Форум » Благородный Атос » Бражелон. Новая жизнь » Ответить
Бражелон. Новая жизнь
Luisante: Название: Бражелон. Новая жизнь Автор: Luisante Фэндом: А. Дюма "Три мушкетера", "Двадцать лет спустя" Пэйринг: Атос, Рауль де Бражелон, Гримо, ОМП, ОЖП Размер: макси Жанр: пропущенная сцена, AU, частичный ООС Рейтинг: G Статус: не закончен Описание: Некоторые возможные или альтернативные события, которые могли бы случиться между романами А. Дюма "Три мушкетера" и "Двадцать лет спустя" Как я и обещала в соседней теме, выкладываю свой фик. Он не закончен, процесс написания идет. Буду рада отзывам, мнениям, комментариям.
Ответов - 82, стр:
1 2 3 4 5 All
Luisante: Глава 1. Осень первая Стояла осень. Октябрь в этом году выдался промозглый и холодный. Вот и сейчас моросил противный мелкий дождь. Легкий ветерок сорвал несколько листьев с клена и погнал по двору замка Бражелон. Стоя у окна своего кабинета, Атос наблюдал за их кружением. Настроение было под стать погоде, да и, честно говоря, оно редко бывало хорошим. Каждый день последних полутора лет, проведенных им в этом небольшом именьице близ Блуа, был похож один на другой как брат-близнец. И все они были наполнены грустью, бессмысленностью и одиночеством. Признаться, тогда, получив известие о наследстве, он несколько воспрянул духом. После осады Ла Рошели как-то особенно остро стала ощущаться абсолютная пустота почему-то бесконечно длинных дней, стали появляться мысли о никчемности жизни, рутина военной службы затягивала все больше. Все обрыдло. А воспоминания… воспоминания, не исчезнувшие вопреки ожиданиям, иногда просто пугали своей пронзительностью. Единственное, что поддерживало, помогало хоть ненадолго вынырнуть из этого омута - это дружба. Но и она вскоре дала трещину: Портос женился, Арамис принял постриг, рядом остался лишь д’Артаньян. И вот, когда приказ об отставке был подписан, у него блеснула смутная надежда, что что-то может измениться… Вот только что и как? Это ожидание даже почти затмило некоторое волнение и беспокойство - он возвращался к прежней жизни… или начинал новую. Он обманулся, ошибся. Первые месяцы, действительно, заставили забыть о всех страхах и сомнениях – он с головой ушел в дела. Роль сеньора, владельца поместья, вспомнилась на удивление быстро, хотя иногда странно и непривычно было ощущать себя в этом новом старом качестве. Хозяйственные заботы отнимали уйму времени, к тому же после кончины Бражелона старый управляющий покинул именье, и теперь необходимо было разобраться в целом ворохе ведомостей, счетов, изучить книги расходов. Подходящей кандидатуры на должность управляющего у Атоса не было, и после недолгих раздумий это почетное место занял Гримо, у которого хотя и не было опыта службы в большом доме, но который обладал другими важными достоинствами: был не глуп и сообразителен, бережлив, не болтлив, а главное, честен и предан своему хозяину. «А научиться всему можно», -справедливо рассудил Атос. Гримо воспринял назначение как обычно с невозмутимым видом, никак не выразив своего отношения к решению хозяина, однако, в душе приготовился получать нагоняи, причем в самое ближайшее время, от господина графа, как теперь именовался бывший мушкетер - к вопросам, касающимся хозяйства, Атос относился крайне серьезно. Постепенно все вошло в свою в колею. Гримо, с рвением приступивший к выполнению своих новых обязанностей, быстро освоил все тонкости и премудрости нового ремесла и лихо управлялся с вверенными ему делами. Атос лишь одобрительно улыбался. Жизнь текла спокойно и размеренно. Графа де Ла Фер любили и уважали крестьяне за доброжелательность, честность и справедливость, к тому же у нового господина были весьма скромные потребности, что было необременительно и очень выгодно для их хозяйств. Немногочисленная домашняя прислуга души не чаяла в новом молодом господине, вот только нередко его поведение было непонятным и странным: граф мог часами просиживать в своей комнате или в библиотеке в полном одиночестве, никого не принимая к себе. Когда же он появлялся вновь, на него просто страшно было смотреть. Вроде бы ничего не менялось в его облике, но в глазах, становившихся цвета предгрозового неба, была такая печаль и безысходность, что становилось жутко. В такие моменты слуги старались не попадаться ему на глаза. Один Гримо никак не реагировал на происходящее и не принимал участия в разговорах на кухне, целью которых было выяснить причину подобных метаморфоз, а когда ему задавали вопросы, он молча пожимал плечами. Для него не было ничего необычного в уединениях г-на Атоса, как он по привычке называл про себя графа, и он не удивлялся тому, что запас вина в погребах замка стремительно уменьшался. Одиночество, холодное и колючее одиночество, от которого временами хотелось выть, буквально отравляло жизнь и душу графа де Ла Фер. Порой он бесцельно бродил по комнатам замка, равнодушно разглядывая окружающие его предметы. А поначалу он никак не мог привыкнуть к этому дому. Перебравшись сюда, первое время он испытывал странное чувство: на душе было тягостно и светло одновременно. Все, что окружало его теперь, так разительно отличалось от грубой действительности военной службы и той обстановки, в которой он прожил семь лет, и так невыносимо напоминало о годах юности, о родном доме в Берри. Сюда, в Бражелон, из Ла Фера в свое время были перевезены семейные реликвии и кое-какие вещи, некогда принадлежащие его предкам. К ним хотелось прикасаться вновь и вновь, и на них почти невозможно было смотреть – благоговенье и радость сменялись стыдом и болью и превращались в сущую пытку. Сейчас же душа будто окаменела. Привык. С соседом по поместью маркизом де Лавальер дружеских отношений не сложилось. Хотя со стороны последнего такие попытки были. Лавальер пожаловал с визитом уже через неделю после приезда Атоса в Бражелон. Из беседы, продолжавшейся не более получаса, Атос успел узнать, что маркиз «положительно помирает со скуки в деревне» и «из-за этого и только из-за этого вынужден играть», но «госпожа фортуна, будучи весьма капризной дамой, крайне редко к нему благоволит», а «хозяйственные заботы навевают на него хандру». Лавальер также успел сообщить, что не женат, но серьезно подумывает об этом, главное – не прогадать с приданым. В итоге маркиз заключил, что он «был бы рад завязать дружбу с таким, без сомнения, благородным и достойным человеком, как граф де Ла Фер» и что он не видит к этому никаких препятствий. На Атоса сосед произвел прямо противоположное впечатление: они были почти ровесники, но Лавальер казался ему совершенно пустым, легкомысленным, не очень умным и каким-то неприспособленным человеком. Этого вполне хватило, чтобы вежливо откланявшись в этот раз, принять решение, что, скорее всего, ноги маркиза в его доме не будет, исключение могут составить лишь деловые визиты. Итак, граф де Ла Фер жил почти отшельником. Пытаясь хоть как развеяться, он иногда отправлялся на прогулку верхом, но чаще коротал время в обществе книги или нескольких бутылок вина с ощущением того, что жизнь кипит где-то там, за пределами Бражелона, но туда ему уже нет дороги. Атос тряхнул головой и с тоской посмотрел на письменный стол, на котором уже третий день валялись не разобранные бумаги. Желания заниматься делами не было абсолютно никакого. Чуть поразмыслив, он вышел из кабинета и поднялся к себе. Все повторялось. Замкнутый круг. И так будет… долгих два года. А осенью 1634 года случится чудо – вопреки всем законам природы в Бражелон придет весна.
Luisante: Глава 2. Осень вторая Дорога вилась среди полей бесконечной серой лентой. Неяркие лучи осеннего солнца, скользившие между облаков, щедро дарили последнее тепло. Небольшая рощица, мимо которой они проезжали, пестрела золотом и багрянцем. Вдалеке на холме виднелась деревенька, а рядом с ней махала крыльями ветряная мельница. Милый простенький сельский пейзаж, коих так много по дорогам Франции, и которыми невольно начинаешь любоваться, будто полотнами известных художников. Впрочем, Атосу сейчас было не до местных красот, он вообще мало обращал внимание на происходящее вокруг, рассеянно следя за дорогой. Все казалось каким-то странным, нереальным. И эта дорога, и этот неспешный аллюр, которым они ехали, и то, что произошло несколько дней назад. Все это могло случиться с кем угодно, но только не с ним, однако, судьба снова испытывала его, но на этот раз это было скорее благословением, бесценным неожиданным даром. Благо, никто не видел его сейчас. Его лицо, его глаза выдали бы его с головой – его страх, сомнения, растерянность и надежду. Верный Гримо сидел на козлах нанятого экипажа вместе с кучером, показывая дорогу, и Атос какое-то время мог побыть в одиночестве. Он взглянул на карету, позади которой ехал. Там был его сын, трехмесячный малыш, которого он обрел благодаря какой-то невероятной счастливой случайности и теперь вез домой в Бражелон. Путь был неблизкий, и Атос чувствовал, как накатывает усталость. Это тоже было в новинку. Будучи привычным к длинным переходам и переездам, которых было предостаточно в его прошлой жизни, он удивлялся сам себе, противился этому, пробовал бороться – бесполезно. Бессонная ночь, проведенная в раздумьях, не прошла для него даром. Нервное напряжение, охватившее его сразу, как только они покинули Рош Лабейль, не отпускало. Сейчас, когда первые эмоции схлынули, он пытался хоть немного привести мысли в порядок, но тщетно, они без остановки проносились в голове, набегая одна на другую и не давая возможности сосредоточиться. Не имея сил совладать с их потоком он, наконец, оставил бесплодные попытки обуздать и без того измученный рассудок и, отпустив себя, позволил им течь так, как им заблагорассудится. Впервые в жизни он испытывал столь противоречивые чувства, балансируя между решимостью, неуверенностью и какой-то, в чем стыдно было признаться, беспомощностью. А еще брала злость на себя за то, что он снова, второй раз в жизни слышал голос совести, который напоминал о родовой чести, чистоте рода, и понимал, что ему нечем оправдаться. Проклятье! Надо было думать о последствиях. Хотя о каких, к черту, последствиях он мог думать тогда, в ту странную отравленную лишь одним желанием ночь. Нет! О последствиях нужно было думать много лет назад, когда он делал ей предложение. Вот когда всё было разрушено и попрано. Снова кольнуло, заныло. Не от воспоминаний, не от чувств, а от понимания, невозможно четкого, что это он сам по своей наивности, глупости и слепоте исковеркал себе жизнь. Да, она была виновна, и вина ее была велика, но ничего бы случилось, будь он чуть проницательнее… Атос мысленно одернул себя. Все это было уже в прошлом, и ни к чему было снова вспоминать и бередить старые раны. Что же до мимолетного прошлогоднего приключения, то, положа руку на сердце, он не испытывал и тени раскаяния, но не мог не признать, что ничего подобного не произошло бы, зная он, кем является его случайный сосед. Однако он ловил себя на том, что благодарен герцогине. Он ни секунды не сомневался в правильности принятого решения, когда понял и осознал, что перед ним, действительно, его сын, когда впервые взял его на руки. Так почему же сейчас он должен терзаться? Ничего изменить нельзя, дело, как говорится, сделано. И, он вдруг с ясностью осознал, что раз уж его жизнь искалечена и честь замарана, он сделает все, чтобы ничего подобного не повторилось с его сыном. Он даст ему все, что сможет, его судьба будет лучше, чище, светлее. Сын вырастет благородным человеком, совершенным дворянином. Рауль займет достойное положение в обществе. Граф почувствовал, что при имени сына внутри разлилось какое-то доселе неведомое тепло, и понял вдруг, что улыбается… И почти сразу в голову вкралась еще одна мрачная мысль. Светское общество. Это змеиное гнездо, этот рассадник сплетен и интриг. Какой великолепный повод для пересудов появится в гостиных блуаской знати, как только туда дойдут новости из Бражелона. Конечно, бастарды не были редкостью или чем-то из ряда вон выходящим, и, в сущности, Атосу всегда было плевать на мнение света, но нынешнее положение было иным. Он никогда не допустит, чтобы имя его сына и его собственное были запятнаны. Воспитанник графа де Ла Фер – вот и всё объяснение для тех, кто имеет слишком длинный язык и привычку совать нос не в свое дело. К тому же, так будет лучше для будущего Рауля и для их отношений с сыном. Кем он являлся для Рауля? Отцом? Несомненно. Вот только он никогда не сможет сказать об этом открыто, равно как и раскрыть Раулю тайну его рождения. Как подобное вообще можно объяснить? Опекун – вот кем он станет для сына. Да, именно так. А пока стоило подумать о других насущных проблемах. *** Наутро Атос отправил Гримо в Бражелон, чтобы к их приезду было приготовлено все необходимое. В доме должны были появиться сразу три новых жильца: Рауль, его кормилица Жакетта и ее сын – молочный брат Рауля. При других обстоятельствах граф ни за что бы не потерпел присутствия в доме посторонних людей, да еще и женщины с ребенком! Но деваться было некуда, сыну была необходима кормилица, тем более им предстояла долгая дорога. Можно сказать, что само Провидение свело графа и Жакетту в доме кюре. Она была вдовой мельника, погибшего недавно в пожаре, в котором сгорело все их имущество. Кюре приютил их с сыном, и в это самое время судьба подкинула на порог его дома неизвестного младенца, и бедная женщина взялась выкормить его по крайней мере до той поры, пока не определиться его дальнейшая судьба. И ей воздалось за доброту и заботу. Когда граф предложил ей место кормилицы в своем доме, она с радостью согласилась – родных у нее было, дома тоже, и она совершенно не представляла, что ей делать дальше. В Бражелон прибыли на следующий день после полудня. Всю дорогу Атос чувствовал странную смесь облегчения и неясной тревоги, а когда вдалеке показался дом, белым пятном выделявшийся на фоне великанов-кленов, облаченных в золото, волнение усилилось. Въехав в ворота, он увидел на крыльце Гримо и почтенного Шарло, на попечение которого был оставлен дом на время отсутствия графа и управляющего. Остальная прислуга рассыпалась по двору, якобы занятая какими-то неотложными делами на улице, а в действительности же сгоравшая от любопытства узнать, кто пожаловал вместе с графом. Спешившись и сдержанно кивнув, отвечая на приветствие встречающих, Атос подождал, пока Гримо поможет кормилице выйти из кареты. Верный слуга принял у нее ее сына, сама же Жакетта держала на руках Рауля. Видя неуклюжесть Гримо, на помощь ему тотчас подоспела жена Шарло, которой он с облегчением передал малыша. Вся процессия неспешно двинулась к дому. Зайдя в гостиную граф задал вопрос, готова ли комната для кормилицы и господина Рауля. Слушая утвердительный ответ Гримо, он мог бы поклясться, что видел, что другие слуги, стоявшие рядом, смотрели на него и на его сына с пониманием. На деле же ничего подобного не было. Расшатанные нервы и воображение сыграли с ним злую шутку. Если прислуга о чем-либо и догадывалась, что было неудивительно, они ничем не выдали этого – их лица выражали лишь почтительность к своему господину. Убедившись, что все необходимое сделано, Атос поднялся к себе. В этот день, как и следующие несколько, графа никто не видел. Как бывало раньше, он запирался у себя в комнате или в библиотеке. Только теперь Гримо неизменно заходил к нему утром и вечером – доложить, как господин Рауль. И визиты эти почти всегда сопровождались позвякиванием бутылок. Вот и все, что изменилось со дня их приезда. Атос был противен сам себе. Все оказалось сложнее, в тысячу раз сложнее, чем он себе представлял. А что, собственно, он себе представлял? До этой поры он не имел ни малейшего понятия о том, как обходиться с младенцами. Ясное дело, что они поручались заботам кормилицы и нянек. Но родители же тоже как-то должны принимать в этом всем участие… Граф чувствовал себя каким-то бестолковым истуканом, а хуже всего было то, что он испытывал раздражение, и это еще было мягко сказано, когда слышал детский плач, что случалось довольно часто. И деться от этого было некуда. Несмотря на то, что Жакетту с ее подопечными поселили в противоположном крыле замка, слышимость была прекрасная, а малыши старались на славу. Атос заработал себе стойкую головную боль и спасался старым проверенным способом, гадая, надолго ли хватит его терпения. Так сменялся день за днем, и, казалось, сам дом и его обитатели замерли в ожидании «возвращения» хозяина.
Luisante: Глава 3. Лето в Шотландии. 1635 Обратный путь всегда кажется короче, чем тот, с которого начинается путешествие. Но для графа де Ла Фер эти несколько дней, прошедшие с тех пор, как он ступил на французский берег, показались вечностью, и он без устали погонял коня, останавливаясь лишь на ночлег, влекомый желанием как можно скорее оказаться дома в Бражелоне. За всю свою жизнь он не мог припомнить подобного случая. Два месяца назад граф просто-напросто сбежал из дома, капитулировав перед тяготами и радостями отцовства. Его привычный жизненный уклад был безжалостно перекроен Раулем. Ребенок был средоточием практически всего, что происходило в доме: ему требовались какие-то новые вещи, приходилось покупать продукты, которых раньше не водилось в замке за ненадобностью. Если сыну случалось заболеть, даже если хворь была незначительной, из Блуа неизменно приглашался лекарь. В такие моменты Атос не находил себе места и не мог позволить, как ему казалось, пустить дело на самотек, доверившись лишь опыту кормилицы. Каждый день бывшего мушкетера начинался и заканчивался докладом Гримо о сыне. Атос жил с ощущением, что он связан по рукам и ногам, и даже верный слуга теперь не всегда мог уделить своему хозяину должное внимание. Управляющий настолько привязался к Раулю, что считал заботу о нем чуть ли первоочередным долгом. И был в чем-то прав, граф вынужден был признать это. Атос чувствовал, что нервное истощение, вызванное неспособностью контролировать приступы раздражительности из-за всего происходящего и постоянной тревогой за сына, грозит вылиться во что-то более серьезное, чем вспышки недовольства и едва сдерживаемого гнева по поводу и без. Ему хотелось покоя и свободы, а еще он ощущал себя похожим на молодое неокрепшее дерево, которое в засушливый год отчаянно нуждалось в живительной влаге, чтобы прочно укорениться и взяться за силу. Размышляя над всем этим, он понимал, что устал, устал от одиночества, от неопределенности в будущем, от мрачных воспоминаний о прошлом, которые навсегда въелись в память. Конечно, прошлое его состояло не только из этих печальных осколков, были еще годы, прожитые в Париже, и друзья. Вот только это воспринималось сейчас как что-то далекое, как солнечный луч, промелькнувший и ненадолго согревший его судьбу. Еще была юность, до той роковой встречи, воспоминания о которой хранились в самом дальнем уголке памяти, куда он долгое время запрещал себе заглядывать. Сейчас же он все чаще и чаще приоткрывал эту завесу, извлекая оттуда, будто бесценные жемчужины, образы и события той прекрасной поры. В такие моменты, пребывая в самом благодушном настроении, он удивлял и радовал всех обитателей замка. Время шло, облегчения не наступало, и в какой-то момент Атос понял, что хочет уехать, пусть ненадолго, иначе беды не миновать. Эта мысль поразила его, это казалось ему неправильным, чем-то похожим на предательство маленького сына, за которого он взял ответственность, а теперь хочет покинуть, идя на поводу у своего эгоизма. Правда, если признаться честно, то Рауль и не заметит отсутствия отца. Пусть он и слишком мал и мало что понимает, но узнает же он кормилицу и Гримо и радуется им. А в те редкие моменты, когда отец приходит навестить его, почти никак не реагирует. Да, Атос вынужден был признать, что, к своему стыду, за все это время не научился вести себя с сыном. Да что там, откровенно говоря, он просто трусил, боялся сделать что-то не так, а больше всего - открыто показать свою любовь к сыну - поэтому-то и предпочитал как можно реже появляться к детской, хотя хотелось ему совсем другого. Мысль о поездке не отпускала. Переключиться на что-нибудь другое не помогало даже излюбленное средство в виде нескольких бутылок хорошего вина. А еще, привыкнув за долгие годы все держать в себе, он чувствовал, что ему нужно выговориться. Это тяготило еще больше. Он был совершенно один, словно одинокий путник в пустыне, хотя вокруг было полно людей. Перед кем он мог открыть душу? Перед Гримо? Как ни парадоксально, но верный слуга, действительно, был сейчас самым близким ему человеком, да и вообще единственным человеком, который был неизменно с ним рядом вот уже пятнадцать лет. Естественно, об этом не могло быть и речи. Как такое вообще могло прийти в голову? Друзья… Они были сейчас далеко, их пути разошлись, и не верилось, что когда-нибудь пересекутся. Да и если бы это было возможно, он понимал, что это мало что изменило бы. Нет, не из-за недоверия к ним. Все они были людьми достойными и преданными дружбе. Портос был хорошим, добрым, простодушным человеком, должно быть, живущим сейчас в свое удовольствие. Арамис же никогда не отличался склонностью к разговорам по душам в силу природной холодности и скрытности. Но главным было то, что ни с одним, ни с другим Атос не был настолько близок. ДʼАртаньян был единственным, с кем он сошелся ближе всех, несмотря на разницу в возрасте. Гасконец знал больше других и был посвящен в его семейную тайну. Но даже если бы друг, по какому-то счастливому стечению обстоятельств, оказался сейчас рядом, Атос чувствовал, что не готов сказать больше, чем уже было сказано. Это был словно заколдованный круг, словно клетка, прутья которой, казалось, давили снаружи и сжимали сердце изнутри. Вероятно, все так и осталось бы на своих местах и неизвестно, к чему привело впоследствии, если бы не случайно обнаружившееся письмо. В один из дней, покончив с текущими делами и, в очередной раз, отложив визит к сыну, Атос, чтобы убить время и отвлечься от невеселых мыслей, взялся за разбор личного архива покойного Бражелона, который вот уже добрых три года лежал нетронутым и ждал своей участи. Разбирая бумаги, он наткнулся на письмо своего поверенного г-на Марто в Ла Фере, датированное 1631 годом. Письмо было вскрыто, прочитано и убрано с глаз долой, да так, что он и думать о нем забыл, вернее не захотел, а потом воспоминание о нем и вовсе стерлось за вереницей однообразных дней. Кроме обычного отчета о состоянии дел в Ла Фере, это был еще и ответ поверенного на просьбу графа, не привлекая излишнего внимания, навести справки о маркизе Филиппе де Пеллетье. Развернув письмо, Атос пробежал глазами по строчкам. Да, так и есть, поверенный писал, что г-н де Пеллетье женат, по-прежнему живет в своем поместье по соседству с Ла Фером, однако, не во всякое время его можно застать дома - чета де Пеллетье проводит летние месяцы в Шотландии, так как маркиз желает сделать приятное супруге, шотландке по происхождению. Также г-н Марто, всегда отличавшийся предусмотрительностью и считавший, что лишними сведения не бывают, сообщал, что г-на де Пеллетье можно найти в Ланаркшире, в южной части Шотландии. Находка взбудоражила Атоса. Тогда, после отставки, немного обжившись в Бражелоне, он поддался порыву и написал поверенному письмо, ответ на которое лежал теперь перед ним. Он прекрасно помнил, что подтолкнуло его в то время к этому шагу – невыносимая пустота и одиночество, разъедавшие душу, и кромешная тьма будущего. Он не хотел ничего ворошить, не хотел возвращаться в прошлое, не хотел видеть почти стертые из памяти лица, но осознание того, что он стоит на краю пропасти, потому что завершившийся парижский период его жизни унес с собой все дорогое, еще способное удержать его на плаву, заставил, терзаясь сомнениями, взяться за перо. А получив нужные ему известия, он не нашел в себе сил сделать следующий шаг. Не слишком стремясь разобраться в себе, он попросту снова сжег все мосты, едва начав их наводить. Но если быть честным до конца, то причиной этому были чувство вины, его страхи перед тенями прошлого и упрямое стремление до конца идти по той дороге, которую он выбрал – признаться в этом самому себе теперь было тяжело. *** Филипп де Пеллетье был другом его юности, самым близким тогда. Он был единственным свидетелем его венчания и единственным, кто знал всю правду, от начала до конца, о той охоте. Он был тем, кто видел его в том состоянии безумной решительности и горячности, перемежавшейся приступами жестокой апатии, найдя его в Бражелоне, куда будущий мушкетер все же нашел в себе силы завернуть по пути в Париж после, как выяснилось впоследствии, неудавшейся казни жены. Атос так хотел убежать от всего, от всех и, в первую очередь, от себя самого, исчезнуть, раствориться, забыть и забыться – все оказалось тщетно, разве что удался побег из осиротевшего отчего дома и от многочисленной своры родни, так жаждавшей крови. Филиппу не составило труда догадаться, где искать друга, когда весть о трагедии на охоте достигла его замка. Это случилось через несколько дней после роковых событий – немалый срок, но графу де Ла Фер каким-то непостижимым образом удалось задержать распространение слухов. Как и каким образом, так и осталось тайной. О том, что произошло, никто толком ничего не мог сказать, справиться у родни Ла Фера не представлялось возможным – все жили далеко за пределами Берри, соседи знали лишь то, что графиня погибла в результате несчастного случая и более ничего, никаких подробностей, тем более о том, где находился граф. Слуги в Ла Фере подтверждали гибель хозяйки, в остальном они были немы, сообщив только, что граф уехал несколько дней назад, повелев ждать его дальнейших распоряжений. Куда он направился и когда вернется, никто в замке не знал. Но слухи шли, нехорошие слухи – кто-то из крестьян видел графа де Ла Фер, галопом мчавшего по дороге, ведущей в Орлеане, и граф был явно не себе, кто-то рассказывал о белокуром призраке, которого видели в местном лесу. Все это выглядело подозрительно. Филипп не верил в истории о призраках, но предполагаемое состояние графа не могло не вызывать крайнего беспокойства. Прибыв в Бражелон, Пеллетье, как и ожидал, обнаружил там друга. Старый граф де Бражелон, троюродный дядя Ла Фера и единственный из родственников, с кем он поддерживал теплые отношения, также знал очень мало. Племянник лишь сообщил ему, что его жена погибла на охоте, и вероятно, это была Божья кара за все преступления, которые она совершила. Это было в высшей степени немыслимо, непостижимо, и Бражелон всерьез опасался, что у молодого человека помутился рассудок. Разве возможно, в самом деле, говорить о подобных вещах с совершенно спокойным лицом, на котором не дрогнет ни единый мускул, когда в бездне глаз плещется ярость и отчаяние? Да и всю ли правду рассказал ему племянник? Однако когда маркиз увидел друга, стало понятно, что опасения Бражелона напрасны. Разум графа де Ла Фер не был замутнен, напротив, все его действия и слова были абсолютно трезвы – и это было страшно. Это был другой, совершенно незнакомый ему человек, пребывающий в состоянии некоей отрешенности, словно в коконе, сквозь который, казалось, невозможно было пробиться. Создавалось впечатление, что граф ничего и никого не видит вокруг, но это было обманчиво. Ла Фер прекрасно воспринимал все происходящее, вот только его реакция на слова, обращенные к нему, была ледяной, жесткой, безапелляционной, будто он старался на корню пресечь все, что противоречило его мнению, даже если вопрос был пустяковым и несущественным. В такие моменты он словно выныривал из своей защитной оболочки, лицо оставалось бесстрастным, подобно маске, но в лихорадочно блестевших глазах можно было увидеть целый водоворот неуловимо мелькавших эмоций – там были и боль, и гнев, и отчаяние, которые он пытался всеми силами обуздать. Филипп де Пеллетье провел в Бражелоне несколько дней, пытаясь узнать правду о случившемся и вернуть к жизни графа де Ла Фер, того Армана, которого он знал раньше и не узнавал теперь. Граф оставался глух к его просьбам и хранил молчание. Раз за разом Филипп пробовал пробить ледяную стену, которую возвел друг, и она все же дала трещину. Вероятно, обессилев от невероятного внутреннего напряжения и тяготивших мыслей, Ла Фер рассказ ему все. Правда, которую он открыл, была ужасна. Это было невозможно вообразить, невозможно постичь, но так было, и случилось то, что случилось. Что можно было сделать в этой ситуации, какие слова подобрать, чтобы найти путь к исцелению души бывшего счастливого влюбленного? Филипп никогда не мог вообразить, что окажется свидетелем подобной трагедии. И он принял, как ему казалось, самое верное на тот момент решение – он не судил, не осуждал и не одобрял то, что сделал граф. И, надо признать, не только потому, что считал, что любое суждение, противоположное убеждению друга, может ранить еще глубже и без того истерзанное сердце, но и потому, что сам он не мог принять приговор, который вынес Ла Фер своей жене, как единственно верный и не подлежащий обсуждению. Безусловно, маркиз знал закон, знал, что граф был в своем праве, но как бы то ни было, все, что произошло на охоте, выглядело как убийство, убийство женщины, горячо любимой супруги. Ни свидетелей, ни обвинителей, ни адвокатов. Только палач и его жертва. И кем же они были? Супружеской парой. Это было чудовищно. Но каким мог быть другой выход? Что бы изменилось, придай граф этому суду публичность? Приговор? Возможно, возможно, только возможно… А вот позор, от которого уже никогда невозможно было бы отмыться, был гарантирован. В голове роились сотни вопросов, на которые не было ответов. Пеллетье не мог себе представить, что творилось в душе друга, когда он вершил казнь, через что ему пришлось переступить и что навсегда сломалось у него внутри. Потому он осторожно, но настойчиво и твердо пытался убедить Ла Фера не хоронить себя заживо, перечеркнув и придав забвению все, что он имел и чем дорожил, потому что эта женщина, кем бы она ни была, воровкой или распутницей, не способна осквернить память его предков и его честное имя. Что же до пересудов и сплетен, то положение в обществе графа де Ла Фер позволяло найти способы и средства, которые смогут заставить замолчать всех охотников подобных развлечений. Филипп пустил в ход все красноречие, на которое был способен, однако, результат был неутешительным. Ни один его довод не достиг цели. Граф де Ла Фер был непоколебим в своем безрассудном решении – оставить родовое имение и поступить на службу королю простым мушкетером под вымышленным именем. По его глубокому убеждению это был единственный способ хоть как-то искупить грех своеволия и легкомыслия, вину перед семьей, а заодно и наказать самого себя как недостойного потомка имени графов де Ла Фер. Кроме того, следуя каким-то странным, одному ему известным принципам, Арман был намерен порвать все связи с прошлым. Он хотел пройти свой путь один, ему никто не был нужен. Это задевало за живое, но Пеллетье был бессилен что-либо изменить. Расставание получилось нехорошим. Граф де Ла Фер был благодарен другу за все, что тот сделал для него в эти страшные дни – Филипп был уверен в этом. Но та отчужденность, которую демонстрировал Арман при прощании, вызывала горечь и разочарование. Графу не нужно было брать слово с Пеллетье о молчании – он твердо знал, что тот будет свято хранить его тайну. И от осознания этого на душе у обоих было тягостно и муторно. Филипп уехал, и следующие годы были подтверждением тому, что новоявленный мушкетер Атос был единственным хозяином тайны драмы в Лаферском лесу. Никто и никогда не слышал и не вспоминал о графе де Ла Фер и обо всем, что с ним связано, пока он сам не посчитал нужным приоткрыть скрывавшую его завесу. *** Так получалось, что прошлое снова напоминало о себе, незримо протягивая ему руку. Принять ее или нет – вот тот вопрос, на который он должен был ответить себе раз и навсегда. Атос провел немало часов и дней в раздумьях, более не прячась от себя самого, вытащив на свет Божий правду, которую так долго не желал принимать. Правда заключалась в том, что он отчаянно нуждался если не в поддержке, то просто в ком-то, кто способен выслушать и понять. Именно таким человеком был Филипп де Пеллетье. И если четыре года назад он отверг возможность попытать счастья вернуть хоть малую часть прежней дружбы, то теперь в нем росла уверенность, что он не должен упустить еще один шанс, который ему дарила судьба. И не только – все же он чувствовал за собой вину, горький осадок которой остался после их последней встречи. К тому же это давало повод уехать на время из дома, к чему он стремился в последнее время, совместив приятное с полезным. Ему всегда нравилась Шотландия, где он бывал, когда в юности постигал азы морского дела. День ото дня он укреплялся в мысли, что должен сделать этот шаг, и к середине мая решение было окончательно принято. Новость о скором отъезде графа переполошила весь дом. Никто не ожидал, что хозяин сорвется с места, покинет своего подопечного и отправиться в путешествие, да еще и в другую страну. Однако все видели состояние графа и понимали, что с ним творится неладное. Слуги, искренне любившие и уважавшие его, действительно, беспокоились о нем. На кухне, где обычно собиралась вся челядь, чтобы обсудить последние новости и дела насущные, разговоры были только об этом. Все смотрели на Гримо, который за эти годы заслужил непререкаемый авторитет, ожидая его реакции и вердикта. Управляющий, немногословный по своему обыкновению, лишь коротко сказал: «Надо. Так лучше». Этого для всех было достаточно. Граф де Ла Фер уехал в конце мая, оставив Бражелон, а самое главное Рауля, на попечение верного Гримо, стараясь отбросить все беспокойные мысли и убеждая себя в том, что в его отсутствие дома все будет хорошо. Он ехал на удачу, не слишком представляя себе будущую встречу, если она все-таки состоится. Но как бы не сложилось, в любом случае он сможет насладиться прекрасной дикой природой Шотландии. Пути к отступлению не было, да он и не думал никуда сворачивать.
