Форум » Клуб вдумчивых читателей » Сценарий Евтушенко "Конец мушкетеров" » Ответить
Сценарий Евтушенко "Конец мушкетеров"
Grand-mere: Дамы, а я нашла-таки сценарий Е. Евтушенко "Конец мушкетеров" ("Искусство кино" 8-9 за 1988 год). Полагаю, что это первая публикация, но в ней нет ни той странноватой песенки Атоса, которую мы обсуждали, ни той сцены на кладбище, запомнившейся Стелле, когда граф спускается в могилу. Что могу сказать?.. Евтушенко не был бы Евтушенко, не обладай он своим, оригинальным взглядом на общеизвестные вещи; но здесь поэт превзошел самого себя. Читала с интересом, но порой возникало чувство неприятия: автор балансирует на грани - фарса? - пародии? -, иногда и переходит ее. Однако, как говорится, "я все простила" за финальные сцены. Вещь довольно большая (около 60 стр. мелким шрифтом), но эти фрагменты я бы выложила, если не возбраняется юридически ( Ленчик, что скажете?) и интересно форумчанам. Но в таком случае неизбежно придется спойлерить, чтобы понять, что к чему у автора.
Кэтти: stella , мне тоже было неприятно. И это мягко сказано. Блюющий Д Артаньян, согнувшийся пополам у колеса кареты Кольбера- непредставимо.
Ленчик: Покои короля Король примеряет перед зеркалом маску мавра. – Нет, не годится. Почему я, и вдруг – мавр? – Но вы же сами, ваше величество, хотели быть неузнаваемым, – разводит руками Сент-Эньян. – Неузнаваемым, но не уродом. Вы бы еще предложили мне маску прокаженного... – сердито говорит король. – Боюсь, ваше величество, вас узнают в любой маске. В каждом вашем движении есть особая... я бы сказал... повелительная грациозность. – Сент-Эньян, ты же знаешь, что я не люблю лести... А это что? – Маска солнца, – торжественно говорит Сент-Эньян. – Ты что, смеешься надо мной? В ней же меня обязательно узнают... – Узнают, но не посмеют узнать. Да вы примерьте... Это больше, чем маска. Это ваше истинное лицо... Король надевает маску солнца, примеряет. – А это не будет слишком прямолинейной метафорой? – Ваше величество, великие поэты никогда не боятся прямолинейных метафор. Так называемые сложные метафоры – это маски посредственности. – Граф де ла Фер! – вырастает в дверях слуга. Король вздрагивает и делает знак Сент-Эньяну выйти. Король делает движение, чтобы снять маску солнца, но затем поворачивается лицом к зеркалу и принимает позу как можно небрежнее, стараясь скрыть свою растерянность. Входит граф де ла Фер. На его все еще не сутулые плечи падают седые локоны. Глубоко впавшие умные гордые глаза полны суровой решимости. – Какая нечаянная радость, граф, – говорит король, полуповорачиваясь. – К моей печали, вы так редко используете право, данное мной вам, являться в любое время. Как вы находите эту маску солнца? – Солнце благодатно, когда своим светом оно поднимает зеленые ростки из-под земли, ваше величество. Но когда оно беспощадно светит во время засухи, то может быть убийственным для тех же самых ростков. Луна холодна, но более безвредна, – отвечает граф де ла Фер. Король резко сдергивает маску солнца. – Но я вижу, что вы пришли не для астрономических дискуссий. – К сожалению, единственное отношение, которое имеет двор вашего величества к астрономии – это астрономические цифры расходов на всякого рода маскарады... – сухо говорит де ла Фер. – Это тот случай, когда астрономия и гастрономия неразделимы, граф, – напряженно пытается пошутить король. – Итак, изложите ваше дело, граф... – Я здесь, чтобы еще раз просить ваше величество разрешить, наконец, брак моего сына, виконта де Бражелона, с мадемуазель де Лавальер. Король молчит, вертя маску солнца в руках. – Король колеблется? – спрашивает де ла Фер. – Я не колеблюсь. Я просто отказываю, – выкрикивает король, до боли закусив губы. – Осмелюсь осведомиться о причине отказа? – Короля не спрашивают! – гневно вскакивает король. – Но у подданных могут быть предположения, если они сомневаются в искренности монарха, – настойчиво говорит де ла Фер. – Вы забываетесь! – опять кричит король и вдруг тихо и просто говорит: – Я люблю мадемуазель де Лавальер. – Но это не помешало бы вам, ваше величество, отдать ее замуж за виконта де Бражелона, с которым она помолвлена с детства. Король мог бы доказать, принеся в жертву свою любовь, что он исполнен великодушия, благодарности и к тому же отличный политик. – Уходите! – кричит король. – Не раньше, чем скажу следующее. Сын Людовика Тринадцатого, вы плохо начинаете свое царствование, ибо начинаете его, соблазнив чужую невесту, начинаете его вероломством. В моем сыне умерло уважение к вам, а во мне – повиновение вашей воле. Де ла Фер снимает с себя шпагу, переламывает ее через колено, кладет два обломка на пол. Он кланяется королю, задыхающемуся от бешенства и стыда, и идет к двери. У дверей он сталкивается с д'Артаньяном и Кольбером. – Атос! – кричит д'Артаньян, бросаясь к графу де ла Феру. – Я тебя не видел целую вечность! – Вечность против нас, – говорит граф де ла Фер, отстраняя д'Артаньяна. Д'Артаньян видит на полу два обломка шпаги. – День обломков, – шепчет д'Артаньян. Король берет себя в руки, спрашивает с ласковым участием: – Где же вы пропадали, дорогой д'Артаньян, что изволили делать? – Блевал, ваше величество...