Форум » На самом деле было так » Фронда » Ответить
Фронда
Белошвейка: Е.М. Кожокин. Государство и народ. От Фронды до Великой французской революции. М. Наука, 1989. Здесь будет представлена глава о Фронде
Ответов - 9
Белошвейка: «...Хотя болезнь, овладевшая нами и продолжающаяся по сей день, не дает повода отчаиваться в выздоровлении, всякое может случиться... поэтому мы посчитали себя обязанными привести в надлежащий порядок все то, что необходимо для сохранения мира и покоя в нашем королевстве на тот случай, если Бог призовет нас. У нас есть все основания верить в добродетель, благочестие и мудрое поведение нашей дорогой и горячо любимой супруги мы можем ожидать, что ее управление будет счастливым и прибыльным для государства. Но груз регентства очень тяжел: судьба государства, его спасение и сохранение зависят целиком от того, на кого возложен этот груз и так как невероятно, чтобы королева-мать обладала всеми необходимыми познаниями для выполнения столь сложной миссии, невозможно, чтобы у нее имелось все то совершеннейшее понимание государственных дел, которое приобретается в результате долгой практики, то мы рассудили необходимым создать при ней регентский совет. Во власти и компетенции этого совета – изучать важнейшие государственные дела и большинством голосов принимать по ним решения. Чтобы этот совет состоял из лиц, достойных столь высокого предназначения, мы решили, что не можем сделать лучшего выбора, чем назначить в него наших дорогих и горячо любимых кузенов принца де Конде и кардинала Мазарини, нашего дорогого и горячо любимого господина Сегье, канцлера Франции и хранителя печати, наших дорогих и горячо любимых господ Бутийе, сюринтенданта наших финансов и великого казначея, и Шавииьи, государственного секретаря. Мы желаем и приказываем, чтобы наш дорогой и горячо любимый брат герцог Орлеанский, а в его отсутствие наши дорогие и горячо любимые кузены де Конде и кардинал Мазарини возглавляли этот совет...» Так писал в завещании король Людовик XIII. Не доверяя своей жене Анне Австрийской, он хотел ограничить ее власть регентским советом... 14 мая 1643 г. король скончался. Его предсмертная воля недолго сохраняла свою силу. 18 мая Парижский парламент, созванный Анной Австрийской, кассировал королевское завещание. Во время заседания выступили генеральный адвокат Омер Талон и президент одной из палат парламента Барийон. Речь Талона встретила всеобщее одобрение, речь Барийона — замешательство и негодование. Генеральный адвокат говорил о неделимости монархии и монаршей власти, о том, что и в период регентства высшая власть не может быть доверена совету. Полная независимость суверена являлась для магистратов священным кредо. Но они же считали, что парламент вправе корректировать принятые королем решения. Ущемления королевской воли они в этом не видели. Вот это общепринятое положение Барийон логически развил применительно к конкретному случаю. Он предложил удалить из регистров парламента «неконституционное» завещание Людовика XIII, а только что принятый вердикт о передаче полноты власти королеве объявить «соответствующим воле почившего короля». Барийон предложил также на специальном заседании парламента обсудить вопрос о делах прошлого и средствах помощи государству в настоящем. Столь энергично выраженные тайные помыслы магистратов шокировали их самих. Предложения Барийона были отклонены. Любые политические помыслы должны подчиняться букве закона — таков был один из основополагающих принципов деятельности парламента. Парижский парламент представлял собой специфический судебно-административный орган, в его юрисдикции находилась почти треть территории страны, важнейшие судебные дела рассматривались в его стенах. Магистраты осуществляли контроль над издательской деятельностью, отправляли функции полиции нравов, наблюдали за театральными представлениями, имели право вмешиваться в дела Парижского университета, а в некоторых случаях даже в дела церкви. Совместно с другими суверенными судами и муниципалитетом парламент нес ответственность за поддержание порядка в городе, а также за регулярность выплаты так называемой муниципальной ренты. Но главное, парламент регистрировал и тем самым как бы объявлял законными королевские эдикты и ордонансы. Предварительно они обсуждались, и нередко парламент выступал с ремонстрациями, т. е. требовал в письменной и устной форме, чтобы в предлагаемые законы были внесены изменения в соответствии с духом и буквой прежних законов королевства. Парижский парламент нередко препятствовал проведению централизаторской политики Людовика XIII и его первого министра кардинала Ришелье. Стремясь сломить оппозицию магистратов, Людовик XIII запретил ремонстрации и предварительное обсуждение в парламенте королевских указов без специального на то разрешения. Теперь, обратившись к парламенту по столь важному вопросу, как кассация королевского завещания, Анна вернула магистратам политический вес и значение. Прошло лишь четыре дня после смерти Людовика XIII, а страна уже будто вступила в новые времена. Следом за парижскими воспрянули магистраты провинциальных парламентов, члены высших суверенных судов - Счетной палаты, Палаты косвенных сборов и Большого совета. Все изгнанники получили разрешение вернуться, вельмож — участников антиправительственных заговоров, освобождали из тюрем, всем потерявшим должности при Ришелье эти должности возвращали. Все рассчитывали на благожелательность и понимание королевы, ведь она сама конспирировала против кардинала Ришелье и сама от него много страдала, да и с почившим королем у нее были сложные отношения. Просьбы о пожалованиях, дарениях, пенсиях так и посыпались на регентшу. Она старалась не отказывать. Первое время при дворе только и слышались восхваления в ее адрес. Впрочем, на ухо рассказывались анекдоты о ее полной некомпетентности. Но финансовое положение королевства было критическим. Про щедрость следовало забыть.
