Форум » Благородный Атос » Мари и Оливье (продолжение) » Ответить
Мари и Оливье (продолжение)
Черубина де Габрияк: Автор: до сих пор не верю, что я на это решилась. Бета: Lumineuse Фэндом: «Три мушкетёра», «Двадцать лет спустя», «Юность мушкетеров», «Мушкетеры» Пэйринг и персонажи: виконт затем граф Оливье де Ла Фер/Герцогиня де Шеврез, Атос/Герцогиня де Шеврез, Атос/Миледи Винтер Атос, Герцогиня де Шеврез, Миледи, Рауль де Бражелон и, в разной степени, большинство персонажей романа "Три мушкетера" плюс герцог Эркюль де Роан-Монбазон, герцог де Люин, герцог де Шеврез, граф Шале... Жанр: Любовный роман с элементами авантюризма Рейтинг: R Размер: планируется макси (я в ужасе от того, насколько макси) Описание: Что могло быть, если бы Атос узнал раньше, какое очаровательное создание эта Мари Мишон... Вот такая, несколько сказочная фантазия родилась очень давно на данную тему. Очень хотелось знать, что могло бы получиться у героев, если б они встретились в ранней юности в иных обстоятельствах. Посвящение: Мэтру, прежде всего. Огромная благодарность бете и моей подруге Светлане, без которых я бы не решилась это написать. Спасибо Стелле, за то, что стала моим путеводителем по дюманским форумам и миру фанфиков, и всем, кто мне помогал и консультировал. Примечания автора: Это - AU со всеми вытекающими. Действие начинается до изложенного в "Юности мушкетеров" и "Трех мушкетерах", но события этих произведений Дюма остаются без изменений. Возможно изменение того, что у Дюма происходило за кадром. Автор постаралась положить все это на определенную историческую базу, но позволила себе ряд отступлений. Есть сдвиг по датам исторических событий. Орфография имен, по возможности, приближена к тому, как они звучат по-французски. Ну что, поехали? Сильно не бейте. Но, на всякий случай, достала каску и броник.
Черубина де Габрияк: L_Lada пишет: Вот только граф у нас что-то начал хронически оленей жалеть. И зачем вообще охотиться с такими нежными чувствами? Вопрос риторический. Я поясню относительно своего фика. У себя я описывала несколько иные мотивы. Это не "нежные чувства", а дань уважения к достойному противнику. Плюс это мне давало зацепку для разговора с дядей в этой главе. По сюжету охота, как таковая, мне здесь не была нужна, она - всего лишь предлог. И граф говорит для чего нужна охота, как необходимо и правосудие. Меня навели на эти мысли и параллели комментарии реальных охотников в одном из видео. В какой-то мере это ответ и зоозащитникам и тем, кто оправдывает преступников, только на том основании, что это - женщина. Вторая тема, тема правосудия, как можно предположить, будет развиваться. Но она не может возникнуть "из ниоткуда", в тот момент, как граф увидит клеймо (думаю, про клеймо, с учетом канона - это не спойлер).
Лея: Черубина де Габрияк, спасибо за продолжение! И вы, и Luisante ("Правосудие") как бы написали "приквелы" к семейной трагедии графа де Ла фер, показали его стремление совместить справедливость и милосердие, правосудие и человечность. Что же касается нежных чувств, то да, у графа было нежное сердце, и это, ИМХО, скорее плюс чем минус. "Чувствительное сердце - разбитое сердце" Привожу цитаты из ДЛС – Но если я хорошо понял, мы их всех перебьем? – спросил Арамис. Атос вздрогнул и побледнел. – Придется, черт возьми! – отвечал д’Артаньян. – Я долго думал, нельзя ли избежать этого, но, признаюсь, ничего не мог придумать. – Что же, – сказал Арамис, – положение такое, что разбирать не приходится. Как же мы будем действовать? – У меня есть два плана, – отвечал д’Артаньян. – Первый? – спросил Арамис. – Если мы окажемся там вчетвером, то по моему сигналу (а этим сигналом будет слово «Наконец!») каждый из нас вонзит свой кинжал в грудь ближайшего солдата. Четыре человека будут убиты, и шансы почти сравняются: нас будет четверо против пяти. Эти пятеро могут сдаться; тогда мы их свяжем и заткнем им рты. Если же они будут защищаться, то мы убьем их. Но может случиться и так, что наш хозяин изменит свое намерение и пригласит только меня с Портосом. В таком случае, делать нечего, нам придется действовать быстрее и поработать каждому за двоих. Это будет немного труднее и произведет шум, но вы держитесь наготове со шпагами в руках и бегите на помощь, как только заслышите шум. – Ну а если они уложат вас? – спросил Атос. – Невозможно! – заявил д’Артаньян. – Эти пивные бочки слишком тяжелы и неповоротливы. Кроме того, Портос, наносите удар в горло; такой удар убивает сразу и не дает даже времени крикнуть. – Великолепно! – сказал Портос. – Это будет славная резня. – Ужасно! Ужасно! – повторял Атос. – Ах, какой вы чувствительный, Атос! – сказал д’Артаньян. – Точно вам не приходилось убивать в бою! Впрочем, мой друг, – прибавил он, – если вы находите, что жизнь короля не стоит этого, я умолкаю. Хотите, я сейчас же пошлю сказать Грослоу, что нездоров? – Нет, – сказал Атос, – вы правы, мой друг; простите мою слабость. *** Д’Артаньян оглянулся на товарищей. Портос был беззаботен, как будто дело шло об обыкновенной игре. Атос был бледен, но горел решимостью. Арамис отирал пот, выступивший на лбу. Восемь часовых стояли на своих постах: четверо в комнате короля, двое у внутренней двери и двое у той двери, через которую вошли наши друзья. Увидев обнаженные шпаги солдат, Атос улыбнулся: резни не будет, будет поединок.
Черубина де Габрияк: Лея, спасибо за отзыв. Лея пишет: И вы, и Luisante ("Правосудие") как бы написали "приквелы" к семейной трагедии графа де Ла фер, показали его стремление совместить справедливость и милосердие, правосудие и человечность. Да, вы верно поняли замысел. Лея пишет: Что же касается нежных чувств, то да, у графа было нежное сердце, и это, ИМХО, скорее плюс чем минус. "Чувствительное сердце - разбитое сердце" Согласна. Он попытается себя в "броню" заковать после пережитой драмы. А сейчас мне нужно выписать характер человека с тонкой натурой, но способного, однако, на поступки, заложенные каноном. Лея пишет: Привожу цитаты из ДЛС Спасибо, что напомнили такие важные описания для понимания характера Атоса.
Кэтти: Может не очень в тему. Замок Дампьер не так давно выкупил врач, по моему англичанин , или англоговорящий француз.Он реставрировал гостевой дом, а сейсас идет реставрация самого замка.
Черубина де Габрияк: Кэтти , может и не очень, но любопытно, спасибо. Пошла смотреть. Хороший врач, однако.