– угрюмо отвечает д'Артаньян, по-прежнему глядя на обломки шпаги. – Та-ак, – с расстановкой говорит король. – Но, если я не ошибаюсь, вы находитесь на королевской службе, и я что-то не припомню, чтобы я давал вам служебное поручение... как вы изволили выразиться – блевать... – У меня было два отпускных дня, и я блюю только в свободное от королевской службы время, ваше величество, – расшаркивается д'Артаньян. – Снимем эту ароматную тему, тем более что час обеда близок... Кольбер передал вам мое поручение относительно бриллиантовых подвесок? – Я имел смелость не поверить господину Кольберу, что вы можете дать такое поручение. – Почему? – Я не считаю, что кто-либо может вторгаться в отношения между матерью и сыном. Кроме того, у этих подвесок есть своя история... – Какая история? – притворно оживляется король. – Я не хозяин чужих тайн, ваше величество. – Но пока еще я – хозяин своих мушкетеров. Выполняйте приказ! – топает ногой король. – Я солдат, и я подчиняюсь. Но хочу заметить только одно: несчастно то государство, где все честные шпаги сломаны. Д'Артаньян кланяется и выходит. – Ваше величество, почему вы не отдали приказ арестовать его?! – восклицает Кольбер. Король неожиданно улыбается: – Зачем преждевременно арестовывать тех, кто еще не успел арестовать всех, которые должны быть арестованы? – Поражаюсь вашей мудрости, ваше величество, – подавленно говорит Кольбер, неуютно передергивая плечами. – Кстати, было бы гуманно помочь молодому виконту де Бражелону отличиться на поле брани. Передайте ему мой приказ немедленно отправиться в распоряжение маршала де Бофора, – добавляет король. Кольбер, кланяясь, выходит. Король звонит в колокольчик. – Уберите эти обломки, – говорит он слуге. Во дворе королевского дворца Держа в поводу двух оседланных лошадей, стоит Рауль, опустив голову. Гуляющие по двору мушкетеры и придворные показывают на него друг другу глазами, посмеиваются. Из дворца выходит Атос. Рауль бросается к нему. – Мужайся, мой мальчик, – говорит Атос, кладя ему руки на плечи. – Где ваша шпага, отец? – Я сломал ее. Жаль, что я не сделал этого много лет назад. Государство меняет только маски, но не лицо. А оно изъедено червями! Червями! Червями! – кричит Атос, привлекая внимание гуляющих. Атос хватает за шиворот одного из придворных, с насмешливым любопытством приблизившегося к нему. – Разрешите снять червячка с вашего напудренного лица, сударь! – с пугающей нежностью говорит Атос, как бы беря двумя пальцами нечто с его щек. – Простите, но я ничего не вижу, – растерянно смотрит на его пустые пальцы придворный. – А я вижу! – с такой же ядовитой нежностью говорит Атос, играя невидимым червяком перед носом придворного. – Червячок! Извивается! Выскальзывает! Вокруг Атоса и Рауля собирается толпа. – Вы что-нибудь видите? – спрашивает одна дама у другой. – Ничего, – пожимает та плечами, прижимая к глазам лорнетку. Атос сдирает парик с одного из придворных зевак, что-то снимает с его головы. – А вот еще червячок! Розовенький! Сытый! А вот еще один! А вот еще! Вызываю на дуэль всех сразу червяков! Атос, шатаясь, хватается за шпагу, но его пальцы нащупывают лишь пустоту. – Он болен... Он сошел с ума... Доктора! – перешептываются в толпе. – А вот и вы, Кольбер...– торжествующе бормочет Атос, хватая подошедшего Кольбера и щекоча его под мышками...