Белошвейка: Продолжалась многолетняя изнурительная война. 8 лет Франция вела борьбу против испанских и австрийских Габсбургов. В союзе с протестантами Германии и Швеции ей удалось сдержать экспансию наднациональной католической державы. Были одержаны важные победы, но торжество оружия мало способствовало преодолению финансового кризиса. Казне хронически не хватало средств. Военные расходы достигали 41 млн ливров в год. Многократно увеличенные за время войны налоги привели к обнищанию крестьянства. Военные действия, постои войск, грабежи опустошили целые местности в приграничных провинциях. Даже из Лионнэ, одной из самых богатых провинций, в Париж поступали неутешительные сведения. Весной 1643 г. местные финансовые чиновники писали канцлеру Сегье: «...В течение нескольких лет провинцию опустошает чума, царящая еще и сейчас; пребывание и прохождение солдат, идущих в Италию и Каталонию и возвращающихся оттуда; этапная повинность; ...пропитание более года испанских пленных, взятых в битве при Рокруа; недостаток хлеба, который велик и, как всем известно, был таковым на протяжении всего года, — все это, монсеньер, вместе с большими суммами платежей, наложенных для тальи, тальона, надбавок, сюбзистанса... вполне способно, как легко судить, заставить это генеральство пасть под тяжестью своего бремени, если не будет разгрузки...» В Нижней Нормандии в элексьонах Кош, Домфрон, Фалэз крестьяне оказывали сопротивление сборщикам налогов, во многих приходах талью не платили уже два года, в районе Сосе крестьяне разоружили посланных против них солдат. В элексьоне Монтивилье между Гавром и Феканом действовали крестьянские отряды, и агенты фиска наведывались на этот участок побережья с большим риском для жизни. От налогового гнета страдали не только крестьяне. Дворяне роптали из-за эдиктов 1634 и 1640 гг., косвенно ущемлявших их интересы. Еще в 1600 г. был издан эдикт, согласно которому в налоговые списки полагалось включать всех фермеров независимо от сословного положения землевладельца, у которого фермер арендовал землю. Соответственно сумма ренты, причитавшаяся землевладельцу, неизбежно сокращалась. Правда, эдикт 1600 г. удавалось саботировать. Но война заставила о нем вспомнить. Регламенты 1634 и 1640 гг. развили и уточнили положения эдикта 1600 г., и за их исполнением следили жестче, чем когда бы то ни было. Королевская администрация, отвечавшая за обложение налогами и их сбор, вызывала нескрываемую ненависть у населения. Особенно ненавидели интендантов, самых усердных исполнителей воли Парижа. Нередко канцлер Сегье и другие члены Государственного совета получали письма, в которых сообщалось о жестокостях интендантов, их угрозах и насилии. Они выбивали налоги из населения с невиданным доселе упорством. Отзыва интендантов из провинций упорно добивался Парижский парламент. Крестьянские восстания, глухое недовольство дворян, не забывшая искусство плетения заговоров высшая знать, противоборство внутри самого государственного аппарата... Лишь единая воля, облеченная абсолютной властью, могла обеспечить стране стабильность, проведение последовательной внешней и внутренней политики, преодоление кризисных ситуаций. Отстранив регентский совет, Анна Австрийская приняла на себя всю ответственность за судьбу французского королевства, за сохранение его в целостности до совершеннолетия сына. Но ее почивший муж был прав: она действительно не могла одна справиться с тяжелейшей миссией главы государства. Трудно сказать, понимала ли это сама королева. Она не была человеком холодного разума, политических калькуляций и продуманных решений. Страсти всегда брали в ней верх над разумом. Но теперь ее главная, всеподчиняющая страсть — страсть материнского чувства — совпала с государственным интересом. Но одной — одной вырастить сына и сохранить королевство! Советчиков вокруг много, но кому можно довериться? Инстинкт матери и женщины помог ей сделать выбор. Первым министром, другом и... кто знает, кем еще... стал Джулио Мазарини. Этот бывший папский легат был привлечен на французскую службу Ришелье; благодаря Ришелье, не будучи священником, он получил шапку кардинала, в декабре 1642 г. Людовик XIII ввел его в королевский совет. Но умер Ришелье, умер Людовик XIII. Теперь, думали при дворе, королева избавится от этого итальянского выскочки... положение Мазарини было очень сложным. Он вынужден был лавировать, давать обещания, которые не мог выполнить, афишировать дружеские чувства к тем, кого ненавидел. Уходить от открытого противоборства не всегда удавалось. В борьбе за влияние на королеву Мазарини столкнулся с группировкой вельмож, участвовавших совместно с Анной Австрийской в заговорах против кардинала Ришелье. Теперь эти люди надеялись на полную поддержку королевой любых их требований. Герцоги Вандомского дома Бофор и Меркер, принц де Марсийак (будущий автор знаменитых «Максимов» и будущий герцог Ларошфуко), бывший хранитель печати Шатонеф, герцогиня де Шеврез — все они считали, что пришел их час. Королева была очень милостива к своим старым друзьям, но их влияние на решение важных государственных вопросов очень скоро стало минимальным. Смелости герцогу де Бофору или герцогине де Шеврез было не занимать... Королеве была подброшена записка: «Мадам, если Вы не избавитесь от нового кардинала, Бас от него избавят». В Париже заговорили о готовящемся заговоре. Только Мазарини не стал дожидаться его развязки. Знаменитый фат, кумир рыночных торговок герцог де Бофор был арестован и заключен в Венсеннский замок. То была несерьезная история, но решительность действий Мазарини многих насторожила. К тому же Бофор был как-никак внуком короля Генриха IV, пусть и незаконным.