Luisante: *** Шотландия встретила его необычно приветливой солнечной погодой. Лето вступало в свои права, все дышало свежестью, земля переливалась сочной зеленью, луга готовились заиграть россыпью полевых цветов, а пока что повсюду благоухали необыкновенные лесные рододендроны – желтые, розовые, пурпурно-фиолетовые. Прозрачный чистый воздух пьянил, и не хотелось думать ни о чем – только наслаждаться, растворившись в этом волшебном природном царстве. Путь до Ланаркшира занял несколько дней, и Атос намеренно не торопил коня, любуясь бескрайними изумрудными долинами, тихими озерами, холмами на которых паслись овцы, маленькими уютными деревушками с милыми белыми домами, увитыми вьющимися растениями. Однако чем ближе становилась цель его путешествия, тем больше он погружался в раздумья и воспоминания. Что ему предстоит увидеть, и что он может ожидать от встречи с человеком, которого он не видел целых пятнадцать лет, пусть даже и близким когда-то? На этот вопрос у него пока не было ответа, но в одном он был абсолютно уверен – порядочность Филиппа не подлежала сомнению. Пеллетье был человеком благородным и честным, на которого можно было положиться в любой ситуации, к тому же он никогда не терял присутствия духа и обладал удивительным качеством располагать к себе людей при первом же знакомстве. Живость его характера проявлялась в некоторой резкости и порывистости, Филипп никогда не лез за словом в карман и всегда говорил правду в глаза, какой бы неприятной она ни была. Но эти качества предназначались только для самых близких людей, и когда-то граф де Ла Фер был одним из них. На пятый день дорога вынырнула из леса, и за ее поворотом на берегу реки Туид показалась деревня, а вдалеке на холме, в окружении могучих дубов виднелся силуэт замка. Без сомнения это должен был быть замок Гилкрист, где, по сведениям поверенного, следовало искать маркиза де Пеллетье. Это подтвердил и крестьянин, к которому Атос обратился с вопросом. Замок Гилкрист представлял собой образец шотландского баронского стиля, вобравшего в себя черты средневековой готики и эпохи Возрождения. Это было небольшое, но мощное строение, из тесаного камня, высотой в три этажа, с двумя цилиндрическими башнями, поддерживающими чердачные помещения, выступающие над ними, небольшими окнами и высокой конической крышей. По правую сторону расположились конюшня и хозяйственные постройки, а с левой – сад и аккуратные цветники, своей элегантностью необычно сочетавшиеся с грозного вида жилищем. Такая картина открылась взору бывшего мушкетера, когда он подъехал ближе. Территория замка была обнесена решеткой, кованые ворота которой были открыты. Во дворе стояла повозка с рыбой, и несколько слуг под присмотром невысокого седовласого человека со строгим лицом перекладывали ее в корзины и уносили в замок. Весь вид седого господина выдавал в нем управляющего, и Атос, въехав в ворота, осведомился у него, верно ли, что это имение принадлежит маркизу де Пеллетье, и если это так, то дома ли находится хозяин. Получив утвердительный ответ, Атос велел передать маркизу, что приехал граф де Ла Фер, который желает засвидетельствовать ему свое почтение. Управляющий, до этого поглядывающий с некоторым подозрением на незнакомого, явно не местного дворянина, уважительно взглянул на графа и, почтительно поклонившись, пригласил пройти того в замок. Атоса проводили в гостиную, где он остался ждать, пока о нем доложат хозяину дома. Это был довольно просторный зал, здесь, как и во всех средневековых замках, благодаря небольшим окнам, было мало света. Гостиная являлась сердцем замка, где центральное место занимал камин, над которым располагался фамильный герб, и она бы выглядела совсем мрачно и неприветливо, если бы не мебель, изготовленная по моде XVII столетия. В конце зала была лестница, ведущая в одну из башен, где были устроены личные покои хозяев. Вся обстановка навевала воспоминания о годах, проведенных в Ла Фере, древнем фамильном замке. Это было так давно, что не верилось, что все это было в его жизни. Послышавшиеся шаги прервали ход его мыслей, и, обернувшись, Атос встретился глазами с высоким статным молодым мужчиной с благородным лицом, обрамленным темными кудрями, стоявшим на нижней ступени лестницы. Взгляд его пронзительных серых глаз остановился на госте и замер. Он смотрел на него так, словно перед ним было привидение, но это длилось лишь какие-то мгновения. Овладев собой, маркиз де Пеллетье, воскликнул: – Граф де Ла Фер! Неужели это возможно? С этими словами он стремительно пересек комнату и, не церемонясь, заключил графа в объятия. Все сомнения и страхи развеялись – его помнили и рады были видеть. Пеллетье отстранил от себя Атоса и с улыбкой произнес: – Должно быть, в славном городе Париже случилось землетрясение или что-нибудь похуже, и мушкетерские казармы провалились в преисподнюю, раз уж я вижу перед собой графа де Ле Фер собственной персоной? Признаться, я уже не рассчитывал на встречу. Я очень рад видеть вас. – Нет, - Атос улыбнулся в ответ, – в Париже по-прежнему мир и благоденствие, а вот моя служба окончена, я вышел в отставку. И тоже счастлив видеть вас, мой друг, и благодарен вам, что вы все же не забыли меня, хоть я, возможно, и не достоин этого. – Бросьте, граф, оставим это, ей-Богу! У вас всегда были собственные представления о достоинстве, вы чересчур требовательны к себе – в этом, я вижу, вы не изменились. А вот что меня, действительно, удивляет, так это то, что вы изволили свалиться как снег на голову, не потрудившись дать знать о себе. Это так не похоже на вас, граф! А потому, идемте, вам нужно отдохнуть с дороги, сейчас подадут обед, а потом, я надеюсь, у нас будет достаточно времени, и вы расскажете мне обо всем. И не дав другу опомниться после этой тирады, маркиз взял Атоса под руку, и увлек в столовую. *** Следующие дни были наполнены покоем и умиротворением. Тихая домашняя обстановка давала ощущение тепла и защищенности от всех невзгод и страстей, которые сейчас дремали в душе графа де Ла Фер. Маркиз представил ему свою жену леди Кэтрин, урожденную Гилкрист, миловидную женщину, державшуюся скромно и с достоинством. Она была дочерью барона Малькольма Гилкриста. Это был тот самый редкий случай, когда желания двух родов и двух влюбленных совпали, и был заключен взаимовыгодный и счастливый брак, который омрачало лишь одно обстоятельство – отсутствие детей. Но Кэтрин была молода и полна сил, и все еще могло случиться, супруги не теряли надежду. Глядя на их отношения, Атос чувствовал, что душу точит червячок тоски и сожаления. Наверное, он тоже мог бы быть, если не счастлив в браке, то по крайней мере, выбрав достойную спутницу жизни, жить в уважении друг к другу, наслаждаясь уютом домашнего очага. И, если быть откровенным с самим собой, в минуты, когда одиночество ощущалось особенно остро, и накатывала хандра, он подумывал о женитьбе. Но эти мысли исчезали так же быстро, как и появлялись. У него просто не было на это душевных сил – все перегорело тогда в лесу Ла Фера, а может быть он, однажды избрав путь одиночества, просто уже не мог свернуть с него. Их отношения с Филиппом остались такими же, какими были пятнадцать лет назад, разве что исчезли их юношеские порывы, да зрелые годы добавили больше внимания друг к другу. Совсем не чувствовалось отчужденности, с которой сталкиваются люди, расставшиеся много лет назад, и оба осознавали, что сохранилось взаимное доверие. Большую часть времени они проводили вместе, то отправляясь на верховую прогулку, то совершая длинные пешие походы, исследуя местные красоты, то просто сидя у очага в гостиной. Разговоров было много, говорили обо всем – о делах насущных, о политике, вспоминали пору юности, общих знакомых. Кэтрин редко присоединялась к их обществу. Будучи весьма деятельной натурой, она не любила сидеть без дела – ее увлекало чтение, занятия рукоделием, а больше всего она любила сад и цветники, которые находились на ее попечении. Жизнь маркиза де Пеллетье не изобиловала событиями с тех пор, как они расстались с графом. Он не покидал своего поместья в Берри, поддерживал отношения практически со всеми из местной знати, никогда не имея желания участвовать в любого рода интригах, в том числе политических, принципиально не поступил на службу ни к королю, ни к его первому министру. Женившись и чувствуя себя абсолютно счастливым человеком, он с удовольствием ради супруги проводил несколько месяцев в году в ее родной Шотландии. После того, как скончался старый барон, они стали единственными хозяевами Гилкриста. Обо всем этом он поведал графу, а тот, в свою очередь, рассказал другу о своей жизни в Париже, о службе в мушкетерском полку, об обретенных друзьях, и, наконец, об отставке после получения Бражелона в наследство и о своем житье-бытье в имении. Умолчал Атос только о приключении с подвесками, так как это была не его тайна, о миледи и о появлении в его жизни Рауля – он чувствовал, что не готов говорить об этом, и это мучило его, тяжелым камнем лежа на душе. Но разве не для этого тоже он ехал к другу? Однако пока ему недоставало духу сделать этот шаг.
Luisante: *** Разговор все же состоялся. Однажды они засиделись до позднего вечера в гостиной. Кэтрин давно ушла к себе, оставив мужа и гостя вдвоем. Это было уже привычным делом, можно сказать, традицией, но в этот раз все было не так, как обычно. В зале царила тишина. За окнами клубился густой синий сумрак, в камине потрескивали поленья, на столе стояла початая бутылка вина и два кубка, а друзья молчали. Пеллетье взглянул на Атоса, который уже довольно долго сидел неподвижно, глядя на диковинный танец теней, отбрасываемых на стены языками пламени. Филипп давно чувствовал, что что-то терзает графа, что-то невысказанное, то, что должно найти выход. Но, будучи человеком деликатным, не имеющим привычки лезть в душу, он не спрашивал ни о чем, хотя отчасти и догадывался о причине состояния друга. Граф был одинок – это было видно невооруженным глазом, но кроме этого, в нем была какая-то надломленность, которую он скрывал, и, надо сказать, довольно успешно. Они лишь раз затронули тему личной жизни, и это была простая констатация факта – Ла Фер был не женат. Однако по интонации, с какой это было произнесено, и по выражению его лица можно было с уверенностью судить о том, что разговор об этом не только ему неприятен, но и является неким табу. Объяснение напрашивалось само собой, и маркиз не мог до конца поверить в это. О трагедии пятнадцатилетней давности не было сказано ни слова, но, размышляя, он все больше убеждался, что именно она является причиной. Оставить все как есть было проще всего, можно было бы и дальше вести эту никому ненужную игру, из уважения к чувствам другого боясь протянуть руку, чтобы выдернуть того из удушающего омута. Но надо отдать Филиппу справедливость – он считал, что всему есть предел, в том числе и условностям, вроде определенных рамок приличий – не всегда они доводили до добра. А потому он все же решился начать разговор. – Скажите, Арман, не удивляйтесь моему вопросу, вы позволите мне говорить с вами откровенно? Атос, застигнутый врасплох, слегка тряхнул головой, возвращаясь к действительности, и, посмотрев на друга, кивнул: – Да, конечно. – В таком случае я хотел бы спросить вас. Ответьте честно, вы ведь приехали сюда, не только за тем, чтобы просто увидеться со мной? Нет, я не пытаюсь в чем-то заподозрить вас или, упаси меня Бог, упрекнуть. И все же? Они смотрели друг другу в глаза. Граф молчал долго, но ответ все же прозвучал: – Это правда. Пеллетье слегка улыбнулся – значит, он не ошибся. – В таком случае я продолжу. Я, быть может, скажу вам не очень приятные вещи, о которых вы, возможно, предпочли бы забыть или не слышать вовсе, но то, что происходит с вами, вынуждает меня сделать это. Маркиз замолчал, ожидая реакции друга. Атос же просто ждал, также не говоря ни слова. И Филипп снова заговорил: – Вы изменились, дорогой мой. Да, конечно, годы меняют всех, кого-то больше, кого-то меньше. Но вы, если бы я не знал вас, то я счел бы вас за человека, по меньшей мере странного, со склонностями мизантропа. Но это не так, и я, и вы это прекрасно знаем. Я буду говорить с вами прямо. Скажите мне, ответьте честно, прошу вас, что заставило или заставляет вас вести образ жизни, подобный отшельнику, зачем вы возводите вокруг себя стену, через которую мало кто может пробиться? Почему вы лишили себя права на счастье? Вы же сделали это своими собственными руками? Ведь это правда, я знаю вас. Вы всегда были независимы и принимали те решения, которые считали верными. Однако же не все так просто, вы сами прекрасно понимаете, что вам, как человеку, занимающему определенное положение в обществе, нужен наследник, а, следовательно, необходимо заключить брак. Это формальная сторона вопроса, но ведь семья сама по себе большая ценность, всякий человек желает иметь кого-то близкого рядом. Но вы, как я вижу, на корню пресекаете все возможности для этого. Скажите, и я надеюсь, что ошибаюсь, неужели всему виной она, Анна? Атос, все это время сидящий неподвижно, встрепенулся. Да, он рассчитывал на подобный разговор, не находя в себе сил начать его, но не ожидал, что именно сегодня все и случится. Впрочем, это было к лучшему, и он был благодарен Филиппу за то, что тот говорил прямо и открыто. – Вы правы, мой друг, – произнес граф. – Правы. Я ступил на этот путь много лет назад, вы помните это, считая себя недостойным не только своего имени, но и лучшей доли, и по сей день не могу сойти с него. Вы можете подумать, что я делаю это из-за упрямства или принципиальности, но это не так. Я презираю себя за принятое тогда решение и за то, что мне не достает мужества перевернуть страницу и начать жить заново. Он замолчал и тихо заговорил вновь: – Ваше счастье, что вам не довелось испытать этих мук, когда память не дремлет и подкидывает такие воспоминания, о которых хотелось бы забыть раз и навсегда, да еще и в самый неподходящий момент. Когда раз за разом прокручиваешь в голове все, что случилось, и, словно упираясь в стену, не видишь выхода. И ничего уже нельзя изменить… Следующий вопрос, который задал Пеллетье, отозвался болью, но эту занозу нужно было вырвать. – Вы все еще любите ее? Атос вздрогнул и, помолчав, глухо произнес: – Нет. Но я любил ее, довольно долго, любил и ненавидел, и я не знаю кого больше – ее или себя. А потом – как отрезало, только боль и пустота. Я не знаю почему, но она навсегда осталось со мной, как будто проросла во мне. Я видел ее каждую ночь, прекрасную до отвращения. Она молила о пощаде, проклинала меня, кричала о любви… Это было безумием, наваждением. Я ничего не мог с этим поделать. Мне казалось, что еще несколько таких ночей, и я лишусь рассудка. Но Господь был милостив ко мне. Как видите, я сижу перед вами живой и здоровый, хотя и не единожды искал избавления в смерти, ввязываясь в дуэли, иногда по несколько раз на неделе. Бог не пожелал принять мою грешную душу. Спасали лишь ночные караулы, а вот вино, – губы графа скривились в горькой усмешке, – плохое лекарство от душевных ран, не помогает совсем. В зале повисла вязкая тишина, друзья молчали: один ждал, другой собирался с мыслями. – Вы думаете с того света не возвращаются? Маркиз непонимающе взглянул на Ла Фера – вопрос был странен, если не сказать больше. – Я тоже был уверен, что нет. Не знаю, кто или что помогло ей, но она вернулась, выжила… Через шесть лет наши пути вновь пересеклись. Она стала другой, будто и не она вовсе, но то, что внутри невозможно спрятать – этот дьявольский огонь, который я принял за пламя любви, и который сжег меня дотла. Знаете, что я сделал? Я снова стал ее убийцей, во второй раз. И на этот раз окончательно. Филипп в ужасе смотрел на графа. – Это невозможно… Зачем? – только и смог вымолвить он. – Наверное, это судьба, и я стал орудием в руках Божьих, но может быть, я поднял оружие против Его воли, и тогда должен буду расплатиться за это. Атос долго молча смотрел на огонь, и, наконец, снова заговорил: - Она состояла на службе у кардинала, выполняя самые грязные и щекотливые поручения, была причастна к убийству Бекингема. Впрочем, не в этом дело, это все политические дела и интриги, и они абсолютно не волновали меня. Но она попыталась убить моего друга дʼАртаньяна, вы помните, я рассказывал вам о нем, который, также попавшись в ее сети, узнал ее постыдную тайну. А когда ей это не удалось, она все же сумела жестоко отомстить ему, отравив его возлюбленную. Это уже касалось меня лично. Я понимал, что, если ее не остановить, в дальнейшем она может совершить еще более жестокие преступления. В какой-то степени я чувствовал себя виновным за то, что она творила. Я нашел палача, именно того, из города Лилля, который заклеймил ее, и мы впятером: я, мои три друга и лорд Винтер – ее деверь, судили ее и вынесли приговор – смертная казнь. Ее обезглавили. В этот раз все выглядело так, как если бы мы действовали по закону. Но мы не имели права вершить суд, хотя она и была виновна. Просто не было другого выбора. И, возможно, каждый из нас понесет за это кару. Граф помолчал и продолжил: – У нее остался сын. Как оказалось, она, считая себя вдовой, а у нее были на это основания, вы знаете, мой друг, что я сделал все, чтобы придать свое имя забвению, вышла второй раз замуж в Англии. Как уверял ее деверь, она отравила своего мужа, чтобы завладеть его состоянием. Это тоже было одним из обвинений перед казнью. Не знаю, правда это или ложь, у меня нет причин не доверять словам Винтера, впрочем, как и безоговорочно верить ему на слово. Однако он очень убежденно рассказывал об этом, и у меня закралась мысль, что и я мог бы стать ее жертвой, но, честно признаюсь вам, что во время нашей недолгого супружества я не видел даже намека на что-то подозрительное с ее стороны. Так вот, этот ребенок не дает мне покоя. Он – ни в чем не повинное дитя, которое лишилось матери, и неизвестно, какая судьба ему уготована. И за это рано или поздно придется платить по счетам, может быть мне, а может быть Винтеру, потому что, как я понимаю, он не горит желанием принимать участие в племяннике. – Боже мой, – Филипп потрясенно смотрел на Атоса, – в этом всем и впрямь есть что-то роковое, мистическое… При других обстоятельствах я ни за что не поверил бы, что это правда, если бы кто-то другой рассказал мне эту историю. Как такое может быть? Я помню ее прелестной юной девушкой, она казалось такой нежной и хрупкой. Она смотрела на вас так, как будто вы были для нее божеством. А на деле… Даже при том, что оказалось, что она воровка, преступница… Неужели такое возможно, чтобы в одном человеке жили две сущности? – Нет, это я сделал ее своим божеством, я вознес ее на пьедестал, как последний дурак в своей безрассудной слепоте не видя, кто скрывается за прекрасным ликом ангела. А она лишь воспользовалась своим положением, ей не нужно было прилагать дополнительные усилия, чтобы я верил в ее чистоту и искренность. И если вы помните, среди моих друзей и родни не было такого человека, которому бы я не говорил о ее достоинствах. Так что ничего удивительного, друг мой, все, кто ее окружал или соприкоснулся с ней, попались на крючок. На какое-то время воцарилось молчание. Филипп смотрел на графа. Было видно, что он колеблется, раздумывает над чем-то. Наконец он произнес: – Я не осмелился задать вам вопрос тогда, но хочу спросить сейчас. Скажите, Арман, если бы все повернулось вспять, вы бы поступили также, повесили ее? Атос почувствовал себя так, словно его окатили ледяной водой – он не ждал этого вопроса, не мог представить, что кто-то, вот так прямо, задаст его ему, но внутренне он давно был готов к ответу. Его голос прозвучал спокойно, но Пеллетье смог различить в нем облегчение: – Нет. Я знаю, кем она стала, но не знал тогда, кем она была на самом деле, сколько в той Анне было темного и сколько светлого, что-то же было… Что, в сущности, мне было известно о ней? Только то, что рассказала она. Хорошо, пусть это все ложь. Но что я узнал, когда увидел лилию у нее на плече? Только то, что она преступница. А кто она такая, откуда, какое преступление совершила, где и какой суд вынес ей приговор – ничего этого я не знал, и, что хуже всего, не хотел знать, потому что испугался, испугался позора, публичного позора. Проще говоря – струсил. А потому сделал все сам, выступив в роли и судьи и палача. И я не знаю сейчас, какая доля вины, а она есть, лежит на мне за все, что она совершила впоследствии. Я не говорю о ее оправдании, но, возможно, тогда я запустил некую цепочку событий, которых просто могло не быть, исполни я свои обязанности судьи, как того требовал закон, проведя расследование, позволив ей защищаться в конце концов. Лилльский палач рассказывал перед казнью, что она, будучи монахиней, совратила его брата – того самого священника, который венчал нас. Они задумали вместе бежать из монастыря, и поскольку денег у них не было, он украл священные сосуды, за что был заклеймен и приговорен к тюремному заключению. Анне же удалось скрыться. Суда над ней не было. Это все тот же лилльский палач, желая восстановить справедливость и отомстить за брата, разыскал ее и заклеймил. Вы считаете, все, что случилось, было справедливо? – Полагаю, она получила по заслугам, - в голосе маркиза не было слышно сомнения. – Хотя, признаюсь, в то время я думал иначе и не мог увязать то, что говорили вы, с тем созданием, каким она казалась. Но тогда ни вы, ни я, никто не знал этой правды, о которой вы рассказали сейчас. Выходит, вы угадали, все поняли правильно. – Я тоже так думаю. Но, понимаете, – Атос чуть помедлил, – если мы хотим справедливости и также требуем ее от других, то сами должны быть образцом порядочности. Сколько справедливости увидела Анна от палача, и много ли справедливости было с моей стороны? Всякая несправедливость порождает другую, может быть, даже более жестокую. Так и в нашем случае. Поступи я по-другому, и, возможно, не случилось бы этих смертей и трагедий, причиной которых явилась она. Поэтому я убежден, что несу ответственность за свои поступки и за нее тоже, хотя и не сомневаюсь, что ее финал был неизбежен – она долго ходила по краю пропасти, а мы лишь ускорили ее конец, однако у меня абсолютно нет уверенности в том, что мы имели право на это. Филипп покачал головой в знак согласия: – Пожалуй, вы правы. Честно говоря, я никогда не задумывался о таких вещах. Но сейчас уже невозможно ничего вернуть и изменить. И если все это произошло, значит, на это была воля Божья. Не стоит искать вину там, где ее нет, мы не можем знать всего, что предначертано. – То, что вы говорите – верно, и иногда мне тоже так кажется, но я все равно возвращаюсь к прежнему. Я живу с этими мыслями уже много лет, и это не дает мне покоя. – И вы решили нести это бремя, считая себя недостойным лучшей судьбы, оградив себя от жизни? – Вы проницательны, – Атос слабо улыбнулся. – От моего позора, действительно, уже не отмоешься. Но ведь вы имели в виду не только это? Начав разговор, вы задали мне вопрос о браке. Вы сказали, что я избегаю любой возможности, чтобы связать себя этими узами вновь. Вы правы. Нет, я не стал монахом или женоненавистником. Я смотрю на женщин, я вижу, что они красивы и милы, я могу оценить их по достоинству, но за этой внешней оболочкой я вижу лишь ложь и притворство, ничего больше. И я не хочу повторения, я не могу даже представить себе кого-то из них рядом. Да и я сам чувствую, что уже не способен любить, я утратил этот дар, рана затянулась, а внутри пустота. – Простите меня, граф, быть может, вы посчитаете, что я не в состоянии понять вас, но я скажу, что это неразумно. Нельзя мерить всех одной меркой. Вы пережили ужасную трагедию, но это все в прошлом, нельзя вечно оглядываться назад, опасаясь подвоха в сегодняшнем дне. Если ваша жена оказалась мерзавкой, то это никоим образом не может бросать тень на остальных женщин. Каждый в ответе сам за себя. Присмотритесь, и вы увидите, что вокруг достаточно достойных женщин. Я не говорю о том, что надо искать любовь – это, как говорится, исключительный случай, если повезет. Но вам нужно продолжить род, обрести настоящий дом, а для этого можно найти и выбрать порядочную спутницу жизни, равную вам, которая сможет оценить вас по достоинству, будет уважать вас и хранить вам верность. А учитывая вашу родословную, мы будем наблюдать настоящую ярмарку невест. Ну, вы же сами все прекрасно знаете, друг мой! И знаете, что мои доводы не голословны. А если вы все же хотели бы рассчитывать на искренние чувства, то не говорите мне, что все женщины лицемерки. Я совершенно точно могу указать вам одну, которая могла бы служить образцом порядочности. Атос посмотрел на Филиппа с нескрываемым удивлением и растерянностью. – Помните мадемуазель Франсуазу? Франсуазу де Монтеро? Вас ждали, граф, и очень долго, после вашего бегства в Париж, не надеясь ни на что. Вы помните ее, Арман? Она любила вас, и вы знали об этом. Но вы стояли слишком высоко для нее, ее происхождение не позволяло ей рассчитывать на брак с вами. Она тяжело переживала подготовку к вашей помолвке, а потом, когда она не состоялась, вынуждена была смотреть, как вы женитесь на другой. Но вы в тот момент ничего не замечали вокруг. Я ни в коем случае не упрекаю вас, я лишь хочу сказать, что порой мы не видим у себя под носом что-то в самом деле ценное. Сегодня, действительно, была ночь откровений. Конечно, граф помнил ее – дочь одного из их соседей. Она не обладала яркой внешностью, но была хорошо образована, умна и начитанна, и он никогда не отказывал ей в своем обществе, когда им случалось встречаться, ничем не выделяя ее среди других. Но он не вспоминал о ее существовании все эти годы, и сейчас упоминание ее имени казалось странным, было не к месту и не ко времени. Тем временем Пеллетье продолжил: – Если бы вы объявились раньше, то, клянусь вам, я бы настоял на том, чтобы вы хотя бы нанесли ей визит. Впрочем, теперь уже поздно. В последних словах Атосу почему-то послышалось что-то обреченно-фатальное, и вопрос сам сорвался с губ: – Что с ней сталось? – Ничего особенного, – невозмутимо ответил маркиз, – она вышла замуж. Граф выдохнул. – Так и должно быть. Значит, все к лучшему. – Да. Вряд ли второй брак принесет ей радость, но она хотя бы будет спокойна и уверена в завтрашнем дне. Атос вопросительно посмотрел на друга. – Она была замужем за бароном де Буаселье и рано овдовела. Произошел несчастный случай – лошадь барона понесла, он не удержался в седле и сломал шею. Нелепая смерть. Франсуаза осталась одна с маленьким сыном. Там вышла неприятная история с наследством. Дядя ее мужа долгое время вел против нее тяжбу, чтобы заполучить довольно жирный кусок, и, надо сказать, довольно успешно. Узнав об этом, граф де Рибери, который имел дела с бароном и часто бывал в их доме, предложил ей помощь и защиту. Будучи вдовцом, но не имея детей, он предложил ей замужество, обещал все уладить и сделать ее сына своим наследником. Она согласилась, и он сдержал свое слово, естественно, пока только в отношении первого обещания. Но надо сказать, что у него был свой интерес. Буаселье владеют виноградниками в Бургундии, а одно из увлечений графа – виноделие, и оно приносит немалый доход. Так что, судите сами, никто не оказался внакладе. Правда, молодая жена при стареющем муже… Граф старше ее на двадцать лет. Хотя, насколько мне известно, они неплохо ладят. – Обычное дело, – проговорил граф. – Когда дело касается денег, все, кто может хоть на что-то претендовать, слетаются как пчелы на мед. Надеюсь, граф и впредь проявит благородство. Вряд ли я смог бы быть ей полезным. Маркиз лишь пожал плечами, понимая, что продолжать беседу в этом русле не имеет смысла. – Что вы намерены делать во Франции? Ждать старости в Бражелоне? – спросил он, меняя тему разговора. – Послушайте, оставайтесь, поживите у нас столько, сколько сочтете нужным. Кэтрин не будет против, на этот счет вам не стоит беспокоиться, я уже говорил с ней об этом. Это пойдет вам на пользу, вам нужно развеяться, сменить обстановку, побыть в обществе. У нас не всегда так тихо и скучно, мы тоже иногда принимаем у себя гостей или ездим к кому-нибудь из родственников и друзей Кэтрин. Атос улыбнулся. – В другое время я бы непременно воспользовался вашим предложением, но, к сожалению, не могу задерживаться слишком долго. Меня ждут дома. Филипп удивленно воззрился на графа, явно не понимая, что тот хочет сказать, и кто может ожидать его возвращения. – Кто? Ваша прислуга? Или ваш управляющий не в состоянии справиться со своими обязанностями в ваше отсутствие? Насколько мне известно, даже в Ла Фере дела идут сносно, несмотря на то, что он давно лишен вашего бдительного надзора. – Нет, меня ждет мой воспитанник, – спокойно ответил граф. Повисла пауза. Филипп молча смотрел на друга, пытаясь осмыслить то, что он только что услышал. Это было невероятно, и не укладывалось в картину того, о чем граф говорил ранее. Наконец, он произнес: – Воспитанник? Откуда же он взялся? Это какой-то родственник Бражелона? – Нет, это сирота. Я нашел его у одного сельского священника, у которого остановился на ночлег. Судя по всему, мать подкинула его на порог дома кюре, и святой отец был в большом затруднении, что ему делать дальше. Я решил воспитать его и забрал с собой. – Вы?! Вы, граф? Вы поражаете меня… Каких еще сюрпризов мне ожидать? Не припоминаю, чтобы вы отличались склонностью к благотворительности. – Все меняется, дорогой друг, – улыбнулся Атос. – И иногда мы даже не подозреваем о том, на что способны. – Это благородный шаг, граф, но не кажется ли вам, что это безрассудно? Неизвестный ребенок, странным образом оказавшийся в доме кюре. Кто его родители? Допустим, его мать бедна и, будучи не в состоянии прокормить дитя, решила таким образом избавиться от него, но может статься, что он – плод незаконной любви. Что если отец или мать станут искать его? И если их поиски увенчаются успехом, что тогда? Скомпрометированы будете и вы, и они. Ради чего рисковать своей репутацией? К тому же наверняка уже поползли сплетни и слухи. Зачем вам это? Граф едва заметно вздрогнул. – Мои люди не болтливы, и я, как вы знаете, не веду светский образ жизни, но и не собираюсь ничего скрывать. Мальчика никто не будет искать, – голос Атоса звучал твердо. Пеллетье прямо посмотрел на графа и спокойно произнес: – Граф, мне бы хотелось говорить с вами начистоту, но ваше право сообщить мне ровно столько, сколько вы посчитаете нужным. Итак, насколько я понимаю, вы знаете о происхождении ребенка и поклялись сохранить тайну его рождения? – Именно так. – И давно он у вас? Сколько ему сейчас? – В июле Раулю должен исполниться год, я привез его прошлой осенью. – Рауль… – задумчиво пробормотал Филипп. – Как же вы думаете устроить его судьбу? Ведь это же не крестьянский ребенок. Понадобятся средства, а со временем, возможно, и связи, протекция. А самое главное, какое имя он будет носить? Каково будет ваше положение по отношению к нему? Вы взвалили на себя тяжелую ношу, граф. Вопросы, которые задавал маркиз, были резонны, и у Атоса пока не было на них ответов. Конечно, он уже думал над этим, однако, решение пока не было найдено. Честно признаться, он все еще находился в состоянии не то что некоей растерянности, он ощущал себя бесконечно уставшим от всего навалившего на него за этот год, не способным трезво думать и искать варианты выхода из сложившейся ситуации. Все было, мягко сказать, непросто, и первый порыв найти способ обеспечить Раулю достойное место в обществе немного угас. Граф решил отложить это дело до поры, тем более, что оно требовало холодной головы и немалых усилий. – Не знаю, пока не знаю, – ответил он. – Я думаю со временем оформить опекунство. Что же касается имени, не знаю… Возможно, Бражелон… Но возникнут сложности. Я не разбираюсь во всех этих юридических тонкостях и, честно признаюсь, еще не подступался к этому. – Если найти толкового нотариуса, то с опекунством не возникнет проблем. Что же касается имени, а в особенности титула, то тут дело сложнее. Бражелон невозможно просто взять и передать воспитаннику, он может быть только унаследован, вы же сами это прекрасно знаете. Разумнее пойти другим путем. Купить небольшое имение, думаю, такое несложно будет подыскать, которое обеспечит вашему питомцу имя, пусть без титула, но зато надежно. Конечно, понадобятся средства, и немалые. И если я не смогу быть вам полезен с оформлением всех необходимых документов о статусе Рауля, то в денежном вопросе вы всегда можете рассчитывать на меня. Атос почувствовал, как что-то отпускает внутри, и улыбнулся. – Благодарю вас, Филипп, – в голосе Атоса слышалось облегчение, – вы всегда отличались здравомыслием. Мне нужно все хорошо обдумать, а потом уж принимать решение. Пеллетье кивнул. – Такие дела не делаются на скорую руку. А ночь тем более плохой советчик. Идемте спать, друг мой. Если захотите, мы поговорим завтра или когда вам будет угодно. Я надеюсь, вы не собираетесь неожиданно сорваться с места и уехать домой. Оба поднялись, и граф протянул Филиппу руку. – Нет, – улыбнулся, – спасибо.