– А ваши-то червячки золотые! Они у вас ползают под мышками и в глазах! – Если бы так, – усмехается Кольбер, высвобождаясь из рук Атоса, и с подчеркнутой сухостью говорит: – Его королевское величество приказало виконту де Бражелону немедленно выехать в распоряжение маршала де Бофора, выразив надежду, что виконт добавит жемчужину своего мужества к королевской короне... – Мой мальчик, – шепчет Атос, кладя руки на плечи Рауля. – Тебя посылают на войну, а на ней убивают. Не всегда в грудь, иногда в спину. В наши честные времена для того, чтобы выжить, надо иметь глаза на спине. Не помогай смерти. – Только она поможет мне стать счастливым, – говорит Рауль. – Человеку даже смерть не поможет быть счастливым, – качает головой Атос. – Человек несчастен уже тем, что он человек. Знаешь, какое самое большое мужество, Рауль? Уметь быть несчастным. – Разве это можно уметь? – горько спрашивает Рауль. – Можно, – едва разжимает губы Атос. – И последний мой совет – не старайся быть героем. В этом есть что-то преступное... Атос неожиданно переходит с шепота на крик, обращаясь к еще не совсем разошедшейся толпе: – Половина так называемых героев истории – убийцы! Толпа пожимает плечами, перешептывается, посмеивается. – Я тоже убийца...– тихо говорит Атос, поддерживая стремя садящемуся Раулю. – Сколько раз я обнажал шпагу по пустякам. Не вынимай шпагу сам. Пусть ее выдергивает только твоя совесть... Рауль пускает коня вскачь. Из королевского окна Атос, стоящий посреди двора, кажется крошечной беспомощной фигуркой. – Эти бывшие герои стали живыми анахронизмам, – морщится король, задергивая занавеску.
Черубина де Габрияк: stella пишет: Не знаю, может мы идеализируем, но читать эту сцену у кареты мне было неприятно. И не только у кареты. Чувствую я, что мне уже достаточно. Может мы идеализируем, но Дюма до такого не опускался. Мушкетеры - это все же произведение XIX века. Читали мы авторов, стремящихся приблизиться к реалиям XVII. получается несоответствие Дюма. stella пишет: Вызов всем и всему, правилам вопреки. И? Дюма - вечен, кому, кроме нас интересен этот сценарий? Кто о нем знает?
Кэтти: Черубина де Габрияк , да и то что фильм по сценарию самого Евтушенко снят не был, тоже о многом говорит. Или не приняли сценарий , или не нашелся режиссер. Но я все же почитаю дальше....
Черубина де Габрияк: Кэтти пишет: Но я все же почитаю дальше.... Ну на форуме, боюсь, я тоже могу не удержаться и поглядеть: любопытство - великая вещь. Во всех иных случаях... Истерящий граф, которого все принимают за городского сумасшедшего - меня передернуло: Ленчик пишет: кричит Атос, привлекая внимание гуляющих. Атос просто не умел так.
Кэтти: Черубина де Габрияк , не говоря уж о том, что де Бофор был АДМИРАЛОМ, а не МАРШАЛОМ. И Атос только что отказался служить королю за себя и за сына. И Рауль НИКУДА бы не поехал после этого по ПРИКАЗУ КОРОЛЯ.
stella: Кэтти , да при чем тут, что было в Каноне? Евтушенко (а он должен был быть и режиссером фильма и играть гасконца) видимо финансов не нашел на фильм, но пробы были, их показывали на ЦТ, я видела своими глазами. Для него мушкетеры - рупор того, что он хотел сказать Он в сцене у короля увидел достаточно ассоциаций с тем, что происходило, вот только не учел, что Атос до фиглярства с червяками или до демонстрации в таком виде своего возмущения никогда бы не опустился. Театра он бы не устроил, это не его методы доносить истину. Черубина де Габрияк , ты прочитаешь все!!! Потому что - по частям, и потому что не устоишь перед соблазном участвовать в обсуждении.
Кэтти: stella , беда в том ,что Евтушенко НИЧЕГО не учел: ни историч.фактажа , ни правды литературных характеров. Он говорит о чем то своем испльзуя имена литерат.героев, которые у многих в те поры были на слуху с детства.
Черубина де Габрияк: stella пишет: Кэтти , да при чем тут, что было в Каноне? При том. stella пишет: Для него мушкетеры - рупор того, что он хотел сказать Ну и говорил бы сам. От себя. А Атос достаточно идей озвучивает против власти, чтобы не было необходимости их вот так испохабить. stella пишет: вот только не учел, что Атос до фиглярства с червяками или до демонстрации в таком виде своего возмущения никогда бы не опустился. Театра он бы не устроил, это не его методы доносить истину. Не поверишь, я уверена, что Евтушенко было нас..ть на то, кто такой Атос, как он может себя вести, а как нет. Он просто посчитал, что для него это -удобный инструмент. stella пишет: видимо финансов не нашел на фильм Как тут не вспомнить народную мудрость: бодливой корове бог рогов не дает. stella пишет: Черубина де Габрияк , ты прочитаешь все!!! Потому что - по частям, и потому что не устоишь перед соблазном участвовать в обсуждении. Ну и? Я знаю, что любопытство - оме слабое место. Ну буду плеваться и заполучу испорченное настроение. Пенять буду только на себя. И буду только меньше уважать Евтушенко. Кэтти пишет: stella , беда в том ,что Евтушенко НИЧЕГО не учел: ни историч.фактажа , ни правды литературных характеров. Он говорит о чем то своем испльзуя имена литерат.героев, которые у многих в те поры были на слуху с детства. +500. Примерно тоже сказала, другими словами.