Черубина де Габрияк: Глава 17. Королевская воля Ночью Мари уже почти привычно разбудил толчок ребенка. Молодая женщина положила руку на живот, в ладонь немедленно ткнулся новый пинок. Мари сонно потянулась, перевернулась на бок и чуть разомкнула веки. Движения ребенка прекратились. В камине, мерцая, догорали подернутые золой поленья. Наполненную серым полумраком комнату время от времени озаряли последние яркие всполохи. Мари понемногу осваивалась с пока еще новыми для себя ощущениями, но когда малыш затихал, происходящее с ней опять казалось чем-то не вполне реальным. Особенно в момент пробуждения, когда разум балансировал на грани грез и действительности. Сон улетучился. Мари села, спустила ноги с кровати. Соприкоснувшись ступнями с прохладой пола, она зябко вздрогнула, переступила на мягкий ворс ковра и укутала плечи шалью. Поднялась, подошла к окну, провела рукой по стеклу и попыталась разглядеть сквозь щели ставен, не брезжит ли рассвет. Ночная мгла была плотной. В черном небе высоко висело блеклое пятно луны, вокруг него проблескивали редкие бусины звезд. Мари прислушалась: Лувр был окутан глухой тишиной – ни звука… Как долго Оливье нет рядом! В ее сознании он постепенно становился силуэтом, размытой тенью, лишенной материальности. Его спокойная улыбка, плавные, размеренные жесты, взгляд – внимательный, открытый, теплый – все виделось Мари уже не так отчетливо, а словно через пелену. Она как будто слепла. С каждым днем дымка делалась гуще, а дорогие черты растворялись в ней. И проступал уже совсем неясный образ, неуловимый, будто мотылек… Стремишься не спугнуть, а он вдруг – фрр!.. И упорхнул… Рассыпался на множество фрагментов. Ты силишься их удержать перед глазами, но те неумолимо гаснут друг за другом, вот как сейчас каминные уголья… А что, если она не любит больше Оливье? Любовь ушла, и на губах лишь горечь послевкусия… И не было ли все случившееся с ними сном? Их встреча, их венчание, их ночь… Как же хрупки воспоминания! Все мимолетно, зыбко… Все, что было… Будет ли еще? Вот ее рука легла ему в ладонь, и у нее на пальце в лунном свете заалел рубин… Вот Оливье едва коснулся шеи, и тяжесть медальона опустилась ей на грудь, а по спине волною побежал неизведанный ранее упоительный трепет... Вот свечи запылали под сводами часовни, и старый пастырь соединил в морщинистой руке их руки: «Quod Deus junxit homo non separet»(1)… А вот свеча погасла, пол уплыл из-под ног Мари, а сама она уткнулась лицом в шею мужа, ощутив, как в ямке над его ключицей напряженно бьется вена… А затем… Щеки Мари обдало жаром. Пусть она не видела, но чувствовала все, как прежде. Она быстро нащупала под сорочкой и сжала медальон, взялась за перстень и повернула камнем наружу.. Нет, все на месте, все не сон, а явь. Она ведь любит… Любит! Что за блажь? Как она могла в том усомниться? Затихший было ребенок, немедленно отозвался на волнение матери очередным толчком. «Quod Deus junxit homo non separet»… Но их ведь разлучили! Кто? Зачем? А если Оливье не едет оттого, что разлюбил он? Ответа у нее не было. Но их с Оливье еще не родившийся ребенок уже был. Его движения день ото дня становились все отчетливее. Надо было что-то решать! Только что? Страшилась ли Мари гнева отца? Без сомненья, иначе бы давно все рассказала. Отец будет в ярости… Ну и пусть! Пусть… Он ничего не сделает. Брак был тайным и без контракта… Но ведь законным! Была консумация… и ребенок, он скоро появится! Даже если отец и рассердится, расторгнуть брак уже не в его власти! Граф де Ля Фер знатнее Люина, а в богатстве может с ним соперничать. Нужно только набраться храбрости и все рассказать. Гнев отца она выдержит. Зато отец отыщет Оливье, привезет к ней и все наладится. Даже если Оливье не любит ее больше, он ей муж! Вернуть его любовь она сумеет, нужно просто, чтобы он был с ней. Как некстати уехал отец! Придется удалиться от двора в отцовское имение Кузьер и ждать его возвращения там. Только как просить об отставке Анну сейчас, после случившегося? Как покинуть свою королеву, свою госпожу и подругу? Мари сжала пальцами виски, стремясь унять бесконечный, изматывающий рой мыслей. Устало зевнула, вернулась в постель, долго ворочалась с боку на бок, но под утро уснула. *** С тех пор, как Людовику отправили известие о том, что его надежды на скорое рождение наследника тщетны, окружение Анны замерло в напряженном ожидании. Так прошла неделя. После ужина придворные дамы, как водится, собрались в Большом Кабинете королевы. По испанскому обычаю они расселись на подушках на полу вокруг доньи Эстефании, которая исполняла кастильские мотивы, аккомпанируя себе на гитаре. Остальные дамы подпевали ей. Анна занялась вышивкой, Мари сматывала пряжу в клубки и вполголоса беседовала с королевой. Та уже почти оправилась после злополучного происшествия, но выглядела еще слегка осунувшейся. Ее зеленые миндалевидные глаза с темными кругами под ними ярко выделялись на бледном лице. – Господин де Ля Фолен с посланием от его величества! – объявил де Ля Порт, распахнув дверь кабинета. И посторонился, пропуская дворянина в дорожной одежде и пыльных ботфортах. Тот подошел к королеве, низко поклонился, взмахнув шляпой, и с почтением подал Анне свернутый лист бумаги: – Прошу простить меня, мадам, что являюсь к вашему величеству в подобном виде, но у меня не было возможности переодеться: король приказал спешно доставить вам его письмо. Его величество также велел передать, что ответа не требуется. Анна быстро воткнула иглу в канву, метнула на Мари обеспокоенный взгляд и взяла из рук Ля Фолена письмо. Пение смолкло, в воздухе повисла гнетущая пауза. Королева обернулась в сторону дам и, стараясь не выказать волнения, потребовала: – Что же вы остановились? Продолжайте, донья Эстефания, я желаю слушать! При этом она резко раскрыла веер и начала им обмахиваться. Дамы запели вновь. Ля Фолен еще раз учтиво склонился и удалился. Анна непослушными пальцами вскрыла письмо и стала читать. Дойдя до конца, она вся покрылась краской, с силой сжала, а затем принялась яростно комкать лист, который держала в руке. После чего швырнула смятую бумагу на письменный стол, словно та жгла ей пальцы, и снова обратилась к своим дамам, нервно покусывая губы: – Оставьте меня! Все! Придворные дамы подхватили юбки и, торопливо присев в реверансе, друг за дружкой вышли в прихожую. Мари собиралась последовать их примеру, но ее удержал едва заметный знак королевы. Дверь кабинета закрылась, Анна оперлась на подлокотник кресла рукой, безвольно уронив на нее голову. Вторую руку она протянула в сторону лежащего на столе комка бумаги и тусклым голосом произнесла: – Прочтите… Мари взяла письмо, расправила и стала пробегать глазами текст: «Забота о поддержании порядка в Вашем доме побуждает меня произвести в нем изменения ради Вашего же блага, как Вы сами признаете со временем. Вот Вам моя воля, кою прошу исполнить как можно скорее, чтобы дать мне удовлетворение, которого я от Вас жду и которое, полагаю, Вы расположены мне доставить(2). Я лишаю мадемуазель де Верней и мадемуазель де Роан-Монбазон должностей фрейлин при вашей особе, им обеим надлежит безотлагательно покинуть Лувр». По мере чтения молодая женщина чувствовала, как в ней стремительно закипает возмущение. Она посмотрела на Анну: королева сидела в той же неловкой позе, раздавленная и беззащитная. Ее тело легко вздрагивало от сдерживаемых всхлипов. В сердце Мари всколыхнулся прилив жгучего сострадания. Любящий муж, нечего сказать! В каменном истукане больше чувств, чем в Людовике! Единственное, что его волнует по-настоящему – охота, на которой он готов пропадать дни напролет. Каких невероятных усилий Мари с герцогом де Люином стоило затащить короля в спальню супруги. Словно тот женат на Медузе Горгоне, а не на красивейшей женщине не только Франции, но и Европы! Так он еще и при первом удобном случае умчал на свою никчемную войну, когда жена так нуждается в его присутствии и поддержке. И кто последовал за ним? Извольте видеть, королева-мать! Рада-радешенька, что помирилась с сыном. Теперь использует любой предлог, чтобы держать его под своим влиянием. Бог весть что она там ему нашептывает, настраивая против жены. В каком тоне он позволяет себе писать Анне! Она только потеряла ребенка, а у Людовика не нашлось для нее ни единого теплого словечка. Черствый сухарь! Никогда Мари ему этого не простит! Он еще пожалеет… А саму Мари и свою сводную сестру он, значит, вышвыривает из Лувра, словно нашкодивших котят? Ее, Мари де Роан, чей род не просто равен Бурбонам, а гораздо древнее! Мари внутренне все больше распалялась, напрочь забыв, что ночью сама раздумывала, как найти слова, чтобы просить Анну об отставке. Мари опустилась перед королевой на колени, взяла ее ледяную безжизненную руку в свои и с нежностью коснулась губами. Анна вздрогнула, выходя из оцепенения. Медленно подняла голову. Королева силилась