Luisante: *** Покидая Шотландию, Атос испытывал двойственные чувства: в гостеприимном доме маркиза было спокойно и уютно, и хотелось оставаться там как можно дольше, но одновременно его тянуло домой, и в последние несколько дней перед отъездом накатывало ощущение какой-то тревоги. Уезжая, он дал Филиппу обещание писать, а тот, в свою очередь, объявил о намерении приехать в Бражелон, как только вернется во Францию. Граф возвращался, точно зная, что жизнь совершила еще один поворот, и дальше все должно быть по-другому. Он чувствовал, что более твердо стоит на ногах, словно ухватившись корнями за что-то надежное, и теперь предстоящие трудности и проблемы уже не казались такими значительными. Когда показались башенки Блуа, граф пришпорил коня – до дома оставалось совсем немного. Миновав Лавальер, он все же сменил аллюр и степенно подъехал в собственному замку. Атос заранее известил Гримо о своем приезде, и его ждали. В Бражелоне все было благополучно, везде, как и всегда, был образцовый порядок. За время его отсутствия в доме ничего не изменилось. Зато, и это заметили все обитатели замка, кое-что поменялось в их хозяине – он улыбался, хотя, вероятно, и сам не замечал этого. И его первый вопрос был о Рауле. С сыном все было в порядке. В этом граф убедился, поднявшись в детскую, чем немало переполошил Жакетту, которая еще не успела узнать о его приезде. Рауль мирно спал в своей кроватке, забавно посапывая, и выглядел невероятно трогательным. Атос не стал тревожить сына, хотя ему и очень хотелось взять его на руки, и вышел из комнаты, жестом показав кормилице следовать за ним. Это было и вовсе необычно, и Жакетта пока не могла понять, что хочет от нее хозяин. Свои обязанности она выполняла добросовестно, и с этой стороны нареканий ждать не приходилось. И правда, речь была совсем о другом – граф начал расспрашивать ее о Рауле, его интересовало абсолютно все, что произошло за эти два месяца, вплоть до мельчайших деталей. Это еще больше удивило и обрадовало Жакетту, и она как можно более подробно рассказывала графу о сыне – в том, кем эти двое приходились друг другу, ни у кого в доме не возникало сомнений. Больше для порядка выслушав доклад Гримо, Атос поднялся к себе, ловя себя на мысли, что он очень рад оказаться дома, ему даже казалось, что он ощущает какое-то тепло, исходящее от стен замка. Поражаясь самому себе, он сменил дорожную одежду, привел себя в порядок и, чувствуя навалившуюся усталость, заснул прямо на неразобранной кровати и проспал до самого утра, даже не спустившись ужинать. Проснувшись на рассвете по старой военной привычке, Атос запоздало понял, что с вечера забыл открыть окно – в спальне было ужасно душно, надо было срочно впустить воздух, и он встал с кровати, чтобы исправить свою оплошность. Проходя мимо зеркала, он, как обычно, мимоходом взглянул в него, и задержался. На него смотрел молодой мужчина со спокойным лицом, без неестественной бледности и темных кругов под глазами, которые обычно появлялись наутро после нескольких бутылок вина и могли не сходить несколько дней. Определенно, с этим надо было кончать. Он и так выглядел старше своих лет, а в сравнении с Филиппом – его ровесником – точно старик. К тому же, какой пример он будет подавать своему сыну? Эта внезапно пришедшая мысль поразила его, и решение было принято окончательно и бесповоротно – он бросить пить раз и навсегда. Атос подошел к окну и распахнул его. Свежий утренний воздух ворвался в комнату. Солнце только-только вставало, и сад искрился прозрачной росой. Начинался новый день, а вместе с ним и новая жизнь.
stella: Дальше, пожалуйста.
Luisante: Глава 4. Начать сначала. Встречи и визиты Август подходил к концу, но приближение осени совсем не чувствовалось - в этом году она явно задерживалась где-то в пути. Последний месяц лета баловал погожими днями, одаривая солнечным теплом. Радовали глаз пестрые краски осенних цветов, рябины, горевшие огненными кистями, соперничали в яркости с алыми гроздьями калин, луга и сжатые поля, поблескивающие тусклым золотом стерни, источали горький и терпкий запах, а на берегах Луары сиренево-розовые островки дербенника манили пчел медоносным нектаром. Вся эта красота резко контрастировала с тем, что находилось за оградой замка Бражелон. Парковые аллеи поместья имели диковатый вид, более-менее следили только за основными дорожками – их окашивали и вырезали разросшийся по бокам кустарник. Места, отведенные под цветники, уже много лет прозябали в забвении. Новые цветы перестали высаживать еще при покойном хозяине, когда тот серьезно занемог и почти перестал выходить на улицу, а заброшенные старые многолетники выродились и захирели. Таким образом, парк, не обласканный господским вниманием, местами напоминал непролазную чащу, и графу де Ла Фер будто не было до этого никакого дела. Саду повезло больше, там поддерживался порядок. Старые яблони, немало повидавшие на своем веку, не требовали особого ухода и исправно плодоносили, а нынешний урожай был особенно богат. Ветви гнулись под тяжестью плодов, а в доме витал яблочный аромат – в кухне было не пройти из-за корзин, доверху наполненных спелыми фруктами. Яблоки перебирали и отправляли в погреб или в кладовую, а кухарка Марион громогласно причитала, заявляя всем, кто попадался ей под руку, что она понятия не имеет, куда девать эту прорву яблок и что делать, чтобы не пропало такое добро. На этот раз выслушивать всё это пришлось Жакетте, у которой выдалась свободная минутка, и она заглянула на кухню поболтать с Марион. В это самое время кухарка изливала свой гнев на ни в чем не повинного деревенского паренька, притащившего очередную порцию яблок. За глаза несколько нелестных слов досталось и Гримо, который, по ее мнению, был не в состоянии решить такой простой вопрос, но что конкретно должен был сделать управляющий, она не знала. Всё больше распаляясь, Марион дошла и до господина графа, который не выказывал по этому поводу никакого беспокойства, но прямо высказывать свое недовольство она не решилась, а потому, обращаясь к Жакетте, проворчала: – Пропадут, как есть, пропадут! Куда деваться-то с ними? Варенья бы побольше наварить, так не ест его сиятельство сладкого! Вон при господине де Бражелоне что ни неделя, так пироги пекла. Скорее бы уж господин Рауль подрос, уж я бы для него расстаралась. – Это только если господин граф позволит, сама знаешь, – ответила Жакетта. – Он после возвращения всеми мелочами интересуется, что да как с ребенком. Теперь уж и я полный отчет держу, не только Гримо. Каждый день утром и вечером заходит, на руки берет и днем, бывает, заглянет. – Верно, как приехал – переменился. Уж не знаю, что там у него. Господ не разберешь. Чего не хватает? То, бывало, ходил, что туча грозовая – подойти страшно, то безразличный ко всему, а то как засядет у себя – только бутылки подноси. Вот, опять же! – Марион снова вспомнила про яблоки. – Славный сидр бы получился, но не господский это напиток. Для них – благородное вино. А граф-то наш и не пьет сейчас совсем. – Что правда, то правда, как вернулся, ни разу не то что пьяным, а и захмелевшим его не видела. – То-то и оно. Из-за Рауля это, точно тебе говорю. Негоже сыну с малых лет отца в таком состоянии видеть. – Отца… – вздохнула Жакетта. – Граф сына сыном ни разу и не назвал. Да и вряд ли назовет. Ясное дело – незаконный. – Что с того? Нам-то какая печаль? Нам одно знать положено: вот его сиятельство господин граф, а вот – господин Рауль. Господин. – Марион назидательно подняла вверх палец. – Для нас – господин, и все дела. Хотя, конечно, нехорошо. Как же это своего ребенка своим не признать? У меня бы сердце разорвалось. Жакетта грустно покачала головой. – Жалко мне Рауля. Пока маленький, не понимает ничего, а как оно дальше будет? – А мать-то где? – вдруг встрепенулась Марион. – Может, стряслось с ней что? А может, с господином графом не поладили… Из-за нее он! Ей-Богу, из-за нее такой! И пил тоже… Кухарка замолкла на полуслове, сама поразившись своей, как ей казалось, верной догадке, и многозначительно посмотрела на Жакетту. – А ведь и правда, – откликнулась та, – когда Рауля подкинули, сразу было видно, что он не из простых – весь в кружева завернут, и кошель с золотом рядом. Ясно, мать из благородных. – А я что говорю! Вертихвостка она. Разве добрая-то женщина от своего дитя откажется? А граф – человек порядочный. Ребенка забрал. Ему бы найти себе другую, да и жениться бы, а он, наверное, любил ее без памяти, а она вон какой змеей оказалась. – По всему видать, однолюб он. Сколько уж я здесь, никогда в доме женщин не было, и граф никуда не ездит. – И раньше так было. Он как приехал сюда, так и сидел почти безвылазно, пил, с соседями не знался, разве что маркиз де Лавальер иногда бывал, но его сиятельство его не жаловал. А сейчас вот ожил, а то аж смотреть больно было, загубил бы себя. Бог даст, может и наладится всё, да и мы повеселее заживем. А тебе так и вовсе беспокоиться не о чем будет. Твой Ив наверняка при господине Рауле останется, вас граф не обидит. – Кто знает, как сложится? Как его сиятельство решит, так и будет. Я бы с радостью здесь осталась, люди все хорошие, а идти нам все равно некуда. Во всей этой болтовне двух женщин была изрядная доля правды, кроме домыслов о личности матери Рауля, и они сильно рисковали навлечь на себя хозяйский гнев, если бы граф слышал, о чем они говорили. Атос, хоть и прекрасно понимал, что подобные разговоры являются неотъемлемой частью жизни любой прислуги, и редко кто отказывает себе в удовольствии обсудить своего господина, но терпеть не мог, когда кто-то, пусть даже без злого умысла, сует нос в его личную жизнь. Единственный, на кого он мог всецело положиться, был Гримо, который за всё время своей службы это хорошо усвоил и почитал своим долгом всячески ограждать графа от всего, что может вызвать у того недовольство или раздражение. Однако и старый слуга мог попасть под горячую руку бывшего мушкетера. Сделав его управляющим, Атос стал требовать с него больше и спрашивать строже, и Гримо следовало следить, чтобы определенные рамки не нарушались, и слуги не болтали лишнего. Но на этот раз всё обошлось, в замке царили мир и спокойствие, а у самого графа были другие желания и заботы. Перемены, о которых говорили кормилица с кухаркой, выражались не только в изменении отношения к Раулю и отсутствии интереса к вину. Сразу после приезда граф занялся делами. Наверное, никто бы не смог с точностью указать причину произошедшего, а она была проста. Ещё до отъезда в Шотландию Атос чувствовал, что с появлением сына он просто не имеет права на ту жизнь, которой жил до сей поры. А после памятного ночного разговора с Филиппом, когда тот назвал вещи своими именами, понимание, которое не раз мелькало где-то на задворках сознания, что он вообще не вправе распоряжаться своей судьбой избранным им образом, окончательно созрело и окрепло. По меньшей мере, сделанный им много лет назад выбор можно было назвать глупым и безрассудным. Но если копнуть глубже, что представлял собой этот выбор? Может быть, он добавил чести и достоинства его роду? Нет. Может быть, кому-то от этого стало легче? Ему? Уж точно нет. Тысячу раз нет. А может быть, от этого стало лучше Раулю? Парадокс – вроде бы Рауль был вовсе ни при чем, но как бы ни было странно, к ребенку это всё имело самое непосредственное отношение. Его сын и наследник должен был родиться в законном браке. Так должно было быть в роду графов де Ла Фер. Но в его жизни не случилось ничего из того, что было предназначено для него как для наследника древнего имени. Если бы тогда он не тянул время, не тянул с помолвкой с мадемуазель де Вилларе и женился бы на ней, исполнив долг перед семьей, всё было бы иначе. Не было бы никакого скандала, когда пришлось практически разорвать все обязательства, данные будущей невесте, и не случилось бы того ужаса, который потом поглотил его. Но в то время он был так молод, его сердце было так полно, так свободно. И он совсем не думал о женитьбе, не желая расставаться с этим ощущением свободного полета, поэтому и откладывал момент до поры. А когда появилась Анна, момент настал. Для него перестал существовать весь мир, кроме нее. Ему казалось, что только теперь его жизнь наполнилась смыслом и каким-то невероятным трепетным теплом. Анна освещала его путь. А потом свет погас, и он пятнадцать лет бродил во мраке. И только сейчас тьма начала рассеиваться. Но если тогда ярким пламенем пылал факел, то сейчас еле теплился огонек свечи, и он должен приложить все возможные усилия, чтобы сберечь его и разжечь настоящий костер. Для женщины в его жизни больше не было места, с этим было покончено раз и навсегда. А вот для сына он сделает всё, что в его силах. Рауль не должен и не будет расплачиваться за грехи своего отца. Итак, Раулю необходимо было обеспечить будущее и положение в обществе, а из этого вытекало два вопроса, которые нужно было решить: финансовое состояние и статус сына. С первым всё было понятно, нужно было лишь взяться за дело и приложить определенные усилия, что же до второго, то тут дело обстояло гораздо сложнее, следовало всё тщательно обдумать и взвесить, а потому, расставив приоритеты, Атос решил начать с материального. На нынешний день бывший мушкетер, не понаслышке знающий, что значит быть стесненным в средствах, был владельцем сразу трех имений: Бражелон, родовой Ла Фер и Сабатер в Руссильоне. Состояние дел в Бражелоне, само собой, было ясно как Божий день, а вот о том, что происходит в Ла Фере, граф имел довольно смутное представление. Конечно, на протяжении всех этих лет он периодически получал письма от поверенного, но они были лаконичны – так захотел он сам, никаких подробностей, только самое основное. Будь на то воля г-на Марто, он бы расписал всё в красках, но он не мог нарушить волю графа, и Атос жил относительно спокойно, сознательно отгородившись от новостей, подспудно понимая, что рано или поздно ему предстоит увидеть, если он все-таки появится в Ла Фере. Однако после отставки он откладывал и откладывал поездку в Берри, не находя в себе ни сил, ни смелости переступить порог родного дома. И вот теперь, кажется, время пришло. Домен не мог и дальше оставаться практически брошенным на произвол судьбы. Ехать было необходимо, но Атос всё же сделал самому себе уступку – до весны. С крохотным Сабатером, доставшимся ему от бабки, произошла необычная история. Когда он уезжал в Париж, сжигая за собой все мосты и думая, что уже никогда и никуда не вернется, и не веря, что вообще останется жив, он отписал Сабатер Бражелону. И, надо сказать, сделал это не только из чувства благодарности дяде за понимание и поддержку. Он прекрасно осознавал, что после его исчезновения начнется война за имущество, и родственнички, не имея никаких прав на Ла Фер, в бессилии станут грызться за всё, что только смогут урвать, поэтому не мог позволить состояться этому безобразному спектаклю. Тогда он и принял решение: владельцем Сабатера становился граф де Бражелон, а дом в Париже был выставлен на продажу, средства от которой весьма ему пригодились в бытность мушкетером, но очень быстро закончились благодаря неуемному пристрастию к вину их хозяина. Он знал, что ему этого не простят, и оказался прав. Надежно скрыться от родни не удалось, и через некоторое время после приезда в Париж ему здорово потрепали нервы. За сохранение в тайне его позорной выходки семья требовала приличную долю. Особенно усердствовала старая графиня де Вьержи. Будучи сестрой его отца, она всегда считала себя вправе указывать племяннику, как ему следует жить, и на этот раз намекала, что ей якобы известно гораздо больше, чем всем остальным. Это всё была пустая болтовня: никто, кроме одного человека ничего не мог знать. Но откупиться все-таки пришлось, и часть пахотных, луговых и лесных угодий, а также несколько ферм отошли родне. От него отстали, но всё было далеко не так просто, и ему еще предстояло в этом убедиться. Поместье в Руссильоне вернулось к нему неожиданно – тем же самым путем что и Бражелон. Дядя сделал его своим наследником и владельцем всего своего имущества, в том числе и Сабатера, который он сохранил, не продав, даже нуждаясь в дополнительных средствах. Бражелон всегда думал и заботился о нем, чего Атос не мог сказать о себе. За десять лет он виделся с дядей лишь несколько раз, когда тот приезжал в Париж по делам, редко вспоминал о нем и не успел проститься с ним и сказать ему слова благодарности. Вновь вступив во владение Сабатером, он был там только один раз в 1631 году. Дела там шли из рук вон плохо, если не считать небольшого виноградника, за которым тщательно ухаживали. Он давал приличный урожай, и спрос на ягоду у местных виноделов всегда был хорош. Конечно, при желании можно было сразу навести там должный порядок и увеличить доход, но тогда у графа оно напрочь отсутствовало, и теперь он досадовал сам на себя за это. Обстоятельства изменились, и с Сабатером надо было что-то решать: или заниматься им всерьез, или продать, а вырученные деньги вложить в Ла Фер. То, что для родового поместья потребуются средства, и немалые, можно было не сомневаться. Таким образом, в планах на будущее значилась поездка в Руссильон, в которую предстояло отправиться после Берри. Как следует всё обдумав, Атос приступил к делам в Бражелоне, где всё давно хоть и было налажено, но устроено весьма скромно – как раз под его потребности, доход был невелик. Теперь же предстояло взяться за поместье всерьез, чтобы оно приносило большую прибыль и имело вид, приличествующий положению хозяина. Первым делом граф в сопровождении Гримо самолично объехал владения, заглянув даже в самые дальние уголки. Как и ожидалось, несмотря на небольшую площадь имения, нашлись незанятые угодья, пригодные для сдачи в аренду. Поиском заинтересованных лиц предстояло заняться Гримо, и управляющий мысленно приготовился к исполнению внушительного списка поручений. Далее последовали встречи с арендаторами, с которыми уже были заключены договоры, и фермерами. Каждому Атос уделил внимание, и, как результат, несколько договоров аренды были продлены до девяти лет, что составляло три срока трехпольного севооборота и давало ежегодный прирост урожая. Фермеры также не были обижены: для некоторых из них граф временно уменьшил объем шампара (1), чтобы они смогли поправить и укрепить свои хозяйства. Затем настала очередь непосредственно самой территории замка и дома, которые также подверглись критическому осмотру. Парк давно требовал наведения порядка, и Атос распорядился с наступлением осени начать там работы: вырубить и убрать весь сухостой, а по весне привести в божеский вид все дорожки. Что же касалось бывших цветников, то однозначного решения у него пока не было. Можно было отдать их под огороды, площадь которых он планировал увеличить, но эти места всё же не годились для этого, так как располагались с парадной стороны дома. Откровенно говоря, Атос не был любителем цветов, хотя, надо признать, что цветники в Гилкристе произвели на него впечатление, а потому он оставил этот вопрос до весны – в любом случае садовника в замке не было, и если у него всё же возникнет желание украсить свой дом, то следует начать с поиска человека, сведущего в этом деле. Огороды он приказал расположить в другом месте. Наконец очередь дошла до замка – здесь ничего особенного не требовалось, лишь освежить штукатурку. Это было поручено Гримо. Хозяйственные заботы шли своим чередом, но главным в жизни графа был Рауль. После возвращения Атос ощущал острую потребность не просто присутствовать в жизни сына, а отдавать ему всю любовь и нежность, которые так долго, затаившись, дремали в его душе и теперь искали выхода, чтобы стать бесценным подарком для малыша. Но если бы всё было так просто! Одно дело наши желания, а другое – реальность. Графу пришлось не то чтобы заново знакомиться с сыном, потому как за время его отсутствия Рауль успел отвыкнуть от отца, которого и без того видел нечасто, а просто-напросто учиться общаться с ребенком. И, надо сказать, что всё получилось даже лучше, чем он предполагал, стоило только сделать усилие и, переступив через себя, откинуть всякие опасения о том, как выглядит со стороны он сам, не слишком ли сентиментально его поведение, и что может подумать и какие выводы может извлечь прислуга. А как только он отпустил себя и позволил себе искренность по отношению к сыну, случилось чудо – Рауль, словно ожидая этого, потянулся к нему и ответил взаимностью так, как только мог ее выразить – он встречал отца радостной улыбкой и переставал плакать, когда оказывался у него на руках. Граф с удивлением отмечал перемены, которые происходили с ним. День ото дня его всё больше и больше тянуло к сыну, хотелось прижать его к себе, провести рукой по темным кудряшкам, поцеловать чистый детский лоб, и он не противился этому желанию, приходя в детскую при любой возможности. Однако нельзя сказать, что всё было гладко и радужно. Как раз шел период, когда у Рауля резались зубки. Графу повезло – частично ему удалось избежать этой «радости», так как всё началось во время его поездки в Шотландию, но теперь он все-таки проходил испытание плачем и воплями сына. Бесстрастно реагировать на это получалось плохо, но Атос терпел, хотя и испытывая временами острое желание сбежать из дома. Как бы то ни было, а счастливых моментов в их с сыном жизни было больше. День, когда Рауль сделал первый шаг, стал для графа целым событием. Он даже не представлял себе, что может испытать сразу столько таких разных чувств одновременно: радость смешалась с волнением и страхом, а потом добавилась гордость. Забавно было также наблюдать, как Рауль учиться справляться с ложкой, слушать его лепет и играть с ним, и он ясно понимал, что этот малыш и есть смысл его жизни. Однако у Атоса неожиданно появился конкурент – огромный черный кот Тристан, любимец Бражелона. Следует отметить, что отношения с котом не задались с самого начала. Граф никогда не испытывал особой любви к кошкам, но и неприязни тоже, но, как известно, все животные очень чувствительны, и истинное положение вещей им хорошо известно, и коту вполне хватило собственного чутья, чтобы сделать выводы и при всяком случае выказывать свое пренебрежение новому обитателю замка. Именно так и воспринял кот графа. Его бывшего хозяина больше не было, и кот не считал нужным менять свои привычки, всем своим видом демонстрируя независимость. Атоса это совершенно не устраивало, и свобода перемещения кота была ограничена: путь в графскую спальню, кабинет и библиотеку ему был заказан. Несмотря на все усилия, в библиотеку, в которой располагалось его любимое кресло, коту удавалось просачиваться, и когда его там заставали, он, гордо подняв хвост, с достоинством удалялся восвояси, медленно шествуя мимо бывшего мушкетера. Ни во что не ставя графа, кот вдруг воспылал любовью к его сыну. Конечно, когда Рауль был совсем маленьким, кота не допускали в детскую, но за время двухмесячного отсутствия Атоса Тристан стал там чуть ли не постоянным жильцом. Ему позволили это сделать, видя, что никакого вреда от него нет. Коту почему-то понравилось наблюдать за ребенком, встав на задние лапы, чтобы заглянуть в кроватку. Еще он полюбил спать рядом, свернувшись на пуфике. А вот к Иву, сыну Жакетты, кот интереса не проявлял. К Раулю же он был благосклонен до такой степени, что малышу позволялось даже дернуть его за хвост. Тристан стоически выносил всё, что только желал сделать с ним маленький мальчик, не выражая своего недовольства ни шипением, ни попыткой выпустить когти. Все усилия Атоса удалить кота из детской, когда он приходил к сыну, не были увенчаны успехом. Всякий раз Тристан вставал в позу, принимая боевую стойку, и всякий раз все присутствующие были вынуждены отступить, не желая быть исцарапанными воинственным животным. Но надо признать, кот входил в положение графа, и когда тот находился в детской, уступал отцу место рядом с сыном и уходил в дальний угол комнаты, ревниво наблюдая оттуда за происходящим. Таким образом, можно было сказать, что все мирно проживали под одной крышей и, в общем, были вполне довольны.
Luisante: *** Жизнь в Бражелоне текла спокойно и размеренно, и наступившая осень абсолютно располагала к этому. Принято считать, что это время увядания, усталости и успокоения, и, вероятно, так оно и есть на самом деле. Но еще это и время подведения итогов и время благодарности. И почти все эти чувства испытывал и граф де Ла Фер. Он был благодарен осени, которая подарила ему Рауля, а усталость, хоть и действительно накопилась, но была приятной, смешанной с чувством удовлетворения, потому что события последних месяцев всё же принесли в его душу покой. Погода также способствовала неспешности. Если начало осени было сухим, то с середины октября зарядили дожди, и даже при желании из Бражелона нельзя было никуда выбраться – дороги размыло так, что проехать было совершенно невозможно, и лишь смельчаки, которых гнали неотложные дела, отваживались пуститься в путь. Атосу никуда не нужно было ехать, и он наслаждался домашним уютом, греясь у камина и перелистывая страницы книги, иногда в компании сына, заснувшего у него на руках, а иногда и в компании кота, снисходившего до его общества, только чтобы также погреться у огня. В один из таких дней пришло письмо от Филиппа, в котором маркиз, вернувшийся во Францию, пенял ему за то, что первым пришлось писать ему, а также подтверждал свое желание навестить друга, однако, пока осуществить это было никак нельзя – в Берри также лило как из ведра, и поездка откладывалась на неопределенное время. Ответным письмом были отправлены извинения за молчание, причиной которого было отсутствие каких-либо значимых событий, и приглашение в гости в любое удобное время. Не отличающиеся особым разнообразием дни имеют свойство пролетать незаметно, если они не обременены никакими заботами, потому-то едва успели оглянуться, а на дворе уже был декабрь. Осенняя распутица прекратила испытывать жителей Орлеане на прочность, дороги, благодаря ночным заморозкам, быстро подсохли, и провинция немного ожила: соседи вновь стали наносить друг другу визиты, кто-то ехал по делам, кто-то выезжал ради развлечения. Атос, которому тоже наскучило сидеть дома, также воспользовался возможностью и отправился в Блуа. Никаких важных дел и встреч у него не было – просто хотелось размяться и развеяться, а заодно заглянуть в книжные лавки. К тому же все-таки нужно было сделать кое-какие покупки, и поэтому вместе с ним поехал и Гримо. До города добрались быстро, и Атос, отдав необходимые распоряжения своему управляющему, который наперечет знал все лавки, где обычно приобретали всё, что было нужно для его господина, отправился по своему собственному маршруту. Домой Гримо должен был возвращаться один – граф предупредил, что задержится и пообедает в городе. Предоставленный самому себе, Атос решил пройтись по городу – день был погожий и довольно теплый и так и располагал к прогулке. Тихий и неторопливый Блуа обладал какой-то особой притягательностью, в особенности старая, так называемая высокая часть города, с извилистыми узкими улочками и крутыми подъемами и спусками. Нижняя же часть города была совсем другой: она была лишена всякой хаотичности, ее улицы были красивы, но выстроены с четким соблюдением градостроительных правил, и оттого не обладали какой-либо изюминкой и немного теряли свое очарование. В городе у графа не было знакомых, а потому он мог чувствовать себе совершенно свободно, не опасаясь ненужных компаний или любопытных взглядов. Часа через полтора обманчивое декабрьское тепло начало намекать, что на дворе далеко не лето. Кроме того близилось время обеда, и Атос свернул в сторону, где находились книжные лавки. Пробыв там около получаса и выбрав то, что пришлось по душе, он направился в трактир. Это было одно из самых приличных заведений Блуа, и граф, бывавший здесь уже несколько раз, рассчитывал на спокойную уютную обстановку и сытный обед. Но его ожиданиям не суждено было сбыться. Не прошло и четверти часа, как его уединение было нарушено: несмотря на то, что стол, за которым он сидел, находился в глубине зала, его узрел маркиз де Лавальер и теперь решительно направлялся к нему. Маркиз, так и не оставивший попыток завязать дружбу с графом, несмотря на прохладные приемы со стороны последнего, использовал каждый удобный случай и в этот раз также не собирался упускать такую возможность. Даже издалека было заметно, что Лавальер был выпивши, и рассчитывать на короткую светскую беседу не приходилось. Приблизившись к столу, маркиз приветствовал Атоса не вполне изящным поклоном, расплылся в улыбке и, не дождавшись приглашения, уселся напротив. Деваться было некуда и оставалось только, придав лицу самое любезное выражение, на которое только он был способен в этот момент, также пожелать маркизу доброго дня, хотя появление соседа отнюдь не сулило ничего доброго. Прекрасно понимая, что его сейчас ожидает, граф запасся терпением и приготовился слушать рассказ Лавальера о его тяжелой жизни и нелегкой судьбе. Как и ожидалось, маркиз начал с того, что он в очередной раз проиграл в кости, но это было для него обычным делом, и Атос немало удивился бы, если бы дела обстояли иначе. Сегодняшний проигрыш был весьма ощутимым, но Лавальера заботило не это. По его словам вот-вот должна была решиться его судьба: родня так насела на него, что теперь женитьба, которую он откладывал до лучших времен, уже не просто маячила на горизонте, а приобрела вполне реальные очертания. На примете у маркиза было сразу три кандидатуры, и он намеревался детально обсудить их с графом, чтобы тот вынес свой вердикт относительно достоинств и недостатков потенциальных невест. Обед можно было считать безнадежно испорченным, особенно после заявления Лавальера о том, что он завидует ему и восхищается его смелостью жить так, как он сам считает нужным, не оглядываясь ни на чье мнение и не стремясь связывать себя обременительными и бесполезными узами брака. Лавальер и сам был бы рад послать всех куда подальше, но его финансовое состояние дало приличную трещину, а потому без богатого приданого ему было не обойтись. Всё это маркиз вывалил разом, не давая возможности собеседнику вставить хоть слово, и перешел к главному. Судя по описанию, в невестах маркиза не было ничего необычного или примечательного, разве что они слегка отличались по возрасту, что же касается знатности, то они тоже были примерно равны, а вот приданое, которое давали за них, было весомым аргументом. И Атос, нисколько не задумываясь и стремясь поскорее закончить неприятный ему разговор, дал самый практичный совет, который и требовала ситуация – выбрать ту, которая богаче. Совесть графа была чиста, во-первых, потому, что и сам Лавальер обозначил свои желания, а во-вторых, потому, что он не был знаком ни с одной из этих женщин и не мог дать им объективную оценку, и в сложившихся обстоятельствах мог полагаться только на здравый смысл. К тому же, честно говоря, Атосу было плевать, на ком жениться маркиз, его это совершенно не касалось и ни капли не волновало. Однако не всё было так просто, и быстро отделаться от Лавальера не удалось. В общем-то, удовлетворившись данным ему советом, маркиз вдруг тяжело вздохнул и произнес: – А если родится девочка? Вы представляете, граф, такая же глупая гусыня, как и ее мать? Не ожидая такого поворота, Атос сначала даже не нашелся с ответом. Положа руку на сердце, от никогда не считал женщин глупыми, а вот насквозь лживыми и достаточно давно – так это точно. Но сейчас это никак не относилось к делу, и развивать свою теорию перед маркизом он не собирался. Мысленно выругавшись, Атос взял себя в руки. – По-моему, вы слишком сгущаете краски, маркиз. Родите себе еще и наследника, разве не для этого тоже вы женитесь? В голосе графа довольно ясно слышались насмешливые нотки, что удивило даже его самого, но сказанного не воротишь, и он десять раз пожалел, что ответил именно в таком ключе. Однако маркиз ничуть не обиделся и, казалось, даже не обратил на интонацию собеседника никакого внимания. Ему явно было не до того. – Ну уж нет, увольте! Плодить детей! Тогда уж сразу можно бежать из дома. Ах, если бы родился мальчик, так и вопрос был бы закрыт раз и навсегда. – Ну, вот и постарайтесь, – Атос постарался придать голосу спокойствие и сдержанность. – Ах, милый граф, какая хлопотная вещь женитьба! Мало того, что придется порядком потратиться, ну да это окупится, а сколько забот еще впереди, – Лавальер тоскливо вздохнул, не находя в графе особого сочувствия и поддержки. Атос, действительно, молчал – ему и вправду нечего было сказать соседу, все прелести брака он уже познал на собственной шкуре, но это был его личный горький опыт, а маркиз был него совершенно чужим человеком, чтобы предостерегать его от чего-либо. Пауза затягивалась, и видя, что беседа не клеится, Лавальер встал и принялся прощаться: – Рад был встретить вас, дорогой граф. Думаю, со свадьбой скоро всё определится, и мне будет приятно видеть вас в числе моих гостей. Я пришлю вам приглашение. – Благодарю вас, маркиз, удачи вам и всего хорошего. Глядя на удалявшуюся фигуру соседа, Атос облегченно выдохнул. Конечно, так хорошо начавшийся день был изрядно омрачен абсолютно ненужным и неприятным разговором, но, по крайней мере, он мог спокойно закончить обед в одиночестве. Болтовня и проблемы маркиза снова всколыхнули старые воспоминания, и домой Атос вернулся в скверном расположении духа. Встретивший его Гримо, докладывая об исполнении поручений, никак не мог взять в толк, что такого могло случиться в Блуа, чтобы у его господина произошла такая резкая смена настроения. Верный слуга улавливал на лице графа признаки того душевного состояния, в котором пребывал бывший мушкетер в свои самые дурные часы, и которое обычно заканчивалось обильным возлиянием. Граф нервным жестом протянул руку за письмом, поданным управляющим, которое пришло незадолго до его приезда, и это только подтвердило опасения Гримо. Неужели опять? Вроде бы всё начало меняться к лучшему. Тихо вздохнув, Гримо вышел, ожидая скорого приказания графа отправляться в погреб. Однако ничего похожего не произошло. Взглянув на имя отправителя, Атос слабо улыбнулся, и, не раздеваясь, опустился в кресло. Маркиз де Пеллетье писал, что вместе с женой приедет в Бражелон на Рождество. Это было неожиданно, хотя нет, неожиданного тут было мало. Филипп всегда держал обещание, если, конечно, не случалось ничего непредвиденного, а уж такая мелочь, типа холодной погоды, вообще не считалась препятствием. Несколько секунд Атос растерянно смотрел на письмо, пытаясь сообразить, какое сегодня число. Так и есть – десятое декабря. Значит, еще есть две недели, чтобы всё подготовить, как надо. Рождество… Атос совсем забыл о нем. Уже давно этот день был для него совсем не праздничным, а самым обычным. Когда он в последний раз отмечал его? Если ему не изменяла память, то это было первое Рождество, после приезда дʼАртаньяна в Париж. Тогда они вчетвером собрались у него в квартирке на улице Феру. Инициатором был Портос, обожавший всякие семейные праздники. И хотя эти посиделки трудно было назвать семейными – тогда они знатно напились – но в то время друг для друга они и впрямь были самыми родными людьми. А потом они почему-то забросили эту традицию. Может быть, потому, что Арамис стал пропадать у очередной белошвейки, а Портос был зван к некоей герцогине, впоследствии оказавшейся прокуроршей. В памяти также всплывали теплые картины из детства: семейное торжество, когда еще все живы, в замке весело и шумно, и отец с матушкой, такие молодые и красивые, встречают гостей. А еще непрошеным гостем стучалось воспоминание о Рождестве, которое он встречал в домике кюре. Тогда его ждали в Пеллетье, а он, как последний идиот, предпочел всем свою Анну. Это был его первый решительный и уверенный шаг к падению в бездну, но тогда он и не подозревал об этом. Ведь всё стало для него неважно, кроме его ангела. И он сам стал другим. Но, как выяснилось позже, никак не умнее, а даже наивнее. Он отдалился от своего привычного окружения, в том числе и от Филиппа, с которым был знаком с детства, но тесно сошелся уже после того, как ему пришлось покинуть флотскую службу после смерти старшего брата, и он остался единственным наследником. Это было как раз то благодатное время юношеских порывов и сумасбродств, и хотя никаких непристойностей или пьяных выходок за ними не водилось, было разбито не одно девичье сердце. Сейчас в это трудно было верить, и вообще Атосу казалось, что это был не он, и всё это происходило не с ним. Филиппа тянуло на любовные подвиги, и он, в общем, находил поддержку со стороны своего более сдержанного, но не менее романтично настроенного, товарища. Отцы и матери благородных семейств смотрели на это сквозь пальцы, рассчитывая заполучить в мужья своим дочерям одного из двух завидных женихов. Но их ожидания не оправдались: маркиз не спешил связывать себя брачными узами, а де Ла Фер, к тому времени уже носивший графский титул, вообще скандально женился на неизвестной девице сомнительного происхождения. Теперь уж, конечно, ничего нельзя было изменить, но если бы можно было вернуть тот декабрь, то он послушался бы голоса разума и принял приглашение Филиппа, и тогда в Рождественскую ночь не было бы сделано рокового предложения руки и сердца. Правда, если быть до конца честным с самим собой, то он сильно сомневался, что итог был бы иным. Чувство так затопило его, что в мире не существовало ничего, что могло бы помешать ему быть рядом с Анной. Атос поморщился и, прикрыв глаза, сделал глубокий вдох – хватит, на сегодня довольно мрачных мыслей, ностальгия тоже подождет, пора возвращаться к реальности, тем более, что в ближайшие дни у него будет, чем заняться.