Белошвейка: Мазарини умел устранять конкурентов. С «подачи» кардинала в 1644 г. королева приказала государственному секретарю по иностранным делам г-ну Шавиньи продать его должность некомпетентному, но зато послушному указаниям Мазарини графу де Бриенну. Правда, некоторое время спустя Шавиньи пришлось вернуть. Сюринтендантом финансов стал президент де Байель, а генеральным контролером при нем — человек кардинала М. Партиселли д'Эмери. Три года спустя в 1647 г. д'Эмери стал сюринтендантом финансов, должность статс-секретаря по военным делам получил другой верный человек Мазарини — М. Ле Телье. Но, чем больше королева проникалась доверием к Мазарини, чем больше возрастало его влияние в государстве, тем более в публике — в среде высшей аристократии, в суверенных судах — росла к нему неприязнь. На первого министра стали переносить негодование за новые административные методы управления, за богатство и злоупотребления финансистов и откупщиков. Те, кто желал прекращения войны, стали поговаривать о том, что Мазарини ее специально затягивает. Успехи французского оружия приписывались исключительно доблести генералов, поражения объясняли бездарным общим руководством. Время регентства во Франции всегда период смут и дестабилизации политических порядков. Хотя в стране не происходило принципиального идеологического размежевания (во всяком случае, концепция абсолютной власти короля не оспаривалась никем), важнейшие вопросы о формах управления страной решались отнюдь не однозначно. Образовались два лагеря. Первый возглавил Парижский парламент, к которому в большей или меньшей степени тяготели столь разнородные силы, как буржуа и мелкий люд (ремесленники, подмастерья, разнорабочие, прочая беднота) Парижа, другие высшие суверенные суды столицы — Большой совет, Счетная палата, Палата косвенных сборов; провинциальное чиновничество финансового ведомства — элю, казначеи. Второй лагерь составляли Верховный совет, интенданты и финансисты (лица, бравшие на откуп государственные налоги и обеспечивавшие казне срочные займы под высокие, незаконные с точки зрения финансового права того времени проценты). Интенданты, финансисты, сам Верховный совет были проводниками и приверженцами политики чрезвычайных мер. Олицетворением этого лагеря все в большей степени становился первый министр. Мазарини исходил из того, что идет война, победа в которой зависит не в меньшей степени от финансовых усилий, чем от военных. Он отстаивал полномочия интендантов, понимая, что только они могут обеспечить регулярное поступление налогов. Поддерживал он и д'Эмери, покровителя финансистов и соучастника их махинаций. Казна в ту пору не располагала солидным запасом ликвидных средств, любые непредвиденные расходы грозили катастрофой, поэтому предотвратить финансовое банкротство государства могли лишь займы у частных лиц. Парламент исходил совсем из иных посылок. Барийон, уже в мае 1643 г. призывавший обсудить меры по спасению государства, намекал на то, что финансовое положение можно улучшить, заставив раскошелиться финансистов, по его мнению незаконно наживших огромные состояния. И Барийон лишь немного забежал вперед... Вопрос о том, кто будет платить за войну, год от года приобретал все большую остроту. Королевская администрация традиционно старалась не обременять налогами население Парижа. Соображения собственной безопасности вынуждали ее неукоснительно соблюдать все свободы и привилегии столицы. Летом 1644 г. тяжелейший финансовый кризис вынудил Верховный совет нарушить благоразумный обычай. По предложению генерального контролера финансов д'Эмери был извлечен на свет давно забытый ордонанс XVI в., который предписывал обложение налогом всех владельцев домов в пригородах Парижа. Эта мера мгновенно нанесла бы удар не только по домовладельцам, но и по всем, кто снимал у них жилье. Когда по приказу генерального контролера в предместьях начался обмер домов, жители воспротивились. Полицейские чиновники Шатле (так назывался замок в Париже, где заседал суд по уголовным делам), особо не церемонясь с беднотой, принялись наводить порядок. В парламент посыпались жалобы. 4 июля на улицах Парижа стали собираться возмущенные толпы парода. Д'Эмери отказался от своей затеи. В августе 1644 г. генеральный контролер финансов выдвинул новое предложение — обложить налогом наиболее богатых и уважаемых горожан. Так как речь шла о нововведении, требовалась санкция парламента. В ходе обсуждения магистраты внесли в текст закона целый ряд изменений. Согласно их редакции, дополнительному обложению подвергались лишь финансисты. В ответ наиболее могущественные денежные воротилы Парижа собрались на следующий день в королевском дворце. Во время полученной ими аудиенции у Анны Австрийской один из финансистов, Ля Ральер, заявил, что, если правительство отступится от них, они, в свою очередь, остановят выплату ренты и прекратят финансовые операции; далее Ля Ральер дошел в своей смелости до того, что призвал задуматься о примере Англии... Столь решительный демарш, казалось бы, возымел действие: под нажимом Верховного совета парламент стал пересматривать закон... но магистраты не намерены были признавать свое поражение, к тому же па них оказывали давление парижские торговцы. В конце концов закон удалось утопить в юридической казуистике.