улыбнуться, но ее глаза были полны влаги. Крупная слеза нависла на ресницах и покатилась по щеке. – Моя милая Роан! Если б вы знали, сколь отрадно мне ваше дружеское участие. Для всех них, – Анна указала на закрытую дверь кабинета, – я – испанка. Чужая… Даже, если они сделают вид, что сочувствуют, это будет пустым притворством. И теперь король лишает меня поддержки моих истинных друзей. Это невозможно… Я не потерплю! Подайте перо и бумагу, я сейчас же напишу его величеству. В этот момент ребенок Мари напомнил о себе. В сущности, немилость короля пришлась кстати. Все, что имеет значенье сейчас – их с Оливье ребенок! Ужасно, что придется оставить Анну теперь, но Мари должна. Это не навсегда… С Людовиком можно поквитаться и после. Молодая женщина вновь почтительно поднесла руку королевы к губам и с жаром заговорила: – Моя королева! Я не хочу становиться предметом раздора между вами и вашим супругом. Я непременно вернусь ко двору… позже. Нужно дать его величеству время остыть. Даже если король не забудет окончательно о том злосчастном инциденте, воспоминания утратят свою остроту. Поверьте, мое сердце разрывается оттого, что буду вынуждена вас покинуть, но так будет лучше для всех… – Не спорьте, Мари! Король чудовищно несправедлив! Я не могу, не желаю обходиться без вас! Я ничем себя не запятнала и не заслуживаю подобного обращения. Отправляя вас и мадемуазель де Верней в отставку, король наносит оскорбление мне. Перо и бумагу! Мари увидела, что в Анне взыграла гордость испанской инфанты. Оставалось повиноваться. Мари подала королеве письменные принадлежности, чувствуя, как в сердце вползает холодок отчаянья. Если Людовик пойдет навстречу жене, отыграть все обратно не будет никакой возможности. Королева быстро написала письмо и протянула Мари, чтобы та посыпала его песком: – Отправьте завтра рано утром с Пютанжем. Пусть доставит королю как можно скорее! После чего обессиленно откинулась в кресле: – Мою камеристку, я хочу лечь! Вы почитаете мне, это меня отвлечет. *** Утром по дороге из часовни к Мари подошел Ля Порт и подал записку. Развернув ее, Мари прочла: «Уповаю на небеса, что они подарят мне счастье лицезреть Вас. Дело не терпит отлагательства. Благоговейно целую землю, по которой ступали Ваши ножки». Подписи не было. Но Мари без труда узнала почерк, которым были написаны стихи от таинственного поклонника, полученные ею на февральском турнире. Она вопросительно посмотрела на Ля Порта. Камердинер королевы легким движением головы указал на уже знакомого ей слугу без ливреи, держащегося в стороне. Первым побуждением Мари было разорвать записку в клочья: ей сейчас было не до восторженных кавалеров. Но природное любопытство взяло верх, потому она нагнала королеву и склонилась к ее уху: – Мадам, позвольте ненадолго отлучиться. Я присоединюсь к вам в Большом Кабинете. Анна кивнула. Мари подошла к лакею, тот подобострастно поклонился, знаком предложив следовать за ним. И так же молча проводил молодую женщину в одну из галерей, где в нише лицом к приоткрытому окну стоял мужчина. Он был худощав, среднего роста, одет во все черное и походил на военного. Его ботфорты тоже покрывал слой пыли, как и сапоги Ля Фолена накануне. «Кажется, это входит в моду – появляться при дворе в неприглядном виде», – не удержалась от мысленной ремарки Мари. В галерее царил полумрак, но сквозь витражное стекло тянулся узкий солнечный луч, который подсвечивал волосы незнакомца, создавая огненно-красный ореол вокруг его головы. Мари, приближаясь, тщетно силилась разгадать, кто перед ней. Тут еле слышный порыв сквозняка приподнял полу короткого плаща мужчины, и подкладка на миг полыхнула лиловым бархатом. «Этого только недоставало!» – мелькнула у Мари догадка. Неизвестный обернулся на звук шагов Мари, и ее предположение подтвердилась: Она узнала узкое лицо и клиновидную эспаньолку епископа Люсонского, которого постоянно видела в окружении Марии Медичи и к которому не испытывала симпатии. В кои-то веки Мари была солидарна с Людовиком, относящимся к прелату с опасливой настороженностью. Епископ умел убеждать и даже очаровывать, но она инстинктивно чувствовала в нем едва уловимую фальшь, а в его отношениях с королевой-матерью угадывала двусмысленность. Он казался Мари ряженым и даже в сутане больше походил на ловкого царедворца, чем на служителя церкви. За вкрадчивыми, кошачьими манерами прелата Мари подозревала мастерски скрываемые честолюбие и нешуточные политические амбиции. Интуиция подсказывала ей, что бывшая регентша, а ныне стареющая женщина для Люсона лишь инструмент на пути к власти, которую тот рассчитывал получить из рук ее августейшего сына. – Ваше преосвященство, какой сюрприз! – Мари присела в не слишком глубоком реверансе и осталась на некотором отдалении, отнюдь не горя желанием целовать прелату руку. – Мадемуазель, прежде всего, здесь нет «его преосвященства»! Как видите, на мне светское платье, – епископ церемонно ее приветствовал, но руку для поцелуя протягивать не стал, а с полуулыбкой добавил: – Смею надеяться, сюрприз – приятный? – Во всяком случае, он удался, – тонко улыбнулась в ответ Мари, покусывая губы, чтоб не фыркнуть от смеха: Люсон в роли ее воздыхателя! Какой удар для Марии Медичи! И тут же подчеркнуто удивленно поинтересовалась, побуждая епископа прямо перейти к цели визита. Словно никогда не получала от него стихов: – Вы в Париже! Какими судьбами? Я была уверена, что личный секретарь королевы-матери сопровождает ее всюду. А она, насколько знаю, нынче следует вместе с его величеством в сторону Лангедока. – Ее величество отправила меня в Париж с поручением. Я не мог не воспользоваться случаем, чтобы увидеться с вами. И так спешил, что даже не переоделся с дороги! Похоже, над вашей прелестной головкой сгустились тучи. Мне стало известно, что король решил отправить вас в отставку. Я боялся вас не застать. – Ах вот значит как, вам это уже известно? Вы прекрасно информированы, – Мари все так же улыбалась, но вновь прикусила губу. На этот раз от досады. – О, в этом нет ничего удивительного, мадемуазель! Занимаемая мною должность обязывает меня быть в курсе многих вещей. «Скажи лучше, место в постели Марии Медичи!», – уточнила Мари про себя. Но промолчала, всем своим видом показывая, что с неподдельным интересом слушает собеседника. Тот меж тем продолжил: – Его величество давно жаловался матери, что окружение его жены, центром которого вы являетесь, внушает ему беспокойство. На вкус короля вокруг вас слишком много веселья, вы притягиваете мужчин… Людовик опасается, что вы дурно влияете на королеву, отвлекая ее от роли государыни и супруги. «Ну конечно! Интересно, где бы была ее роль супруги, если бы не мы с Люином? Но слушать досужие пересуды и обвинять других проще, нежели задуматься о собственных промахах», – продолжила парировать в уме Мари, а вслух заметила с неизменной улыбкой: – Король заблуждается и на счет ее величества, и на мой. У нас здесь нет возможности бывать в театре «Глобус»(3), как у жителей Лондона, но мне недавно презентовали томик пьес, которые там ставят. В одной из них сказано: «Верны мужьям шалуньи и насмешницы, а в маске благочестья ходят грешницы»(4). – Не уверен, что его величество способен оценить тех, кто читает комедии Шекспира. Но я – другое дело! Более того, думаю, я смогу уладить постигшие вас неприятности. Если, конечно, мы поладим… Мари посмотрела на прелата. Взгляд ее широко распахнутых глаз был ангельски чист. При этом она улыбнулась простодушно и немного смущенно, словно извиняясь: – Я не вполне понимаю вас, сударь… – Ручаюсь, мадемуазель, я весь перед вами, словно раскрытая книга! – епископ взял небольшую паузу и доверительно пояснил: – О многом я не прошу, просто уделите мне полчаса для беседы о тонкостях смысла процитированных вами строк. Наедине… Вам ведь известно, я тоже поэт. «Вот мы и добрались до сути. Каков наглец! От Медичи ты не откажешься, она еще слишком нужна тебе, но непрочь полакомиться кем-то помоложе и посвежее?» – мысленно возмутилась Мари. Тут же потупилась, по обыкновению прикрыв глаза ресницами, опасаясь взором прожечь епископа. С трудом удержалась при этом, чтобы не положить руку себе на живот в непроизвольном стремлении прикрыть ребенка от непрошенного ухажера. И ответила подчеркнуто смиренно, делая акцент на обращении: – Что вы, ваше преосвященство, я далеко не так искушена в поэзии, как ее величество королева-мать! – сокрушенно вздохнула и прибавила: – Воля короля священна, мне остается покориться. – Мадемуазель, ваша кротость выше всяких похвал! Но мне кажется, здесь дело в ином, – невозмутимо заметил прелат, ничем не выказав, что шпилька Мари достигла цели. И елейным голосом осведомился: – Вы, вероятно, рассчитываете на защиту Люина? Напрасно! Час заката «всесильного» фаворита ближе, чем думаете и вы, и он сам(5). А вот влияние Марии Медичи на сына как никогда велико. Как и