Luisante: *** Новость о том, что на Рождество в Бражелоне будут гости, несколько дней была темой номер один в замковой кухне. Слуги терялись в догадках о том, кого ждет господин граф, и строили предположения на этот счет. Насколько было известно, родственников у графа не было, персона маркиза де Лавальера тоже не подходила, тем более в компании женщины, личность которой особенно интриговала. Конечно, логично было рассудить, что прибудет супружеская чета, но достоверных сведений не было, и можно было вообразить всё что угодно. На Гримо в этот раз надежды не было – управляющий и сам знал ровно столько, сколько было известно и всем остальным. Атос не назвал ему имен гостей, но об их приезде стало известно сразу после того, как граф получил письмо от маркиза де Пеллетье. Это Гримо хорошо запомнил и на этом основании мог делать выводы, но это было единственное знание, которым он обладал. Кроме того, он понятия не имел, кто такой этот маркиз, и кем он приходится графу, и, откровенно говоря, предпочел бы г-на д’Артаньяна. Естественно, лишнего болтать он не стал, а потому все так и остались пребывать в неведении. В замке царила атмосфера всеобщего воодушевления и возбуждения. В Бражелоне уже много лет никого не принимали, и слуги суетились, наводя порядок в доме, готовили гостевые комнаты, мыли, натирали и начищали всё до блеска. Больше всех волновалась Марион, кулинарному таланту которой могли бы позавидовать и повара с королевской кухни. Кухарка частенько сетовала, что ее умение некому оценить: граф хоть и любил хорошую кухню, но предпочтение отдавал более простым блюдам без всяких изысков, к тому же до недавнего времени вино его интересовало гораздо больше, чем еда. Сейчас же ей представилась великолепная возможность показать всё, на что она была способна. Меню уже было определено, и это вызывало у нее еще большее беспокойство. Дело было в том, что граф не только проявил инициативу в выборе блюд, но и оказался чрезвычайно сведущ в гастрономическом вопросе, снискав еще большее уважение и восхищение в глазах Марион. Теперь она уж никак не могла ударить в грязь лицом и строго следила за подготовкой всего необходимого к праздничному столу, руководя помогавшими ей Жакеттой и Симоной, женой Шарло, и не забывая отвесить подзатыльник нерасторопному Блезуа. К Рождеству всё было готово в лучшем виде и даже по всем правилам: Гримо лично повесил на дверь венок из омелы, веточки остролиста дожидались своего часа, чтобы стать украшением стола, а рождественское полено из вишневого дерева величественно лежало поверх дров в корзине у камина. Оставалось только ждать гостей, которые прибыли, едва успев засветло, за день до праздника. Старый замок, уже долгое время привыкший видеть одни и те же лица, словно стряхнул дрему и ожил. Казалось, что в доме было полно народа, тогда как на самом деле новоприбывших было всего двое, если не считать Энн – камеристку маркизы де Пеллетье, шуструю рыжеволосую девушку. Пользуясь некоторой возникшей суетой, пока у гостей принимали теплые плащи и шляпы, прислуга, и в первую очередь Гримо, имела возможность разглядеть и оценить гостей. Сразу стало ясно, что это, в самом деле, супружеская пара и, вероятнее всего, друзья графа. Старый слуга был человеком осмотрительным и к новым людям, появляющимся в окружении хозяина, относился всегда настороженно, но эти двое произвели на него самое благоприятное впечатление, и, кажется, он мог им доверять. Сами же господа, занятые друг другом, не обращали никакого внимания на любопытные взгляды прислуги. – Добро пожаловать в Бражелон! И с благополучным прибытием! – Атос шагнул навстречу гостям. – В самом деле, с благополучным! Дороги нашей милой Франции по-прежнему оставляют желать лучшего! Но мы все-таки здесь и очень рады встрече, – Пеллетье широко улыбнулся, отвечая на рукопожатие графа. – В самом деле, иной раз, путешествие может доставить то еще удовольствие. И я восхищаюсь смелостью вашей супруги, которая отважилась пуститься в путь в не самую лучшую погоду, – произнес граф, целую руку маркизы. – Вы забываете, друг мой, откуда родом моя жена! Для нее это всё привычно. Иногда даже я завидую ее выдержке. – Благодарю вас, граф, – улыбнулась Кэтрин, – но мой муж частенько приписывает мне качества, которыми я не обладаю. – О, не думаю, что маркиз склонен к преувеличению. Но в любом случае, такая дорога утомит кого угодно, а я как невоспитанный хозяин держу вас практически на пороге, тогда как вам необходим отдых. Комнаты для вас готовы, идемте. Пропуская вперед г-жу де Пеллетье в сопровождении Энн и Гримо, который нес багаж, друзья чуть задержались, и уже поднявшись по лестнице, Филипп вдруг обернулся к графу и со странной смесью восхищения и юношеского задора произнес: – И даже рождественский венок! Великолепно! – А что же вы думали? Или вы считаете, что я здесь одичал до такой степени, что уже успел позабыть все традиции? – усмехнулся Атос. – Я бы никогда не позволил себе упрекнуть вас в подобном, это просто невозможно, – рассмеялся маркиз. – Другими словами, вы хотите сказать, что именно это вы и рассчитывали увидеть. – Именно! – Я задолжал вам Рождество? Это был не столько вопрос, сколько утверждение, и ответ прозвучал вполне серьезно: – Вы задолжали его себе. И не одно. Держу пари, если бы не я, вы бы не вспомнили, какое сегодня число. – Не всё так плохо, друг мой, – улыбнулся граф, – на память я еще пока не жалуюсь, а вот то, что Рождество – да, пожалуй, мог и не вспомнить. – И когда бы оно неожиданно наступило, сидели бы у себя в библиотеке с бокалом в руках в гордом одиночестве. Атос пожал плечами, как бы подтверждая догадку маркиза. – Стало быть, я все-таки оказался прав. А значит, мы отпразднуем Рождество как положено, зажжем свечи и сожжем рождественское полено, поднимем бокалы. И, хоть мы уже давным-давно вышли из того возраста, когда радуются рождественским подаркам, мы все-таки вручим их. Да-да, мы прибыли не с пустыми руками, – Филипп улыбнулся. – К тому же, если я правильно помню, в доме есть еще кое-кто, кто точно будет рад подарку. Нам будет приятно познакомиться с вашим маленьким воспитанником. Но если вы решите, что это лишнее, то пусть всё останется, как есть. – Отчего же? Даже если бы я хотел кого-то спрятать, мне бы это не удалось. Рауль иногда довольно громко дает о себе знать, так что не заметить его просто невозможно, – голос Атоса звучал мягко, окрашенный непривычно нежными нотками, и на это нельзя было не обратить внимание. – Думаю, завтра мы попробуем представить вас друг другу. А пока располагайтесь и отдыхайте, увидимся за ужином. – Благодарю вас, граф. Ужин прошел за непринужденной беседой в легкой, спокойной, почти семейной обстановке. С момента расставания прошло не так уж много времени, и особых новостей ни у кого не было, к тому же сама провинциальная жизнь не отличается изобилием событий, если только не собирать сплетни о жизни соседей. Но ни граф, ни Пеллетье не входили в число любителей различных пересудов. Тристан, бесцеремонно скользнувший в столовую в середине ужина, явился причиной прерванного разговора и переключил внимание на себя. Кот, желавший узнать, кто еще пожаловал на его законную территорию, чинно обошел вокруг стола, оглядел всех присутствующих, словно оценивая, и уселся на ближайшее кресло, всё также рассматривая гостей. – Боже! Какое очаровательное животное! – воскликнула Кэтрин. – Но, по-моему, вид у него довольно суровый! – Это Тристан, любимый питомец покойного Бражелона. Весьма независим. И если вы думаете, господа, что вы в гостях у меня, то вы ошибаетесь – вы в гостях у Тристана. Он истинный хозяин замка, и даже я для него постоялец, по крайней мере, кот в этом искренне уверен. Я не спорю с ним, – Атос улыбнулся, – просто мы оба соблюдаем правила приличия и хорошего тона и живем мирно. Тристан уже выбрал себе фаворита, а я лишь иногда пользуюсь его расположением. – Это удивительно, никогда не думала, что такое может быть, но я слышала, что кошки очень свободолюбивы, они всегда сами по себе и себе на уме. Но какой красавец! – Поверьте, сударыня, он знает об этом. Вы только посмотрите, с каким достоинством он держится. – В самом деле! – А кто ходит в его фаворитах? – с интересом обернулся Филипп. – Рауль. Мой маленький воспитанник. Завтра я вас познакомлю с ним. – Вот как! Это просто замечательно! – восхищенное произнес маркиз. – Мы будем очень рады знакомству, – Кэтрин улыбнулась, и, надо отдать ей должное, более никак не проявила своего любопытства. – Думаю, кот знает, что делает, – Пеллетье подмигнул коту, изобразив что-то вроде поклона в его сторону. Тристан, всё это время неподвижно сидевший в своем кресле и наблюдавший за компанией, уделявшей повышенное внимание его персоне, изящно потянулся, спрыгнул на пол и направился к столу. Подойдя к маркизе, он мяукнул, потерся о ее платье и милостиво разрешил себя погладить. – Вы видели, граф? – рассмеялся Филипп. – Кажется, госпожа маркиза вошла в число его фаворитов, едва сделав ему комплимент. А нас тут будто бы и нет! – Я же говорю вам, Тристан имеет свое собственное мнение, и предугадать его поведение невозможно. После ужина хозяин и гости переместились в гостиную, но долго там не задержались, немного посидев у камина и отправившись спать. День у всех был достаточно длинный, а у путешественников еще и утомительный. Завтрашняя ночь обещала быть долгой, и нужно было набраться сил.
Luisante: *** Рождественский сочельник – время чудес. И проснувшись утром, все обитатели и гости замка Бражелон могли воочию убедиться в этом. Тех, кто встал рано утром, приветствовал укрытый пушистым покрывалом снега пейзаж за окном. А те, кто пробудился позже, увидели парк и сад во всем великолепии серебряного убранства, искрящегося и переливающегося в солнечных лучах. Природа принарядилась к празднику, и даже в воздухе витало ожидание чего-то светлого и чистого. В доме тоже шла подготовка к торжеству, и чувствовалась та ненавязчивая суета, которая обычно свойственна таким дням. Утром состоялось еще одно, если его можно так назвать, знаменательное событие – первое в жизни Рауля светское знакомство. После завтрака, следуя указанию графа, в гостиную, где находились Атос и гости, вошел Гримо, держа на руках хорошенького полуторагодовалого маленького мальчика. Черноволосый малыш с любопытством смотрел на незнакомых ему людей широко раскрытыми голубыми глазами, а потом, застеснявшись или всё же немного испугавшись, а скорее всего и то, и другое, отвернулся, ища убежища где-то на плече у управляющего. Атос поднялся к ним навстречу и принял ребенка у Гримо. Оказавшись на руках у отца, Рауль радостно улыбнулся, но для надежности все-таки спрятался, уткнувшись ему в шею. Атос тихо рассмеялся, пожал плечами, словно извиняясь, и произнес: – Позвольте познакомить вас с Раулем, моим воспитанником. Так уж случилось, что у него никого нет, кроме меня. – Какое прелестное дитя, – Кэтрин явно была растрогана. – Но где же его родители? Такая кроха! – Он сирота. Родители неизвестны, – ответил граф, расставляя точки над «i». – Его подкинули сельскому священнику, где я и нашел его. – Боже мой! Бедный ребенок! – У его матери просто нет сердца, – пробормотал Филипп. – Филипп, как вы можете! – Кэтрин возмущенно посмотрела на мужа. – Возможно, с ней произошло несчастье, а вы уже упрекаете, совершенно не имея на это оснований. – Всё может быть, но если я прав, то ей же хуже. – Вы бессердечны! – Дорогая, не стоит принимать мои слова так буквально, – голос маркиза звучал уже мягче. – Я лишь хотел сказать, что здесь у мальчика будет всё то, чего он не смог получить от родных. Он вырастет достойным человеком, к тому же, насколько я могу судить, малыш обещает стать красавцем. – В самом деле, – подхватила Кэтрин, – у него очень красивые глаза. Необыкновенно ясный голубой цвет! – Вы правы, такие редко встречаются, особенно среди мужчин. Слова невинно растворились в воздухе, неся в себе смысла куда больше, чем этого хотел бы маркиз, но прикусывать язык было поздно. Филипп бросил взгляд на друга – никакой реакции, ничего, кроме спокойствия и благодушия. – Рауль никогда не слышал столько похвал в свой адрес, – Атос улыбнулся и провел ладонью по головке сына. – Но он не привык к такому большому обществу и совсем засмущался. Ему надо отдохнуть. Подозвав Гримо, граф передал ему ребенка. – Вы благородный человек, граф, – в голосе маркизы слышалось искреннее восхищение, – я от всего сердца желаю вам, чтобы вы никогда не пожалели, что приняли на себя такую ответственность. Пусть ваш воспитанник не разочарует вас и вырастет похожим на вас. Мы привезли подарки для него. Я скажу Энн, чтобы она приготовила их. – Спасибо за добрые слова, сударыня. Мне тоже хотелось бы надеяться, что всё будет именно так, как вы сказали. Кэтрин вышла, оставив друзей вдвоем. – Сейчас вы можете сказать мне всё. Всё, что вы думаете обо мне за мою несдержанность и бестактность, – разорвал молчание маркиз. Они смотрели друг другу в глаза. – Не стану. У меня нет привычки выговаривать кому-то за правду, – спокойно произнес граф. – Кроме того, вы избавили меня от необходимости объяснений, и если бы не ваша, как вы изволили выразиться несдержанность, я бы еще долго подбирал слова. – И всё же я должен просить у вас извинения. – Не за что. Говорю вам, вы всё поняли правильно. – Всё? И насколько глубоко мое понимание? – осторожно спросил маркиз. – Вы увидели главное, – было заметно, что чтобы продолжить, граф делает над собой усилие, – Рауль – мой сын. И вы догадались об этом раньше. – Я предполагал, – покачал головой Филипп. – Но сейчас – это очевидно. – Очевидно? – Для меня – да, но я хорошо вас знаю. Кэтрин, как вы видите, ни о чем не подозревает. Но это пока. Рауль будет расти, и сходство уже будет невозможно не заметить. Люди не слепые. – Откровенно говоря, не думал, что всё будет так быстро. – Время летит незаметно. Скажите, – Филипп помедлил, – это, действительно, правда, что Рауля подкинули? – Правда. – Чудовищно. А меня еще обвинили в бессердечности. – Каждый делает свой выбор, друг мой, и, в конце концов, каждый пожинает его плоды. Свое решение я принял и не хочу судить других. – Да, каждый волен выбирать, но меня не интересует чужой выбор, для меня важен ваш. И я отдаю ему должное, – маркиз протянул Атосу руку. – Это был мой долг, – произнес тот, отвечая на рукопожатие, – но сама ситуация отнюдь не делает мне чести, а большего я сказать не могу. – Вы и так сказали достаточно. Я должен был бы потерять остатки совести, если бы стал задавать вам вопросы. Кроме того, – улыбнулся Филипп, – какое это всё имеет значение, если мы имеем такие прекрасные последствия? Если бы у меня был сын, я был бы на вершине счастья и больше ничего не желал бы от жизни. Но, увы! – Вашему умению представить что бы то ни было в лучшем свете можно только позавидовать, – усмехнулся граф. – Для меня большего и не надо, Рауль для меня всё, и, по большому счету, мне плевать на то, что будут говорить обо мне, хотя приятного мало. А вот Рауль, если я ничего не предприму, хлебнет сполна, и косые взгляды и перешептывания это будет самое безобидное, что ему придется видеть и слышать. Но я ничего не могу, сегодня и сейчас ничего. Тетка Луиза оказалась пророчицей... – Что вы имеете в виду? – Мне было сказано тогда, что никого из моих детей не примут в обществе. – Какое это имеет отношение…?! – Разумеется никакого. Тем не менее, – Атос развел руками. – Рауль никто, пока даже не мой воспитанник, я имею в виду официально, но с этим больших проблем не возникнет. А дальше… – Вы хотите признать его как своего наследника? – Одного моего желания мало. Знаете, если бы у меня была уверенность, что это может помочь делу, я бы пошел даже на примирение с родней – святых там мало, объяснять бы ничего не пришлось. Но кого-то, кто, действительно, мог бы оказать содействие, уже нет в живых, а другие, не пошевелят для этого и пальцем. Они десять лет напрасно ждали известий, что тело мушкетера Атоса будет найдено в какой-нибудь парижской канаве или где-нибудь на Пре-о-Клер, а это значит, что Ла Фер навсегда уплыл из их рук. И они не упустят шанса посчитаться, обратись я к ним. – Пошлите их к черту! – махнул рукой Пеллетье. – Найдется и другой способ. – Надеюсь. А пока Рауль остается моим воспитанником – для всех, – граф взял Филиппа под руку. – Идемте, невежливо оставлять вашу супругу скучать в одиночестве. *** – Ну, сколько можно ждать? – приветствовала почти вбежавшую в кухню Жакетту раскрасневшаяся и растрепанная Марион. – Ты обещала мне помочь. Я кручусь как белка в колесе, а от Симоны с Блезуа мало толку. – Прости, я рассчитывала пораньше, но Рауль только что уснул. – Жакетта огляделась, убеждаясь, что они одни. – Я готова поклясться чем угодно, что Рауль точно сын графа. – Можно подумать, это новость! – Одно дело наши догадки, а другое – то, что я вижу собственными глазами, а своим глазам я верю. – Ну? – Будь Рауль простым подкидышем, стали бы господа делать ему подарки. Мы с Гримо чуть рты не раскрыли от удивления. Сами-то они, ясное дело, не приходили. Энн принесла игрушки и платье. Я, конечно, в кружевах не понимаю, но таких еще не видела. Потом еще граф заходил, Рауль как раз с новой игрушкой занимался, поглядел – ничего не сказал. Но по лицу-то всё заметно. – Ну, вот и слава Богу! Может, это родственники какие? – Марион задумалась. – Я уж, грешным делом, подумала… Может, матери его непутевой? – Да ты что! Думай, что говоришь! Не видно разве, что приличные люди? – А что? То-то и оно, что приличные, а она, видать, одна такая в семье. – Глупости! Не родственники никакие. Тем более г-жа маркиза не француженка. У Энн надо спросить. – Верно. Сегодня и спросим. И повод есть, за стаканчиком вина все разговорчивее становятся, – Марион широко улыбнулась. – Ладно, надо быстрей поворачиваться. А то не поспеем – вот позор-то будет. Да не нам, а его сиятельству! Я гусем займусь, а ты помоги мне с рыбой. Марион вручила Жакетте огромной нож для разделки рыбы, и принялась за гуся, которого предстояло начинить яблоками. На счастье Блезуа, он успел вовремя явиться с полной корзиной и избежал еще одной звонкой затрещины.
Luisante: *** Ближе к полуночи все было готово к встрече светлого праздника. В просторном зале, который давно отвык от застолий, был накрыт большой стол, покрытый светло-зеленой камчатной скатертью и сервированный старинным фамильным серебром. Украшением стола служили изящные серебряные подсвечники и веточки остролиста в миниатюрных вазочках. Блюда, также прикрытые серебряными колпаками, дожидались, когда им отдадут должное. Рождественское полено, политое маслом и вином и готовое к ритуалу, уже лежало в камине. Атос, загодя спустившийся вниз, чтобы проследить за сервировкой стола, еще раз оглядел убранство – всё безупречно, и вышел навстречу гостям: – Прошу вас, господа! – Позвольте нам сначала преподнести подарок. Я надеюсь, что нам удалось угадать ваш вкус, – маркиз де Пеллетье протянул графу книгу в добротном кожаном переплете, выполненном в технике «а ла фанфар» (2), – и «Аргенида» (3) займет свое место в вашей библиотеке. – О, вам не только удалось угадать мой вкус, – с чувством произнес Атос, – не далее как две недели назад мне не удалось ее купить. В Блуа не осталось ни одного экземпляра. Благодарю вас! – Это просто замечательно! – воскликнул Филипп. – Значит, все сошлось! – Мне не удалось быть хоть сколько-нибудь оригинальным, – с улыбкой пожал плечами граф, в свою очередь беря с каминной полки два томика, – но сам праздник налагает определенные рамки. Я не знаю вкусов г-жи маркизы, но думаю, молитвенник будет как нельзя более уместен. Атос легко поклонился, подавая Кэтрин небольшой молитвослов в бордовом бархатном переплете. – Благодарю вас, граф, – улыбнулась та, принимая подарок. Атос обернулся к Пеллетье: – С вами, друг мой, всё просто, если только вы не поменяли своих пристрастий. Надеюсь, вы цените талант Франсуа де Малерба (4)? – О, мне приятно, что вы помните об этом, я всё такой же, напрочь лишенный способностей, немой поклонник поэзии. У Малерба уникальный дар, не зря ему покровительствовала королева-мать. Такого издания у меня нет, спасибо, граф, – произнес Филипп, листая только что полученную книгу. – Ну а теперь, прошу к столу – самое время, – Атос сделал приглашающий жест рукой. Пока хозяин и гости рассаживались, Гримо, лично прислуживающий за столом по случаю торжества, зажег рождественское полено, и как только оно занялось огнем, зал наполнился необычным древесным ароматом, приправленным запахом вина и растительного масла. Управляющий снял колпаки с блюд, и всем присутствующим представилась возможность оценить их изысканность и великолепие. Тулузский гусь (5) с яблоками, два жареных каплуна, огромный запеченный сазан, традиционное фуа-гра, бургундские улитки и устрицы – Марион имела полное право гордиться собой. Кувшины с вином также стояли на почетных местах, а крокембуш (6) ждал времени десерта. И вот бокалы были наполнены, а Рождественская полночь уже стояла на пороге. – Господа, на правах хозяина дома, позвольте произнести первый тост, – граф поднял свой бокал. – Наверное, это будет самая банальная и простая вещь, и тем не менее я хочу выпить за нашу встречу, за саму ее возможность и за то стечение обстоятельств, которые позволили ей состояться. Я благодарен вам за теплый прием в вашем доме и с радостью отвечаю вам тем же. – Вы всегда были радушным хозяином, граф, а ваш дом – гостеприимным, и мы рады быть здесь гостями, – откликнулся Пеллетье. – Я поддерживаю вас, друг мой. Частенько мы сетуем на судьбу, что она посылает нам неожиданные события и встречи, забывая о том, сколько среди них прекрасных и иной раз счастливых. А наша встреча как раз из таких. Так что, предлагаю выпить за этот счастливый случай и за все последующие. – Мы забыли о самом главном, – улыбнулась Кэтрин, – с наступающим Рождеством! Да хранит нас Господь! На краткое мгновение зал наполнился мелодичным хрустальным звоном трех бокалов, сменившимся тишиной, нарушаемой лишь позвякиванием посуды и столовых приборов. – Послушайте, граф, – произнес маркиз, – готов побиться об заклад, что ваш стол один из лучших в провинции. Передайте мое восхищение вашему повару. Гусь просто великолепен! – Благодарю, – ответил Атос. – Это заслуга Марион, моей кухарки, она служила еще Бражелону. И вы правы, кухня – это ее призвание, так что мне грех жаловаться. – Не только вам. Все, кто вам служит, должны быть благодарны за то, что им достался такой сеньор как вы. – Вы преувеличиваете, награждая меня добродетелями, которых у меня нет, – произнес Атос. – Разве я погрешил против правды? – удивление в голосе Пеллетье было совершенно искренним и неподдельным. – Так или иначе, это был повод для тоста, дорогой мой. Я хочу выпить за вас – одного из самых достойных людей, каких я знаю. – Вы ставите меня в неловкое положение, – усмехнулся Атос, – но я знаю вас и не буду спорить. Мне остается только поблагодарить. Филипп отсалютовал графу бокалом и, осушив его, с довольным видом откинулся на спинку стула. – Прекрасное вино, – произнес он. – Если я не ошибаюсь, это должен быть шамбертен? – Совершенно верно, – подтвердил граф. – Если бы оно участвовало в турнире по дегустации вин, то несомненно заняло бы достойное место. Помните «Битву вин» (7) Анри д’Андели? – Конечно, но там, насколько я помню, все вина были белыми. – Вы правы, граф, – подхватила Кэтрин, – а вы, мой дорогой супруг, восхищаясь стихами, как всегда упустили самое главное. – Каюсь, – рассмеялся маркиз, – но там, по-моему, порядка семидесяти сортов. Разве возможно запомнить их все? Но я точно помню, что шамбертена там не было. – А какие вина завоевали титул «папы» и «кардинала»? – лукаво улыбаясь, спросила Кэтрин. – Вы пытаетесь меня подловить – напрасный труд, – вторя ее манере, ответил маркиз. – Титул «папы», безусловно, у коммандарии (8), а «кардинал» – вино из Аквилеи (9). – Браво, я нисколько не сомневалась в вас! – воскликнула его жена. – Может быть, вы запомнили еще кое-что интересное? – обратился к другу Атос. – Что вы имеете в виду? – Семьдесят названий удержать в памяти, действительно, сложно, но среди прочих есть одно, на которое вы должны были обратить внимание, – ответил Атос. – Какое же? – Вино из Иссудена, местное беррийское вино. Неужели не помните? – Позор на мою голову! – воскликнул маркиз. – Как я мог упустить это! – Иссуден…, – заинтересованно проговорила Кэтрин. – Никогда не слышала. Где это? – Это небольшой город в Берри, известный еще с дохристианских времен и носивший тогда имя Иссундум, – ответил граф. – В XI веке сеньоры Иссудена даже чеканили свои монеты, а в конце XII века, со смертью последнего сеньора, город стал территорией спора между Францией и Англией. Это был не просто спор, а соперничество Капетингов и Плантагенетов. В 1195 году Ричард Львиное Сердце одержал победу над французским королем Филиппом II, но согласно заключенному договору сеньоры Иссудена вернулись под сюзеренитет французской короны. В это же время король Ричард начал строительство Белой башни, а работы были завершены в 1202 году уже при Филиппе II. Башня стоит на возвышенности с очень крутыми склонами. По легенде она была построена на развалинах базилики, которая в свою очередь была расположена на месте древнего римского храма и кельтской крепости. Эти развалины и образовали холм. – Как интересно! – воскликнула маркиза. – Я бы хотела побывать там. Это далеко от Пеллетье? – Не очень, – ответил Атос, – это, в самом деле, очень живописное место, и виноградников там и правда много. – Мы обязательно съездим туда, сударыня, – откликнулся маркиз. – Честно говоря, я не придал значения, что в поэме есть и наше местное вино, а в самом городе был только один раз, да и то давно. Вы, граф, всегда расскажете что-нибудь любопытное, особенно, что касается истории. Вас всегда интересно слушать. А вот если бы мы сейчас находились в обществе графа де Рибери – вы помните, друг мой, я рассказывал вам о нем, то нам пришлось бы выслушать лекцию о том, какой великолепный букет имеет, ну, скажем, шамбертен или то самое беррийское вино, какой тонкий аромат и тому подобное. А если граф в ударе, а это бывает почти всегда, когда речь заходит о вине, то он расскажет вам, чем один сорт отличается от другого. И даже поведает, когда надо собирать урожай винограда, будто бы никому это неизвестно. – Вы несправедливы, – возразила Кэтрин, – каждый может иметь увлечение, и ничего предосудительного в этом нет. Вы же знаете о пристрастии графа, к тому же он, действительно, хорошо разбирается в виноделии. Что же в этом плохого? – Ровным счетом ничего, кроме того, что невоспитанно навязывать свои интересы другим, а иной раз и ставить себя выше других в знании чего-либо. И его супруга вынуждена терпеть его занудство. – Вам прекрасно известно, как много граф сделал для нее, – мягко, но убежденно ответила Кэтрин, – не стоит судить так строго. – Разве я спорю? Наверное, граф обладает многими достоинствами, как и недостатками, но женился он, в первую очередь, на виноградной лозе, хотя я не отрицаю, что он оказал графине большую услугу и помощь. В конце концов, это просто пришлось к слову, и их семейные дела меня совершенно не касаются, – примирительно сказал маркиз. – В самом деле, – усмехнулся Атос, – каждый волен говорить, о чем ему вздумается, если только он не наносит этим кому-то оскорбление, в остальном же это будет свидетельствовать о его воспитании. Давайте лучше выпьем за вашу очаровательную супругу, маркиз, и за ее мудрость. И хоть я не являюсь большим знатоком вин, но с уверенностью могу вам рекомендовать херес. С этими словами граф наполнил все три бокала вином соломенного цвета, хранящего ноты испанского солнца. – На ваш вкус всегда можно положиться, с удовольствием, – отозвался Филипп. – В таком случае, за ваше здоровье, сударыня, – Атос поднял свой бокал. Застолье затянулось, и по спальням разошлись уже далеко за полночь. Рождественское утро – случай невиданный для Бражелона – для всех обитателей и гостей поместья началось поздно. Для господ – и вовсе ближе к полудню. Прислуга тоже приступила к своим обязанностям позже обычного. В честь праздника в лакейской также был накрыт стол, за которым изрядно и весело посидели. Гримо, почти сразу отпущенный Атосом, присоединился к празднованию и передал Марион слова маркиза и графа. Кухарка, польщенная похвалой ее ремеслу, была на седьмом небе от счастья и, почти не умолкая расхваливала достоинства хозяина и выказывала всяческое уважение маркизу. Однако это не помешало ей расспросить Энн о том, кем являются гости графа. Но ничего особо интересного горничная не сообщила, кроме того, что в Шотландию граф ездил именно к ним, а сами ее хозяева из Берри, и никакие они не родственники, а друзья графа, точнее маркиз – старинный друг его сиятельства. Для Гримо же было ясно больше других: он знал, что его господин родом из Берии, а это значит, что, вероятно, бывший мушкетер принял решение окончательно вернуться к светскому образу жизни, раз уж в его окружении появились люди из прошлой жизни. Гости пробыли в Бражелоне неделю, успев за это время не только прогуляться по самому поместью, но и осмотреть окрестности. Погода была благосклонна, радуя легким морозцем и белоснежным нарядом деревьев, а когда настало время отъезда, как это часто бывает, началась оттепель, и днем позже экипажу уже грозила бы опасность увязнуть в дорожной грязи. Теперь предстояло пережить длинную череду коротких скучных зимних дней и долгих темных ночей, которые должны были скрасить обещанные письма из Орлеане в Берри и наоборот.