Ленчик: Будуар королевы-матери – Ваше величество, я прошу меня простить за то, что я стал настолько труслив, что не нашел в себе сил отказаться от позорного поручения короля, возложенного на меня, – опускается на одно колено д'Артаньян перед королевой-матерью. – Поручение короля не может быть позорным, – холодно говорит королева-мать. – Король просит передать ему двенадцать бриллиантовых подвесок. – Д'Артаньян старается не смотреть королеве-матери в глаза. Королева-мать вздрагивает, но не теряет самообладания. – Я буду лишь счастлива, если королю пришла мысль подарить это королеве Марии-Терезии, – говорит осторожно королева-мать. Д'Артаньян молчит. – Я надеюсь, что не мадемуазель де Лавальер? – напрягается королева-мать. – Нет, ваше величество. – Кому же? – Его величество изъявили желание пришить эти подвески на свои маскарадные башмаки. Королева-мать вцепляется в ручки кресла, стараясь сдержаться. – Вы хотите сказать, что король хочет сделать эти подвески, за которые заплачено кровью, шутовскими бубенчиками? Д'Артаньян молчит, не поднимая глаз. – У вас есть дети? – спрашивает королева-мать. – Нет, ваше величество. – Вы счастливый человек, д'Артаньян. Дайте мне вон ту шкатулку. Королева-мать вынимает подвески и протягивает их д'Артаньяну. Д'Артаньян, поклонившись, уходит. Королева-мать, больше не сдерживая себя, выхватывает из шкатулки нож, которым был убит герцог Бекингемский, и вонзает его в стол, яростно шепча: – Он сам подписал себе приговор, mi hijo maldito*... Покои короля Двенадцать бриллиантовых подвесок звякают о мраморный туалетный столик короля. – Я выполнил приказ, ваше величество, – говорит д'Артаньян. – Я свободен? Король, подчеркнуто лениво перебирая подвески, говорит: – Кто на этом свете свободен? Может быть, вы думаете, что я? Мы просто на разных уровнях несвободны... – и, жестко меняя тон, добавляет: Запомните, вы должны меня спрашивать не «Я свободен?», а «Какие будут следующие приказания, ваше величество?» – Какие будут следующие приказания, ваше величество? – мрачно спрашивает д'Артаньян. Король встает, мягко прохаживается вокруг д'Артаньяна и говорит у него за спиной: – Следующее мое приказание – арестовать графа де ла Фера и доставить его в Бастилию. Лицо д'Артаньяна искажается судорогой. – Ваше величество, я прошу у вас отставки. – Почему? – Я, к сожалению, должен буду употребить тот же самый малоприятный, но точный для моего состояния глагол «блевать». Блюют, когда тошнит, ваше величество. Так вот, меня тошнит уже давно. Тошнит от лицемерия, от продажности, от разврата, от жестокости. Когда к власти пришли вы – молодой, казалось бы, не отягощенный грехами прошлого, я начал надеяться. Но потом меня снова начало подташнивать. Я блюю не от пьянства, ваше величество. Я выблевал всю эту так называемую великую историю – весь ее яд, все последние осколки надежд, все бриллиантовые подвески, все обломки сломанных шпаг моих друзей. У меня уже ничего нет внутри – все выблевано... Арестуйте меня, ибо я по приказам вашего отца и вашим арестовывал и убивал стольких, что лишен приятного заблуждения относить себя к чести нации... У д'Артаньяна лицо человека, готового хоть на эшафот, обреченно и гордо. Король, продолжая играть подвесками, прохаживается вокруг него с таким видом, как будто д'Артаньян не сказал ничего оскорбительного. Король по-прежнему ласково, лишь с легкой усмешкой говорит: – О, нет мой дорогой д'Артаньян! Я не доставлю вам удовлетворения вашего страдающего честолюбия