мое на королеву-мать… Подумайте, дабы не ошибиться в выборе! Даже не удостоив епископа ответом, Мари развернулась и стремительно двинулась прочь, внутренне бурля глухим негодованием, которое росло в ней и в недалеком будущем грозило перейти в открытую вражду. *** Последующие дни показались Мари невыносимыми. Будь ее воля, она бы уехала прямо сейчас, хоть и не представляла, где взять денег на дорогу. Да и отправляться в путь в сопровождении только горничной было страшно. Но то, какими будут ее дальнейшие шаги, зависело от окончательного ответа Людовика. Пока Мари старалась об этом не думать, а уделить все внимание королеве, глубоко задетой письмом мужа. Анна много плакала и пребывала в скверном настроении, то и дело срываясь на окружении. В одном королева была непреклонна: она не признавала вины в случившемся ни за собой, ни за подругами и не была намерена мириться с постигшей их немилостью. В один из последних мартовских вечеров Ля Порт незаметно передал Мари записку, тихо шепнув: «От герцога де Люина». Это было совсем неожиданно: перед началом кампании Людовик произвел герцога в коннетабли, и тому следовало неотступно находиться при возглавляемой им армии. Мари улучила момент, чтобы развернуть записку, не привлекая внимания, и прочла: «Мадемуазель, мне необходимо увидеться с Вами, как только Вы освободитесь после отхода Ее Величества ко сну. Я буду ждать в галерее, куда выходят Ваши апартаменты. Постарайтесь присоединиться ко мне так, чтобы Вас не видели. Никто не должен знать, что я в Лувре, прежде, чем мы поговорим». Мари прикрыла глаза и сделала медленный вдох. Ей действительно следовало поговорить с герцогом. То, что он приехал, даже к лучшему. Когда Анна уснула, Мари поднялась из спальни королевы к себе. Села в кресло, не раздеваясь, и некоторое время нетерпеливо прислушивалась к звукам во дворце. Мари давно запретила горничной затягивать на себе корсет. Но, несмотря на это, к концу дня жесткая конструкция вкупе с тяжелым платьем ее утомляла. Сейчас ей больше всего хотелось поскорее освободиться от этого панциря, который вызывал сильную ломоту в спине, отдающую во всем теле, юркнуть в мягкую постель и уснуть. Вместо этого приходилось терпеть неудобства, ожидая, пока в Лувре уснут. Наконец она перестала различать какие-либо звуки, подошла к двери и приоткрыла. Снова чутко прислушалась и, убедившись, что путь свободен, выскользнула за порог. Догорающие факелы слабо освещали галерею. В свете одного из них вырисовывалась мужская тень. Мари остановилась, опасаясь подвоха, не зная, как убедиться, что это тот, кто ей нужен. Заметив ее нерешительность, мужчина отделился от колонны и стал так, чтобы свет упал ему на лицо. Мари облегченно вздохнула, узнав герцога, и подошла. – Благодарю, мадемуазель, что откликнулись на мою просьбу, – с поклоном в полголоса поблагодарил Люин и жестом указал на скамью в нише, возле которой стоял: – Прошу вас… Мари села, герцог остался стоять. – Мне стоило большого труда убедить Людовика отправить гонцом меня. Ее величество должна получить ответ короля не позднее утра. Но я ехал так быстро, как только мог, и мне удалось прибыть в Лувр нынче вечером. Увы, Людовик остался глух к мольбам супруги. Я хотел сообщить вам об этом первой, чтобы иметь возможность предложить выход из положения. Заклинаю, выслушайте! Мари склонила голову и принялась машинально разглаживать складки на юбке. Ее руки нервно дрожали, и молодая женщина пыталась их чем-то занять, чтобы заставить эту дрожь утихнуть. Волнение последних дней не отпускало, и Мари не чувствовала облегчения, даже услышав то, на что в тайне надеялась. Ее мысли сбивались: «Значит отставка! Для Анны это станет ударом… И отец страшно разгневается… Впрочем, обо всем можно подумать после, сейчас нужно объясниться с герцогом. Я должна ему, наконец, ответить!» Мари с печальной улыбкой взглянула на Люина и сказала: – Я слушаю, сударь. – Мари… – начал герцог, и молодая женщина резко вздрогнула: впервые со времени их знакомства Люин обратился к ней по имени. Она поняла, что сейчас последует. – Мари! Вам давно известны мои чувства к вам. Они прежние. Я обещал вам подождать ответа до вашего шестнадцатилетия в декабре. Но времени у нас больше нет. Существует только один способ позволить вам избежать немилости – заключить наш союз без промедления. Его величество ко мне благоволит и не станет отлучать от двора мою жену. Если вы согласны, я тотчас напишу вашему отцу, чтобы официально просить вашей руки. У вас будет все: положение, богатство, блеск… С той же стороной брака, которая в силу возраста, вероятно, вас страшит, я не стану вас торопить. Мари слушала, не проронив ни слова, и все так же теребила ткань своего платья. – Пожалуйста, не молчите! – герцог опустился на одно колено. Мари быстро закрыла лицо ладонями и отчаянно затрясла головой. Люин вызывал в ней неподдельную приязнь. В иной жизни она, возможно, приняла бы его предложение и даже была с ним счастлива. Но у нее уже есть муж, клятвы, принесенные ему, нерушимы, и у них будет ребенок. Мари так же быстро отняла руки, сцепила пальцы, зажмурилась, как перед прыжком с обрыва, и выдохнула: – Сударь, это невозможно! Встаньте… Я вам признательна, что не отвернулись от меня в моей опале, протянув руку помощи. Вы оказали мне огромную честь вашим предложением, но принять его я не могу. Как не могу ответить вам взаимностью. – Но почему?! – Не спрашивайте, Шарль, не мучьте себя и меня! Встаньте… – Как странно, – усмехнулся через силу герцог, поднимаясь. Он тяжело прислонился спиной к колонне, словно искал опору. – Делая вам предложение, я назвал вас по имени. А теперь слышу из ваших уст свое и вместо счастья испытываю чувство, близкое к безысходности. Ваше сердце принадлежит другому, я прав? Мари обратила на герцога взгляд, исполненный отчаянной мольбы. Люин встретился с ней глазами и отрешенно констатировал: – Я прав. Не тревожьтесь, я не стану допытываться. Это ничего не изменит. Предположим, я узнаю, кто мой счастливый соперник, и даже убью его на дуэли… Это может принести мне видимость удовлетворения. Но вряд ли заставит вас меня полюбить. К тому же, вы ничего мне не обещали. Потому не будем об этом, – герцог сделал нетерпеливый жест, словно хотел стереть что-то в воздухе. И продолжил уже обыденным тоном: – Что вы намерены делать? – Единственное, что мне остается сейчас – уехать в поместье отца близ Тура и ждать его возвращения, – Мари обхватила себя руками, ее бил озноб. Герцог сделал мимолетное движение – и что-то мягкое и тяжелое обволокло ее спину и плечи. Она в удивлении подняла глаза и вымолвила: – Спасибо. – Пустое! Этот разговор мучителен для нас обоих. Не будем его затягивать, тратя время на мелочи. Давайте о деле. У вас есть средства на дорогу? Мари отрицательно покачала головой. – Так я и думал. Я дам коней и сопровождение. – Я не могу принять! – Прошу, не отказывайте мне хоть в этой малости! Как другу… И, если измените решение, знайте, я все еще жду. Ни слова больше! Ступайте. В этот час галереи Лувра небезопасны, я хочу убедиться, что вы благополучно вернулись к себе. Мари спешно поднялась, оставив плащ герцога лежать на скамье темной массой. Перед тем, как войти в свои покои, она обернулась, но вновь смогла разглядеть лишь черную безликую тень. *** Еще спустя неделю Мари уже ехала по дороге из Орлеана в сторону Тура в отцовской карете с гербами, запряженной четверкой лошадей герцога. За каретой следовали двое его людей. Мари в который раз перечитывала письмо брата, сообщавшего, что он вынужден задержаться при английском дворе, и рассеяно поглядывала в окно. Что-то неуловимо знакомое почудилось ей внезапно в силуэте промелькнувшего мимо всадника. Словно влекомая непреодолимой силой она потянулась к окну, под ложечкой заныло от неясной тревоги… Малыш беспокойно забился, и все ощущения Мари немедленно сосредоточились на ребенке. Она откинулась на подушки, положила руку на живот и принялась поглаживать, приговаривая: «Ну-ну, маленький, успокойся, все хорошо. Мама здесь…» В том, что все действительно хорошо, сама Мари уверена не была. К горлу комом подступило предчувствие неумолимо надвигающейся беды. (1) «Что Бог соединил, того человек да не разлучает» – Евангелие от Матфея, 19 : 5 (2) Здесь воспроизведен подлинный текст письма Людовика к Анне после происшествия в тронном зале Лувра. Перевод автора. (3) Театр «Глобус» был построен в Лондоне в 1599 году на средства труппы актёров «Слуги лорда-камергера», к которой принадлежал Шекспир. (4) Уильям Шекспир «Виндзорские насмешницы», Акт IV. Сцена 2. (5) Будущий кардинал Ришелье принимал самое активное участие в кампании, которую пресса развязала против герцога де Люина в 1620-21 гг. Несколько из многочисленных памфлетов, распространяемых в то время, историки приписывают авторству самого епископа Люсонского. – Луи Батиффоль «Людовик XIII в двадцать лет», глава IX.