Luisante: *** Конец апреля – чудесная пора, когда каждый день приносит всё больше тепла и свежести и легкими ветрами разносит по лесам и рекам запах весны. Это время появления первых зеленых побегов, начала цветения и зарождения новой жизни под радостные голоса птиц. Весна – это всегда обновление, свет и надежда. Может быть поэтому Атос решил отправиться в Ла Фер именно сейчас. Нет, не стоило убеждать себя в том, что это было необходимо в первую очередь по деловым соображениям, здесь было другое. Возможно, это была дорога к себе через сомнения и боль или к чему-то еще неведомому. Было еще одно обстоятельство, которое благоприятствовало поездке: еще в марте Атос получил письмо из Пеллетье. Маркиз писал, что его жена ждала ребенка, и был на седьмом небе от счастья, рассматривая произошедшее не иначе как чудо. Ни о каких переездах в Шотландию или куда бы то ни было не могло быть и речи, и супруги теперь прочно осели в Берри. Мэтру Марто было написано письмо, в котором граф извещал поверенного о своем приезде, а тот, в свою очередь, должен был уведомить управляющего в Ла Фере, чтобы к прибытию его сиятельства всё было готово. В этот раз Атос ехал не один, а вместе с Гримо, которому в последнюю неделю перед отъездом передалось тревожное состояние его хозяина. Граф, действительно, выглядел возбужденным, было хорошо заметно, что нервы его на пределе. Старый слуга, будучи осведомленным, куда они должны направиться, прекрасно понимал, чем вызвано изменение настроения бывшего мушкетера, а потому всерьез опасался, что граф сорвется. Но Атос держался, скрипя зубами и стараясь сохранить внешнее спокойствие, злясь на самого себя, но к вину не притрагивался. Большую часть времени он сидел у себя или мерил шагами дорожки парка, к Раулю почти не заходил. В назначенный день после бессонной ночи граф поднялся с рассветом, отказался от завтрака, и как только они выехали за ворота, поднял коня в галоп. Гримо, не ожидавший ничего подобного, еле поспел за графом. Но уже миновав Блуа, Атос так же неожиданно пустил лошадь рысью. Галоп странным образом успокоил его и прояснил рассудок. За несколько дней граф, казалось, вспомнил и передумал всё, что только возможно. Перед мысленным взором проносилось детство, он видел пейзажи Берри, родителей, Анну. Сейчас в голове не было ни одной посторонней мысли, будто выветрился дурман, и стало ясным что-то невероятно важное: он возвращался в родной дом, в то место, где не может царить зло, даже если когда-то оно заглядывало туда, где его всегда ждут, пусть не родные люди, а древний замок, стены которого всегда будут надежной опорой и защитой, даже если кажется иначе. Он не пытался представить себе будущую встречу, а целиком погрузился в созерцание пейзажа, вспоминая приметные места по пути из Орлеане в Берри. По этой дороге он не ездил уже много лет, гораздо больше пятнадцати, потому что ту его поездку в расчет брать не приходилось: тогда он не видел ничего вокруг, перед глазами и в голове стоял туман и мелькали видения, о которых лучше забыть раз и навсегда. Теперь же он мог спокойно рассматривать всё, что его окружало. Орлеане и Берри мало чем отличаются друг от друга, это вам не север и юг: та же природа, те же деревеньки и небольшие городки, всё похоже, но только не для человека, для которого эти места являются родными. Берри для коренных жителей – это очаровательные пасторальные пейзажи, готические и романские церкви, просторные поля, виноградники на склонах холмов, многочисленные пруды с обилием рыбы, богатые дичью леса и живописные рощи, теперь начинающие облачаться в зеленый наряд. Это удивительное сочетание простора и уюта, какое не встретить больше нигде. И именно это и почувствовал Атос, едва они пересекли незримую границу между двумя провинциями. Путь был недальний, и, без всякого сомнения, можно было бы добраться быстрее, но граф больше не гнал коня и будто не торопился, становясь все больше задумчивым. На второй день они заночевали во Вьерзоне (9), а на утро снова тронулись в дорогу. Гримо видел, что граф снова не сомкнул глаз и выглядел вымотанным и напряженным. Дорога петляла между холмами, кое-где встречались деревни, и примерно через час ландшафт сменился равниной, оканчивавшейся перелеском, между деревьями которого был сплошной зеленый ковер ветреницы с желтыми искорками маленьких желтых цветов. Миновав перелесок, путники увидели в отдалении небольшой замок, чем-то напоминавший Бражелон, с такой же черепичной крышей, только сложенный из серых камней. Это был Монтеро, а значит, до Ла Фера оставалось еще две мили. Здесь была развилка: одна дорога вела к замку, а другая, на которую они свернули, уходила в поля. Пока ехали через поле, их то тут, то там громкими криками встречали бесстрашные чибисы, охраняющие свои гнезда и, громко хлопая крыльями, взлетали потревоженные куропатки. Дорога повернула еще раз и повела вдоль небольшой рощицы, за которой скрывалось большое селение с церковью, по холмам тянулись виноградники, а вдалеке на возвышенности на фоне темнеющего массива леса виднелась громада замка, обнесенного крепостной стеной. Граф остановился на краю рощи, кусая губы и неотрывно смотря в сторону леса, словно раздумывая над чем-то, и Гримо понял: они прибыли, это и был Ла Фер. К замку можно было проехать прямо, но Атос резко повернул коня и поскакал по дороге, слева огибавшей деревню по широкой дуге, а потом через луг к воротам замка. Когда они подъехали ближе, стали хорошо видны мощные крепостные стены, в основании которых лежали огромные валуны, местами покрытые мхом и увитые плетями плюща. Сверху по стене проходила галерея, защищенная прочным бруствером в половину человеческого роста, на котором были расположены каменные зубцы. По периметру замок был окружен рвом, когда-то глубоким, а сейчас в значительной мере заплывшим, так что воды там было, как говорят в народе, воробью по колено. Тяжелый подвесной мост на массивных цепях был опущен. Попасть внутрь замка можно было через надвратную башню, над воротами которой выступал «смоляной нос» (10). Одна створка ворот была приоткрыта и позволяла проехать одному всаднику. Въехав на мост, путники увидели, как какой-то человек, подметавший дорожку, заметив их, опрометью бросился куда-то вглубь двора. Атос, не задерживаясь, въехал на территорию замка. Верный слуга последовал за ним. Они оказались в просторном внутреннем дворе, где располагались различные хозяйственные постройки, скотный двор, конюшня, кузница, погреба и даже пекарня. Посередине находился колодец, а в глубине двора часовня. Всё говорило о том, что раньше здесь кипела жизнь, служащие своему господину люди жили в довольствии, а сам хозяин – в богатстве. Сейчас же везде было безлюдно и всё выглядело необитаемым, кроме одного домика, из трубы которого поднимался дымок, остальные же несколько были нежилыми. Везде были видны следы запустения, однако, нельзя было сказать, что всё было брошено на произвол судьбы: двор был чисто выметен, трава скошена, нигде не было видно груд мусора или какого-то другого хлама. Создавалось впечатление, что кто-то невидимый строго следил за всем, что происходило внутри крепостных стен. Возможно, это был старинный замок, будто принявший на себя роль сеньора и невозмутимо взиравший на свое окружение высокими и узкими стрельчатыми окнами. Ла Фер, древний и величественный, представлял собой настоящий феодальный замок, построенный в XIII веке и реконструированный в середине XVI века. Это был большой прямоугольный каменный дом, по углам которого были расположены четыре цилиндрические башни с «крышами-перечницами» (11). Входная дверь замка, была обрамлена блоками рустованного камня (12), украшена рельефными узорами, характерными для французского Ренессанса второй половины XVI века и увенчана фамильным гербом. Гримо, ранее не бывавший внутри подобных крепостей и с любопытством рассматривавший всё вокруг, взглянул на графа. Тот смотрел на замок с непередаваемым выражением, какого Гримо никогда прежде не видел на его лице, и крепко сжимал руками поводья. Как раз в этот момент из единственного обитаемого домика вышел человек и поспешно направился в их сторону. Человек этот был весьма почтенного возраста, весь седой, но сухой и крепкий. Обернувшись, Атос увидел его, спешился и сделал несколько шагов навстречу. Подойдя ближе и остановившись на почтительном расстоянии, старик склонился в низком поклоне перед графом. – Здравствуй, Жером, – в голосе графа де Ла Фер зазвучали нотки, которых Гримо никогда не слышал в Бражелоне. Это не было высокомерие, но это был тон человека, который стоял неизмеримо выше, чем слуга, стоящий перед ним, тон человека, привыкшего к знакам почтения и повиновению со стороны своих подданных. И еще нельзя было не отметить некоторую мягкость и теплоту, открасившие голос графа. – Мэтр Марто писал тебе, – продолжил граф, не задавая вопроса, а констатируя факт, как сам собой разумеющийся. – Кто остался в замке? – Да, ваше сиятельство, – ответил управляющий, начинавший служить еще отцу графа, и его губы чуть тронула улыбка, – вот уже несколько дней, как мы ожидаем вашего приезда. В замке только я, мой сын с женой, да наша кухарка – некуда ей идти, вся родня померла. – Хорошо, позаботься пока о Гримо, – произнес граф и направился к дверям замка. *** Граф де Ла Фер взялся за ручку массивной дубовой двери, толкнул ее и шагнул в неизвестность. Родной дом встретил его печальной тишиной, сковавшей всё вокруг. Казалось, что время остановило здесь свой ход несколько лет назад, а теперь снова пошло, следуя за вернувшимся хозяином. В замке, кроме подвального этажа, который занимали сводчатые залы, служившие кухней, было еще три этажа, которые соединялись между собой винтовой лестницей в западной башне. На первом этаже располагались парадные залы с огромными каминами, гостиные, столовая и оружейная. Второй этаж был отведен под жилые помещения: в одном крыле мужская половина, в другом – женская, там же размещалась библиотека, кабинет хозяина и гостевые покои. На третьем этаже был чердак. Войдя в первый зал, Атос понял, что не ошибся в своих подозрениях, подтверждение которым он видел, переходя из одного помещения в другое. Везде были видны следы, оставленные непрошенными гостями, следы варварского нашествия, демонстративного и наглого. Да, родня постаралась. Не желая довольствоваться отданной им немалой долей, они просто-напросто ограбили Ла Фер. Нельзя сказать, что залы были совсем пусты, но самое ценное навсегда исчезло оттуда: богатые гобелены, пышные драпировки, парадная посуда, картины, статуэтки, часы… Мебель, старая и массивная, в основном была на месте, оружейная была пуста. Тихая и бессильная ярость, загнанная глубоко внутрь железной волей бывшего мушкетера, клокотала и искала выход и наконец была повержена. Ничего уже нельзя было поделать, всё прошло и кануло в Лету, а с родней он не намерен поддерживать отношения, надо жить дальше. Атос резко выдохнул, и направившись в сторону лестницы, чуть не столкнулся с Жеромом. Управляющий скорбно и виновато смотрел на окружавшую их обстановку и тихо произнес: – Прошу простить, ваше сиятельство, не уберегли… Да и что мое слово против господского? Но г-н Марто говорил, что вы знаете. Атос кивнул: – Да. Твоей вины здесь нет, Жером, ты всегда служил честно. Жером почтительно поклонился. Граф развернулся, намереваясь подняться на второй этаж, но заметил, что управляющий мешкает, и вопросительно взглянул на него. – Ваше сиятельство, – не очень уверенно произнес тот, – обед подавать как обычно? «Как обычно»… Граф несколько секунд молчал в растерянности. «Как обычно». Да, обычно в Ла Фере обедали в час пополудни, и Жером помнил об этом. – Нет, позже, я распоряжусь, – взглянув на часы, наконец ответил он. – Осмелюсь заметить, ваше сиятельство, холодно еще, может быть, прикажете камин затопить? – Да, пожалуй, в библиотеке, – кивнул граф. Оказавшись на втором этаже, Атос, даже не глядя в сторону женской половины, свернул в противоположную. Здесь была совершенно иная картина: всё было на своих местах, похоже никто из посторонних сюда не заходил, лишь слуги навели порядок после того, как он покинул замок. Значит, родственнички, не осмелились сунуться в личные покои, а в гостевых комнатах особо нечем было поживиться. Пройдясь по комнатам, Атос вошел в библиотеку, по периметру которой были расставлены деревянные книжные стеллажи с резьбой и арками стрельчатой формы. Великолепная коллекция книг, гораздо богаче, чем в Бражелоне, покрылась приличным слоем пыли, будучи забытой и невостребованной больше десятка лет. Настоящее сокровище, на которое не позарились алчные родственники. Когда-то он любил проводить здесь время не только за чтением, но и занимаясь делами, предпочитая библиотеку кабинету. На столе рядом с массивным чернильным прибором лежала недочитанная книга. На подоконнике громоздились стопки бумаг – при всей своей любви к порядку он никак не мог избавиться от привычки складывать все ненужное на подоконник, а потом разбирать. В дверь осторожно постучали. – Войдите, – обернулся Атос. На пороге стоял мужчина лет тридцати с вязанкой дров, тот самый, которого они видели у ворот замка. Это был Жан – сын управляющего. Атос знаком показал ему, что он может войти, и через несколько минут в камине запылал жаркий огонь. Граф подошел к окну и долго смотрел на пустой двор, непривычно тихий и безлюдный. Принимая решение ехать, он думал, что, вернувшись в родной дом, его снова будет заливать стыд, и снова на сердце ляжет эта невыносимая тяжесть, которые появились, когда уже в Париже он немного пришел в себя. Странно, ничего подобного не произошло, стены не смотрели на него с немым укором, а внутри была лишь какая-то щемящая тоска. Наверное, всё, что было раньше, уже выгорело в нем дотла, а новое только начинало пускать ростки. Он был в долгу перед Ла Фером, и нужно было приниматься за дело, чтобы привести поместье в порядок. Он рассчитывал провести здесь недели две-три, и за это время нужно было осмотреть не только сам замок, но и угодья, узнать, чем живут деревни и его люди, – одним словом, сделать всё то, что требовалось от сеньора. Размышляя, он оперся на одну из стопок бумаг, и вдруг в самом углу подоконника, за портьерой увидел то ли ларец, то ли резную шкатулку – не разобрать. Граф потянулся за ней и, придерживая скрывавшие ее листы, не удержал, и выскользнув из рук, шкатулка упала на пол. Инстинктивно наклонившись, чтобы собрать рассыпавшееся содержимое, он протянул руку, не успев даже понять, что находилось внутри ларчика. И почувствовал, как что-то острое вонзилось в палец. Тонкая и острая вышивальная игла. Проклятье! Атос растерянно смотрел на вещи, лежащие перед ним, и узнавал. Вышивальные принадлежности: ножницы, пяльцы, набор вышивальных игл, куски ткани. Её. Поморщившись, Атос выдернул иглу и сел прямо на пол, глядя, как капля крови падает на камень. «Кровь… Там, где она, всегда кровь…» – пронеслось в голове. Каким образом это оказалось здесь? Никто не мог принести шкатулку сюда. Никто, кроме ее хозяйки. Анна, действительно, иногда сидела здесь вместе с ним, когда он занимался делами, а что она делала в это время он не помнил – ему было все равно, лишь бы она была рядом. Значит, всё это время шкатулка лежала здесь, и теперь решила напомнить о себе таким способом. Поневоле поверишь во что-то мистическое. И словно в подтверждение его настроению в голове возникла странная, дикая мысль: удивился бы он, если бы сейчас открылась дверь и вошла Анна? И да, и нет. Хотя такое было невозможно, он точно знал, что случись их встреча наяву, это был бы поединок не на жизнь, а на смерть, весь вопрос был в том, кто первым нанес бы поражающий удар. Значит, всё было правильно, и ее казнь была верным решением. Атос собрал всё в шкатулку и, поднявшись, подошел к камину и бросил её в огонь. Языки пламени лизали изящную вещицу, дерево корчилось, потрескивая, и наконец рассыпалось в прах. Неотрывно смотря на эту картину, граф де Ла Фер не испытывал ни жалости, ни сожаления. Вне всякого сомнения, на женской половине еще было множество вещей, способных напомнить об их владелице, но с этим он разберется после… Всё это время, пока граф был в замке, Гримо провел в доме управляющего и как мог отвечал на вопросы, стараясь не сболтнуть лишнего. Семья Жерома и кухарка были единственными, кто остался жить при замке после того, как граф покинул его. Остальные же перебрались в деревню, а кто-то нанялся к другому сеньору. В течение пятнадцати лет все пребывали в уверенности, что их господин уехал в Париж, тяжело переживая горечь утраты любимой супруги, и это воспринималось абсолютно нормально, тем более, что периодически наведывающийся в замок г-н Марто иногда передавал кое-какие распоряжения от его сиятельства. Гримо, порадовавшись про себя, что в этом случае ему не придется врать, подтвердил, что граф, действительно, десять лет прожил в Париже и состоял на королевской службе. Однако подробностей раскрывать не стал, и к его удивлению никто из присутствующих не проявил на этот счет никакого любопытства – без сомнения слуги в этом доме были хорошо вышколены и позволяли себе намного меньше, чем Гримо. А вот новость о том, что граф уже пять лет живет в Бражелоне (про Рауля Гримо благоразумно умолчал), и нет никаких предпосылок к тому, что он намерен куда-либо переезжать, подействовала угнетающе, в особенности на Жерома. Старый управляющий, который уже не один десяток лет служил семье де Ла Фер и был бесконечно ей предан, не скрывал своей радости от приезда своего сеньора и очень рассчитывал, что теперь всё вернется и будет как прежде. Слова же Гримо сводили на нет все его ожидания. Но, справедливости ради, надо сказать, что на самом деле никто с уверенностью не мог сказать, чего ждать в будущем. День клонился к вечеру, когда Атос, абсолютно забывший про обед, кликнул Жерома и приказал позвать Гримо. Стол накрыли в библиотеке, куда Гримо прошел вслед за старым управляющим, по пути разглядывая обстановку, одновременно дивясь ее роскоши и подмечая неестественную пустоту некоторых залов. Оба получили короткое распоряжение быть готовыми к семи утра – граф намеревался объехать свои владения. Последующие дни целиком были посвящены хозяйственным заботам. Атос делал то же, что и в Бражелоне, но если дома он был абсолютно спокоен, то здесь Жером и Гримо, неизменно сопровождавшие его, видели, как несколько раз за день менялось выражение лица их господина, становясь то задумчивым, то напряженным. Было бы неправдой сказать, что всё находилось в плачевном состоянии, но до былого идеального порядка было далеко, и требовалась жесткая рука. Сетовать, кроме как на себя самого, было не на кого, и Атос принялся за дело, как всегда серьезно и энергично, и чем больше было сделано, тем острее ощущалось желание перемен.
Luisante: *** До Пеллетье граф добрался на исходе третьей недели и теперь с чувством выполненного долга сидел в гостиной в компании маркиза. – Вот так, – усмехнулся он, завершая рассказ, – если не считать набега дражайших родственников, всё, в общем, неплохо. – Какая низость! Зачем это было нужно? – воскликнул Филипп. – Зачем? Затем, что слишком юному де Ла Феру на голову вдруг свалилась манна небесная в виде графского титула и всего, что к нему причитается, а еще потому, что он желал жить своим умом. В последнем, кстати, они отчасти оказались правы: все же надо прислушиваться к тем, кто имеет больший житейский опыт. Одним словом, алчность и зависть – вот и причины. Какое им было дело до того, что творилось со мной, когда я остался один после смерти отца… и потом? Абсолютно никакого, – Атос вздохнул. – Ну, да ладно, не хватало еще, чтобы вы подумали, что я жалуюсь. – Зная вас, мне бы никогда не пришло это в голову, – произнес маркиз. – Так значит, можно рассчитывать на то, что в Берри вы не будете таким уж редким гостем? – Не могу ничего обещать, – слегка пожал плечами Атос, – в любом случае приезжать придется. – Придется…, – пробормотал Филипп. – Вы так прочно прижились в Бражелоне… Хотя, конечно, всё правильно – вам непросто здесь. – Не знаю. Да и не в этом дело, наверное, – задумчиво проговорил граф. – Здесь я сожалею, сожалею слишком о многом, а я не хочу. Но, вы правы, в Бражелоне всё проще, там я свободен и чего-то жду, а тут всё тянет в прошлое. Должно быть, со временем это пройдет… – «Всё проходит. Пройдет и это» (13). Не так ли? – улыбнулся маркиз. – По крайней мере, на это есть надежда, – и она действительно звучала в голосе бывшего мушкетера. – Прекрасно! Я надеюсь, вы останетесь на обед? – С удовольствием! – Тогда, пока нам его готовят, предлагаю немного прогуляться. Кстати, если вы не против, можно и верхом. Я бы показал вам пруды, где мы выращиваем карпов. Атос с удивлением посмотрел на друга. – Да-да, прибыльное дело, между прочим. К тому же, – рассмеялся Филипп, – чем я хуже Тибо V? Говорят, что граф Шампани и Бри тоже занимался разведением карпов и весьма преуспел в этом. – Ну что же, поедем смотреть на карпов! *** – Не знаю, как было у графа Тибо, а у вас всё устроено великолепно, – оглядев обширную лужайку с тремя прудами, один из которых примыкал к ельнику, обернулся к маркизу Атос. – Благодарю. На самом деле, ничего особенного. Я купил этот участок семь лет назад, здесь был только один пруд – самый большой, а два других выкопали уже потом и запустили карпов. – И вы говорите, улов хорош? – Недурной. За три года рыба вырастает до трех ливров (14), к тому же быстро размножается. – Да вы настоящий знаток в этом деле, – улыбнулся граф. – Вовсе нет. Этим мои познания ограничиваются, но мне большего и не нужно, чтобы понять, насколько успешно идут дела, а карп нынче стоит недешево (15). – О, вам никогда нельзя было отказать в практичности. – Как же иначе? Если уж затевать какое-то дело, то надо делать его на совесть, кроме того, я не хочу ходить в дураках. Каким бы честным не был крестьянин, он всегда грешит мелким воровством. – Это верно, больше порядка – меньше проблем. – Да, и в этом смысле вас можно принять за образец, – улыбнулся Пеллетье. – Помнится, если вас что-то интересовало, то это значит, что вас интересовало всё, вплоть до мелочей. И номера с мошенничеством с вами не проходили. – Вы преувеличиваете! – махнул рукой граф. Маркиз не стал спорить и, пожав плечами, произнес: – Ну, мы, как будто, объехали чуть не все окрестности, пора возвращаться, иначе мы заставим ждать г-жу маркизу. Друзья свернули на дорогу, ведущую к Пеллетье, но не проехали и полумили, как увидели собаку, будто из неоткуда выскочившую на дорогу. Бело-рыжий эпаньоль (16) заливался лаем. – Черт возьми, откуда она здесь взялась? – маркиз резко осадил коня. – Там кто-то есть, – граф спрыгнул на землю и указал в сторону придорожных кустов. В самом деле, рядом с кустом бузины стояла невысокая серая лошадь, беспокойно прядавшая ушами, а ветки явно скрывали ее седока. Подойдя ближе, они увидели сидящего на земле ребенка – темноволосого мальчика лет восьми. Его камзол был весь в пыли, правый рукав разорван. – Боже мой! – воскликнул маркиз. – Что с вами случилось? Мальчик поднял глаза, и стало понятно, что он еле сдерживается, чтобы не заплакать. – Вы упали с лошади? – граф опустился рядом с ребенком. – Сильно ушиблись? – Да, сударь, – мальчик все-таки шмыгнул носом, – я пробовал встать, у меня не получается. – Ушибли ногу? В каком месте? – Вот здесь, – мальчик указал на правое бедро. – Думаю, ничего страшного, – граф поднял глаза на маркиза, – вероятно, сильный ушиб. Обычно, такие падения заканчиваются благополучно. – Да, но лучше, чтобы осмотрел лекарь. Куда вас отвезти, сударь? – обратился он к ребенку. – И как могло случиться, что вы здесь оказались один? – В Монтеро, – потупившись, вздохнул мальчик. – В Монтеро?! Постойте, вы Мишель де Буаселье, не так ли? – Да, сударь, – широко раскрытые детские глаза глядели с удивлением. – Вот как, – улыбнулся Филипп. – В таком случае, позвольте представиться и нам. Я – маркиз де Пеллетье, ваш сосед, а это мой друг – граф де Ла Фер. Так вы один, как же так? – Я отпустил лакея и поехал один, – тихо произнес Мишель. – Решили проявить самостоятельность, – покачал головой Пеллетье. – Что скажет на это ваша матушка? – Ее здесь нет, – ответил мальчик. – Нет? Так значит, вы гостите у г-жи де Монтеро? И пользуетесь этим? – усмехнулся маркиз. На щеках Мишеля де Буаселье явственно проступил румянец, и он опустил голову. – Вы видите теперь, к чему могу приводить опрометчивые поступки? – услышал он голос графа де Ла Фер. – Если бы не ваш пес, мы могли бы проехать мимо. Это послужит вам уроком на будущее. А теперь давайте руку, я помогу вам. Атос подхватил мальчика и усадил на лошадь впереди себя. Тем временем маркиз подвел коня Мишеля. – Отличный конь, – заметил он. – Насколько я могу судить, очень покладист. Что же произошло, что он сбросил вас? – Гектор убежал в поле и поднял куропаток…, – мальчик запнулся, словно не решаясь продолжить. – Да уж, от этих птиц всегда много шума. Тогда всё ясно: ваш конь испугался, и вы не смогли с ним совладать, – закончил маркиз. – Поверьте мне, сударь, тут нечего стыдиться. Такое случается даже с опытными наездниками, правда, надо признать, довольно редко, а вам надо еще многому учиться. – Зато вы теперь точно знаете, чем чревата встреча с куропатками. Их здесь целые полчища, – произнес граф де Ла Фер. – И не стоит отпускать далеко собаку. – Кстати, как вы назвали вашего пса? – с интересом спросил Филипп. – Гектор, сударь. – Вот это славно! Вы что же, интересуетесь древними греками? – маркиз смотрел на мальчика со смесью восхищения и удивления. – Да, сударь, – совершенно серьезно ответил Мишель. – И кто же вас привлекает больше? Боги или герои? – спросил Атос. – Герои, сударь. – Ахилл, Тесей, не так ли? – Да. Еще мне нравятся сказания об Одиссее и Ясоне. – Ну, конечно, – улыбнулся Атос. – Что же еще может интересовать молодого человека вашего возраста? – Легенды о короле Артуре, например, – Пеллетье вскочил в седло. – Мне больше всего увлекали именно они. Едем? Наверняка, вас уже хватились, сударь. Исчезновение юного барона де Буаселье было уже обнаружено. Это стало известно, как только они подъехали к воротам замка. Во дворе двое лакеев седлали лошадей, явно собираясь отправиться на поиски мальчика. Привратник, увидев всадников, немедленно открыл ворота, и второпях поклонившись, побежал в сторону дома доложить о счастливом исходе г-же виконтессе де Монтеро. Сама старая дама была на крыльце, которое в волнении мерила шагами, нервно сжимая в руках веер. Мишеля подвезли прямо туда. Спешившись, маркиз осторожно принял у Атоса ребенка: – Добрый день, сударыня! Вот, возвращаем вам вашего беглеца, почти целого и невредимого. – Господи, Мишель, вы снова заставляете меня волноваться! – виконтесса, несмотря на свой возраст, довольно легко спустилась по лестнице и принялась осматривать внука. – Боже мой, что с вами? Вы упали с лошади. Я знала, что когда-нибудь этим закончится. Отныне я запрещаю вам верховые прогулки, по крайней мере, когда вы будете гостить меня. Я отвечаю за вас перед вашей матерью, вы должны всегда помнить об этом. Вы сильно расшиблись? – Простите меня, сударыня. Я не хотел заставлять вас беспокоиться, – Мишель, который уже вполне уверенно стоял на ногах, опустил глаза. – Простите, этого больше не повториться. – Хотелось бы верить. Так вы сильно ушиблись? – Не очень, – тихо ответил Мишель. – Виконтесса, думаю, вам не стоит тревожиться, – вмешался маркиз. – Если можно так сказать, ваш внук упал удачно, он ушиб бедро. Как правило, ничего серьезно в подобных случаях не бывает. Но показать его лекарю лишним не будет. – Ох, благодарю вас, маркиз, я пошлю за лекарем, – вздохнула г-жа де Монтеро. – А вы, Мишель, ступайте с Гийомом, переоденьтесь, я скоро поднимусь к вам. Поклонившись, мальчик в сопровождении лакея ушел в дом, и виконтесса могла уделить должное внимание гостям. Обернувшись, старая дама только теперь по-настоящему обратила внимания на спутника маркиза. Надо сказать, что г-жа де Монтеро всю жизнь прекрасно владела собой, но этот раз самообладание едва не изменило ей. – Господин граф! – в ее голосе всё же слышалось изумление. – Неужели это вы? – Я рад видеть вас в добром здравии, сударыня, – Атос поклонился. – Да, это, действительно, я. – Воистину, пути Господни неисповедимы. Я никогда не была склонна верить слухам, но я признаюсь вам, что почти все поверили, что вас нет в живых. Какое счастье, что всё это оказалось ложью. Я очень рада видеть вас, ваше сиятельство. – Меня, в самом деле, долго не было в Берри, а люди иной раз воображают что-то невероятное. – Так значит, вы теперь вернулись в родные места? – Нет, сударыня, я приехал по делу. – Стало быть, вы все-таки перебрались в Париж? Об этом тоже много говорили. – Не совсем так, – спокойно ответил Атос, – хотя и в слухах тоже есть доля истины. Я жил несколько лет в Париже, теперь же живу в Орлеанэ. Г-жа де Монтеро понимающе покачала головой. – Господа, прошу вас в дом. Я совсем позабыла правила приличия и вместо того, чтобы благодарить вас, устроила графу настоящий допрос. Но это всё от волнения, надеюсь, вы извините меня. Мишель – мой единственный внук, а трагедия, случившаяся с его отцом, заставляет нас всегда помнить об опасности. Видите ли, граф, отец Мишеля погиб, упав с лошади, и моя дочь так боится за сына, я уж не говорю о себе. – Примите мои соболезнования, сударыня, – произнес Атос. – Я уверен, что не стоит слишком заострять на этом внимание. Ваши опасения понятны, но я думаю, будет лучше, если ваш внук освоит науку верховой езды и станет хорошим наездником. – Благодарю вас, граф. Да-да, наверное, вы правы. Но вы же понимаете, женщины всегда слабее мужчин, мы подвержены тревогам и страхам гораздо больше, чем вы. Но прошу вас, господа, проходите. – Сударыня, – маркиз отвесил изящный поклон. – Мы также вынуждены принести вам извинения, но, к сожалению, мы не можем принять ваше приглашение. Граф сегодня мой гость, и моя супруга уже ожидает нас к обеду. – Что ж, в таком случае, не буду вас задерживать, – ответила старая дама. – Еще раз благодарю вас за внука, господа. Если случится оказия, непременно заезжайте ко мне. Вы всегда жаленные гости в моем доме. Поблагодарив хозяйку дома за приглашение и выразив надежду, что с ее внуком всё будет в порядке, друзья откланялись. – На месте г-жи виконтессы я бы велел выпороть слугу, а ее внуку тоже не помешало бы познакомится с розгами, – сказал маркиз, когда они уже были далеко за воротами. – Следовало бы…, – задумчиво произнес граф, вынырнув из своих мыслей. – О чем вы думаете? – О Рауле. – Хм, Рауль не умеет ездить на лошади, – улыбнулся де Филипп. – Пока не умеет. – До этого еще не скоро, друг мой. Не стоит излишне беспокоиться. – А вот поговорим с вами года черед два, – усмехнулся граф. – Посмотрим, что вы скажете тогда. – Да, должно быть, сейчас я не вполне могу понять вас. Но всему свое время, наверное, когда у меня родится сын, я взгляну на вещи другими глазами. – Можете даже не сомневаться в этом. Через четверть часа они были в Пеллетье. О происшествии на дороге говорить не стали: маркиз не желал волновать супругу. *** Через два дня Атос и Гримо выезжали из ворот замка Ла Фер, провожаемые тоскливым и полным преданности взглядом Жерома. Граф прекрасно понимал, о чем думал Жером, а потому, прощаясь, всё же ответил на немой вопрос, который старый управляющий никогда бы не осмелился задать своему господину. Атос просто сказал: «До встречи», и этого было достаточно, чтобы лицо слуги озарила робкая радость и надежда. Уезжая из Берри, каждый увозил с собой что-то свое. Гримо – впечатления от Ла Фера, от которого веяло силой и величием, и еще понимание того, что граф не просто так взял его собой. С большой долей вероятности можно было предположить, что Гримо предстояло заняться делами в родовой вотчине бывшего мушкетера. Жером уже стар, и со временем кто-то должен будет заменить его. Что же касается Атоса, то, покидая родные места, он ощущал, что груз, все эти годы лежавший на душе исчез, как исчезло это противное чувство неизвестности, которое всегда жило где-то глубоко внутри, как бы он не пытался уверить себя, что ему все равно. Теперь всё было как-то спокойно, всё, что окружало его, было привычно, как-то странно естественно и вместе с тем ново, даже эта история на дороге и встреча с г-жой де Монтеро. Всё было так и не так одновременно. А в Бражелоне – всё просто и понятно, уютно и тепло. Там Рауль и там его место и его дом. А значит, домой!