Белошвейка: Спустя год д'Эмери вновь предложил обложить налогом домовладельцев пригородов Парижа, и вновь протесты населения и парламента заставили отложить этот проект. Но члены палат расследования решили не довольствоваться простым неформальным отказом от налога (так называемого туаз), они потребовали соблюдения всех юридических условностей с тем, чтобы исключить всякую возможность когда-либо вернуться к обсуждению вопроса об уплате туаз. Барийон, выступая в парламенте, даже предложил добиться от регентши торжественного обещания, что впредь ни один налог не будет вводиться без предварительного одобрения парламента. Самые молодые и радикально настроенные советники палат расследований потребовали открыть совместные заседания всех палат Парижского парламента. Первый президент парламента Матье Моле им отказал. Тогда члены палат расследований во главе с президентами Барийоном и Гэйяном собрались самовольно в палате Святого Людовика — зале для проведения наиболее ответственных и торжественных заседаний; они приступили к выработке общей линии поведения. Но легалистский бунт вскоре был подавлен: Гэйяна и двух других членов палаты расследований регентша отправила в ссылку, а Барийона — в тюрьму, где он вскоре умер. Эдикт о налогообложении домов в пригородах Парижа все же был зарегистрирован парламентом. Барийон не исповедовал каких-либо исключительно радикальных политических взглядов. От большинства членов парламента он отличался лишь большей честностью и решительностью характера. Он, как и его коллеги, был уверен, что верой и правдой служит королю и французскому государству, неотъемлемой частью которого является парламент. Магистраты выступали подчас против Верховного совета, отстаивая, как им казалось, истинные интересы короля. В благосостоянии народа король, представлялось им, кровно заинтересован, и соответственно чрезмерный налоговый гнет вредит королевским интересам. Большинство магистратов искренне верили в эти идеологические построения, но альтруистические мифы скрывали реальность интересов иного порядка — корпоративных и гораздо более важных для каждого члена парламента. В конечном счете борьба именно за эти интересы определяла деятельность парламента, его тактику лавирования: он то поддерживал протесты парижских буржуа и простонародья, то послушно выполнял пожелания министров. Эта двойственность приводила к тому, что парламент оказывался посредующим звеном между Верховным советом и населением Парижа и вызывал недовольство то одной, то другой стороны. Но лавирование становилось все более затруднительным. В сентябре 1647 г. парижские торговцы устроили шумные демонстрации во Дворце правосудия. Они оскорбляли магистратов, при этом особенным нападкам подверглись сын д'Эмери — президент третьей палаты расследований де Партиселли, его тесть — президент Ле Кване и генеральный прокурор парламента. В первой половине января 1648 г. Дворец правосудия вновь заполнили возмущенные парижане: они требовали прекращения преследований за неуплату налога. Тогда же зимой 1647/48 г. значительно ухудшилась военно-политическая ситуация. Союзник Франции Голландская республика заключила сепаратный мир с Испанией, переговоры Франции с испанскими и австрийскими Габсбургами в очередной раз зашли в тупик. Требовалось вновь увеличить расходы на войну, и это в обстановке, когда Парижский парламент и другие верховные суды блокировали финансовую политику Верховного совета, а финансисты теряли доверие к казне: все неохотнее предоставляли займы, все выше поднимали ссудный процент. Стремясь укрепить доверие государственных кредиторов, д'Эмери без ведома Мазарини устроил для них аудиенцию у королевы, вызвав тем самым к себе недоверие первого министра. В то время как внутригосударственные конфликты приводили к усилению корпоративной солидарности магистратов Парижского парламента, в Верховном совете нарастали трения. Верховному совету и лично сюринтенданту финансов необходимо было сломить сопротивление парламента. Д'Эмери решил воспользоваться тем фактом, что в конце 1647 г. истек срок договора па аренду должностей магистратов суверенных судов Парижа (в том числе парламента). Обычно договор возобновлялся почти автоматически: уплачивалась полетта, которая подтверждала права с юридической точки зрения своеобразных арендаторов, а фактически владельцев должностей. Сюринтендант, в данном случае в полном согласии с Мазарини, хотел непродление договора использовать как средство давления на магистратов. Одновременно было решено провести королевское заседание и на нем утвердить шесть эдиктов, призванных обеспечить для казны поступление дополнительных средств: облагались налогом имущества, представлявшие собой отчужденный королевский домен; продавались новые должности в ведомстве канцлера; вводился Повышенный тариф на ввоз продовольствия в Париж, правда, тариф маскировали под учреждение новых полицейских должностей; пускались в продажу новые полицейские должности и в провинции; создавались 12 дополнительных должностей докладчиков государственного совета.
Белошвейка: 15 января 1648 г. состоялось королевское заседание. Формально выраженной монаршей воле магистраты не смели противиться. Но во время заседания была высказана резкая критика всей правительственной политики. «Мы должны признаться Вашему Величеству, — говорил, обращаясь к десятилетнему Людовику XIV, генеральный адвокат Омер Талон, — что одержанные в войне победы ничуть не уменьшают нищеты ваших подданных, что имеются целые провинции, в которых людям нечего есть кроме хлеба из овса и отрубей... Все провинции обеднели и истощились, и только ради того, чтобы Париж, а точнее горстка избранных купалась в роскоши. Обложили налогами все, что можно себе представить. Сир, вашим подданным остались только их души, но и души, если бы они продавались, давно уже были бы пущены с молотка… Подобное деспотическое управление подошло бы скифам: варварам, тем народам, у которых и человеческого-то разве что лица, но только не Франции, которая всегда была самой цивилизованной страной в мире, а ее жители всегда считались свободными людьми». Текст речи Талона был издан и стал распространяться по всей Франции «с целью возмущения умов», как с негодованием сообщил Талону кардинал Мазарини. Отношения между Верховным советом и парламентом продолжали ухудшаться. В нарушение установленного порядка магистраты вновь стали рассматривать утвержденные во время королевского заседания эдикты. Они оправдывали это тем, что тексты эдиктов не были им зачитаны полностью, доказывали, что и после королевского заседания они имеют право обсуждать форму реализации эдиктов... При дворе заговорили о нанесении ущерба могуществу и власти короля. На что магистраты отвечали декларациями о верности королю, и декларации были совершенно искренними. Более того, на прямо поставленный, к тому же в письменной форме, вопрос королевы о праве парламента противиться королевской воле, они отказались отвечать. Магистраты никогда забывали, что парламент — инструмент и порождение королевской власти. Особа короля, как и его власть, для них были священны, члены парламента могли с поразительной дотошностью профессиональных юристов обсуждать прерогативы любого государственного института, но абсолютный характер власти короля они никогда не подвергал сомнению. Обсуждать подобного рода вопрос казалось им святотатством. И тем не менее конфликт развивался. В качестве сурового предупреждения парламенту и в то же время его косвенного подкупа д'Эмери выдвинул хитроумный проект. Было объявлено, что полетта будет сохранена в том случае, если магистраты высших судов Парижа — Большого совета, Счетной палаты и Палаты косвенных сборов — согласятся на прекращение выплаты им жалованья в течение четырех ближайших лет. Для членов парламента полетта сохранялась без всяких условий. Попытка преодолеть давно длившийся латентный кризис привела к его обострению и выявлению. Правительство, совершив тактическую ошибку, само способствовало сплочению магистратов. Обычно покорно исполнявший монаршую волю Большой совет присоединился к Счетной палате и Палате косвенных сборов, совместно они обратились к Парижскому парламенту с призывом об общем протесте. 