Grand-mere: В ее сознании он постепенно становился силуэтом, размытой тенью, лишенной материальности. Его спокойная улыбка, плавные, размеренные жесты, взгляд – внимательный, открытый, теплый – все виделось Мари уже не так отчетливо, а словно через пелену. Она как будто слепла. С каждым днем дымка делалась гуще, а дорогие черты растворялись в ней. И проступал уже совсем неясный образ, неуловимый, будто мотылек… Рассыпался на множество фрагментов. Ты силишься их удержать перед глазами, но те неумолимо гаснут друг за другом, вот как сейчас каминные уголья Как грустно... узнаваемо... поэтично... Если можно, маленькое замечание: царапнуло словосочетание "удалить со двора" - как девку крепостную; может, уместнее "от двора"?...…
Черубина де Габрияк: Grand-mere , спасибо за отзыв. Grand-mere пишет: Если можно, маленькое замечание: царапнуло словосочетание "удалить со двора" - как девку крепостную; может, уместнее "от двора"?...… Даже нужно. Не, как девку не надо, достаточно "нашкодивших котят". Я сомневалась в предлоге, но так и не решила, как верно. Сейчас поправлю. Спасибо.
Luisante: Черубина де Габрияк, спасибо за продолжение Хочется в первую очередь отметить, что мне понравилось, как подана атмосфера и чувства Мари. Вообще, на мой взгляд, с развитием фика различные описания у вас получаются все и лучше и лучше. Это очень оживляет текст. А еще мне неожиданно очень понравился Люинь. Всё потому, что его реакция (которая могла быть в принципе и совсем иной, но в вашей интерпретации она именно такая, какую мы видим здесь) нормальна, естественна и человечна, как и само взаимодействие между ним и Мари. Это большой плюс этой главы, я считаю. Теперь, я думаю, нас ждут более динамичные события.
Черубина де Габрияк: Luisante , благодарю за отзыв. Luisante пишет: Хочется в первую очередь отметить, что мне понравилось, как подана атмосфера и чувства Мари. Вообще, на мой взгляд, с развитием фика различные описания у вас получаются все и лучше и лучше. Это очень оживляет текст. Это то, что изначально тяжело давалось. Но работаю над собой. Согласно, что такие вещи важны, чтобы читатель мог погрузиться в атмосферу текста. Luisante пишет: А еще мне неожиданно очень понравился Люинь. Всё потому, что его реакция (которая могла быть в принципе и совсем иной, но в вашей интерпретации она именно такая, какую мы видим здесь) нормальна, естественна и человечна, как и само взаимодействие между ним и Мари. Это большой плюс этой главы, я считаю. У историков к нему отношение неоднозначное. Но! Там с оценкой его деятельности подсуетился его высокопреосвященство. Историю пишут победители. А Ришелье тщательно работал над тем, как он сам будет выглядеть в глазах потомков. Буквально вчера слушала видео на тему мифов в истории, и там сказано, что один из них - то, как Екатерина II представила образ убитого ею Петра III. Думаю, с Люином могло быть нечто схожее. Я же читала о Люине вещи, вызвавшие во мне симпатию. Он Людовику отца заменил. Благодаря ему и нашей героине у Людовика и Анны было несколько счастливых лет совместной жизни. Я понимаю, что с графом никто не сравнится, но мне кажется для фика неплохо, если часть читательских симпатий достанется кому-то еще. От его сиятельства не убудет. Luisante пишет: Теперь, я думаю, нас ждут более динамичные события. Погонь пока не обещаю. Еще не вся "массовка" в сборе.
Luisante: Черубина де Габрияк пишет: но мне кажется для фика неплохо, если часть читательских симпатий достанется кому-то еще. Это не только неплохо, а очень правильно, я считаю. И для этого фика, и для фанфиков вообще, и для произведений профессиональных авторов. Это говорит о разнообразии характеров персонажей, о том, что они живые, а иногда даже о том, что главный герой может для кого-то из читателей стать не таким уж главным (хотя здесь у нас с графом явно не этот случай ).
Лея: Черубина де Габрияк, спасибо за продолжение! Согласна с оценками Grand-mere и Luisante. Меня также пленяют параллели. Для Мари Оливье постепенно превращается в "смутный объект желания", Оливье снится загадочная женщина, но он не может понять (а читатели - угадать), кто это. Перекликаются и окончания последних двух глав: пути героев пересекаются, сами они об этом не подозревают, но обоим "чудится что-то родное". Кстати, Оливье развернул коня, так что, может быть, в следующей главе он встретится с Мари. Но встреча может стать трагичной для нее, если он ее не узнает
Черубина де Габрияк: Лея , спасибо за отзыв. Лея пишет: а читатели - угадать, кто это Не могу удержаться: Что, и читатели тоже? Читатели слишком много знают, в этом проблема. Лишнее это. Нужно исходить из того, что уже есть. И все станет на места. Лея пишет: Но встреча может стать трагичной для нее, если он ее не узнает То есть вариант, что автор решил вот прям здесь всем хэппи-энд устроить, не рассматриваем? ну как скажите. Мое дело предлоить.
Лея: Черубина де Габрияк пишет: Что, и читатели тоже? Мне кажется, что Оливье одновременно вспоминает Мари и предчувствует (предвидит) свою встречу с Шарлоттой. Возможно, я ошибаюсь Черубина де Габрияк пишет: вариант, что автор решил вот прям здесь всем хэппи-энд устроить, не рассматриваем? Черубина, хэппи-энд, конечно, всех обрадовал бы , но, увы, у Оливье целая трагическая глава жизни впереди...
Черубина де Габрияк: Лея пишет: Мне кажется, что Оливье одновременно вспоминает Мари и предчувствует (предвидит) свою встречу с Шарлоттой. Возможно, я ошибаюсь Хорошо. Оставим пока вопрос открытым. Лея пишет: Черубина, хэппи-энд, конечно, всех обрадовал бы , но, увы, у Оливье целая трагическая глава жизни впереди... Эх! А я хотела легко. По-быстрому. Не вышло!
L_Lada: Черубина де Габрияк , спасибо! Движ начался в самый подходящий момент - когда и уже хочется, и просто образ жизни героев еще не успел затянуться. И да, Люин неожиданно симпатичен. Причем уже давно. И Ришелье интересный. Черубина де Габрияк пишет: То есть вариант, что автор решил вот прям здесь всем хэппи-энд устроить, не рассматриваем? ну как скажите. Мое дело предлоить. Не-не-не! Читателю - в моем, по крайней мере, лице - еще, пожалуйста, роман Дюма. Три. А прямо в фике - Атоса. Оливье, при всем уважении, таковым пока не является.
Черубина де Габрияк: L_Lada , и вам спасибо за отзыв. L_Lada пишет: И да, Люин неожиданно симпатичен. Причем уже давно. И Ришелье интересный. Я старалась наделить их характерами и рада, что читатели это отметили. L_Lada пишет: Оливье, при всем уважении, таковым пока не является. Даже спорить не буду. Конечно, не является. Какой Атос без миледи? Это я подначивала всех. Прям, как в песне (как говорится, музыкой навеяло): Какая ж песня без баяна? Ну или Какая Марья без Ивана? На выбор, кому что больше нравится в плане аналогии.
Кэтти: Черубина де Габрияк , а я и не сравнивала Оливье с Атосом. Оливье, несмотря на потерю близких и памяти был и пока остается счастливым, богатым, полным жизни молодым аристократом. Атосом он станет( и то не сразу) после сцены на охоте.
Черубина де Габрияк: Кэтти пишет: Оливье, несмотря на потерю близких и памяти был и пока остается счастливым, богатым, полным жизни молодым аристократом. Атосом он станет( и то не сразу) после сцены на охоте. Кэтти , ну да. Мы именно о том и говорим.