Luisante: Ссылки к главе 4 (1) Шампар – в средневековой Франции сеньориальный натуральный оброк в виде определённой части урожая. (2) Стиль «а ля фанфар» появился во Франции во второй половине XVI века, его создал Никола Эв, придворный переплетчик Генриха III и Генриха IV. Однако свое имя этот стиль получил только в XIX веке по названию одной из книг, переплет которой выполнен в его традициях. Особенность стиля «а ля фанфар» состоит в том, что вся поверхность сторонки заполняется мелкими изображениями цветов и листьев, тонкими линиями и точками в сочетании с узорами в виде спиралей, овалов и квадратов с четырьмя полукругами внутри. (3) «Аргенида» – аллегорический приключенческий роман из воображаемой древности, шотландского поэта Джона Беркли, написанный на латинском языке. Основан на событиях Религиозных войн во Франции конца XVI в., описывает хорошо разработанную модель политического кризиса и абсолютистской реставрации. (4) Франсуа де Малерб – французский поэт XVII века, чьи произведения во многом подготовили поэзию классицизма. В то же время многие сочинения Малерба тяготеют к стилю барокко. В 1600 году Малерб преподнёс своё сочинение находившейся в тот момент в Экс-ан-Провансе Марии Медичи. Это была ода «Королеве по случаю её благополучного прибытия во Францию», которая была встречена молодой королевой благосклонно и обеспечила в дальнейшем Малербу высочайшую протекцию. (5) Тулузские гуси происходят из сельской местности в окрестностях города Тулузы на юго-западе Франции. Название породы встречается в документах 1555 года. Оригинальным окрасом является серый, именно такие птицы издавна содержались французскими крестьянами. Французы создали эту невероятно тяжелую породу гусей для выращивания, с целью приготовления национального блюда «фуа-гра». (6) Крокембуш – французский десерт, представляющий собой высокий конус из профитроли с начинкой, скреплённых карамелью или специальным сладким соусом, и украшенный карамельными нитями, засахаренным миндалём, фруктами, засахаренными цветами. Используется как угощение в свадебных церемониях, при крещении, на Рождество. (7) «Битва вин» – средневековая французская поэма Анри д’Андели нормандского трувера XIII в. Написана в 1224 г., по сути представляет собой одну из первых попыток классификации вин и имеет важное значение как источник о виноградниках и винах XIII века. Поэма рассказывает о турнире по дегустации вин, который был устроен королём Филиппом Августом. Он послал гонцов собрать везде лучшие вина, которые поэт подробно перечисляет в своей поэме. В более ранней из двух версий поэмы из 70 перечисленных вин (все французские) поименно лишь два сорта происходили из региона Бордо, шесть из Анжу-Пуату, два из Бургундии, четыре из Лангедока. В более поздней версии присутствует вина, изготовленные за пределами Франции (Мозель, Кипр, Испания). Все вина были белыми. В ходе соревнования некий английский прелат отведал образцы семидесяти вин из разных уголков Франции. Из них только семь он «отлучил» от своего стола. Победителем же оказалось сладкое вино из Кипра (коммандария). После дискуссий и обсуждения достоинств и недостатков различных вин, по результатам критики священника было объявлено самое лучшее вино, которое вознаграждает сам король. Кипрское вино получило титул «папы», а вино из Аквилеи, очень качественное, но не столь великолепное, получило звание «кардинала». Далее – три короля, три графа и наконец десяток пэров, были также признаны как достойные стола самого короля, а 7 вин (все из Северной Франции) были «отлучены». (8) Коммандария – крепкое десертное вино, известное на Кипре еще с античных времен. (9) Аквилея – в древности большой и знаменитый город в Северной Италиии. (10) Вьерзон – старинный французский город, известный уже в эпоху Меровингов. (11) «Смоляные носы» – отверстия в башнях замка для выливания горячей смолы на нападающих. (10) «Крыши-перечницы» – конусовидные крыши. (11) Рустованный камень – природный неотесанный камень, использующийся для отделки. (12) Тибо V – граф Шампани и Бри, король Наварры под именем Теобальдо II. Согласно документам 1258 года занимался разведением карпов. (13) Надпись на кольце царя Соломона (14) 1 ливр равен примерно 490 г (15) «Большая щука, карп, лосось или форель оценены в 7 ливров» (выдержка из книги Э.Маня «Повседневная жизнь в эпоху Людовика XIII») (16) Бретонский эпаньоль – охотничья подружейная легавая собака.
Кэтти: Luisante , с почином на этом форуме!
Grand-mere: Раньше книги - конечно, неофициально и условно - делили на литературу и макулатуру. Теперь, наверное, этот подход применим и к фанфикам. На мой взгляд, далеко не все печатные издания, стоящие сегодня на полках магазинов, выдержат сравнение с "Новой жизнью". Очень достойная вещь!
Черубина де Габрияк: Grand-mere , поддержу. Я работу автора читаю давно и с удовольствием. Так что я чисто символически. Жду проду.
Лея: Grand-mere пишет: Раньше книги - конечно, неофициально и условно - делили на литературу и макулатуру. Теперь, наверное, этот подход применим и к фанфикам. На мой взгляд, далеко не все печатные издания, стоящие сегодня на полках магазинов, выдержат сравнение с "Новой жизнью". Очень достойная вещь! Grand-mere. согласна на 100%! На мой взгляд, фанфик - это вообще литературный жанр Luisante, спасибо большое и добро пожаловать!
Luisante: stella пишет: Дальше, пожалуйста. stella, конечно, будет выложен весь написанный объем, просто прямо сейчас немного туговато со временем. Но продолжение следует)). А совсем новая глава в активной фазе написания
Luisante: Grand-mere пишет: На мой взгляд, далеко не все печатные издания, стоящие сегодня на полках магазинов, выдержат сравнение с "Новой жизнью". Очень достойная вещь! Grand-mere, честно говоря, я как вечно сомневающийся автор в удивлении и смущении. Большое спасибо за оценку).
Luisante: Лея, спасибо вам!
stella: Luisante , я очень жду продолжения, мне интересно, что будет дальше. До последних глав и встречи с Монтеро было все очень узнаваемо, а сейчас - крутой поворот намечается. И очень интересно, как вы ввели Пелетье: до сих пор кроме д'Артаньяна никто не был посвящен в то, что произошло в лесу. И еще - у вас Атос не сгинул для родни, все были в курсе, что у графа жизнь протекает отныне в Париже.
Luisante: stella, спасибо и за Пеллетье тоже, мне самой очень нравится этот персонаж. А что касается поворота, то да, планируется - в следующей главе. А вот насколько он будет крутой и куда приведет, думаю, все вместе посмотрим)).
stella: Luisante , про вашего Атоса можно сказать, как в том сериале: "Никогда не говори"никогда"
Черубина де Габрияк: Luisante пишет: за Пеллетье тоже, мне самой очень нравится этот персонаж. Маркиз душевный получился. stella, мерси, напомнила мне, что надо внести одну мысль в свой рабочий файл.))
stella: Черубина де Габрияк , я в роли напоминальника?
Luisante: stella пишет: Luisante , про вашего Атоса можно сказать, как в том сериале: "Никогда не говори"никогда" stella, можно принять за девиз
Luisante: Глава 5. Новые лица и старые раны Свадьба маркиза де Лавальера отнюдь не являлась хоть сколько-нибудь выдающимся событием для Орлеане, но зато эта была прекрасная возможность для местной знати развлечься. Поэтому в каждом доме, хозяева которого были приглашены, царило воодушевление в ожидании праздника: дамы готовили туалеты, желая перещеголять друг друга в красоте и элегантности, мужчины предвкушали интересные беседы и обсуждение последних новостей. И лишь хозяин Бражелона, отгородившийся от всего остального мира, как считали его соседи, не разделял общих настроений и абсолютно не горел желанием присутствовать на торжестве. Но желания желаниями, а обстоятельства и этикет – совсем другое, и иной раз они не оставляют возможности к отступательному маневру. Приглашение от маркиза пришло во время поездки в Ла Фер, а по прочтении несколько дней ощутимо действовало Атосу на нервы. Он затягивал с ответом, нарушив тем самым все правила приличия и хорошего тона, и собственная нерешительность выбивала из душевного равновесия. В другое время он бы без всяких колебаний ответил отказом: лицезреть «блестящее» местное дворянство было весьма сомнительным удовольствием. Однако не принять приглашение было невозможно, и отнюдь не из вежливости или симпатии к маркизу, которую, к слову сказать, граф абсолютно не испытывал. Отныне ему следовало переступить через себя и снова стать частью светского общества ради будущего Рауля. Атос прекрасно понимал это и в конце концов заставил себя написать несколько любезно-вежливых строк, подтверждающих согласие. Бракосочетание было назначено на конец июня, и в Бражелоне дни до церемонии текли спокойно и размеренно, ничто не нарушало заведенный уклад. Граф, как обычно, занимался делами, но никуда не выезжал, гостей и визитеров также привычно не было, если не считать портного, приглашенного пошить новый костюм для его сиятельства по случаю его первого появления в блуасском обществе. Единственным местом в замке, где царило оживление была, как обычно, кухня, где ввиду отсутствия других новостей и развлечений прислуга обсуждала предстоящее событие. Сам виновник торжества и его будущая супруга особо никого не интересовали, зато их собственный хозяин находился в центре внимания. Все сходились на том, что господину графу просто необходимо было развеяться, и свадьба маркиза являлась для этого прекрасным поводом, а еще возможностью на людей посмотреть и себя показать. Последнее утверждение принадлежало Марион, которая с обычной своей горячностью уверяла всех, что его сиятельству непременно нужно извлечь пользу, а может быть и выгоду из знакомства с какой-нибудь добропорядочной семьей из числа приглашенных, где есть хорошенькая дочка на выданье. Правда, говоря это, Марион вздыхала и неизменно добавляла, что провинциальные барышни, даже обладающие весьма миловидной внешностью, обычно, имеют куриные мозги и никак не могут составить пару господину графу. Мнение Атоса на этот счет было прямо противоположным. Откровенно говоря, подобные светские сборища, званые вечера или балы никогда особо не привлекали его, а иной раз даже вызывали стойкое неприятие. Для него всегда было сродни пытке присутствовать и тем более веселиться на празднике, к которому не лежит душа. Но, как говориться, положение обязывало, а потому ему не оставалось ничего иного, как стоически вытерпеть всё происходящее вокруг. Предстоящее торжество, можно сказать, не рождало у графа никаких чувств, кроме безразличия, если бы не одна вещь, от которой невозможно было уклониться, и которая весьма ощутимо раздражала. Его личность уже давно вызывала в округе всеобщий интерес, Атос прекрасно знал об этом и не питал никаких иллюзий насчет того, что местная знать откажет себе в удовольствии познакомиться с тем, кто до сей поры игнорировал ее общество. Нет, такой шанс, конечно, не мог быть упущен, и он был готов в этому. Маркиз де Лавальер, желая придать своей персоне побольше значимости, устроил торжество с размахом – приглашенных было много, однако не все удостоились чести присутствовать в церкви на венчании. Совершенно неожиданно для себя Атос оказался в числе избранных, и эта новость всколыхнула в сердце какую-то непонятную тревогу. В данной ситуации это было лишено всякой логики, но в голову упрямо лезла мысль о том, что он давно, слишком давно не был в церкви. И хотя эта церемония, где он будет лишь гостем, не имела ничего общего с чем-то личным и сокровенным, воспоминание всплыло из глубин сознания и резануло разум. Последний раз он был в церкви на собственном венчании, а накануне на исповеди. Последовавшие же события словно не позволяли ему обратиться к Богу. Его слепая любовь и глупое счастье затмили для него все и лишили его желания присутствовать на мессе или прийти на исповедь, а когда случилась трагедия, желание появилось, но не было сил – никаких, совсем. А потом не осталось ни того, ни другого, только боль и пустота, от которых его спасли друзья, но не смогли возродить в нем прежние желания и силы. Но это убеждение было ложью, самой настоящей ложью. До сей поры Атос просто не осмеливался признаться самому себе в этом. Нет, обстоятельства, безусловно, сыгравшие свою роль, повинны не были, вина была на нем. Это ему не хватило силы духа, а может быть, и трезвого взгляда на вещи. Всё, что он имел на данный момент, было им заслужено, и только в его руках было изменить свою дальнейшую жизнь. И он сделает это, черт возьми! Но надо дать себе время… Время и спокойствие – вот то, что ему нужно. За несколько дней до бракосочетания соседа графу удалось избавиться от ненужных размышлений и в назначенный день, входя вместе с другими гостями в церковь Святого Николая в Блуа, он не вспоминал о них. При других обстоятельствах, даже если бы он волею судьбы оказался в доме Божием, он бы предпочел уединение и поэтому занял одно из дальних боковых мест возле массивной каменной колонны, откуда открывался неплохой вид на интерьер храма. Церемония началась с мессы, гул голосов стих, и тишину храма заполнили торжественные песнопения и молитвы. Слушая хор, Атос не мог не оценить красоту звучания и гармонию стиха, но постепенно смысл священных текстов стал ускользать, словно становясь тише. Граф сидел, рассеянно рассматривая внутреннее убранство храма и скользя взглядом по рядам скамей, а разум жил своей жизнью. И вот перед мысленным взором возник полумрак маленькой церквушки в Берри. Перед ним стояло лицо молодого кюре со странным блеском в глазах, а еще – он мог поклясться в том, что не помнил этого – лицо Филиппа де Пеллетье, закусывающего чуть не до крови губу. Звуки литургии смолкли, растворившись где-то под зонтичным куполом церкви, и сменились словами начавшейся проповеди. Голос священника прозвучал неожиданно громко, и Атос перевел взгляд на алтарь, напротив которого стояли молодожены. Луч солнца проник сквозь витраж, осветил пару и переливчато заиграл в белокурых волосах невесты. Граф, застыв, смотрел на эту картину и не видел… Он видел ее. Снова. В подвенечном платье. Она говорила ему «да» и улыбалась счастливо и открыто, а на самом деле торжествовала, торжествовала над ним. В груди тупо заныло, рука непроизвольно сжалась в кулак. Атос поморщился и чуть тряхнул головой, прогоняя наваждение, беря себя в руки. Да, брать себя в руки он умел всегда, а за последнее десятилетие овладел этим искусством в совершенстве. Через несколько мгновений лицо графа да Ла Фер не выражало ничего кроме спокойного достоинства. Однако это было то, что было видно снаружи, а внутри плескалась боль. Желание покинуть церковь сию же минуту возрастало, желание не просто уйти, а рвануть отсюда прочь, куда угодно, только не домой. В эту минуту он, наверное, хотел бы окунуться с головой в ледяную воду или, с разбега прыгнув в реку, плыть, пока хватит сил, пока не иссякнет поток воспоминаний. Но это было невозможно, и Атос был вынужден подняться и влиться вместе с другими гостями в процессию, следовавшую за новоиспеченными супругами, чтобы отправиться в Лавальер. В гостиных и парадной зале замка было не протолкнуться. Пестрая толпа в ожидании приглашения к столу перетекала из одной комнаты в другую, разбиваясь на пары, собираясь в небольшие группы и рассеиваясь вновь. В одной стороне слышался приглушенный гул голосов, в другой что-то оживленно обсуждали, доносился смех. Как и ожидалось, фигура графа де Ла Фер, вызвала живейший интерес, которому поспособствовал маркиз де Лавальер, лично представив графа некоторым из гостей. И Атос, оказавшись под прицелом любопытных глаз, безупречно отыгрывал роль светского человека и галантного кавалера, поддерживая непринужденную беседу, отпуская лестные комплименты дамам и получая в ответ фальшивые улыбки. И в какой-то момент, погрузившись во всю эту суету, обычно вызывающую раздражение, граф поймал себя на мысли, что испытывает какое-то странное удовлетворение. Нет, он по-прежнему не мог причислить себя к любителям подобных развлечений, но сейчас все это позволяло ему отвлечься от раздумий. Атос не мог не признать, что местное общество произвело на него более благоприятное впечатление, чем он ожидал. Оно не было утонченным, что было вполне естественно для провинции, но откровенной чванливости, глупости или вызывающего высокомерия он не заметил, хотя в действительности подобных «добродетелей» наверняка было в избытке. Он прекрасно знал это, помнил по собственному опыту – никто не будет показывать себя на людях во всей красе, ведь чтобы так проявить себя нужно обладать или дерзостью, или попросту не обладать достаточным умом, и, как правило, большинство умело держать лицо и марку. Однако опытный глаз завсегдатая светских салонов мог бы безошибочно угадать признаки пороков, живущих даже в высокородных господах. Граф, разумеется, не был столь искушен в подобных наблюдениях, но в силу своей природной проницательности отлично видел, как в глазах некоторых из гостей мелькает зависть или презрение, пробивается чувство превосходства или еле сдерживаемая насмешка, а их визави делают вид, что ничего не происходит. Сам же он пока ни снискал себе никакой славы среди местного дворянства и мог относительно спокойно наслаждаться праздником. Но ни о каком наслаждении речи, конечно, не шло. Поток жестов вежливости, знакомств и пустых разговоров иссякал, и Атос начинал чувствовать что-то похожее на разочарование, замечая, что мыслями опять возвращается к сцене в церкви. Вновь появилось желание покинуть этот сверкающий сотнями свечей зал, просто развернуться и уйти, наплевав на все приличия. Но это, понятное дело, было исключено. В лучшем случае он сможет уехать после застолья, когда наступит время танцев. Развлекать себя таким образом он уж точно не собирался. Атос садился за стол с твердым намерением откланяться, как только закончиться праздничный обед, который обещал быть одним из самый скучных, на которых ему доводилось присутствовать. Его, безусловно, нельзя было сравнивать с дружескими застольями или с обедами, на которые он был зван капитаном де Тревилем. Но дело было не в отсутствии хороших знакомых, а в отсутствии хорошего собеседника. Однако, как известно, человеку свойственно ошибаться, а его настроение часто подвержено влиянию окружающих, а в данном случае – влиянию соседа по столу. И таким соседом оказался герцог де Барбье – один из немногих гостей, которым маркиз лично представил графа, весьма достойный господин, какие встречаются все реже и реже. Герцог уже много лет был в дружбе с семьей Лавальер. В Орлеане он слыл человеком благородным и порядочным и пользовался среди местной знати авторитетом и уважением. Ему было уже за пятьдесят, но его моложавый вид и жизнелюбие никак не позволяли считать его мужчиной преклонных лет. Позже, при более близком знакомстве Атос узнал герцога как человека простого и в то же время деликатного. – Господин граф, я надеюсь, вы не примите мои слова за некоторую бестактность, – слегка наклонившись к нему, произнес Барбье, – но развейте мои сомнения. Если я правильно помню, лет так двадцать тому назад граф де Бражелон устраивал у себя в замке прием, и среди приглашенных гостей были вы. Вы тогда еще поспорили с моим племянником об этикете охоты с ловчими птицами и выиграли спор, процитировав по памяти отрывок из трактата «Искусство охоты с птицами» (1), проявив великолепную осведомленность. Скажите, я прав? Не может быть, чтобы я ошибся. Без лишней скромности могу сказать, что у меня неплохая память на лица, однако прошло столько лет… Атос в изумлении посмотрел на герцога. По правде сказать, он совершенно забыл об этом эпизоде, но сейчас вспомнил тот спор, все-таки сохранившийся в укромном уголке памяти, должно быть, потому что тогда ему было четырнадцать лет, и вся его натура жаждала знаний, стремилась воплотить их в жизнь и не терпела неточностей и ошибок. А вот подробности этого вечера, как и лица, и имена гостей он, к своему стыду, запомнил не все. Герцога он тоже не помнил. – Это, действительно, был я, – ответил граф. – У вас прекрасная память, ваша светлость, а вот моя, вероятно, меня подводит, я не могу вспомнить вас, но возможно это оттого, что я не имел тогда чести быть представленным вам. Так или иначе, прошу простить мою забывчивость. – Оставьте, граф, – герцог добродушно взглянул на него, – скажу вам откровенно, когда я был в таком же юном возрасте, в каком были вы в то время, я также не всегда хорошо запоминал всех, с кем меня знакомили. Меня мало интересовали разговоры о политике и прочих подобных вещах, гораздо увлекательнее было побеседовать со своими ровесниками или же молоденькими барышнями. Надо полагать, все дело в этом. – Думаю, вы правы, герцог. Однако мне все же неловко, и я хотел бы еще раз попросить прощения за легкомысленность того юноши, которого вы встретили в Бражелоне. – Это, ей-богу, пустое, граф. Но если это так важно для вас, я принимаю извинения, – улыбнулся Барбье. – Благодарю вас, ваша светлость. – Скажите, граф, вы все так же увлечены охотой? – спросил герцог, меняя тему разговора. Атос почувствовал, как что-то внутри неприятно сжалось и екнуло, а в голове пронеслось: «Если бы герцог знал, чем закончилась моя последняя охота, он бы не стал задавать такой вопрос». – Нет, знаете, как бывает, то, что нас увлекает в юности или молодости, уже не кажется привлекательным в зрелом возрасте, – ответил он, едва сдерживая мрачную усмешку. – Вот как! А я, признаться, так и остался заядлым охотником, – словно в подтверждении этих слов в глазах Барбье зажегся азартный огонек. – Честно говоря, граф, я спросил вас не из праздного любопытства. Охота в наших краях богатая, а вот что касается, компаньонов, достаточно сведущих в этом искусстве – тут дело сложнее. И если бы вы оказали мне честь, я бы приказал затравить кабана. Соблазн ответить «нет» был велик, но отказать казалось неучтивым, герцог вне всякого сомнения вызывал симпатию, да и где-то глубоко в душе зарождалось что-то похожее на протест – нельзя всю жизнь бояться теней прошлого, и Атос ответил: – Благодарю вас, ваша светлость, я с удовольствием приму ваше приглашение. – Я буду вам весьма признателен, граф. А если вы предпочитаете соколиную охоту, мои ловчие птицы в вашем распоряжении. – Как вам будет угодно, герцог, – улыбнулся бывший мушкетер. – Но в таком случае, нам придется подождать до середины августа, чтобы увидеть ваших сапсанов (2) в деле. – О, граф, нам некуда спешить, к тому же вы можете оценить не только сапсанов, мои ястребы великолепно обучены, и я никогда не возвращаюсь без дичи. – А случалось вам добывать с их помощью зайца? – Никогда! Думаю, что даже крупным самкам (3) такое не под силу. – Отнюдь, правда, это довольно хлопотно. Они могут лишь держаться за добычу, а не убивать ее, так что охотнику приходится завершать начатое. – Клянусь честью, я впервые слышу, что эти птицы способны на такое! – воскликнул герцог. – Я хочу увидеть это своими глазами. Непременно нужно будет устроить охоту на зайца. Так я могу рассчитывать на вас, граф? – Я к вашим услугам, герцог. Обед подошел к концу, и когда зазвучали скрипки, приглашая желающих танцевать, гости потянулись в соседнюю залу. – Не буду вас задерживать, граф, – произнес Барбье, – сейчас начнется первый танец, вы, должно быть, захотите присоединиться. – Нет, – усмехнулся Атос, – я давно уже отвык от танцев. Да и десять лет военной службы не добавляют изящества, и боюсь, я буду выглядеть нелепо. К тому же я никогда не был большим любителем таких развлечений. – По правде сказать, я тоже. Мне никогда не доставало утонченности, чтобы танцевать павану (4), и ловкости – для паспье (5). Поэтому я предпочту прогуляться по саду. Не желаете составить мне компанию? – герцог поднялся из-за стола. – Охотно, ваша светлость. Они покинули душный зал и, спустившись вниз, оказались в тенистой аллее. Какое-то время шли молча, все больше удаляясь от дома, звуки музыки становились тише и вскоре их сменило стрекотание кузнечиков. – Сегодня хороший вечер, – нарушил молчание герцог, – уже почти смеркается. Я люблю такие вечера – в такое время хорошо думается и преимущественно о чем-то приятном. Вечер в самом деле был чудесный – тихий и безветренный, напоенный свежестью и ароматом жасмина. Казалось, что мир и покой царят всюду, что нигде на земле нет места печалям и бедам, и сердце просто не может не откликнуться на это чистотой помыслов и надеждой на лучшее. Вот только когда он в последний раз замечал такие вечера, любовался ими, вот так просто и безмятежно? Атос не помнил. Много лет назад все вечера словно слились для него в один, бесцветный и монотонный, особенно летние. И только недавно он стал понемногу обращать внимание на окружающий мир, осторожно впуская его в свой собственный, такой привычный и обыкновенный, но уже начавший рушиться и меняться. Когда и почему так случилось? Граф не единожды задавал себе этот вопрос, и каждый раз у него не было четкого ответа, но он и не искал, ясно осознавая, что он изменится благодаря или вопреки чему-то пока ему неизвестному. – Пожалуй, вы правы, – через короткую паузу проговорил Атос. – Сегодня действительно прекрасный вечер, таких не бывает в городе. – О, разумеется, – отозвался Барбье. – Знаете, я всю жизнь прожил здесь, в деревне, если угодно. И у меня никогда не возникало желания обосноваться в городе. Я чувствую себя как в тисках среди этих узких улочек. А эти ужасные запахи! Если вам, не дай Бог, посчастливится оказаться недалеко от городского рынка, то этот жуткий смрад будет преследовать вас до самого вечера. – Это верно, – усмехнулся граф, – но человек так странно устроен, что привыкает, кажется, ко всему на свете. – А вам удалось это? Вы довольно долгое время прожили в Париже, не так ли? – Да, все правильно, и могу сказать, что со временем на некоторые вещи смотришь по-другому, и они уже не вызывают отторжения – их просто не замечаешь. Герцог покачал головой и продолжил: – А как вам нравится в наших краях? Тихо, спокойно, никакой суеты. – Орлеане напоминает мне о моих родных местах, – улыбнулся Атос, – так что на новом месте мне не пришлось ни к чему привыкать. – Вот как! Не будет ли с моей стороны нескромностью спросить, откуда вы родом? – Отчего же? Я из Берри. – О, я бывал там. Так значит, мы с вами самые настоящие соседи, – рассмеялся герцог. – И мне было бы приятно, граф, если бы между нами сложились добрососедские отношения. – Я не вижу к этому никаких препятствий, ваша светлость, – Атос отвесил легкий поклон. Дорожка делала круг, огибая замок Лавальер, и через короткое время они подошли к дому и остановились возле крыльца, освещенного специально выставленными на нем канделябрами. На подъездной аллее стояло несколько экипажей с кучерами на козлах, ожидающих господ – некоторые из гостей уже собирались разъезжаться. Это было весьма удачно: несмотря на то, что Атос уже принял решение откланяться, лишний раз как-то выделяться и привлекать к себе внимание ему не хотелось. – Если позволите, герцог, я оставлю вас, – произнес он. – Уже довольно поздно, и перед отъездом мне бы хотелось еще раз засвидетельствовать мое почтение маркизу и его супруге. – В таком случае, давайте прощаться, – Барбье протянул руку для рукопожатия. – Мне было приятно беседовать с вами, граф, и я буду рад видеть вас в моем доме в качестве гостя. – Благодарю вас, герцог, для меня честь познакомиться с вами. Двери моего дома всегда открыты для вас. – Тогда, до свидания, граф. Я еще немного пройдусь, подышу свежим воздухом. – Всего хорошего, ваша светлость.
Luisante: Войдя в зал, Атос попал как раз на самый конец танца. Пары вышли из круга, и кавалеры провожали своих дам. Чета де Лавальер также направилась к своим местам, и граф двинулся вслед за ними. На лицах супругов ожидаемо нельзя было увидеть каких-либо признаков искренней радости, но если новоиспеченная маркиза неплохо справлялась со своей ролью, и весь ее облик выражал кротость и благодушие, подобающие случаю, то Лавальер сидел с откровенно кислой физиономией и видом человека, обреченного на тяжкую повинность. Не было никаких сомнений, что если бы ему сейчас представилась счастливая возможность исчезнуть из этого зала, то он не преминул бы ей воспользоваться без всякого зазрения совести, а потому появление графа де Ла Фер было воспринято им как удобный случай хотя бы на краткое время отвлечься от своей дражайшей спутницы. Не дав раскрыть и рта подошедшему графу, маркиз воскликнул: – А вот и вы, дорогой граф! Вас не было видно чуть не весь вечер. Куда это вы запропастились? – Герцог де Барбье был столь любезен и показал мне ваш сад, и мы совершили с ним чудесную прогулку. У вас все замечательно устроено, маркиз. Атос легко поклонился маркизу и его супруге. – Ах вот оно что! Его светлость похищает моих гостей, – с не совсем притворным недовольством произнес маркиз. – Я попеняю ему за это. – Я думаю, вы несправедливы, маркиз, герцог достойнейший человек и прекрасный собеседник, и я искренне рад, что удостоился чести познакомиться с ним. – Да-да, конечно, герцог милейший человек и старинный друг нашей семьи, – поспешил оправдаться Лавальер. – Но все же мы с госпожой маркизой были лишены удовольствия пообщаться с вами, да и остальные гости несомненно были бы этому рады. Ведь вы впервые почтили нас своим присутствием. – О, маркиз, вы преувеличиваете. Моя скромная персона не заслуживает такого внимания, – голос графа звучал безупречно вежливо, но те, кто хорошо знал его, могли бы безошибочно уловить стальные нотки, говорящие о том, что мнение его неизменно и какие-либо возражения бессмысленны. Лавальер не мог похвастаться проницательностью и уже тем более не входил в число близких графу людей, и потому продолжил: – Я полагаю все-таки, что вы неправы. Однако я не буду настаивать, это было бы невежливо с моей стороны. Скажу только, что не ошибусь, если выражу всеобщее мнение, что вы всегда будете почетным и желанным гостем в любом из домов Орлеане. – Это слишком лестно для меня, маркиз, и, возможно, вы сделали поспешные выводы. Однако я хотел бы выразить вам признательность за оказанную мне честь быть среди приглашенных на вашу свадьбу. – Право, не стоит, дорогой граф! – воскликнул маркиз. – Разве могло быть иначе? Мы с вами соседи, пусть и видимся крайне редко. И я осмелюсь сказать еще раз, что надеюсь видеть вас своим искренним другом. – Маркиз, я всегда относился к вам с уважением, – уклончиво ответил Атос. – Между нами нет никаких недоразумений и разногласий. Было совершенно очевидно, что граф не намерен демонстрировать свое дружеское расположение больше, чем того требовали приличия, и Лавальер это хорошо видел. Вздохнув, он произнес: – Разумеется, и я очень рад этому. – Взаимно, маркиз. Мне бы хотелось еще раз поздравить вас и вашу супругу и поблагодарить за оказанный прием. С вашего позволения я покину вас, время уже позднее. – Что ж, граф, – на лице маркиза нарисовалось почти разочарование – за время их короткого знакомства он уже успел понять, что решения соседа, принятые один раз, не меняются, – не стану скрывать, что нам жаль, что вы уезжаете так скоро. Но я не смею задерживать вас, граф. Мы были счастливы видеть вас среди наших гостей. – Ваше сиятельство, – подала голос молчавшая все это время маркиза де Лавальер, – позвольте мне также поблагодарить вас и выразить надежду на добрую дружбу между нашими домами. – Я буду искренне рад этому, сударыня. Отвесив изящный поклон чете де Лавальер, Атос направился к выходу. Гримо отыскался быстро. Верный слуга, видевший графа, возвращавшегося с прогулки, точно угадал желание своего господина уехать как можно быстрее и теперь ждал его во дворе, держа под уздцы лошадей. Через минуту они уже выезжали из ворот. Миновав ограду замка, Атос почувствовал себя так, будто он вырвался из клетки и теперь может дышать полной грудью. Он и в самом деле непроизвольно сделал глубокий вдох. Прохладный ночной воздух наполнил легкие, проникая в каждую клеточку, снимая напряжение, успокаивая. Что ж, он в который раз убедился, что разного рода благородные собрания действуют на него угнетающе. До Бражелона было рукой подать, если бы не сгустившиеся сумерки, можно было бы даже рассмотреть и сам замок. Еще несколько минут, и они уже будут дома. Но возвращаться прямо сейчас отчего-то не хотелось, Атос отпустил Гримо и пустил коня шагом. Внизу под холмами блестела широкая лента Луары. Съехав с дороги, бывший мушкетер спустился к берегу, заросшему сочной и густой травой, почти доходящей до пояса. Чтобы добраться до воды, нужно было преодолеть эту преграду, и граф, не задумываясь о том, что он в парадном костюме, пробрался сквозь осоку. В зеркальной глади реки отражалась лунная дорожка и склонившиеся к воде ветлы. Вокруг было тихо, лишь изредка слышались тихие всплески рыбы, оставляя после себя серебристые вспышки на поверхности. Подойдя ближе, Атос опустился на траву, любуясь ночным пейзажем. Он всегда любил воду, она одинаково манила и притягивала его, будь то река, лесное озеро или море у побережья Бретани, славившееся своим буйным нравом. Ему нравилось просто смотреть на чистое и спокойное водное зеркало или наблюдать за его меняющимся настроением. А еще возле воды почти всегда можно было найти идеальное место для уединения. В Берри у него было такое место. Недалеко от дороги, ведущей к родовому замку, на опушке леса то ли пруд, то ли небольшое озерцо, почти заросшее камышом. Он частенько останавливался там, возвращаясь с охоты, или заезжал по дороге домой, когда располагал временем. Он был там много лет назад почти таким же поздним летним вечером. Тогда он возвращался от нее и, пребывая в каком-то странном, почти безумном восторге, еще долго не спешил домой, оставив коня и бесцельно бродя по окрестностям. Ноги сами принесли его к любимому месту. Как глупо и наивно он выглядел, слепо веря и мечтая о счастье. И чем все закончилось? Атос вздрогнул и чертыхнулся. Почему даже такие простые вещи способны причинить боль? Неужели недостаточно того, что призраки прошлого сегодня уже напомнили о себе? Сколько же еще должно пройти времени, чтобы забыть? Красота момента вмиг исчезла. Граф мрачно смотрел перед собой, стиснув зубы, потом встал и, резко развернувшись, продрался сквозь травяные заросли, запрыгнул в седло и дал шпоры коню. В доме было тихо и темно. Граф было подумал, что Гримо тоже лег спать. Это было, конечно, немыслимо, и старый слуга, позволив себе такое, без сомнения, получил бы от графа нагоняй. Больше всего Атосу сейчас хотелось никого не видеть, и он был бы даже благодарен своему управляющему, если бы тот не предстал пред его очи. Но его желаниям не суждено было сбыться: слуга уже шел к нему навстречу с зажженной свечой. Тяжело вздохнув, граф поднялся в спальню и тут же отпустил Гримо, предпочтя не прибегать к его услугам. Стянув с себя камзол, он рухнул на кровать и сразу же провалился в сон. Ближе к рассвету Атос со стоном распахнул глаза и сел на постели, нервным жестом отбросив со лба спутанные волосы. Ему приснилась Анна. Он не видел ее уже давно. И тогда это был один и тот же повторяющийся кошмар. А этой ночью… Он не мог найти объяснение, почему так… Они стоят у алтаря, и священник задает вопрос: «Готовы ли вы хранить верность друг другу в болезни и здравии, в счастье и в несчастии, пока смерть не разлучит вас?» Он отвечает «да», а Анна кричит зло и истерично, что это ложь, что он лгал ей всегда и никогда не останется ей верен. Бред. Немыслимый бред… *** Несколько дней спустя привычная атмосфера уюта и умиротворения, не так уж и давно установившаяся в Бражелоне, дала трещину, а потом и вовсе была разрушена, без всякого видимого на то повода. И причиной тому стало состояние графа. На кухонном совете челядь тщетно ломала голову о причинах непонятного превращения. За графом и раньше отмечали резкие перемены в настроении, когда он ни с того, ни с сего словно впадал в мрачное оцепенение, а поглощаемое им вино только ухудшало положение. Впрочем, после возращения из Шотландии ничего подобного не наблюдалось и даже почти забылось. Поэтому произошедшее сейчас стало для всех полной неожиданностью. В этот раз это не было ни апатией, ни меланхолией, наоборот, Атос был мрачен и раздражителен, и прислуга не раз замечала, как губы хозяина, сидевшего в гостиной в полном одиночестве, не раз кривила странная усмешка, предназначавшаяся неизвестно кому. Граф не пил, вел дела как и прежде, занимаясь, правда, только теми, которые невозможно было перепоручить, все остальные были переданы Гримо. К Раулю он заглядывал регулярно, неизменно утром и вечером, но это было больше похоже на исполнение неких обязательств. Было видно, что нервы графа на пределе, и хотя радость от общения с сыном была вполне искренней, внутреннее напряжение, рвущееся наружу, портило все. Атос понимал, что с ним происходит. Почти сразу после свадьбы маркиза, в нем зародилось чувство, что он балансирует на грани и снова не сумеет справиться с собой, когда прошлое вновь заявит на него свои права, не желая отпускать из своих цепких лап. Ах, как же наивно он позволил себе забыть, что иные раны, нанесенные однажды, никогда не затянутся и, кровоточа, будут напоминать о былом. Действительно надеялся, что избавление почти наступило. Как же он ошибался. Он вновь потерпел поражение. Его оказавшийся таким хрупким внутренний покой был разбит вдребезги. Нахлынувшие воспоминания и лето, звенящее, жаркое и удушливое, с прозрачной синевой небес, как в тот проклятый год, настигли его и вновь тянули ко дну. В который раз он задавал себе вопрос, есть ли на свете такая сила, которая была бы способна излечить его. Ответа не было, но хотелось верить, что есть. Так прошел почти месяц, и в конце июля Атос понял, что больше не может оставаться здесь в четырех стенах. Ему казалось, что бездействие равносильно самоубийству, по крайней мере, душевному. Решение пришло быстро. Руссильон. Просто великолепный повод уехать. Мысль пришла яркой вспышкой и заставила графа невесело усмехнуться. Это уже третий раз, когда он прибегает к такому простому средству как побег. Было ли это трусостью или малодушием? Что ж, возможно, но человек так слаб по природе своей, а он так бесконечно устал за все эти годы. Правда, приходилось признать, что в первый раз это не сильно ему помогло, но в тот момент это был единственный выход, а вот во второй сработало. Так почему же не попытаться теперь? Определенно, стоило. Тем более, что он и планировал посетить Сабатер, где в середине августа должен был начаться сбор винограда. Через неделю граф в сопровождении Гримо уже ехал по дороге на Лимож.