13 мая 1648 г. члены Парижского парламента приняли «акт единства», в котором они призывали все суверенные суды Парижа направить делегации для проведения совместных заседаний в палате Святого Людовика во Дворце правосудия. Предлагалось обсудить меры, необходимые для спасения государства. Фронда началась. Канцлер Сегье немедленно выступил с протестом, он заявил, что создание суверенного органа без согласия на то законной власти может представить собой опасность и носить предосудительный характер в отношении общественного порядка и управления. Увещевания я запугивания не подействовали, тогда правительство перешло к репрессиям. 18 мая полетта была отменена для всех верховных судов. Несколько человек были арестованы. Желаемого эффекта это не произвело. Если в 1643—1647 гг. происходило усиление корпоративной солидарности членов парламента и этот процесс способствовал росту авторитета этого органа, укреплению его позиций в системе государственных учреждений, то в первой половине 1648 г. явно наметились интегративные тенденции в целом в среде традиционного чиновничества: их сплачивала общая борьба против министров, интендантов, финансистов. Десять дней спустя после принятия «акта единства» синдикат казначеев опубликовал открытое письмо к Парижскому парламенту, в котором предлагал добиться конфискации у откупщиков незаконно полученных ими доходов (называлась даже сумма 5 млн ливров); эти деньги могли, по мнению казначеев, пойти на выплату жалованья магистратам. Тогда же столичные казначеи разослали циркуляры ко всем провинциальным бюро казначеев, они призывали коллег объединиться с другими чиновниками их местности и посылать в Париж любые документы, которые помогут разоблачить преступное поведение интендантов и финансистов. Тем временем финансовые операции были полностью прекращены. Никто не решался предоставлять государству займы. Обстановка в Париже накалялась. Все более смелела чернь. На улицах частенько можно было услышать, как, ругая заупрямившуюся лошадь, возчики называли ее «мазарини»...
Белошвейка: Герцог Орлеанский предложил восстановить полетту для всех высших судов, добиться освобождения арестованных и возвращения сосланных ценой отказа от «акта единства». Но парламент не согласился на простое восстановление status quo. 10 июня король в своем совете кассировал «акт единства». Тогда парламент провел его повторное утверждение, за «акт» проголосовали 97 присутствовавших магистратов, против — 66. На следующий день правительство капитулировало. Магистраты получили официальное разрешение на проведение совместных заседаний делегаций от суверенных судов Парижа. Через две недели начались заседания палаты Святого Людовика. Была выработана декларация из 27 пунктов, ее реализация замедлила бы развитие государственного аппарата буржуазного типа, были бы замедлены и процессы аккумуляции национального богатства через систему государственного фиска. В декларации палаты Святого Людовика провозглашалась неприкосновенность личности и имущества; заключение без следствия ограничивалось 24 часами; выдвигались требования отзыва из провинций интендантов, отмены системы откупа налогов, предлагалось на четверть уменьшить самый тяжелый налог — талью, освободить всех заключенных в тюрьму за неуплату долгов, создать палату правосудия для расследования незаконной деятельности финансистов, запрещалось без согласия парламента учреждать новые должности и вводить новые налоги. 31 июля королевской декларацией были утверждены все предложения палаты Святого Людовика, за исключением пункта о запрете «letters de cachet», т. н. запечатанных писем — чрезвычайных указов короля (в том числе об аресте того или иного лица), которые не подлежали обычной процедуре регистрации. Королевская декларация в качестве условия выполнения всех пунктов программы требовала роспуска палаты Святого Людовика и возвращения парламента к отправлению его судебных функций. 1 августа парламент приступил к обсуждению королевской декларации. Силы закона декларация еще не имела, и станет ли она законом — никто не мог сказать. В конце августа пришло известие о крупной победе королевской армии под командованием принца Конде над испанцами. В Нотр-Даме должна была состояться торжественная месса. И именно в тот день Анна Австрийская решила разделаться с самыми зловредными и опасными (по ее мнению) членами парламента. Был отдан тайный приказ об аресте президентов парламента Бланмениля и Шартона и советника Большой палаты 73-летнего Брусселя. Торжественная служба шла своим ходом... Вдруг члены парламента заметили, что Комменж, лейтенант охраны королевы, не последовал за ней в храм, а остался на паперти. Они заподозрили неладное. Кое-кто поспешил скрыться. Так избежал ареста Шартон. Был схвачен только Бланмениль. Брусселъ не участвовал в торжествах, и его пришлось арестовывать на дому. Это было непросто. Старый советник пользовался большой популярностью у парижского мелкого люда. Симпатию вызывали не только его острые выступления против финансистов и администрации Мазарини, но и скромный образ жизни: Бруссель жил с большой семьей на небольшую ренту на улице Сен-Ландри, нередко покровительствовал несправедливо обиженным простолюдинам. Комменжу не удалось незаметно арестовать Брусселя; старая служанка советника и лакей подняли крик. На колокольне ближайшей церкви неизвестные лица ударили в набат. На улице Сен-Ландри начались волнения. Бруссель командовал отрядом городской милиции квартала, да и соседская солидарность горожан в ту эпоху была очень сильной, так что защитников у Брусселя оказалось много. Поднялись лодочники Сите, крючники и все те, «кто зарабатывал на жизнь трудом на воде». К ним присоединились подмастерья, грузчики-посыльные (так называемые гань-денье), мелкие лавочники, ремесленники, нищие, бродяги... Стали строить баррикады. С огромным трудом Комменжу удалось вывезти Брусселя из Парижа. Муниципалитет предписал начальникам городской милиции призвать буржуа к оружию и препятствовать образованию сборищ. Милиция, род отрядов городской самообороны, состоявшая из добропорядочных людей, не проявляла рвения: она вяло разгоняла народ или вовсе не обращала внимания на места скопления восставших. На следующий день с раннего утра продолжилось строительство баррикад. В одних местах бочки, заполненные песком и заваленные булыжником, в других — цепи перекрыли узкие улицы города. Магазины и лавки остались закрытыми. Канцлер Сегье, отправляясь во Дворец правосудия, чтобы огласить указ об отмене всех постановлений парламента, принятых после 31 июля, вынужден был сменить свою карету на портшез. В карете невозможно было пробиться через толпу. Но добраться до парламента канцлеру не удалось. Оскорбления, ругательства, наконец, прямая угроза расправы заставили его искать спасения в доме зятя на набережной Августинцев. Преследуя Сегъе, толпа ворвалась в дом. Канцлер успел спрятаться в чулане, и тогда разгневанные бунтовщики решили поджечь здание. Их намерению помешал маршал де ля Мейере, прибывший на место с четырьмя ротами гвардейцев. Ля Мейере увез канцлера в своей карете. Вдогонку им летели булыжники, стреляли из мушкетов. Несколько швейцарцев из отряда маршала были убиты. В жалком виде канцлер вернулся в Пале-Руаяль.