арестом. Ореол мученика принесет вам слишком большую славу... Я накажу вас отставкой – и притом почетной. Но, д'Артаньян... Приказ об аресте графа де ла Фера я отдал вам раньше, чем вы попросили меня об отставке. А вы ведь присягали мне в верности. Следовательно, вы должны сначала исполнить мой приказ и только потом можете уйти в отставку. – В таком случае мне недостаточно вашего устного приказа, ваше величество, – горько и твердо говорит д'Артаньян. – Приказ подписан, – король протягивает д'Артаньяну бумагу, свернутую в трубку и перевязанную шелковым шнурком. Д'Артаньян уходит. Король подходит к окну. В окне напротив он видит мадемуазель де Лавальер и Монтале, вышивающих на пяльцах. Король посылает Луизе воздушный поцелуй. Монтале подталкивает Луизу локтем, но та только опускает глаза. Тогда Монтале сама посылает королю воздушный поцелуй. У стен Бастилии. Ночь. Карета с закрытыми занавесками, запряженная четверкой лошадей, останавливается у ворот Бастилии. Женская рука приоткрывает занавеску. – Nel mezzo del cammin di nostre vita Mi ritrovai in una selva scura...** – произносит женский голос. Часовые, отсалютовав мушкетами, пропускают карету. – Единственные стихи, которые когда-то меня заставили выучить, – говорит старый часовой. – Черт бы меня подрал, если я понимаю их смысл. В течение десяти лет этим паролем пользуется только эта дама... – Кто она? – спрашивает молодой часовой. – Нам с тобой лучше не знать, – отвечает старый часовой. – Те, кто слишком много знают, долго не живут. ________________ * Мой проклятый сын... (исп.). ** Посредине дороги моей жизни я оказался в мрачных дебрях...(Данте).
Кэтти: Луи 14- Богоданный, выстраданный и вымоленный' - проклятый? Ну это автор куда то уж совсем не в ту степь. Д Артаньян в этой главе понравился больше. Но то , что он говорит королю мог бы сказать Сахаров в лицо Ген.Секу ЦК.КПСС, но никак не Капитан Мушкетеров Короля Да у Дюма тоже есть подобный момент, когда Д Артаньян просит и настаивает вернуть графу де Ла Фер свободу,да он резок , но не оскорбителен.
Черубина де Габрияк: Кэтти пишет: Луи 14- Богоданный, выстраданный и вымоленный' - проклятый? Ну это автор куда то уж совсем не в ту степь. Вот да. Где-то в глубине души я б может Анне спасибо и сказала, если б она его прирезала. Но это даже не из области фантастики, это полный нонсенс. Я бы еще могла поверить в качестве фанфика в удавшийся заговор Арамиса, и что в этом случае Анна бы смолчала, обнаружив подмену. Кэтти пишет: да он резок , но не оскорбителен. Вот.
stella: Четверка - всего лишь рупор идей. Это сам Евтушенко, которому до смерти все надоело, и который, действительно, вскоре уйдет в политическую отставку, уедет в США преподавать, если я помню правильно события. Но и мне теперь неприятно, что для этого он использовал любимых нами героев, вернее, использовал в такой форме. А вот в 88 году мне это понравилось своим хулиганством, тем, что не забыта четверка и тем, что прошлое всегда актуально.
Кэтти: []stella , в 88 была в разгаре Перестройка напополам с Перестрелкой. Все трещало по швам. При чем здесь Четверка и Дюма? Евтушенко и правда уехал прнподавать в США..Ну и молодец, всегда умел хорошо устроиться. Я понимаю, тогда не имея единомышленников, хотя бы и такой сценарий было приятно почитать Но это тебе как читателю. Он то как писатель с чего решил , что это можно связать с Мушкетерами и Дюма?
stella: Кэтти , я не адвокат Евтушенко, но в протестах дАртаньяна и Атоса он усмотрел для себя вариант.