Luisante: Ссылки к главе 5 (1) Трактат «Искусство охоты с птицами» – наиболее систематическое средневековое сочинение на тему соколиной охоты, написанное в 1240-е годы императором Священной Римской империи Фридрихом II Гогенштауфеном. Это и ценный исторический документ, и фундаментальное руководство по соколиной охоте, не потерявшее своего значения и сейчас. Начиная с XV века из-за больших затрат на содержание и тренировку ловчих птиц и перехода земель в частные владения, соколиная охота постепенно становится привилегией знати, будучи не только развлечением, но и частью этикета (проще говоря, приличнее было появится в светском обществе без панталон, чем без ловчей птицы на руке). Так, этикет предписывал королю охотиться с кречетом, принцу или герцогу – с соколом сапсаном, а вассал мог охотиться с ястребом. (2) Речь идет о начале сезона охоты на уток, а сокол-сапсан используется преимущественно для охоты на эту птицу. (3) Речь идет о ястребах-тетеревятниках (самый крупный вид ястребов), самки которых больше самцов, и охотники часто предпочитают именно их. (4) Павана или Важный танец – торжественный медленный танец, возникший в Европе в XVI веке. Считается придворным, аристократическим танцем, который давал возможность показать изящество манер и движений; в народе его не танцевали. Кавалеры исполняли павану при шпаге, в плащах, дамы – в парадных платьях со шлейфами. В паване не только темп объединяет танцующих, но и фигуры соответствуют музыкальным фразам. Павану танцевали одновременно одна или две пары. При дворе бал открывался исполнением паваны королём и королевой, затем танцевал дофин, вслед за ним – другие знатные особы. (5) Паспье – старинный французский танец, близкий к менуэту, но исполняющийся в несколько более живом темпе. Изначально это был подвижный и жизнерадостный танец, известный в крестьянском быту Верхней Бретани ещё в Средние века, который постепенно проник и в быт столицы. В конце XVI – первой половине XVII века паспье получает придворный статус и становится весьма популярным не только в салонах, но и на придворных балах Франции. Куртуазные манеры и зарождающаяся эстетика галантного века не могли не сказаться на характере и содержании паспье. Из лихой деревенской пляски он превратился в изысканный, грациозный танец, наполненный множеством мелких, подчёркнуто ритмичных движений. Теперь он требовал от танцора серьёзного обучения, навыков и сноровки. Одно из танцевальных па выглядело как эквилибристический, почти цирковой трюк: танцуя, кавалер должен был одновременно снимать и надевать шляпу в такт музыке, демонстрируя необыкновенную лёгкость и непринуждённое выражение лица.
stella: Luisante , вы первая, кто описал знакомство графа с герцогом де Барбе. )) Кстати, Барбье - это очередной ляп переводчиков. А семейство Барбе реально существовало в Орлеаннэ и, вроде бы, и по сей день здравствует. Я что-то о нем выкладывала в свое время, надо посмотреть заново.))
Luisante: stella пишет: Luisante , вы первая, кто описал знакомство графа с герцогом де Барбе. ) stella, я подумала, что надо восполнить пробел)). А герцог еще появится. И нас ждет еще одно знакомство, и я надеюсь, будет интересно stella пишет: Кстати, Барбье - это очередной ляп переводчиков. Да-да, я видела, что в оригинале Барбе. Но мне больше нравится такой привычный вариант, и я решила его оставить.
Luisante: Глава 6. Руссильон Путешествие по такой изнуряющей жаре, которая уже несколько дней терзала центральные провинции Франции, для человека малоопытного можно было бы назвать безрассудством, но для человека бывалого, каким являлся граф де Ла Фер, это было по меньшей мере глупостью. Атос отлично понимал это, но планов не изменил и упрямо ехал вперед, не обращая внимание на неодобрительные взгляды Гримо, который, впрочем, привычно не выражал свое неудовольствие открыто. Граф стремился как можно скорее оказаться подальше от дома, будто увеличивающееся расстояние и впрямь могло помочь ему избавиться от мучительных мыслей. Выезжая, как обычно, на рассвете, они останавливались лишь около полудня на придорожных постоялых дворах, когда лошадям уже требовался отдых, и после передышки снова отправлялись в путь, чтобы к вечеру добраться до места, где можно было устроиться на ночлег. Расчет бывшего мушкетера оправдался – довольно скоро все невеселые думы словно выветрились из головы, но отнюдь не от того, что Бражелон остался далеко позади. Как уже давно подмечено, дорога – неплохой лекарь от разного рода невзгод и напастей, в дороге мы видим мир и себя по-другому, ощущаем, что мы свободны от всего, что тяготит, хотя бы пока мы в пути. И Атос и вправду ощущал спокойствие, к которому примешивалось какое-то неясное щемящее чувство. Это не было грустью или тревогой, напротив, это было нечто, что уносило его в прошлое – в его детство и отрочество. Он никогда не думал об этом, но оказалось, что эта дорога – путь воспоминаний. В Руссильоне он был всего трижды. Последний раз после отставки. Но эта поездка была ничем не примечательна, а вот первые две запомнились. Да и как могло быть иначе? Тогда, он, десятилетний мальчик, впервые отправился в дальнее путешествие. Это случилось благодаря его бабке, которая пожелала взять с собой внука, отправляясь в Сабатер. Они также ехали туда к началу сбора винограда, и это было, пожалуй, его последнее беззаботное лето, потому что по возвращении в родной замок его ждала новость, что осенью он отправится на обучение в Париж, в Наваррский колледж. Во вторую поездку, пять лет спустя, после окончания колледжа он вновь сопровождал бабку. И если в первый раз, как ему казалось раньше, она взяла его с собой лишь ради развлечения, то во второй стало понятно, что сделано это было не просто так. Именно тогда он узнал, что старая графиня сделала его наследником Сабатера. Когда они прибыли на место, прислуге было объявлено, что он является будущим хозяином имения. Дело, практически, неслыханное – господам незачем заранее ставить слуг в известность. Однако старая дама имела на этот счет свое собственное мнение. Она словно бы хотела закрепить за ним право владения, хотя никто, конечно, не стал бы оспаривать ее завещание. Была и еще одна причина – она спешила, спешила сказать ему лично о своем решении и хоть немного ввести в курс дел. Она чувствовала, что силы покидают ее, и эта встреча с внуком может стать одной из последних. Нельзя сказать, что известие о наследстве сильно удивило его, но все же в сердце закралось ощущение какой-то несправедливости – он младший сын. Почему он, а не Анри? Ответ был прост. Бабка недолюбливала старшего брата. Это не было неприятием на пустом месте, но следствием его скверного характера, а точнее двух фамильных черт, которыми обладали все мужчины рода де Ла Фер: упрямство и гордость. Но в Анри они проявлялись так резко и неуемно, что иной раз это выходило за рамки дозволенного. Если он чего-то желал или находил правильным или необходимым, то шел напролом, нимало не считаясь с мнением и авторитетом старших. Такого бабка терпеть и простить не могла, полагая подобное поведение абсолютно недопустимым. Младший внук был другим – мягче. Впрочем, это была лишь видимость. Арман де Ла Фер всегда избирал более деликатную манеру и был неизменно учтив, но заставить его изменить свою точку зрения или суждение было почти невыполнимой задачей. Пробить эту броню могли лишь действительно разумные аргументы, не идущие вразрез с принципами юного шевалье. Такая стальная воля в бархате вежливости восхищала старую графиню, но вместе с тем она ясно видела, что чем старше становился внук, тем отчетливей проявлялись в нем нежность и страстность натуры – опасное сочетание для человека его склада. И она боялась, что при каком-либо неблагоприятном стечении обстоятельств это может его погубить. Она оказалась права, и граф не раз благодарил небо, что бабка не дожила до катастрофы, случившейся с ним. Что же до их отношений с братом, то они никогда не были с ним близки – сказывалась разница в возрасте. Между ними не было теплых чувств, но и равнодушия и тем более неприятия тоже. Наоборот, если Анри случалось быть свидетелем проказ или проступков младшего брата, то он неизменно принимал его сторону и выступал его защитником. Арман был благодарен и давал себе клятву, что обязательно отплатит брату, например, благородным рыцарским поступком. Однако судьба распорядилась по-другому, и такой возможности ему не представилось. Большую часть сознательной жизни они были разлучены. Будучи старше на пять лет и получив образование в Наваррском колледже, Анри как наследник рода вернулся в Ла Фер, Арман же в тот год уехал учиться в Париж, а после окончания обучения был отправлен служить на флот. С той поры они почти не виделись, это обстоятельство еще больше отдалило их друг от друга, и краткие визиты Армана в Ла Фер не позволяли укрепить родственную связь. А потом случилось несчастье – двадцатичетырехлетний Анри был убит на дуэли, защищая честь своей невесты. Атос помнил, как тогда он, теперь уже виконт де Ла Фер, сжимая в руках проклятое письмо, в котором отец сообщал ему о смерти брата и повелевал возвращаться домой, задыхался от несправедливости и бессильной ярости. Ах, если бы он оказался в то время в Берри, все могло быть по-другому! Этой чертовой дуэли могло не быть вовсе: он сам бы вызвал обидчика, и Анри остался бы жив. Однако он прекрасно осознавал, что брат никогда бы не позволил этого – его собственная честь и честь будущей жены были только его делом. Но поправить уже ничего было нельзя, и приходилось лишь принять горькую действительность. Отныне бремя ответственности за честь рода переходило к нему, и меч возмездия был в его руках, и причина, чтобы обрушить его на голову негодяя была более, чем веская. Из той роковой дуэли Анри вышел победителем, ранив обидчика и выбив у него из рук шпагу. Следуя дуэльному кодексу, он имел полное право убить противника или, если тот признавал поражение, забрать у него оружие как трофей, свидетельствующий о победе, и гарантию того, что проигравший в отместку за унижение не воткнет его в спину своему сопернику (1). Анри де Ла Фер проявил благородство, оставив оппонента в живых и отдав ему шпагу, совершенно не ожидая подлости с его стороны. Увы! Садясь на лошадь и повернувшись к противнику спиной, он получил удар в спину. Свидетелей было достаточно, и можно было не сомневаться, что шевалье подписал себе смертный приговор. Такое дерзкое презрение правил поединка каралось жестоко. Желающих бросить вызов оказалось немало, но все ждали – в первую очередь это право принадлежало семье де Ла Фер. И он, тогда девятнадцатилетний юноша, воспользовался этим правом. *** За день до того, как в том трагическом деле была поставлена точка, вернувшийся в отчий дом виконт де Ла Фер и маркиз де Пеллетье, оказались в одном из трактиров Вьерзона. В душном зале было людно: день был морозный, и желающих погреться было много. Свободный стол был только один – у окна, недалеко от какой-то подвыпившей компании. Соседство было не самым удачным, но, как говориться, приходилось довольствоваться тем, что есть, тем более, что задерживаться друзья не собирались. На скабрезные шутки, отпускаемые в адрес служанок, и истории о «бравых» подвигах собутыльников они не обращали внимание, как вдруг прозвучало имя графа де Ла Фер. – Неужели вы думаете, что я бы не сумел разделаться с ним? – несмотря на слегка заплетающийся язык, голос говорившего звучал самоуверенно. – Ла Фер уже стар. К тому же, как вы знаете, господа, я не люблю лишних церемоний. За соседним столом раздался дружный смех. Ла Фер побледнел и резко обернулся, оказавшись лицом к лицу с шевалье де Жиро – тем самым, известным в провинции бретером, вполне заслуженно пользующимся дурной славой. На несколько секунд воцарилось молчание, а затем раздался голос виконта: – Вы, кажется, позволили себе упомянуть имя его сиятельства графа де Ла Фер? Филипп де Пеллетье взглянул на друга – такого спокойного ледяного тона он не слышал еще никогда. В нем не было угрозы, но было что-то такое, что заставляло невольно содрогнуться. «Наверное, загнанное в угол животное должно чувствовать что-то похожее…», – промелькнуло в голове у маркиза. – Разве имя графа находится под запретом? – нагло произнес де Жиро, прекрасно понимая, кто перед ним. – Вы, сударь, нанесли оскорбление моей семье. Дважды за месяц, – игнорируя вопрос, продолжил Ла Фер. – Не считаете ли вы себя вправе указывать мне, какое мнение мне позволительно иметь? – и без того раскрасневшиеся щеки шевалье стали пунцовыми. – Я вправе сказать вам, что вы подлец и убийца моего брата виконта де Ла Фер. Что же до ваших суждений, мне нет до них дела, если они не затрагивают честь моей семьи, – голос звучал все также ровно. – Но ваша дерзость переходит все границы, и я сделаю так, чтобы ваш поганый язык никогда больше не смел касаться имени сеньоров де Ла Фер. – Вы вызываете меня?! Шевалье де Жиро, не в силах совладать с собой, вскочил на ноги, будто подброшенный пружиной. – Вы поразительно догадливы, сударь, – Ла Фер медленно поднялся из-за стола. Теперь они стояли друг напротив друга, являя собой две резко контрастирующие фигуры: трясущийся от негодования Жиро и Ла Фер с непроницаемым лицом, будто у каменной статуи, почти на голову ниже своего соперника. – Что ж, я к вашим услугам, сударь, – шевалье потянулся к шпаге. – Нет. Я убью вас в честном поединке. Когда вы протрезвеете. Жиро буквально задохнулся от гнева, но возражать отчего-то не стал и сквозь зубы произнес: – Где и когда? – Завтра в полдень, близ ельника между Ла Фером и Пеллетье. Ла Фер повернулся к Филиппу: – Маркиз, прошу вас быть свидетелем и моим секундантом. – Почту за честь, – отозвался Пеллетье. – Я буду, – глухо прозвучал ответ шевалье. Виконт де Ла Фер, коротко кивнул, давая понять, что услышал, бросил на стол несколько монет в уплату за неоконченный обед и направился к выходу. Маркиз последовал за ним. Поединок состоялся в назначенное время и оказался довольно скоротечным. Несколько минут соперники щупали друг друга и не спешили переходить к более активным атакам, поняв, что в оппоненты им достался достойный противник, и цена ошибки будет слишком высока. Для Ла Фера это была, конечно, не первая дуэль, и каждый раз принимая или бросая вызов, он относился к этому событию легко и без особого волнения. Но теперь все было иначе – он не мог проиграть и был предельно собран, призвав на помощь все свое хладнокровие. В памяти вспыли слова мастера, которые он услышал на своем первом серьезном уроке фехтования: «Запомните, шевалье, вы должны крепко стоять на ногах и контролировать ваше тело. Если шпага – продолжение вашей руки, то рука – продолжение вашей головы. Будьте бдительны: каждое движение имеет смысл, здесь нет мелочей. Оценивайте противника и ситуацию и реагируйте как можно быстрее. Сила удара, разумеется, важна, но острота ума и скорость – вот что является залогом вашего успеха. Но главное, вставая в позицию, вы должны быть уверены в своих силах и победе, а для этого необходимо сохранять голову холодной. Никогда не позволяйте эмоциям завладеть вами». Это напутствие он вспоминал не раз и впоследствии всегда следовал этим советам, и сейчас был именно тот случай, когда надо было четко исполнить все наставления учителя. Жиро, разгоряченный боем и заведенный до предела безуспешными попытками пробить его защиту, начал атаковать все чаще, изматывая, заставляя тратить больше сил. Удары были резкими и сильными, ноги вязли в снегу, дыхание начинало сбиваться. Было хорошо заметно, что противник начинает терять голову, а значит, рано или поздно он непременно совершит ошибку. Однако долго ждать тоже было нельзя, нужно было искать, искать брешь и действовать быстро и наверняка. Резкая боль обожгла правую руку – пустяковая рана, одна из тех, что заставляют закипать кровь, однако в этот раз эффект был обратный. Это словно отрезвило и в какие-то доли секунды заставило переоценить картину боя. Ну конечно! Жиро правша, и если действовать быстро, то… Додумать он не успел – тело опередило его. Ла Фер отскочил назад и перебросил шпагу в левую руку. Через мгновение клинок со свистом разрезал воздух, Жиро охнул и начал оседать на снег. Сокрушительный прим (2) не оставил ему шанса. – Великолепный удар! – не сдержавшись, выкрикнул Пеллетье. Секундант Жиро дернулся и бросился к шевалье, опускаясь перед ним на колени, но помочь ему уже ничем не мог. Виконт де Ла Фер стоял неподвижно, глядя на поверженного противника и не испытывая ни радости, ни даже особого удовлетворения. Да, возмездие свершилось, но разве это могло вернуть брата? Внутри было пусто. – Кончено, – раздался голос подошедшего сзади Филиппа. – Да, – Арман обернулся к другу. – У вас кровь, надо перевязать. До Пеллетье ближе. Ла Фер улыбнулся. – Пустяки, дома все сделают, – ответил он и, помолчав, добавил: – Приезжайте завтра к ужину. – Непременно, – понимающе кивнул маркиз. – Тогда до встречи, – виконт протянул другу руку, поднял с земли плащ и вскочил в седло. Когда он переступил порог дома, на матери не было лица. Она бросилась к нему и обняла так, как никогда не делала этого прежде. Мысль о том, что она может потерять и младшего сына, была для нее невыносима, и графиня де Ла Фер, обычно не проявляющая излишних эмоций, почти не владела собой. Отец же был, как и всегда, сдержан. – Иного исхода и не могло быть, – произнес он, подойдя к сыну. – Вы честно выполнили свой долг. Я горжусь вами, сын мой. Арман склонил голову и почувствовал, как его плечо чуть сжала крепкая рука отца, а потом услышал непривычно мягко звучащий голос графа. – Идите, виконт, вам надо отдохнуть и перевязать рану. Этот простой жест и обращение были единственным проявлением истинных чувств, скрывающихся за маской жесткости и строгости графа де Ла Фер.
Luisante: *** Между тем, путь продолжался, окружающий пейзаж радовал глаз, заставляя забыть о неприятных воспоминаниях. До Руссильона можно было добраться разными дорогами, но Атос неосознанно выбрал маршрут, в точности повторяющий тот, которым они ездили с бабкой. И надо заметить, что в этот раз он получал гораздо больше удовольствия. Все было просто. Как много может увидеть человек, путешествующий в карете, глядя в маленькое окошко? Ничтожно мало по сравнению с тем, кто путешествует в седле. Тогда оба раза все время приходилось трястись в экипаже. Конечно, во время второго путешествия он уже был взрослым и мог ехать верхом, но не мог отказать старой графине, которая настаивала, чтобы внук был рядом. Теперь же он был сам себе хозяин, и был почти счастлив, испытывая настоящий юношеский азарт, подставляя лицо ветру и глотая дорожную пыль под палящими лучами солнца. На шестой день они достигли Лиможа – основного перевалочного пункта торговцев, везущих товары из Парижа в южные земли Франции, города ремесленников и мастеров, славящихся когда-то своими изделиями из эмали (3). Это был первый большой город, в котором старая графиня всегда делала остановку. Будучи набожной и ревностной католичкой, она считала своим долгом посетить аббатство святого Марциала (4), которое считалось промежуточной точкой на паломнической дороге Святого Иакова (5) и поклониться могиле Марциала Лиможского (6) – основоположника христианства в Аквитании, почитаемого как апостола галлов и в подтверждение этому причисленным к лику апостолов папой римским Иоанном XIX. Надолго останавливаться в Лиможе не было смысла, и заночевав там, граф тронулся в дорогу рано утром, сделав небольшой крюк по городу. После присутствия на венчании маркиза у него не было желания заходить в церковь, но проехать мимо лиможского аббатства и отдать дань памяти и уважения бабке ему ничто не мешало. Он всегда вспоминал о ней с благодарностью. Это она по возможности старалась восполнить нехватку материнского тепла, которой и так часто лишены дети в дворянских семьях, а уж дети придворной дамы и подавно, и это благодаря ей в библиотеке появилась целая полка книг, подаренных старой дамой ему лично. Графиня не сумела привить ему особую религиозность, хотя никогда и не настаивала на этом, но зато у него никогда не было трудностей на уроках теологии, и он с легкостью мог, например, перечислить имена семи епископов, направленных папой римским Фабианом в эпоху консулов Деция Траяна и Веттия Грата проповедовать Евангелие в Галлию (7). Среди прочих имен, как он помнил и по сей день, было имя Марциала Лиможского. Погода наконец смилостивилась над путешественниками, зной спал, и можно было ехать быстрее. Теперь их путь лежал через Каор (8), где во вторую поездку с ним произошел случай, навсегда приучивший его к пунктуальности. *** В городе у бабки были дела: необходимо было сделать несколько покупок, в число которых входило знаменитое местное вино, ныне известное под названием «кагор» (9). Графиня желала сравнить его с вином из Сабатера. Они задержались там на три дня, и в день отъезда юному шевалье де Ла Феру был позволено прогуляться по городу. В два часа пополудни нужно было явиться обратно в гостиницу. Каор был известен легендой о строительстве моста Валантре (10), согласно которой его помогал строить дьявол. Молва утверждала, что архитектор, строивший мост, никак не мог справиться с порученным ему делом и призвал на помощь черта. Они заключили между собой договор: пока длится строительство, черт будет выполнять все приказы архитектора, а потом, когда мост будет готов, заберет его душу. Когда настал срок расплаты, архитектор стал думать, как ему спастись и в конце концов нашел выход: он дал черту решето и поручил начерпать решетом воды для строительного раствора. Сколько черт ни старался, сделать этого он так и не смог и вынужден был признать себя побежденным, однако, решил отомстить архитектору. Каждую ночь он стал выламывать верхний угловой камень на центральной башне и сбрасывать его вниз, и каждый раз кладку приходилось восстанавливать. Арман, разумеется, не мог упустить возможность своими глазами увидеть знаменитый мост и отправился туда. Мост производил поистине грандиозное впечатление – каменный гигант с широкими арочными пролетами и тремя башнями высотой в сто тридцать футов (11). Обладая острым зрением, юноша внимательно осмотрел центральную башню, но... То ли строители уже успели все исправить, то ли легенда оказалась вымыслом. Так или иначе, все камни были на месте. Когда он покончил с этим увлекательным занятием, городские часы показывали без четверти два – к назначенному часу было не успеть. Поняв это, Арман сорвался с места и, не заботясь о том, как он будет выглядеть со стороны, со всех ног бросился в гостиницу. Он бежал что было сил, петляя и путаясь в лабиринтах незнакомых улиц, но все его усилия были напрасны. Влетев во двор гостиницы, юноша остановился, переводя дух. Он опоздал на целых десять минут. Бабка стояла возле экипажа, держась за дверцу кареты. Оглядев внука с головы до ног: растрепавшиеся волосы, несколько расстегнутых крючков камзола, запыленные сапоги, она произнесла: – Где же ваше уважение, шевалье? Разве это поведение, достойное дворянина? Приведите себя в порядок, через десять минут мы отправляемся. Голос старой дамы звучал ровно и спокойно, но тем не менее в нем ясно можно было услышать нотки разочарования. Арман вспыхнул и опустил голову – так стыдно ему не было еще никогда. – Простите, сударыня, – он поднял глаза и твердо закончил, – такого больше не повторится. До самого вечера бабка хранила молчание, а шевалье де Ла Фер, переживая свой позор, дал себе слово во что бы то ни стало являться на любую встречу на четверть часа раньше условленного времени. *** На этот раз Атос не стал в деталях рассматривать мост, но не смог отказать себе в удовольствии еще раз проехать по нему, тем более, чтобы попасть в Каркассон (12), куда дальше вела их дорога, нужно было пересечь Ло (13). Древняя цитадель, этот великолепный образец фортификационного сооружения, не могла оставить его равнодушным. Граф помнил свой юношеский восторг, когда увидел эти поражающие своей мощью две крепостные стены, тянущиеся почти по всему периметру города и располагающиеся друг от друга на расстоянии, равному полету стрелы. Для врагов, проникших между этих стен, это пространство становилось западней, из которой живым не выбирался никто. Пятьдесят две боевые башни крепости, Нарбонские ворота с башнями-близнецами и дамой Каркас, по легенде давшей название городу (14), мрачный замок могущественного лангедокского правителя виконта Транкавеля (15), плита в соборе Святого Назария (16), на которой высечено изображение Симона де Монфора, покорителя Каркассона (17) – все это будило его воображение и заставляло представлять, как он идет по длинным переходам с бойницами и каменным залам замка, а сверху на него смотрят ужасные василиски, химеры и горгульи, у стен стоят каменные рыцарские саркофаги и надгробия великих крестоносцев. Каркассон был не только твердыней славных воителей прошлого, но и оплотом катаров (18) и католиков, и Атос с детства знал, что бабка не могла простить Генриху де Монморанси, приходившемуся им родней, его осаду Каркассона в 1585 году (19). Путешествуя по закромам памяти, граф вдруг поймал себя на том, что думает о Рауле. Точнее мысли о сыне уже возникали в его голове, но ясно осознал он это только сейчас. Вспоминая свои впечатления и происшествия, случившиеся с ним, он не раз думал о том, что ему хотелось бы показать или рассказать сыну, чему можно будет его научить или предостеречь от чего-то. Конечно, сын пока еще очень мал, а вот потом… Что будет через несколько лет или даже через год, и как будет выглядеть это «потом», Атос, откровенно говоря, представлял плохо, а вернее сказать, не представлял вовсе. Разумеется, он сделает для сына все, что в его силах, но кроме самого главного вопроса – статуса Рауля, следовало подумать и о других, не менее важных вещах. В последнее время он все чаще и чаще размышлял о том, какими будут их взаимоотношения с сыном. Сейчас для Рауля главным человеком в жизни была Жакетта, и это было нормально, так испокон веков было заведено в дворянских семьях. Однако время шло и шло быстро, и неумолимо приближался момент, когда сын уже не будет нуждаться в кормилице, и вот тогда придется испытать всю полноту ответственности, оставшись один на один со всеми своими страхами, сомнениями и переживаниями. Но несмотря ни на что он должен будет стать для Рауля хорошим отцом, просто обязан. «А мать не заменит никто…». Эта мысль уже не первый раз проникала в сознание, и всякий раз Атос гнал ее прочь: она была лишней и ненужной, чуждой и колючей. Всё его существо противилось ей, он не хотел думать ни о какой-либо женщине вообще, и тем более в этом качестве. Раз уж судьба распорядилась таким образом, значит, так тому и быть: они будут с сыном вдвоем, третий не нужен. Однако граф понимал, что по крайней мере пока ребенок растет, ему нужна женская рука и участие, хотя бы для того, чтобы восполнить то, чего он, несмотря на всю любовь к сыну, дать не может. Признаваться в этом самому себе было не очень приятно, и Атос с удивлением ощущал, что испытывает что-то похожее на ревность. Что ж, это было даже неплохо – это подтверждало, что сердце его не очерствело окончательно, как ему казалось раньше. Решение лежало на поверхности: нужно было оставлять Жакетту, как в свое время на какое-то время оставили его собственную кормилицу, которая вовсе не была глупой, как утверждал он в Амьене. Просто тогда в этом пьяном полубреду ему очень хотелось, чтобы кто-нибудь еще, все равно кто, был также глуп и смешон, как и он. На самом же деле это была добрая набожная женщина, знающая множество диковинных историй, которые с удовольствием послушал бы Рауль, когда подрастет. «Вот только его отец давным-давно позабыл все детские сказки», – невесело усмехнулся про себя граф. Жакетта в самом деле была идеальной кандидатурой, она хорошо справлялась со своими обязанностями и искренне любила своего подопечного. Но кроме этого была еще одна причина: ее сын Ив, молочный брат Рауля, мог бы со временем пойти к нему в услужение. Это было обычным делом, и в подобных случаях слуга, как правило, был всецело предан своему господину. Таким образом, это был действительно отличный выход, и Атос, отбросив все сомнения, принял решение, что, как только придет время, он объявит о нем кормилице сына. Тем временем они приближались к цели своего путешествия, и когда к исходу второй недели показались башни Перпиньяна (20), свернули на дорогу, уходящую влево от города и ведущую в небольшое местечко Кабестани (21). Здесь, среди полей и пастбищ, сосен и кипарисов, удивительной смеси средиземноморских растений с дикими, почти северными кустарниками и мхами, лугов, горящих красными маками, и бескрайних виноградников можно было по-настоящему почувствовать дух Руссильона – упоительный дух свободы мятежного и непокорного, гордого и страстного народа, живущего на этой богатой земле.