Черубина де Габрияк: В главу 11 "О том как Оливье решил пойти на охоту, а его пес Орф едва не съел книгу" внесены небольшие изменения, касающиеся породы собаки графа и текста розыскного листа. Глава 18. Ангел Оливье долгим взглядом провожал уносящуюся прочь карету и не мог решиться пришпорить коня. Солнце на миг скрылось за облаками, вынырнуло и засияло так же ярко. В воздухе повеяло близким ненастьем. Молодой человек безуспешно силился осознать, почему его потянуло за тем экипажем. «Что за мальчишество, сударь? – насмешливо одернул себя граф, пожимая плечами. – То, что взбрело вам в голову, идет вразрез со всеми мыслимыми правилами приличия! Как, интересно, намеревались вы поступить? Настигнуть карету, остановить?.. В ней, без сомненья, находится дама, которую вы едва не скомпрометировали. Учитесь владеть собой и обуздывать необдуманные порывы. Вам давно пора остепениться! Женитесь, наконец. Это поумерит ваш пыл в попытках гоняться за миражами». Карета меж тем удалялась. Совсем скоро глаза Оливье могли различить лишь едва приметную точку вдали. Порыв пронзительного ветра налетел внезапно, с силой ударил в лицо и нагнал черные тучи, от которых вокруг потемнело недобро. Грозовая мгла треснула, расколотая слепящим зигзагом молнии. Гулко грохнул раскатистый гром. По дороге наперебой застучали крупные капли первого апрельского ливня. Будто небеса пролились слезами и смывали живость красок весеннего пейзажа, делая все тусклым и каким-то безрадостным. Оливье досадливым жестом низко надвинул шляпу, плотно завернулся в плащ. Последний раз с необъяснимо тягостным сожалением устремил взор к горизонту, за которым скрылся экипаж… И продолжил путь. *** Орф, пританцовывая, вертелся у ног Оливье, отчаянно махал хвостом и тихонько поскуливал от возбуждения. Собачьи эмоции переполнили пса, и он мимоходом лизнул хозяину руку. Оливье понимающе улыбнулся, присел на корточки и позвал, хлопнув себя по плечу: – Ко мне, Орф! Можно. Пес мигом подбежал, встал на задние лапы, всей тяжестью опустил передние на плечи хозяину, уткнулся влажным носом куда-то ему в шею и замер. Оливье засмеялся, приобнял Орфа, с наслаждением сгреб пальцами щетинистую холку, на секунду прижавшись к собаке. Жесткая шерсть приятно кольнула щеку. – Соскучился? Вижу, что соскучился! Ну, прости за долгую отлучку. Теперь не скоро уеду, – проговорил Оливье в торчащее ухо так, чтобы слышал только пес. От мысли, что его кто-то ждал, пусть это было всего лишь бессловесное существо, в груди разлилось тепло. И замок встретил Оливье иначе, чем полгода тому назад: Ля Фер больше не казался угрюмым и чуждым. Если с Бражелоном и Витре графа по-прежнему связывали сладостные воспоминания, его истинный дом отныне был здесь, в родовом поместье. – Пока вас не было, ваше сиятельство, Орфа пришлось держать в вольере, – подал реплику стоящий у входа в ограду старший псарь. – Я каждый день с ним занимался. Но пустить по имению бегать, как он привык, нельзя было: кроме вас или меня никто не справился бы. Измаялся он, свободу любит. Оливье кивнул. Негромко свистнул, вставая и приглашая пса следовать за собой, и поднялся к себе в кабинет. Чувства, с которыми граф входил сюда теперь уже в качестве хозяина, были другими. Однако, прежде чем переступить порог, он все так же любил ощутить, как дверная ручка ложится в ладонь и нагревается, соприкоснувшись с кожей. Кабинет теперь был всецело его, но почти каждая вещь напоминала здесь об отце. В центре стола, как и раньше, стоял прибор для письма Ангеррана, рядом лежала неизменная стопка отцовских книг, венчал которую томик Плутарха в сафьяне с полустертым золотым орнаментом. И все же облик комнаты несколько изменился. Главным ее украшением отныне являлась висящая над камином роскошная шпага, пожалованная прадеду Оливье Франциском I. Она была богато отделана насечкой(1), а эфес покрывала россыпь драгоценных камней. Днем, когда в кабинет заглядывало солнце, камни играли в его лучах радужными бликами, а по вечерам вспыхивали разноцветными отблесками, отражая трепещущее пламя свечей. Под стать шпаге был стоящий на столике у камина серебряный кувшин искусной чеканки самого Бенвенуто Челлини. Конечно, предмету столь тонкой работы было место скорее на праздничной трапезе. Но Оливье был пока холост, гостей принимал редко. И хотел иметь фамильные реликвии перед глазами как напоминание о славных деяниях предков и собственных корнях. Граф огляделся с меланхоличной улыбкой, поняв вдруг остро, насколько ему всего этого не доставало. И радуясь оттого, что вернулся. Оливье приблизился, любовно коснулся шпаги – она будто источала энергию, и та, струясь по руке, наполняла его силой. Взял кувшин, погладил. Пальцы побежали по рисунку и, едва касаясь, очерчивали завитки на прохладном металле. Налил в стакан вина, пригубил – во рту разлился густой букет с пряным послевкусием, насыщенный особыми нотками, характерными только для вин этих мест(2). Все вместе давало ощущение дома. Совсем простые, но такие важные для него мелочи сплетались в неповторимый узор его нынешней жизни. Недоставало в ней одного – возможности разделить ее с родственной душой. Оливье поставил стакан, прошел к столу, сел и принялся за работу. Орф, который вбежал следом за графом, обосновался на излюбленном месте у дверей и дремал, положив морду на лапы. Когда вечером с докладом явился Жером, граф уже разобрал текущие бумаги. Едва управляющий вошел, пес навострил уши и, не поднимая головы, внимательно окинул взглядом пространство комнаты. Убедившись, что хозяин сидит на своем месте и прямо сейчас явно никуда не собирается, Орф удовлетворенно вздохнул и прикрыл глаза снова. – Жером, детально делами займусь завтра, – обратился граф к управляющему. – Пока расскажите вкратце, что произошло за время моего отсутствия. – Все идет своим чередом, сударь. Из значимых событий только то, что кюре наш умер… – Вот как? Печально, – с неподдельным сожалением произнес Оливье. Отец Брюнель ему нравился. Старый добродушный пастор был настоятелем приходской церкви при замке так давно, что казался графу неотъемлемой частью Ля Фера. Именно кюре служил заупокойную мессу по матери Оливье. Мысли графа унеслись в тот горестный день, вся церемония отпевания предстала перед глазами как наяву. В небольшой сельской церкви было не протолкнуться. Убитый горем отец пренебрёг светскими условностями, отказавшись от пышной панихиды в соборе Лана. А в Ля Фер позвал самых близких. Но запрещать фермерам с семьями и крестьянам прийти сказать последнее прости госпоже, которую здесь любили и почитали, Ангерран не стал. Маленькое пространство не вместило тогда всех желающих: люди стояли в дверях и на паперти. Воздух застыл и отяжелел скорбью так, что было трудно дышать. А после службы кюре нашел для Оливье слова, которые, если не утешили его, то, по крайней мере, помогли сыну найти силы вынести боль утраты. Потом друг за другом ушли из жизни оба брата, отец… Весь во власти новых забот по приезду молодой сеньор не часто захаживал в храм. Но когда это ему удавалось, отец Брюнель всегда находил время побеседовать с ним. Не потому, что Оливье был самым влиятельным господином провинции, а потому что молодой человек нуждался в божьем слове и благословении, оставшись один на один с недюжинным грузом ответственности на плечах. И вот теперь не стало кюре… Как же все быстротечно в этом мире и зыбко! Взгляд Оливье затуманился. – Ваше сиятельство… – голос Жерома донесся откуда-то издалека. Оливье вздрогнул, потер ладонью лоб, возвращаясь к реальности. – Мне будет не хватать отца Брюнеля. Нужно уведомить его преосвященство, епископа Амьенского, что нам нужен новый кюре, – распорядился граф. – Я известил монсеньора сразу. Все произошло вскоре после отъезда вашего сиятельства. Новый кюре прибыл с месяц тому. – Вот как? И как он вам, Жером? – поинтересовался Оливье, откидываясь на спинку кресла. Управляющий немедленно уловил, что вопрос хозяина не праздный и приготовился к обстоятельному докладу.. – Молод. Отец де Брей немногим старше вас, сударь, и, на первый взгляд, неприветлив, но очень благочестив. – Де Брей? – проговорил граф, словно припоминая. – Я вроде бы слышал это имя. Семья благородна, но не родовита. И явно обнищала, раз не владеет собственным