Ленчик: В коридоре Бастилии Тюремщик ведет под сырыми сводами коридора женщину под густой вуалью, помахивая двумя фонарями. – Отворите! – колотит кто-то невидимый изнутри в дверь. – Я сижу уже тридцать лет за эпиграмму на кардинала Ришелье. Но ведь он уже тогда был при смерти. Неужели он выжил?! Отпустите несчастного поэта! Я ослеп... – Я сижу уже двадцать лет за то, что якобы хотел убить Людовика Тринадцатого на улице выстрелом из своего окна. Но мое окно выходит не на улицу, а во двор... За что? За что! – раздается другой крик. – А этот узник – самый тихий... – говорит тюремщик, открывая окованную дверь угловой камеры. – Побольше бы таких хороших людей в тюрьме, и нам было бы легче... Женщина берет из его рук один из фонарей и входит в камеру. В одиночной камере Луч фонаря скользит по булыжному полу, отыскивает кровать. На ее краю сидит крыса. Крыса спрыгивает, шмыгая в темноту. На кровати лицом к стене спит узник. – Сын мой... – шепчет женщина, откидывая вуаль. Это королева-мать. Узник вскакивает, бросается к ней и обнимает ее. Лицо его скрыто железной маской. – Матушка! Почему вас так долго не было! Королева-мать ключом, висящим у нее на шейной цепочке, открывает замок маски. Из-под нее появляется бледное, измученное, заросшее лицо. Это лицо Людовика Четырнадцатого. – Эта проклятая щетина уже начала меня душить, – говорит узник, проводя рукой по лицу. – Я уже думал, что так и умру в маске. Королева-мать торопливо достает из сумки бритвенные принадлежности, нанося мыльную пену на щеки и водя по ним лезвием. – Неужели ты мог подумать, что я дам тебе умереть, мой единственный сын. – Единственный? – вздрагивает узник. – А как же мой брат король? – Осторожней, не дергайся, а то я тебя порежу, как в прошлый раз. Да, у тебя такое же лицо, как у него. Только вот эта маленькая родинка на подбородке... Но сердце у тебя другое – теплое, доброе, а у него ледяное, жестокое. Подумать только, что я пожертвовала тобой ради него. Но можно ли было предугадать, кто из двух близнецов будет лучшим королем Франции, когда вы оба, мокренькие, пищащие несмышленыши, лежали на одинаковых белых подушечках с королевскими лилиями... – Я уже говорил вам, матушка, что вы можете быть свободны от мук совести, ибо один из нас должен был стать наследником, а другой обречен на неизвестность, чтобы в будущем не было раздоров вокруг престола. Я считаю себя оправданной жертвой, – гордо говорит узник, проводя ладонью по свежевыбритым щекам. – Нет, нет... это была роковая ошибка. Он унижает Марию-Терезию... Он оскорбляет дворянство... Он окружил себя подхалимами. Он швыряет деньги на маскарады и поднимает налоги. Он дошел до того, что потребовал мои бриллианты на свои маскарадные башмаки. Народ ропщет. Фронда набирает силу. Трон шатается. – Но мой брат лишь в начале царствования. Я надеюсь, что он оправдает имя своего отца, – осторожно говорит узник. – Он только его опозорит! – властно говорит королева-мать. – Нам нужен, наконец, могущественный, но добрый, великодушный король, который скажет: «Государство – это мы», а не «Государство – это я»... – Матушка, но вы же знаете, как преданно я люблю своего брата, как благословляюще слежу за каждым его шагом из темницы... – все так же осторожно говорит узник. – Злосчастные страдания, выпавшие на твою долю, сделали тебя великодушным, сын мой, – в слезах говорит королева-мать. – Именно поэтому королем должен быть ты! – Матушка, я не могу предать своего брата, – вскакивает узник. – Ты его не предашь – ты его спасешь от новых жестокостей, от нового разврата. При выборе одного из вас я когда-то ошиблась, и я единственная в мире, кто может принять такое страшное, но необходимое решение. – А мой дорогой брат, что будет с ним? – взволнованно спрашивает узник. – Самое гуманное – вернуть человеку доброту, даже ценой его страданий, – непреклонно отвечает королева-мать. – Если это грех, я беру его на душу и снимаю его с тебя. Узник опускается перед ней на колени. – Я повинуюсь вашей воле, матушка. Королева-мать замыкает на его лице железную маску. – О, господи, – говорит она. – Я совсем забыла, что принесла тебе твои любимые булонские охотничьи колбаски и бургундское. Они здесь, в этой корзинке... Королева-мать целует узника в железную маску и выходит. Узник хватает бутылку вина, выбивает пробку ладонью, жадно пьет сквозь отверстие в