Белошвейка: Восстание разрасталось. Теперь баррикады возводили уже повсеместно. К середине дня их насчитывалось 1260. Вооруженные бунтовщики проникли на галерею Дворца правосудия, где с раннего утра заседал парламент. Они требовали немедленного освобождения Брусселя. Невзирая на крики и шум, невозмутимый Моле проводил обсуждение вопроса об аресте Комменжа и всех тех, «кто арестовал господ членов парламента или вступил в их дома для наложения ареста». Как только ремонстрация была составлена, к королеве направили представительную делегацию. Под восторженные возгласы восставшего народа магистраты торжественно прошествовали через весь город к королевскому дворцу. Аудиенция у королевы была краткой. Речь о восстании в Париже она не дослушала: — Я знаю, что в городе шум, и вы мне за это ответите. Вы, господа члены парламента, ваши жены и ваши дети, — сказала Анна Австрийская и, удаляясь, хлопнула дверью. Мазарини поспешил несколько сгладить резкость королевы. Он предложил освободить Брусселя и его коллег в обмен на обязательство парламента прекратить его «ассамблеи». Президент Моле ответил, что необходимо обсудить это предложение в спокойной обстановке, и пригласил членов делегации вернуться во Дворец правосудия. На площади перед Пале-Руаялем тысячи людей ожидали, что скажут магистраты. Моле и его коллеги молчали. Процессия людей в красных мантиях медленно проходила сквозь толпу. У баррикады вблизи заставы Сержантов раздался ропот. Тогда Моле твердым голосом объявил, что королева обещала выполнить все пожелания парламента. Ропот стих. У следующей баррикады история повторилась... В районе Круа де Трауар бунтовщики вновь остановили магистратов. Подручный торговца мясом приставил алебарду к животу первого президента парламента и сказал старику: «Возвращайся, предатель! Если не хочешь, чтоб с тобой разделались, возврати Брусселя или отдай нам в заложники Мазарини и канцлера». Чья-то рука схватила Моле за шиворот... магистраты бросились врассыпную. Лишь первый президент, несмотря на оскорбления и унижения, пытался сохранить достоинство. Его отпустили, и с остатками своей свиты он вернулся в Пале-Руаяль. М. Моле теперь уже без труда убедил Мазарини и герцога Орлеанского, что Брусселя надо освободить немедленно. Общими усилиями удалось сломить и упрямство королевы. О принятом решении Моле оповестил народ, но восстание не прекращалось до следующего утра. Лишь при известии, что Бруссель вновь занял свое место на скамье парламента, в городе начали разбирать баррикады. Но вечером прошел слух, будто из Арсенала в Пале-Руаяль перевезли огромный запас пороха — не иначе как королева готовилась примерно наказать парижан за восстание. Вмиг были приведены в боевую готовность баррикады, и вооруженная толпа окружила Пале-Руаяль. С большим трудом посланным королевой офицерам удалось убедить народ в ошибочности его опасений. Вооруженное восстание прекратилось, но бунтовщические настроения отнюдь не рассеялись. Именно после «дня баррикад» в Париже начали печатать и распространять оскорбительные для королевского достоипства листовки, народ стал распевать скабрезные песенки про любовь дамы Анны к кавалеру Мазарини. Первого министра обвинили во всех смертных грехах: он-де покровительствует ненавистным финансистам, нарушает старинные свободы и привилегии, транжирит казенные деньги... Нельзя сказать, что Мазарини был совершенно равнодушен к тому, что писали парижские памфлетисты, к тому, что говорили на Новом мосту или возле фонтана Круа де Трауар — в традиционных местах сбора простого люда столицы. Из государственной казны регулярно выдавались субсидии Теофрасту Ренодо, выпускавшему официозную «Gazette», библиотекарь Мазарини, ученый муж Г. Ноде, получил задание написать опровержение на антиправительственные «пасквили...». Но главными своими врагами первый министр считал отнюдь не простонародье или буржуа, поэтому все же его не очень заботило, что думали и говорили эти люди. Что бы ни происходило, он всегда выискивал тайные козни вельмож и государственных сановников. События 26—27 августа показались ему делом рук государственного секретаря Шавиньи и бывшего хранителя печати Шатонефа. Мазарини вспомнил, как Шавиньи убеждал членов Верховного совета в необходимости жестких мер, как он с помощью герцога Орлеанского наводил королеву на мысль о необходимости ареста наиболее решительных оппозиционеров из магистратов. У кардинала была записная книжка, о существовании которой никто не знал, в нее он заносил самое сокровенное: набрасывал планы, характеризовал людей. В последние дни августа 1648 г. он записал: «Необходимо, чего бы это ни стоило, вернуть власть и вознести ее выше, чем она была... в противном случае остается только ожидать полного краха, смириться с тем, что мы станем столь же смешными и презренными, сколь до сих пор были уважаемыми и внушавшими страх». Чтобы добиться желаемого, следовало прежде всего усмирить бунт Парижского парламента, для чего его надо было лишить народной поддержки. Эта задача не представлялась Мазарини сложной, «так как, по его мнению, breves populi amores — нет ничего более ненадежного и быстро преходящего, чем привязанность этого многоголового зверя». Народ защищал Брусселя и парламент, уповая на то, что магистраты добьются снижения налогов, рассуждал Мазарини, но как только простой люд узнает, что король собирается его наказать за поддержку парламента, он отвернется от прежних кумиров... Отъезд короля из Парижа — таков может быть первый удар по парламенту. Решительность же парламентской оппозиции Мазарини объяснял страхом, который испытывали магистраты при мысли, что слишком далеко зашли в своей конфронтации с регентшей и что прощения им не будет. Единственный выход они видели в смене правительства... так, чтобы первым министром стал Шавиньи или Шатонеф. Круг замыкался.