приходом. Продолжайте, Жером… – Я был на службе, его проповедь весьма убедительна. Прихожан стало больше. Хотя, думаю, тут скорее заслуга сестры кюре. Она во всем ему помогает. На Пасху церковь украшала. Не знаю, как ей это удается, только никогда еще наш храм не выглядел столь нарядно: яркие ленты, цветы, лампадки… – Сестра? Подробнее! – хлестнул приказ, не позволяя управляющему углубиться в детали праздничного декора. Жером особым чутьем старого слуги моментально смекнул, что интересует господина отнюдь не убранство церкви, и чем продиктована реакция графа, потому пояснил: – Я сразу вспомнил о том розыскном листе, сударь, и тщательно проверил документы. Они в порядке. Отец де Брей предъявил назначение в наш приход за подписью епископа. Извольте взглянуть, – управляющий безошибочным жестом извлек из папки с отсортированными в известном ему одному идеальном порядке бумагами требуемый документ и протянул хозяину. Тот пробежал письмо глазами – оно действительно был написано рукой епископа, хорошо знакомой Оливье, и не вызывало сомнений в подлинности. Граф кивнул и вернул бумагу слуге. – Кроме того, означенной девице девятнадцать лет, а сестра священника – совсем юная, – продолжил Жером тоном, в котором угадывалась легкая приязнь к девушке. – Ей недавно сравнялось шестнадцать, выписка из церковной книги это подтверждает. Мадемуазель Анна – сама кротость. Мне редко доводилось видеть на своем веку подобных красавиц… за исключением, быть может, вашей покойной матушки. – Надо же, – хмыкнул Оливье. Напряжение в его голосе спало, к нему вернулась природная ироничность. – Какие, однако, сокровища, могут таить дома простых сельских кюре! Вот уж не подумал бы… Граф насупился и вновь посерьезнел. Несколько секунд поразмыслил, отстукивая пальцами дробь по полированной столешнице, и подвел итог: – Жером, я доверяю вашему мнению, но должен сам их увидеть. В ближайшее время я навещу отца де Брея. *** К кюре Оливье заехал спустя несколько дней, в Праздник ландышей(3). Первое майское утро выдалось ясным, воздух был неподвижен и чист. И хотя в этот час в тени еще сохранялась прохлада, она стремительно убегала под напором не по-весеннему яркого солнца. Примостившаяся на краю деревни приземистая церковь являла собой любопытный образчик смешения стилей разных эпох. Копьевидный готический шпиль колокольни, увенчанный крестоцветом, врезался в небесную синь, а на фронтоне более старого фасада распустилась примитивная романская роза. Оливье привязывал коня и краем глаза увидел, как со стороны леса к церкви подошли две селянки в справной, опрятной одежде, свидетельствующей о том, что в Ля Фере крестьяне не бедствуют. В руках обе женщины несли корзинки, заботливо прикрытые чистой тканью. «Ландыши!» – подумал граф и улыбнулся. Он любил их. Обернутые у основания изумрудной воронкой остроконечных листьев, ландыши, должно быть, усеивали сейчас все поляны в лесу. И протягивали солнцу изогнутые стебли, унизанные белоснежными цветами-колокольчиками. Те беззвучно подрагивали при дуновении ветра, распространяя свой кристально-звонкий аромат. Поравнявшись со входом в храм, женщины остановились, не увидев сеньора, скрытого углом фасада. Обернулись к церкви, привычно взмахнули руками и осенили себя крестным знамением, не прерывая беседы. Оливье теперь ее отчетливо слышал. – Жаль отца Жана-Луи, упокой Господи его душу! Хоть и епитимию на меня, бывало, накладывал, да ведь всегда за дело! Сердце у него, я видела, все одно добрейшее было. Отец Жорж против него уж больно угрюмый, – заметила одна из кумушек, низкорослая, подвижная и остроносая. – Новый кюре, верно, мрачен, – подтвердила вторая, гладкая и степенная, – зато проповедует – заслушаешься! Глаза так и горят, как с кафедры о геенне огненной вещает. Вот, кажется, и не грешила особо, а покаешься. Самый малый грех утаить от него невозможно. Для спасения душ наших бессмертных то на пользу. – Дело, говоришь, Аделина! Да все одно, робею я пред ним. С отцом Жаном-Луи мне как-то сподручнее было. – Пообвыкнешься, – философски заметила та, которую подруга назвала Аделиной. – Раз сам монсеньор Амьенский назначил его нашим кюре, он – человек достойный. Наше дело, Нинетта, исправно к исповеди ходить да к причастию к тому кюре, которого нам поставили. Оливье, заинтересованный разговором, невольным свидетелем которого стал, медлил, поглаживая шею коня. Он не хотел смутить женщин и прервать их откровения своим появлением. – Правда твоя, Аделина, – не замедлила согласиться Нинетта. – Мне б твою рассудительность! А сестра отца Жоржа, ты видела? До чего красива! – Уж красавица каких мало! Личико, как на той росписи в храме, где Пречистая Дева со святыми да ангелами. Только худая, как тростиночка! – И на брата ничуть не похожа. Он темноволос, она светленькая. Но скромна, приветлива… А уж брату-то как предана! За ним приехала. Где ж ей тут мужа найти, если она все при храме? – Горазда ты языком молоть, Нинетта! Нешто в храм мужчины не ходят? А то станет сеньор наш молодой к себе отца Жоржа и ее приглашать. Там, глядишь, кого и встретит. Такой, как она, не мужлан нужен: в деревне судачат, они с братом из хорошей семьи. – Так ведь приданого за ней, видать, никакого. А то при ее красоте давно б… – Какие ее годы? Да и не нашего с тобой ума дело! – строго одернула подругу Аделина, оглаживая свободной рукой передник. – Заболтала меня, чисто сорока. Пойдем, нам давно на площадь пора, ландышами торговать. Хоть бы не завяли! Женщина обеспокоенно отогнула ткань на корзине, быстро перебрала рукой цветы, облегченно выдохнула. И зашагала в сторону деревни. Нинетта засеменила за ней. Оливье, удовлетворенный тем, что, не прибегая к расспросам, получил сведения о новом кюре и его сестре, прошел, наконец, в храм. Глаза медленно привыкали к царящему здесь полумраку. Хор(4) в глубине, типичный для пламенеющей готики, составлял гордость прихода. Лучи солнца веером проникали извне сквозь великолепную мозаику витражей и рассыпались по полу эфемерным, нетканым ковром красочных пятен света. Сюда Оливье привычно направился. Шпоры ударяли о плиты, гулкое эхо разносилось по пустому пространству. Граф остановился у резной алтарной преграды. Справа из сакристии(5) донеслись приглушенные звуки. Оливье поймал себя на мысли, что невольно ждет: вот сейчас скрипнет дверь, и к нему выйдет низенький благообразный священник в летах с ореолом редких седых волос, вьющихся вокруг тонзуры. Спустя добрую минуту, когда граф уже начал терять терпение, дверь, в самом деле, скрипнула, и священник вышел, на ходу оправляя сутану. Вероятно, он как раз облачался. Только был он молод, высок, худощав и темноволос. Оливье подавил непроизвольный вздох разочарования, уже готовый сорваться с губ. – Сударь? – обратился к незнакомому посетителю кюре, отчего-то краснея. Похоже, он еще не свыкся со своею ролью, потому смущался и робел перед этим господином, манеры и платье которого выдавали в нем важную персону. Оливье легко поклонился и, выпрямляясь, самым естественным образом принял царственную осанку. – Отец де Брей? – уточнил Оливье своим мелодичным баритоном, заполонившим, казалось, всю церковь. И, не дожидаясь очевидного ответа, продолжил: – Я – граф де Ля Фер, сеньор этих мест. В сакристии что-то упало, громко и отчетливо звякнуло о камень и разлетелось вдребезги. Священник с графом одновременно повернулись на звук. – Должно быть, сквозняк, – еще больше стушевался отец де Брей. Его щеки при этом стали пунцовыми – по всей видимости, он легко краснел в силу особенности бледной кожи. – Если ваше сиятельство позволит, я закрою окно. – Разумеется, – кивнул Оливье, испытав нечто сродни сочувствию к оробевшему кюре. Тот скрылся за дверью, из которой ранее вышел и которую в спешке лишь прикрыл. Из сакристии послышался стук, как если б захлопнули ставень. Отец де Брей вернулся к графу, на этот раз прижав за собой дверь плотнее. – Простите, сударь, – пробормотал кюре растерянно, – я не ждал. Мне сказали, ваше сиятельство в отъезде… – Очевидно, новости о моем возвращении до вас не дошли, – улыбнувшись, небрежно пожал плечами Оливье. – Но это совершенно не важно. Вас напрасно взволновал мой визит. Вполне естественно, что я пожелал познакомиться с моим новым кюре. Отзывы прихожан