железной маске. Потом он тихонько свистит, и на стол вспрыгивает крыса. Узник гладит ее ладонью, давая ей охотничью колбаску: – Поешь, Изабель, поешь... Нам надо набираться сил... Комната гадалки Худенькая старушка гадалка с лицом, измазанным сажей, со всклоченными седыми космами сидит перед светящимся сосудом, в котором булькает кипящая вода. – Прольется кровь! Прольется кровь! – говорит гадалка, простирая руки к сосуду. – Я вижу скачущих коней, вижу пожары, вижу мертвые тела, и среди них – твое мертвое тело. Прольется кровь! Прольется кровь! – Нашла чем удивить! – усмехается д'Артаньян, сидящий перед ней на полу с трубкой королевского приказа в руке. – Мое мертвое тело! Да оно уже сейчас мертвое – ткни шпагой, даже кровь не потечет! И это все, что ты мне можешь нагадать, старая дура? – д'Артаньян вынимает кошелек, достает оттуда монету и швыряет ее гадалке. – Можешь морочить других дураков, но не меня. Монета падает гадалке на грудь. Гадалка, ловя монету, нечаянно приоткрывает платье, и д'Артаньян с изумлением видит белоснежно сверкающую молодую грудь. Собирающийся было уйти д'Артаньян застывает и бросается к гадалке. – Постой, постой, бабушка, что это у тебя под платьем? Гадалка вырывается, но д'Артаньян разрывает ее лохмотья, под которыми стройное девичье тело. Д'Артаньян хватает гадалку за ее седые космы – они сваливаются, а из-под них свободной волной падают светящиеся золотые волосы. Д'Артаньян протирает ладонью измазанные сажей щеки отбивающейся, царапающейся, визжащей гадалки и видит красивое испуганное лицо совсем молодой девушки. Д'Артаньян отпускает ее, не в силах прийти в себя от удивления. Девушка бросается, как затравленный зверек, в угол и, тяжело дыша, озирается, прикрываясь золотыми волосами. Д'Артаньян поднимает подсвечник, освещая ее, и хохочет. Вот тебе и бабушка! Как это ты говорила пропитым старческим голосом: «Прольется кровь! Прольется кровь!» – передразнивает ее д'Артаньян. – Да ты великая актриса! Находка для господина Мольера! Д'Артаньян наступает на нее, весело улыбаясь: – Прольется кровь! Прольется кровь! Теперь пеняй на себя – сама накаркала! Сейчас действительно прольется кровь, только другого цвета! Д'Артаньян пытается обнять ее одной рукой, держа в другой подсвечник. Улучив мгновение, девушка выхватывает шпагу из ножен д'Артаньяна, становится в оборонительную позицию. – Ого, да ты тоже мушкетер! – говорит д'Артаньян, фехтуя подсвечником. Шпага со свистом срезает кончик одной из свечей. В воздухе танцует шпага и сверкающие свечи. Д'Артаньян внезапно широко разводит руки, открывая грудь. – Мое сердце открыто для вашей шпаги, сударыня! – девушка наносит удар, но д'Артаньян подныривает в последний момент под шпагу и крепко сжимает запястье девушки, целуя его. Шпага звенит о пол, девушка отталкивает д'Артаньяна. Подсвечник падает, д'Артаньян громко смеется и идет на девушку, расставив руки. Девушка прячется за стеклянным сосудом – лишь над побулькивающей водой торчат ее золотые волосы и полные страха глаза. Девушка швыряет стеклянный колдовской сосуд в д'Артаньяна, но он ловко уворачивается. Д'Артаньян ловит девушку, падает вместе с ней на пол, ищет губами ее губы. Д'Артаньян притягивает ее к себе за волосы. – А эти волосы тоже парик или настоящие? А это – настоящее? А – это? А – это? Д'Артаньян снова целует девушку, и на сей раз она отвечает его поцелуям. Ее руки теперь сами обвиваются вокруг его шеи. – Ваше королевское величество! – восторженно кричит д'Артаньян, на мгновение отрываясь от ее губ. – Меня соблазняют при исполнении служебных обязанностей! Да прольется кровь! Еще, бабушка, еще! – и снова впивается в ее губы. От упавшего на пол подсвечника загорается свернутый в трубку королевский приказ об аресте Атоса, а затем и тряпье.
Черубина де Габрияк: Фронда набирает силу. Что? Какая сердобольная Анна Австрийская, кто бы мог подумать. Даже и не смешно. Ленчик, снимаю шляпу перед вашим героизмом. Но если вдруг надоест, я не буду требовать проду. ))
Ленчик: Черубина де Габрияк, да, упоминание Фронды меня тоже повергло в легкое офигение... А я уже особо не вчитываюсь - выкладываю по порядку, отключив по мере сил, эмоциональную оценку. Но я уже морально дозрела провести голосование - а надо оно дальше? Или хватит?
Кэтти: Ну и фантазия у Евтушенко, с ума сойти. Чем дальше в лес, тем страшнее глюки.