Белошвейка: Записи Мазарини не представляли собой следы досужих размышлений. 20 сентября Анна Австрийская переехала из Парижа в Рюэй. Несколькими днями раньше туда отправились Мазарини и малолетний король. Едва обосновавшись в бывшей резиденции Ришелье, королева приступила к решительным действиям. Шатонеф был отправлен в изгнание, Шавиньи заключен в Венсеннский замок. Известие об отъезде королевской семьи вызвало в столице некоторую растерянность. Заговорили о том, что королева собирается переехать в Тур, куда будут вызваны члены суверенных судов, что Париж будет осажден. Но вскоре пошли слухи иного рода: будто кто-то из приближенных к королеве людей собрал отряд дворян, но те, узнав, что им предстоит заняться поимкой бежавшего из заключения герцога Бофора, разъехались по домам. В парламенте впервые раздались открытые выступления против Мазарини. Вспомнили о постановлении 1617 г., запрещавшем иностранцам занимать во Франции пост министра. Но резкие слова так и остались словами. Принятая парламентом ремонстрация носила умеренный характер: выражалась покорнейшая просьба к регентше вернуть короля в Париж и тем самым продемонстрировать народу свое благорасположение и высказывалось пожелание, чтобы герцог Орлеанский, принцы Конде и Конти приняли участие в заседаниях парламента. Постановление парламента было кассировано королем. Анна Австрийская желала покончить с кризисом как можно скорее. Вернувшемуся с театра военных действий принцу Конде она предложила, использовав четырехтысячную армию, имевшуюся в ее распоряжении в тот момент, захватить Париж. С военной точки зрения это было нереальное предложение. Конде, как и большинство других членов Верховного совета, предпочел переговоры. В конце сентября в Сен-Жермене принцы, представители королевской администрации и делегаты парламента приступили к обсуждению декларации палаты Святого Людовика. Фактическое запрещение превентивных арестов, ограничение 24 часами заключения без суда вызвали наибольшие возражения королевы. Анне Австрийской казалось, что, если она согласится на такие требования, государственная власть будет низведена до того, что ее сын превратится просто в карточного короля. Но делегация парламента отличалась непреклонностью. Впрочем, их твердость во многом поддерживалась воспоминаниями о тех толпах народа, что весь сентябрь собирались у здания парламента во время его заседаний. Дело шло к срыву переговоров, но истинный дипломат Мазарини обескураживающим цинизмом своих доводов убедил королеву. Его мысль была проста: если королева решила ни в коем случае не соблюдать условий декларации палаты Святого Людовика, то большого вреда не будет от ее формального одобрения. В конце октября Шавиньи был отпущен на свободу, Шатонеф вернулся из изгнания, а королева торжественно въехала в Париж. Все пункты декларации палаты Святого Людовика обрели силу закона. В ходе сен-жерменских переговоров были внесены лишь два существенных изменения, но именно они свидетельство непрочности коалиции оппозиционных сил. Пункт о «lettres de cachet», о запрете произвольных арестов на основе запечатанных писем, первоначально касался всех подданных французского короля, в редакции, принятой в декларации 22 октября, говорилось уже только о чиновниках. Было допущено отступление и в вопросе о выплате жалованья различным категориям чиновничества: определялось, что пока длится война, члены суверенных судов будут получать три четверти своего обычного жалованья, все остальные чиновники — половину, подобного неравенства в требованиях палаты Святого Людовика не было. Итак, программа традиционного чиновничества официально утверждена, оставалось самое сложное — добиться ее реализации. Палата Святого Людовика, единственный организационный центр общий для всех суверенных судов Парижа, была распущена еще в конце лета. Парижский парламент пользовался лишь моральным авторитетом во всей стране, национальным институтом оп не являлся, исполнительной властью обладал лишь в своем округе, и власти этой было явно недостаточно для реализации подобной программы. Декларация 22 октября оказывалась абсурдным документом, претворять ее в жизнь должны были регентша и Верховный совет, а именно они максимально противодействовали ее утверждению. Правда, магистраты добились победы не сами по себе, а опираясь на широкое социальное движение буржуа и простонародья. Но о руководстве этим движением никто из членов парламента не смел и помышлять. Их сила была в короле, а не народе, во всяком случае, так думали сами магистраты. Победа завела парламентскую Фронду в тупик, в высшем взлете активности парламента уже начала проглядывать историческая обреченность этого института. В историческом процессе гораздо больше парадоксов, чем логически безупречного развития. Противоборство двух сил часто заканчивается их совместной гибелью и рождением нового феномена, чуждого и одновременно родственного обеим. Так, правовые и административные формы буржуазного государства вырабатывались во Франции во многом в ходе долголетней борьбы парламентов и Верховного совета. Ни магистраты, ни министры не ратовали за капитализм, в XVII в. о самом феномене во французском королевстве просто никто не имел ясного представления, не говоря уже о понятии, которое возникло лишь в XIX в. Ни одну из противоборствующих сторон нельзя назвать ни прогрессивной, ни консервативной: Мазарини защищал институт интендантов и в их лице прообраз чиновничества современного типа; суверенные суды, отстаивая контролируемость государственного бюджета, подготавливали почву для идей разделения властей и подотчетности исполнительной власти, их требование ограничения 24 часами несанкционированного судом ареста подводило к одной из аксиом буржуазного права...