о вас самые положительные. – Благодарю, сударь, – ответил кюре, глядя прямо перед собой, плотно сжав тонкие губы и теребя в руке блестящие бусины четок. – Вы хорошо устроились? – Вполне, – новая реплика была такой же лаконичной. «Он на редкость неразговорчив, этот отец де Брей», – отметил про себя Оливье, а вслух добавил: – Дом священника у нас небольшой. Ваш предшественник был одинок, но двоим в нем, возможно, тесно. Мне доложили, вы приехали с сестрой... – Да, ее нет сейчас дома. Она ушла в лес собирать травы, – вдруг пустился в объяснения до этого столь немногословный кюре, хотя Оливье не задавал вопросов. – Анна воспитывалась при монастыре, там научилась составлять снадобья и врачевать. Она часто подолгу гуляет в лесу. – Предупредите мадемуазель, что далеко в лес одной заходить не стоит. Места здесь не слишком спокойные. И подумайте, если дом, где вас поселили, для вас с сестрой все же мал, непременно дайте знать моему управляющему – с Жеромом вы уже знакомы. Я распоряжусь, чтобы для вас подыскали что-то более просторное. – Я вам признателен, сударь, но нас все устраивает. Мы привыкли жить скромно. – Как вам будет угодно, преподобный отец, – ответил Оливье, завершая беседу. – В ближайшее время я буду на мессе. Говорят, ваши проповеди заслуживают внимания. – Сударь, двери божьего дома открыты, – кюре сделал несколько поспешных шагов в сторону выхода, провожая сеньора. – Только через таинства святой церкви грешники, коими мы являемся в глазах Господа, могут очиститься от пагубных страстей и обрести надежду на спасение. Мир вам! Покинув святую обитель, Оливье всю обратную дорогу пребывал в глубокой задумчивости. Он никак не мог понять, какое впечатление произвел на него кюре. И отделаться от странного чувства неловкости от разговора, во время которого отец де Брей был явно не в своей тарелке. «Да ведь он за сестру опасается! – внезапно осенило Оливье. – Кто я в его глазах? Богатый сеньор, баловень жизни. Как о пагубных страстях заговорил! Наслушался историй, как знатные господа соблазняют приглянувшуюся девушку, а то могут и силой взять…» Простое и разумное объяснение поведению кюре при знакомстве устроило графа. И он весь вечер занимался делами, которых за время отсутствия скопилось немало, не отвлекаясь на посторонние мысли. Но наутро, не откладывая, отправился на службу, чтобы составить более полное представление об отце де Брее. В церковь Оливье намеренно явился к началу проповеди.. Он вошел в храм, стараясь не привлекать внимания. Потому не прошел к скамьям семьи де Ля Фер, а остался стоять в тени неподалеку от двери. Граф хотел видеть, как кюре ведет себя обыкновенно, не подозревая о присутствии сеньора и не пытаясь произвести на него впечатление. Для рядового воскресного дня народу впрямь было много. Отец де Брей уже поднялся на кафедру и вещал с нее, распростерши над прихожанами руки, будто паря над ними. Проповедь кюре делалась особенно эмоциональной в моменты, когда он обличал греховную природу человека, подверженную искушению. Отец де Брей не скупился на образные, яркие эпитеты, живописуя кары, что ожидают оступившихся в загробном мире без покаяния. Глаза священника вспыхивали почти мистическим огнем, звучный голос не растворялся под сводами храма, а, отражаясь от навеса над кафедрой(6), доходил до паствы. Та внимала кюре как завороженная, боясь упустить хоть слово. Перед графом был совсем иной человек, чем виденный им накануне: от былой неуверенности отца де Брея не осталось следа. В отличие от прихожан, Оливье слушал вполуха, стараясь подмечать любую мелочь. Сестры кюре в церкви не было, или же она сумела остаться незаметной для его глаз. Как бы то ни было, юных дев выдающейся красы граф не увидел. «Отец де Брей умеет увлечь слушателей, но излишне экзальтирован. Ему недостает умудренности, отличавшей отца Брюнеля, но с опытом это придет. Главное – прихожане довольны», – вынес вердикт Оливье. Посчитав, что видел все, что хотел, граф покинул церковь, вскочил в седло и вдруг пустил коня галопом, но не в замок, а в сторону Лана. Не то, чтобы кюре был ему антипатичен, отнюдь. Но Оливье вдруг остро осознал, что открыть свою душу на исповеди отцу де Брею не сможет. В Лане графу неожиданно повезло. Войдя в собор, куда он добрался уже после воскресной мессы, Оливье увидел, как из исповедальни выходит аббат, широкие плечи и статную фигуру которого не могла скрыть даже сутана. Граф присмотрелся и с радостью узнал Франсуа, среднего сына маркиза де Фоламбре. С этой семьей Ля Феры состояли в дальнем родстве и уже давно делили лес Куси, а Франсуа был приятелем Оливье по Наваррскому коллежу. Друзья разговорились, и к концу беседы проблема духовника для графа разрешилась. *** Прошло две недели. Оливье почти ежедневно объезжал владения. Иногда его сопровождал только Орф, порой к ним присоединялся еще и Гримо. Охота не являлась целью этих поездок, а лишь дополнением, чтобы пес оставался в форме и не терял чутье. Несколько раз граф заглядывал в церковь, но ни во время службы, ни вне ее, сестру священника не застал. Она казалась невидимкой, и это интриговало. Следуя семейной традиции поддерживать добрые отношения с настоятелем прихода, граф дважды отправлял отцу де Брею приглашение отобедать в замке с сестрой. И получал вежливый отказ, где говорилось, что сестра кюре любит уединение, а сам он хотел бы посвятить свободное время молитвам и чтению Святого писания. *** Тот день прочно врезался в память Оливье, и впоследствии граф многократно возвратится к нему, анализируя, пытаясь понять, могло ли что-то предвосхитить дальнейшие события. Но нет, то был самый обычный день середины мая. Ясный, погожий, солнечный. Такими же были и все два месяца, последовавшие за ним. Дожди, вероятно, случались, как обычно в ту пору, но были короткими и по-летнему теплыми. Во всяком случае, их он почему-то не помнил совсем. А ведь должна была непрерывно свирепствовать буря. Или хотя бы ненастье… Вот как то, что застигло его в апреле под Орлеаном. Ни-че-го… Ни грома, ни молнии. И земля не разверзлась у него под ногами. Поглощая все и прежде всего самого Оливье. Почему ничего подобного не случилось? Он еще не раз тщетно задаст себе этот вопрос. После… А тогда день был совершенно будничным и ничего из ряда вон выходящего не сулил. Оливье возвращался в замок и шел по лесу, ведя коня под уздцы. Орф ни на шаг не отставал от хозяина. В чаще лес Куси был безмолвен, величественен, как амьенский кафедральный собор. Под сенью могучих сосен то там, то здесь ютились молодые сизые ели и тянули к лицу колючие лапы, только успевай уворачиваться. Ближе к деревне лес редел. Теперь сквозь резные кроны высоко над головой Оливье просвечивало ослепительно-яркое синее небо. Здесь лучи света местами достигали самой земли и ложились косыми срезами промеж стволов, покрытых сине-зеленым бархатом мха. И вот на одной из прогалин глаза Оливье различили девичий силуэт, словно обернутый золотистой вуалью солнца. Казавшийся от этого призрачным и неземным. Граф напряг зрение. Нет, чуть поодаль шла вполне реальная девушка в простом темном платье, светлый шелк белокурых волос струился ниже лопаток. Оливье почувствовал, как перехватило дыхание. Неужели она? Та, что столько являлась ему во снах? И сейчас он сможет… Нет, не думать, не рассеять видение, не спугнуть! Оливье осторожно подался вперед, сделал неверный шаг… Ветка хрустнула под ногой… Девушка остановилась и оглянулась… Наконец он видел ее лицо! Сон обратился явью. Перед ним стоял ангел… (1) Дамаскинаж – ювелирная техника, появившаяся. в г. Толедо и состоявшая в насечке золотых, серебряных узоров на стальных изделиях. (2) Терруар (фр) – уникальное сочетание климата, почвы и культурно-исторических традиций, определяющая характеристики вина. (3) Праздник ландышей – 1е мая 1560 года королю Карлу IX подарили букетик ландыша. Отсюда во Франции пошла традиция дарить друг другу ландыши 1го мая, сохранившаяся по сей день. (4) Литургический хор – вся восточная часть католического храма вместе с алтарем. (5) Сакристия – помещение рядом с хором, где хранятся принадлежности культа и облачаются священники. (6) Аба-вуа (фр.) – навес над кафедрой, выполняющий, помимо декоративной, звукоусиливающую функцию.
полная версия страницы