourguignonnes (XIVe —XVIe s.); Le Banquet du Faisan 1454:1'Occident face au défi de 1'Empire ottoman, dir. M.-Th. Caron et D. Clausel. Arras, 1997; A la Cour de Bourgogne. Le duc, son entourage, son train, dir. J.-M. Cauchies, Turnhaut, 1998; La cour comme institution économique sous la direction de Maurice Aymard et Marzio A. Romani Douzième congrés international d'Histoire économique Séville-Madrid 24-28 aout 1998 / Ed. de la Maison des sciences de 1'Homme. Paris, 1998; Streich B. Zwischen Reisenherrschaft und Residenzbildung: der wettinsche Hof im späten Mittelalter. Köln; Böhlau, 1989 (Mitteldeutsche Forschungen; Bd. 101); Furstliche Residenzen im spätmittelalterlichen Europa / Hrsg. Von Hans Patze und Werner Paravicini. Sigmaringen: Thorbecke, 1991 (Vorträge und Forschungen Bd. 36); Alltag bei Hofe / Hrsg. Von Werner Paravicini. Sigmaringen: Thorbecke, 1995. (Residenzenforschung; Bd. 5); Zeremoniell und Raum / Hrsg. Von Werner Paravicini, Sigmaringen: Thorbecke, 1997. (Residenzenforschung; Bd. 6); Höfe und Hofordnungen 1200-1600 / Hrsg. Von Holger Kruse und Werner Paravicini Sigmaringen: Thorbecke, 1999. (Residenzenforschung; Bd. 10); Nijsten G. Het hof van Gelre. Cultuur ten tijde van de hertogen uit het Gulikse en Egmondse huis (1371 – 1473). Kampen: Kok Agora, 1992. **14 La Cour comme institution economque // Sous la direction de Maurice Aymard, Marzio A. Romani. P., 1998. Introduction. P. 3-6.
полная версия страницы