Белошвейка: Но это уже взгляд из будущего. Современники же думали и говорили о «величайшей победе» Парижского парламента. Один из старейших магистратов, Андре Лефевр д'Ормессон, следующим образом охарактеризовал Сен-Жерменскую декларацию: «Королевскую власть она приводит к должному состоянию, ограничивая ее. Все здравомыслящие люди считают эту декларацию творением не простых смертных, а делом рук нашего господа бога. Верховному совету не хватало благоразумия, и парламент совершил то, что первоначально не собирался совершать — благодаря народной поддержке в день баррикад он возвысился над Верховным советом и принял власть на время малолетства короля. В ходе своих заседаний парламент отобрал у Верховного совета все, что он посчитал нужным, и г-н Матье Моле возвысился над г-ном канцлером Сегье, который не посмел сопротивляться, видя, что весь народ и все парламенты готовы защищать парламент Парижа, который приводит в движение все королевство и который облегчил положение народа и установил лучший порядок в управлении государством». Тем временем Мазарини спокойно обделывал свои дела и дела государства. Одним из параграфов декларации 22 октября предусматривалось регулярное и обязательное выделение из бюджета средств на выплату жалованья армии. Мазарини вскоре нарушил это условие и использовал солдатские деньги для выплаты процентов своему банкиру и банкиру Конде. Лишенные средств к существованию, наемники стали заниматься грабежами и вымогательством в пригородах Парижа. 16 декабря парламент решительно осудил нарушение финансовой дисциплины и вызванные этим беспорядки. Но на этот раз его инвективы задевали не только Мазарини, но косвенно и Конде. Великий военачальник и так с трудом выносил высокомерие «людей мантии», а уж терпеть поучения, как и сколько платить войску, он вообще не мог. Произошло резкое объяснение. Ухудшив отношения с одной партией, Конде автоматически сблизился с другой. Такова будет позиция Конде и других принцев на протяжении всего периода Фронды. Борьба клик будет затушевывать борьбу партий, превращать трагедию в фарс, революцию в сплетение заговоров и мятежей. Парламент и королевская администрация готовились к решительному столкновению. Анне Австрийской не терпелось прекратить диктат парламента. В ее окружении говорили о необходимости отправить магистратов в ссылку: парламент — в Монтаржи, Счетную палату — в Орлеан, Палату косвенных сборов — в Реймс, Большой совет в Мант. Маршал ля Мейере и Конде предлагали королевской семье укрыться в Арсенале, в ту пору настоящей крепости, и арестовать мятежных членов парламента. Но и первый и второй плап осуществить было чрезвычайно сложно. У парламента появились новые союзник В январе 1649 г. к партии фрондеров присоединились принц Конти, родной брат Конде, безмерно завидовавший его успехам, и когорта «старых» заговорщиков, конспирировавших еще против Ришелье: герцог де Буйон, Бофор, Ларошфуко, Монтрезор, Люин. Скреплял эту разношерстную коалицию своей неутомимой энергией и безмерным властолюбием коадъютор, помощник и заместитель парижского архиепископа Поль де Гонди. Чтобы понять участников событий 1648—1654 гг., следует обратиться не только к их воспоминаниям, памфлетам и письмам, но и к литературе XVI — начала XVII в., к литературе, которая формировала их умы. Аристократия в ту пору зачитывалась Монтенем и рассуждениями «О мудрости» Пьера Шаррона, поклонялась гению П. Корнеля и ценила труды Гюэ де Бальзака. Скептический индивидуализм Монтеня и Шаррона, культ чести Корнеля и превознесение интеллектуального превосходства избранных Гюэ де Бальзака составляли пестрый духовный мир фрондеров. В то же время, подобно Ришелье и Монтеню, они не знали специфически общественных интересов, далее представления о различии государственного и частного они не шли. Был и старый счет: не справившись с одним министром-кардиналом, аристократы мечтали расправиться с его преемником. Мазарини унаследовал не только пост, но и ненависть. Тень Ришелье нависала над ним. Королева более не желала вести дискуссии с фрондерами. По ее приказу Конде отозвал армию из Фландрии и сосредоточил ее вблизи Парижа, Тюренн из Германии подтянул армию к берегам Рейна. В ночь с 5 на 6 января 1649 г. королева вновь покинула Париж. Пустые комнаты дворца Сен-Жермен, тюфяки, набитые соломой, вместо постелей. Придворным приходилось вкушать прелести бивуачной жизни. На неудобства не обращала внимания лишь королева. Анна радовалась вновь обретенной свободе. В совеем ином настроении встретил утро Матье Моле. В шесть часов его поднял тайный посланник от Мазарини, чтобы сообщить о бегстве королевской семьи. «Трудно подыскать соответствующее наказание для людей, подсказавших это решение», — сказал старик посланнику для передачи его господину. Отдавший столько сил примирению партий, Моле этим утром понял, что его политика провалилась. Вскоре из Сен-Жермена пришло королевское указание: парламенту переехать в маленький провинциальный город Монтаржи. Стремление магистратов избежать войны не доходило до согласия на капитуляцию. Они отказались покинуть Париж. Тогда администрация решила выбить почву из-под ног парламента иным способом. Анна Австрийская запретила торговцам Пасси продавать скот парижанам, а жителям окрестных деревень — доставлять в Париж какие бы то ни было продукты. Голод должен был лишить парламент народной поддержки. Во исполнение этих приказов Конде выставил на дорогах заградительные заслоны.
полная версия страницы