Ленчик: У церкви. Поздний вечер Карета с закрытыми занавесками останавливается на улице у церкви. Дама под густой вуалью идет по паперти сквозь протянутые руки нищих на органные звуки вечерней службы, доносящиеся из распахнутых дверей. В церкви Холодное лицо епископа с остроконечной седой бородкой вскинуто к расписанным ангелами сводам над толпой молящихся. Его тонкие пальцы, усыпанные перстнями, дарят благословения, паря в воздухе. – Его преосвященство заняты, – показывая на епископа глазами, извинительно шепчет слуга епископа Базен. – Скажите ему всего три слова – двенадцать бриллиантовых подвесок...– тихо, но властно говорит женщина. – Я буду ждать в исповедальне. Базен, на цыпочках приближаясь к епископу, шепчет ему на ухо. Лицо у епископа меняется. Он идет по проходу со стремительностью, несвойственной его сану. Тень от деревянной решетки исповедальни лежит на густой вуали. Епископ спрашивает, стараясь придать голосу ленивое безразличие: – Разве кто-нибудь еще помнит о двенадцати бриллиантовых подвесках? Может быть, вы – призрак миледи? – Я призрак Анны Австрийской, Арамис, – говорит королева-мать, откидывая вуаль. – Ваше величество, – ошеломленно говорит епископ. – Уже множество лет меня никто не называл этим именем. – Я хочу, чтобы вы исповедовались мне, Арамис, – говорит королева-мать. – Вряд ли вам будет интересна исповедь серой жизни бывшего мушкетера, а ныне скромного служителя господа...– напряженно говорит Арамис, тревожно перебирая четки. – Однако, дорогой Арамис, вы не отказываете себе в удовольствии иногда вплетать в серую, как вы сказали, ткань вашего существования нити заговоров при помощи вашей мушкетерской шпаги, искусно скрываемой под епископской рясой, – наносит выпад королева-мать. – Мой сан обязывает меня по-христиански простить эти неблагородные фантазии их авторам, обладающим столь изысканным воображением, – вежливо парирует Арамис. Но его пальцы с четками замирают, натянув их до отказа. – Арамис, что вы думаете о короле? – Король – наместник господа, а я служитель господа и, значит, короля... – еще более напрягается Арамис. – А если бы король нарушал господни заповеди на каждом шагу, что бы вы почувствовали? – допытывается королева. – Горькую скорбь, однако не отменяющую моей верноподданнейшей любви, ваше величество... – со все более возрастающим тревожным любопытством вслушивается Арамис в слова королевы-матери. – Однако мне удалось перехватить у нашего общего друга Кольбера ваше письмо в Испанию, – королева достает из-за корсажа письмо, читает: «Фальшивое солнце иссушило последние надежды лучших умов Франции на ожидавшиеся перемены, и если мы не начнем действовать, голова за головой начнут падать, как перезревшие груши». – Это лишь поэтический образ, и видимо, далеко не лучшего вкуса, ибо я не обладаю стихотворным талантом нашего дорогого короля, – говорит Арамис, разрывая четки, сыплющиеся на пол. – Вы патологически неспособны к исповеди, как, впрочем, все священники. А теперь выслушайте мою исповедь. Что должна делать мать двоих сыновей, если один из них, находящийся возле нее, ежедневно попирает ее достоинство, а другой, даже в несчастье своего вынужденного отдаления полон сыновней преданности? И вдруг Арамис улыбается. Это хищная улыбка счастливого охотника, наконец-то заполучившего свою добычу. – Господь простит мать, если она поменяет этих сыновей местами, отдалив жестокого сына и приблизив страждущего... Арамис приближает лицо к решетке и еле слышно шепчет: – Nel mezzo del cammin di nostre vita Mi ritrovai in una selva scura... – Это, кажется Данте, – говорит королева-мать, скрывая растерянность. – Это, кажется, Бастилия, – коротко говорит Арамис. – Покойный кардинал Мазарини любил придумывать пароли из итальянской поэзии... – Как, вы все знаете? – потрясенно отшатывается от решетки королева-мать. – Я должен знать все...– высокомерно говорит Арамис, просовывая сквозь решетку перстень с особым знаком. – Арамис, вы – генерал ордена иезуитов? – Когда-то меня звали Арамис. Но это было в прошлом. Давайте говорить о будущем, ваше величество, – переходит на деловой заговорщицкий тон Арамис. На улице возле горящего дома. Ночь Охваченный пламенем, пылает дом. Из окон швыряют сундуки, подушки, стулья. Разбивается в щепы деревянная мадонна. По цепочке передают бадьи с водой, но это уже бессмысленно. Радостно визжат мальчишки. – Красиво горит! – говорит один из зевак. – Аж клопы трещат! – Чтоб так все сгорело, – говорит другой. – Вместе с главным клопом в короне! В толпе зевак стоит д'Артаньян с прижавшейся к нему девушкой, кое-как прикрытой лохмотьями. Золотые волосы девушки светятся, как кусок пожара. – Видишь, что наделало твое насилие надо мной, бабушка! – хохочет д'Артаньян. – А когда я тебя снова изнасилую, дедушка? – хохочет девушка. Из горящего дома выбегает женщина с грудным ребенком на руках. Она сует ребенка д'Артаньяну. – Подержите, ради бога, сударь. Я забыла мою канарейку... Женщина снова бросается в огонь. Голопузый ребенок в одной рубашонке отчаянно орет, растерянный д'Артаньян неумело его гладит, качает, тюрлюлюкает. Ребенок писает ему на мундир. – Да ты что, никогда ребенка в руках не держал? – смеется девушка. Она замирает, видя в глазах д'Артаньяна слезы. – Никогда, – говорит д'Артаньян. – Никогда. Я не держал. Ребенка.
полная версия страницы