Luisante: *** Солнце клонилось к закату, когда граф и Гримо пересекали равнину, над которой возвышался Сабатер, причудливо окрашенный багряно-золотистыми лучами. Сам замок, построенный в XIII веке во времена крестовых походов, представлял собой четырехэтажный донжон с винтовой лестницей внутри, обнесенный крепостной стеной. Это было мощное, но как ни парадоксально довольно элегантное сооружение с готической дверью и четырьмя сторожевыми башнями с бойницами, позволяющими просматривать горизонт со всех сторон. Что же касается внутреннего устройства и убранства замка, то вот уже полтора столетия как верхние этажи не использовались, а первые два были жилыми, точнее выполняли эту функцию, когда владельцы Сабатера оказывали ему честь своим посещением. На первом этаже располагался колодец с питьевой водой, ныне пустующая кладовая и оружейная, в которой хранились рыцарские доспехи и оружие ушедших времен. Там же был устроен парадный зал с арочным сводом, наполняющим мрачное помещение воздухом, и полом, вымощенным каменной плиткой, расписанной по арабско-испанскому методу, сочетающему синий цвет с рисованным орнаментом. Второй этаж был отведен под личные покои господ. Предметы мебели представляли собой настоящую смесь эпох: здесь были выполненные в романском стиле массивные и громоздкие столы и сундуки, которые в случае необходимости могли служить кроватью или скамьей, и более легкие готические стулья, кресла и кровати с острыми гранями, украшенные резьбой и ажурными орнаментами. Все это осталось от прежних хозяев замка. Их же семья вступила во владение Сабатером относительно недавно – прадед по материнской линии купил его преимущественно из-за богатых виноградников, но вскорости умер, а после его смерти имению не уделялось должного внимания, и в конце концов оно пришло почти что в упадок. Незваным гостем граф не был. Несмотря на правило, которому следовали столетиями и которое гласило, что господин имел право являться в свои владения в любое время, и должен быть принят как полагается, Атос предпочитал заранее уведомлять о своем приезде. Управляющий Рамон, предки которого вот уже несколько поколений находились в услужении в Сабатере, постарался сделать все возможное, чтобы граф не испытывал неудобств и ни в чем не нуждался. Не заметить и не оценить этого было нельзя, но все же Атос чувствовал себя здесь не в своей тарелке. Если раньше, попав сюда ребенком, он вспоминал легенды о рыцарях Круглого стола или даже мог вообразить себя самим Симоном де Монфором, которого ожидала прекрасная дама Алиса де Монморанси (22), укрывшаяся вместе с детьми в Нарбонском замке (23) в восставшей Тулузе (24), то теперь ему не хватало уюта Бражелона. Однако у Сабатера было одно бесспорное достоинство – это великолепные виды, которые открывались из окон. Примечательно было то, что увидеть один и тот же пейзаж было невозможно. Так, если смотреть на восток, были видны виноградники, на западе – поля и пастбища, на севере – песчаники, а на юге – лес. Чтобы понять, как обстоят дела в имении, много времени не понадобилось. Владения не были обширными, но не это было самым главным. Главным было то, что земли находились в заброшенном состоянии. Атос прекрасно знал, что граф де Бражелон совсем не занимался поместьем, да и он сам за эти несколько лет так и не удосужился это сделать. Единственным, за чем следили и ухаживали, был небольшой виноградник. Когда-то он был гораздо больше, но со времени смерти прадеда его площадь сокращалась, и теперь, как говорится, граф как единственный наследник имел то, что имел. Итак, все было просто и сложно одновременно. Просто потому, что Атос точно знал, что надо делать, если он хочет оставить Сабатер, и сложно потому, что для этого требовалось время, и немалое, и дополнительные усилия. Объехав пустующие земли, он понял, что их можно было бы отдать под пастбища и посевы, но тогда нужно искать арендаторов, а сделать это быстро не получится. Если во Франции ему были хорошо известны законы и местные особенности, то здесь, в испанских владениях все было чужим, знакомых, к которым можно было обратиться за сведениями или советом, разумеется, тоже не было. Он даже не знал, кто является его соседями. Но все это было решаемо. Нужно было только ответить самому себе на вопрос «нужен ли ему Сабатер?». Ответа пока не было, прежде надо было все хорошо взвесить, и граф решил пока заняться насущным и понятным – сбором винограда, который был в самом разгаре. *** От жгучих лучей испанского солнца не было спасения, лишь только каменные своды Сабатера дарили желанную прохладу, и поневоле почти целый день Атос был вынужден проводить в замке, взирая из окна на въезжающие во двор повозки с виноградом. Уборка подходила к концу, крестьяне, привычные к ремеслу виноградарей, работали споро, собирая ягоду и отправляя наполненные корзины в погреба под бдительным оком управляющего Рамона. Работы было много, дело находилось всем, и даже Гримо, маявшийся от безделья, с согласия графа, помогал сгружать и перетаскивать урожай. Старый слуга не знал языка, но каким-то невероятным образом поладил с сыном Рамона, объясняясь с ним знаками и ловко работая с ним в паре. Наконец в конце недели в воротах показалась последняя повозка, и Атос собирался спуститься вниз, чтобы вместе с управляющим оценить количество и качество собранного винограда и определить, сколько можно за него выручить. Первых покупателей уже ждали со дня на день: виноделы хотели как можно скорее получить ягоду, желая продать самый первый сок ещё до конца традиционной выжимки ногами, «первый пресс» же предназначался для изготовления настоящего вина, в том числе для стола знатных господ. Не успел Атос выйти на крыльцо, как до него донесся крик: – Сеньор Рамон! Сеньор Рамон! Моему господину плохо! Вздрогнув от неожиданности, граф обернулся на шум и увидел невысокого пухлого человечка, проворно бегущего по двору к управляющему. При появлении нежданного гостя, Рамон всплеснул руками и, подозвав сына, указал ему в сторону ворот. Парень кивнул и поспешил за неизвестным человечком, вид и одежда которого указывали на то, что он служит в доме богатого сеньора. Атос с удивлением смотрел на эту картину, и Рамон, увидев хозяина, заторопился к нему навстречу. – Что здесь произошло? – граф остановился на нижней ступеньке. – Прошу прощения, ваше сиятельство, – управляющий склонился в поклоне. – Сеньору барону де Сунига стало дурно, должно быть, от жары. Я отправил сына помочь и взял на себя смелость, если понадобиться, перенести барона в замок. Но если вы откажете, то, конечно… – Естественно, нет, вы правильно сделали, Рамон. Кстати, кто такой этот сеньор де Сунига? – Ох, простите мою оплошность, ваше сиятельство. Я должен был бы сам сказать вам. Это владелец соседнего поместья, его виноградники как раз граничат с вашим, а замок отсюда не видно. Осмелюсь заметить, весьма почтенный сеньор. В этот момент на дорожке показались сын управляющего и лакей барона, несущие на руках пожилого господина. Лицо слуги сеньора де Сунига выражало крайнее волнение и растерянность, руки его заметно тряслись, казалось, еще чуть-чуть и он уронит свою бесценную ношу. Видя состояние лакея, граф подозвал Гримо: – Помоги. Но как только тот приблизился к барону, его слуга издал испуганный протестующий вопль и будто преобразился, готовясь защищать своего господина. Вне всякого сомнения, этот лакей был из тех, кто бесконечно предан хозяину, но в критические моменты терялся и не умел контролировать себя и тем самым мог навредить еще больше. Гримо в нерешительности отступил на шаг. Атос прекрасно понимал, что происходит. Действовать силой ни в коем случае было нельзя. Рамон вопросительно взглянул на графа, и Атос кивнул, давая добро. – Хосе, успокойся. Никто не причинит вреда твоему господину, – обратился управляющий к слуге барона. – В доме его сиятельства графа де Ла Фер сеньору барону помогут. Разве не для этого вы здесь? Хосе с беспокойством взглянул на хозяина, потом поочередно на присутствующих и, с видимым усилием поборов сомнения, позволил Гримо занять свое место. Барона де Сунига перенесли в замок и уложили в нижней зале, служившей гостиной. Это был пожилой господин, лет семидесяти, но крепкого телосложения, насколько это возможно в его возрасте, с благородными чертами лица, в котором не было ни кровинки. Несомненно, у барона был обморок. Хосе стоял возле своего господина со скорбным выражением лица. Было совершенно очевидно, что толку от него не добиться, и понятно, почему барону не дали сразу нюхательной соли или ароматического уксуса (25). Атос приблизился и, взяв барона за руку, пощупал пульс – он был редким, но ровным, а значит, опасности не было, но привести в чувство сеньора де Сунига было необходимо. Граф сделал знак Гримо, и слуга исчез за дверью. Большинство знатных господ того времени постоянно носили при себе разные ароматические снадобья, но граф де Ла Фер никогда не входил в их число, не страдая от обмороков и с презрением относясь к подобной ерунде, и лишь случай позволил арсеналу Гримо пополниться флакончиком нюхательной соли. Случай этот произошел во время знаменитой стычки на улице Феру, а точнее уже после ее основных событий, когда он без всяких признаков жизни лежал на парижской мостовой. Неизвестно, чем бы все закончилось, не поспей Гримо вовремя. Тогда Атос очнулся от жуткого резкого запаха, перед глазами все плыло, в ушах звенело, и он никак не мог понять, где находится. Подняться получилось попытки с третьей. Путь до дома он прошел в полуобморочном состоянии, вцепившись в Гримо и еле переставляя ноги. При других обстоятельствах он бы непременно устроил слуге хорошую взбучку за то, что ему в нос сунули какую-то гадость, но только не в этот раз. У Гримо просто не было другого выбора: в одиночку он бы не дотащил хозяина до квартиры, а в сознании мушкетер худо-бедно мог передвигаться сам. Очнувшись на следующие сутки и обнаружив на прикроватной тумбе стеклянный флакончик, Атос, повертев его в руках, не стал выяснять, откуда он взялся у Гримо, а просто отдал снадобье подошедшему слуге. По комнате распространился резкий запаха аммиака, когда граф открыл небольшой прозрачный пузырек и поднес его к лицу барона. Через несколько секунд сеньор де Сунига вдохнул глубже, ресницы его дрогнули, и он медленно открыл глаза. – О, Пресвятая Дева Мария! – выдохнул Хосе. – Ваша милость… Барон повернул голову на голос. Он был еще бледен, но взгляд был уже ясным, и в нем отразилось удивление и непонимание: рядом с его слугой стоял незнакомый черноволосый мужчина, одетый не по испанской дворянской моде, и комната, где они находились также была незнакомой. – Надеюсь, с вами все в порядке, сеньор, – произнес незнакомец на испанском языке с едва уловимым акцентом. – Как вы себя чувствуете? – Благодарю вас, сейчас уже лучше, – ответил барон и жестом подозвал Хосе, чтобы тот помог ему подняться, но оказавшись на ногах тут же отстранил слугу. Первое впечатление не было обманчивым: для своих лет сеньор де Сунига действительно выглядел прекрасно и держался прямо и уверенно. – Не скажете ли, сеньор, с кем я имею честь, и где мы находимся? – обратился он к графу. – Я граф де Ла Фер, – ответил бывший мушкетер. – Вы в моем замке, в Сабатере, барон. Прошу извинить меня, если я ошибся. Мой управляющий представил вас как барона де Сунига. – Совершенно верно, граф. Мне бы следовало представиться, прежде чем задавать вопросы тому, кто мне оказал помощь. Прошу простить мою невежливость и принять мою искреннюю благодарность. – Право, не стоит, сеньор. Это долг каждого христианина. – О, моя неосмотрительность могла бы выйти мне боком, окажись мы чуть дальше, но Господь привел меня именно к воротам вашего замка. Мой лакей ни за что бы не справился сам. Хосе – добрый малый, но имеет склонность впадать в панику по малейшему поводу. А я частенько заставляю его волноваться, забывая, что дни моей юности уже давно миновали. – Я рад, барон, что вы чувствуете себя лучше. Но я бы не советовал вам сейчас трогаться в путь. Если вам угодно, вы можете переждать здесь, пока спадет зной. – Благодарю вас, граф, я с удовольствием приму ваше приглашение. – Тогда, прошу вас, сеньор, располагайтесь. Я прикажу подать вина. Они разместились в креслах напротив окна, и барон де Сунига, отпив из бокала с удовлетворением произнес: – Отличное вино! Насколько я могу судить, и вряд ли я ошибаюсь, оно родом из Сабатера? – Вы правы, барон, оно местное. – Ну вот видите, – улыбнулся Сунига. – Не хочу показаться нескромным, но смею заверить вас, граф, что в деле Бахуса я кое-что смыслю. Поправьте меня, если я заблуждаюсь, мне думается, что это мурведр (26). – Вы угадали, сеньор. – Значит, все правильно. Его ягодно-пряный вкус сложно спутать с чем-то другим. Вы, вероятно, знаете, что в Сабатере уже несколько столетий выращивают именно этот сорт? – Увы, барон, мне это неизвестно, – ответил Атос. – Наша семья купила Сабатер в начале прошлого века, а я вступил во владение лишь несколько лет назад, и, к сожалению, до сей поры не имел возможности заниматься имением. – Понимаю, граф. Вы ведь француз, верно? – Да, – кивнул Атос. – Значит, слухи оказались верны. Прошу извинить меня, что я говорю таким образом, но когда живешь в такой глуши как наша, поневоле начинаешь прислушиваться к разным сплетням, тем более, что мы с вами оказались соседями. Знаете, я искренне рад знакомству с вами. Пусть наши страны и сюзерены не всегда живут в согласии, я думаю, для благородных людей это не является препятствием, не так ли? – Безусловно, барон. Для меня честь познакомиться с вами. – Скажу вам честно, граф, вам очень повезло с Сабатером. Здесь прекрасная почва для винограда, и при должном уходе каждый год можно снимать отменный урожай. Да вы и сами скоро сможете убедиться в этом. – Наверное, вы правы, но мне сложно судить. Насколько мне известно, урожаи во Франции, особенно в северных и центральных провинциях, и в Испании отличаются друг от друга. Если у себя сбор, скажем, в 30 мюидов (27), мы считаем богатым, то для здешних мест этого будет мало. – Именно так, – подтвердил барон. – Однако надо признать, что нынешний год не вполне показателен: из-за жары пришлось раньше начать уборку, чтобы ягода не пропала, а это значит, что не весь виноград будет пригоден для вина. Поэтому в нашей местности мы всегда выращиваем минимум два сорта. – Вот как, признаюсь, я не знаком с такими тонкостями. – О, граф, если вас это в самом деле интересует, я бы мог рассказать и показать вам кое-что действительно стоящее, – улыбнулся Сунига. – Полагаю, это было бы интересно, барон. – Что ж, если так, граф, позвольте пригласить вас на обед. Если вы свободны, я жду вас послезавтра. – Благодарю вас, сеньор, но мне, право, неловко обременять вас. – Что вы, граф, это нисколько не затруднит меня, и я буду рад принимать вас. – Все же, мне кажется, барон, что это будет не совсем вежливо с моей стороны, вы, вероятно, человек занятой. – Отнюдь, граф, я располагаю временем и почту за честь видеть вас своим гостем. – В таком случае, сеньор, я с удовольствием приму приглашение (28). – Прекрасно! Я буду ждать вас. Наши виноградники граничат между собой, и если вы проедете дальше и подниметесь на холм, то увидите мой замок. Между тем день начинал клониться к вечеру, и, взглянув в окно, Сунига произнес: – О, уже вечереет, я непозволительно злоупотребил вашим гостеприимством, граф. Благодарю вас за приют. Барон встал, и Атос поднялся следом: – Не стоит беспокоиться, сеньор, вы нисколько не задержали меня. – Тогда позвольте еще раз поблагодарить вас, граф, и до встречи послезавтра.
Luisante: *** Сеньор де Сунига оказался радушным хозяином и интересным собеседником. Стол изобиловал таким количеством блюд, что трудно было себе представить, что все они предназначались для двух человек. Атосу, конечно, было известно, что испанцы отличаются гостеприимством, но даже учитывая это, ему не удалось скрыть свое изумление, что не ускользнуло от барона, и он с улыбкой произнес: – Граф, я вижу, вы в некотором замешательстве. Не удивляйтесь. С тех пор как я овдовел, я не устраиваю приемов, и у меня редко кто-то бывает, даже мой собственный сын – увы, королевская служба не позволяет ему этого. Гости в моем доме – лишь те, к кому я искренне расположен и считаю, что принимать их нужно достойно, и мне всегда нравилось делать это. Кроме того, я помню свое обещание. Вы хотели узнать больше о местном вине, но для этого его нужно попробовать. А где как не за хорошим столом это можно сделать? Прошу вас, граф! Сколько Атос себя помнил, он всегда отличался умеренностью в еде, исключение составляли лишь балы и приемы в Берри, когда приходилось соблюдать этикет, согласно которому обязательно нужно было попробовать каждое кушанье, сколько бы перемен блюд не было предусмотрено. Это утомляло и даже иной раз раздражало. До поры. Когда в его жизни появилась Анна, это перестало иметь для него значение, больше того, ради нее он был готов закатывать пир хоть каждый день. Разумеется, на людях, она умела держать лицо, великолепно играя свою роль, но оставшись с ним вдвоем она была немного другой. Ему нравилось смотреть и даже по-хорошему забавляло, как она рассматривала и пробовала изысканные блюда, как, прикрыв глаза, старалась разгадать букет вина. Она делала это так непосредственно и невинно, и в эти минуты ему казалось, что он любит ее еще сильнее. Внутри болью полыхнула отчаянная злость. Какого дьявола?! Зачем он вспомнил об этом именно сейчас? Стало почему-то горько и обидно. Только этого ему и не хватало. Ну уж нет, он не может позволить себе слабость. Нужно ставить точку, раз и навсегда. Есть сегодняшний день и завтрашний тоже, что бы он не готовил ему, а прошлое не может вернуться, оно не обладает властью ни над временем, ни над ним. Нужно только сделать над собой усилие, хотя бы, черт возьми, начать получать удовольствие от нынешнего вечера, от еды, от вина, от беседы, от всего, что он видит, ощущать жизнь, впитывать ее. Как просто и как сложно! Но разве он когда-нибудь пасовал перед трудностями? Нет. Но передышки давал и немалые, но теперь это уже непозволительная роскошь. – Если вам угодно, граф, я бы советовал вам начать с вионье (29), тем более, что здесь это единственное белое вино, – произнес барон, указывая на один из трех кувшинов. – Мы называем его чудом, воплощенным в виноградной лозе, в нем удивительным образом сочетаются весна и осень, восток и запад, юность и зрелость. Вино и вправду оказалось великолепным. Едва пригубив его, Атос ощутил мощный аромат фруктов, пряностей и мёда, ванили и мускуса одновременно с какими-то нежными неизвестными ему цветочными тонами. – Что скажете, граф? – с улыбкой осведомился Сунига. – Восхитительное вино. Мне не доводилось пробовать ничего похожего. – Да, вы правы, но этот сорт довольно капризен. Если виноград собрать вовремя, то мы получим тот самый богатый вкус, если же раньше, то букет не будет сбалансированным, а если слишком затянуть с уборкой, то вино лишиться аромата персика и груши. – А какова его урожайность? – Надо признать, что она невысока, но с тех пор как император Проб (30) в III веке привез сюда из Далмации (31) первую лозу, здесь научились правильно культивировать этот сорт, и за качественный товар всегда дают высокую цену. В это время на столе появились жареные перепела, и барон обратился к Атосу: – Граф, рекомендую вам попробовать софрегит (32). Этот соус наша гордость, он идеально подходит к птице. Полагаю, наша кухня немного непривычна для вас, но я надеюсь, что блюдо придется вам по вкусу. – Я бы сказал, что каталонская кухня необычна, но ваш повар определенно обладает незаурядным талантом – все изумительно вкусно. – Благодарю вас, граф. – Скажите, барон, верно ли, что из винограда со старых лоз получается лучшее вино, чем с молодых виноградников? – Именно так, граф, если хотите иметь вино превосходного качества, глубокое, со сложной палитрой ароматов и вкусов, непременно нужно сохранять несколько старых лоз. Взять, к примеру, сиру (33). Старые виноградники дают небогатый урожай, но вино отменное. Да вы и сами можете убедиться. С этими словами Сунига взял кувшин и наполнил бокал графа напитком темного, почти чернильного цвета. Это было терпкое красное вино с диковинным сочетанием ягодного вкуса, пряностей, гарриги (34) и животных тонов, которые современные сомелье описали бы как кровь, мясо, шерсть, порох и влажный лес. Действительно потрясающе! – Необыкновенный вкус, – задумчиво произнес Атос. – В нем есть что-то дикое. – О, вы почувствовали это! – воскликнул барон. – Знаете, у нас его называют любимым вином охотников, с ним великолепна любая дичь от кабана до косули. – И оно тоже местное? – Разумеется. И очень древнее. Можно сказать, что это один из даров крестоносцев, они везли не только золото и драгоценности. Одна из легенд утверждает, что его родина Шираз (35), другая – Сицилия, но так или иначе в XI веке этот виноград здесь уже был известен. – О, барон, вашим знаниям можно только позавидовать. Кажется, вы знаете о вине все, – улыбнулся Атос. – Право же нет, граф. Есть люди гораздо более сведущие, чем я, а мне просто всегда было любопытно все, что связано с вином, – ответил сеньор де Сунига. – А потому мне хотелось бы предложить вам попробовать еще одно. Сделав глоток, Атос узнал его. – Должно быть, это гренаш (36)? – произнес он. – Да, вы угадали, граф. Только мы называем его гарнача и считаем его родиной горы Арагона (37), а вот сарды дали ему имя «каннонау» и утверждают, что этот виноград появился на их острове (38). – Извечный спор за первенство, – усмехнулся Атос. – Даже если дело будет касаться какой-нибудь малости, мало кто упустит возможность доказать свое превосходство. – Так было испокон веков, и человеческие слабости, к сожалению, часто перерастают в пороки. – Увы! – отозвался граф и продолжил: – Я хотел спросить вас. Если я не ошибаюсь, этот сорт хорошо переносит засуху и всегда дает хороший урожай? – Вы совершенно правы, и лучшие образцы можно увидеть на наших сухих каменистых почвах. Знаете, даже бургундские виноторговцы интересуются этим сортом, чтобы, как они говорят, добавить в их вина бодрости. – Мне говорили, что в Сабатере тоже раньше выращивали этот сорт, но потом виноградник отчего-то захирел. – Все требует хорошего ухода и хозяйского глаза. Прошу простить меня, граф, если я невольно указываю вам на недостатки, но я надеюсь, что вы поймете меня правильно. – Вы сказали правду, барон, и поверьте, иногда очень полезно услышать ее от кого-то еще, даже если сам осознаешь свои ошибки. Я и сам вижу, что многое упущено, и придется немало потрудиться. – И эта земля вознаградит вас, поверьте мне, граф. Кстати, как вы находите Кабестани? – Прекрасный край, хотя здешние пейзажи совсем не похожи на те, к которым привыкли мы, французы, – ответил граф. – Конечно, – улыбнулся Сунига. – Все мы привыкаем к чему-то и когда бываем в чужих местах, нам все кажется непривычным и даже странным. А вы знаете наши легенды, например, легенду о трубадуре? – О трубадуре? – Атос не смог скрыть удивление. – Да, о Гийоме де Кабестане (39)? – Нет, не приходилось слышать. – В самом деле? – Откровенно говоря, я никогда не увлекался поэзией, – ответил граф. – О, он писал чудесные стихи. Вот послушайте, правда это только начало баллады: Когда впервые вас я увидал, То, благосклонным взглядом награжден, Я больше ничего не возжелал, Как вам служить – прекраснейшей из донн. Вы, Донна, мне одна желанной стали. Ваш милый смех и глаз лучистый свет Меня забыть заставили весь свет. И, голосом, звенящим, как кристалл, И прелестью бесед обворожен, С тех самых пор я ваш навеки стал, И ваша воля – для меня закон. Чтоб вам почет повсюду воздавали, Лишь вы одна – похвал моих предмет. Моей любви верней и глубже нет… Вне всякого сомнения, стихи были прекрасны – для любого другого человека. С трудом подавив желание сказать что-нибудь язвительное, Атос произнес: – Действительно красиво. – Да, Гийом де Кабестань обладал истинным талантом, а вот судьба его печальна и трагична. – Что же с ним случилось? – Он был вероломно убит. Если угодно, я расскажу его историю. – Я с удовольствием послушаю ее. – Извольте. Итак, Гийом де Кабестань был сыном рыцаря из древнего, но обедневшего дворянского рода. Прибыв ко двору графа Раймона Руссильонского, он вступил в число его вассалов. Жена графа прекрасная Маргарита влюбилась в трубадура, и он отвечал ей взаимностью. Раймон заподозрил жену в неверности и устроил Гийому допрос, но тому удалось отвести подозрение, признавшись, для виду, в любви к сестре графини. Маргарита, не догадавшись о хитрости Кабестаня, приняла его признание за правду. Для объяснения и примирения с возлюбленной Кабестань сочинил сонет, принятый графиней с особым волнением. Это все раскрыло глаза графу, который, будучи человеком буйного нрава, приказал стеречь жену. А сам, обуреваемый ревностью и гневом, несколько дней спустя подкараулил шедшего в одиночестве Гийома и ударом в спину убил его. Затем он приказал подданным отрезать трубадуру голову и вырвать из груди сердце. Сердце он повелел зажарить, приправить перцем и предложил попробовать это страшное кушанье своей жене. После еды он спросил ее, знает ли она, что она съела. Дама ответила, что не знает, но съеденное блюдо было очень вкусно, и она никогда не пробовала ничего подобного. Муж сказал ей, что она только что съела сердце Гийома де Кабестаня, и в качестве доказательства своих слов показал ей отрезанную голову бедняги. Услышав это и увидев голову своего возлюбленного, графиня потеряла сознание. Когда же она снова пришла в себя, то сказала: «Господин, вы угостили меня столь прекрасной пищей, что я никогда не буду есть ничего другого». С этими словами она выбежала на балкон и бросилась вниз. Так она умерла. Весть о гибели влюбленных очень быстро распространилась по Руссильону и вызвала гонение на мужа-мстителя со стороны соседей и его сюзерена, короля Арагона (40). Король прибыл в Перпиньян и приказал Раймону явиться к нему. Когда тот предстал перед ним, король приказал его схватить, отнял у него все замки, приказав их разрушить, а также лишил всего имущества, самого же графа посадил в темницу. Прах Гийома де Кабестаня и дамы Маргариты король приказал перевезти в Перпиньян и похоронить перед входом в церковь и сделать надпись на могиле о том, как они умерли. Потом он распорядился по всему графству Руссильонскому, чтобы все рыцари и дамы ежегодно приходили на могилу справлять память о несчастных влюбленных. А граф Раймон умер жалким образом в королевской темнице (41). Если бы граф де Ла Фер не обладал умением держать в узде эмоции, внешне оставаясь неизменно в ровном расположении духа, на его лице можно было бы увидеть целую гамму чувств: горечь, презрение, злорадство и какая-то странная непонятная радость. Меньше всего сейчас он рассчитывал услышать историю о любви. Что ж, он еще раз убедился в своей правоте. Не было ли это доказательством того, что он однажды сказал д’Артаньяну? Да, это действительно лотерея, в которой выигравшему достается смерть, даже если любовь взаимна. Она жестока и не знает ни жалости, ни законов. Какое счастье, что он навсегда излечился от нее, избавился от этой чумы, пусть даже заплатив высокую цену. – Это какая-то дикость, – произнес он. – Бессмысленные смерти. – И безумие мужа-рогоносца. Да, порой, ревность толкает на чудовищные поступки, и им нельзя найти оправдания. – Вы правы, месть недостойна ни человека, ни дворянина. – Знаете, я уверен, что прощение – та добродетель, которой надлежит следовать всегда. – Но есть вещи, которые недостойны прощения. – Вы считаете, что невозможно простить греховную любовную связь? – Отчего же? Для кого-то возможно. – По-вашему это неверно? Но ведь это великодушие. – Да. И это будет говорить о слабости мужчин перед коварством и лживостью женщины. – О, разве женщина всегда повинна в грехе? – Разумеется, нет. Но я говорю не только об этом. Атос помолчал и добавил: – Прошу извинить меня, барон. Мои суждения слишком личные и могут быть предвзяты, и мне бы не хотелось невольно задеть или оскорбить вас, а потому я буду очень признателен вам, если мы закончим на этом, оставшись каждый при своем. – Как вам будет угодно, граф, – кивнул Сунига. На некоторое время воцарилось молчание, но затем разговор возобновился. Говорили о различиях французских и испанских вин, о местных традициях, обсуждали книжные новинки – беседа текла доброжелательно и размеренно, будто бы ничего и не произошло. То ли искренняя расположенность барона, то ли выпитое вино и сытный обед сделали свое дело, но Атос не испытывал привычного раздражения, как бывало всякий раз, когда речь заходила об амурных историях. А может быть все дело было в том, что пришло время перевернуть гнетущую его страницу жизни. Прощались они как добрые знакомые, и граф получил приглашение нанести визит барону, когда снова приедет в Сабатер. *** До конца следующей недели все дела были улажены. По словам Рамона урожай в этом году превосходил предыдущий, и за виноград дали хорошую цену. Можно было возвращаться домой, и от этой мысли на сердце графа становилось теплее. Хотелось поскорее увидеть сына, да и вообще поскорее оказаться в Бражелоне, к которому он уже не просто привык, а с которым прочно сроднился. Уже было начало сентября, и надо было торопиться, чтобы не месить грязь по размытым дождями дорогам, а потому отдав управляющему необходимые распоряжения, Атос, не задерживаясь, пустился в обратный путь. Продолжение пишется и следует...
Luisante: Ссылки к главе 6 (1) Несмотря на установленные правила, поддерживаемые многими авторитетами того времени, находились и те, кто придерживался противоположного мнения. Они не столько порицали предательский удар побежденного, сколько возмущались глупостью победителя, презревшего фортуну и оружие. (2) Прим – удар в фехтовании. Наносится с левой стороны и употребляется редко по причине того, что если атакующий выдержит защиту противника и не выронит при этом клинок, то положение руки останется невыгодным при последующей обороне. В исполнении левши очень неудобен при отражении. (3) Лиможская эмаль – историческая разновидность выемчатой эмали (производится с помощью техники прорезания и гравировки выемок в заготовке будущего изделия), появившаяся в середине XII века в Лиможе. Получив глубочайшее признание в государствах западной Европы, лиможские эмальеры прекратили использовать эту технику в середине XIV века. Первыми изделиями, которые приписываются лиможским мастерам, являются раки, датируемые 1120 – 1140 годами. До середины XIII века лиможские работы непрерывно развивались: стали преобладать декорированные гробницы и скульптуры, а в декоре появились геральдические элементы. По мере развития готического направления в искусстве ювелиры стали адаптировать стиль своих работ к нему. Тем не менее, несмотря на появление отдельных шедевров, общий объём эмалевых изделий пошёл на спад. Известно, что когда Эдуард Вудсток по прозвищу Чёрный принц (старший сын короля Англии Эдуарда III и правитель Аквитании с титулом «принц Аквитанский») во время Столетней войны захватил Лимож в 1370 году, в нём уже не было мастерских эмальеров. (4) Аббатство святого Марциала – бенедиктинский монастырь в Лиможе, один из центров литературно-музыкального творчества в средневековой Европе. Был основан в 848 году на месте захоронения Марциала, первого епископа Лиможа, почитаемого католиками в лике святых. В том же IX веке был основан скрипторий (мастерская по переписке рукописей) с библиотекой. Расцвет аббатства пришёлся на XI—XII века, когда оно стало важнейшим центром искусств в Аквитании и в западной Европе в целом. О роскоши монастыря того времени свидетельствуют сохранившиеся образцы церковной утвари с лиможской эмалью. В эпоху средневековья в аббатстве, обладавшем солидной библиотекой, трудилось немало историков и хронистов. (5) Путь святого Иаакова – паломническая дорога к предполагаемой могиле апостола Иакова в испанском городе Сантьяго-де-Компостела, главная часть которой пролегает в Северной Испании. (6) Святой Марциал Лиможский (III век) – первый епископ Лиможской епархии. Также он известен как апостол галлов или апостол Аквитании. Является основоположником христианства в Аквитании. В XI веке папа римский Иоанн XIX причислил святого Марциала к лику апостолов. В XVII веке (ок. 1610 г.) была подтверждена концепция апостольства Марциала, разработанная и защищённая Адемаром Шабанским. Однако в начале XX века католическая церковь отказалась от теории его апостольства, поскольку была доказана подложность бумаг Адемара Шабанского. Тем не менее, поклонение святому Марциалу осталось широко распространённым в Лимузене. Адемар Шабанский (около 988/989 –1034), французский (лимузенский) хронист, монах-бенедиктинец, автор первых анналов Аквитании со времён поздней античности, а также композитор и литератор. Явился распространителем и литературным автором сложившейся местной легенды о том, что святой Марциал, живший в III веке епископ Лиможский и миссионер христианства в Лимузене, якобы на самом деле жил на два столетия раньше и в действительности был одним из апостолов. Так как сведений об «апостоле Марциале» имелось явно недостаточно, Адемар написал выдуманную им биографию св. Марциала, которую приписал последователю св. Марциала, епископу Аврелиану. (7) Достоверно известно, что в эпоху консулов Деция Траяна и Веттия Грата (250-251 гг. н.э.) папа Римский Фабиан направил семь епископов из Рима в Галлию проповедовать Евангелие: Гатиан был направлен в Тур, Трофим в Арль, Павел в Нарбонну, Сатурнин в Тулузу, Дионисий в Париж, Австремоний в Клермон и Марциал в Лимож. Гай Мессий Квинт Траян Деций, более известный в римской историографии как Деций Траян или Деций – римский император в 249–251 гг. н.э. До вступления на трон был выдающимся сенатором и консулом. Известен гонениями на христиан. Веттий Грат – римский сенатор, который был назначен консулом в 250 г. н.э. (8) Каор – исторический город на юго-западе Франции. Центр производства знаменитого кагорского вина. (9) Кагор – французское красное сухое вино из региона Каор. Изготавливается преимущественно из винограда сорта Мальбек. Согласно французской системе контроля подлинности происхождения, кагором считается красное вино, произведённое в долине реки Ло, не менее чем на 70% из винограда сорта Мальбек. Остальные 30% составляют сорта Мерло и Таннат. Белые и розовые вина, произведённые в том же районе, не называются кагором. Благодаря винограду Таннат настоящий кагор имеет достаточно тёмный цвет, отчего в старину продавался в Англии под маркой «чёрное вино». (10) Мост Валантре – каменный арочный мост XIV века через реку Ло. Укреплённый тремя башнями с навесными бойницами, он представляет собой мост-крепость, служивший для защиты города от неприятельских вторжений. Легенда о его строительстве дошла до нас именно в таком виде. А в 1879 году история имела продолжение. Архитектор Поль Гу решил создать своеобразный памятник легенде. В ходе реставрации он поместил на центральной башне моста фигуру черта, обхватившего руками один из каменных блоков. По словам самого архитектора: «на сей раз властитель тьмы переоценил свои силы и не может вытащить застрявшие пальцы; камень ему больше не обрушить, а вдобавок ещё и приходится оставаться в плену». (11) 130 футов равняется 40 метрам. (12) Каркассон – город-крепость на юге Франции, в департаменте Од, прошел несколько этапов на протяжении своей истории: сначала здесь была первобытная стоянка, затем галло-римский город, крепость вестготов, его захватывали франки и сарацины. (13) Ло – крупная река на юге Франции. (14) Нарбонские ворота – главный вход в цитадель, построены около 1280 г. в правление Филиппа III Смелого. Своё название ворота получили от города Нарбонна, в сторону которого они направлены. Перед воротами находится статуя дамы Каркас, супруги сарацинского царя Балаака. Согласно легенде, именно она дала имя городу. Когда армия Карла Великого осаждала крепость, после смерти мужа дама Каркас встала во главе защитников. У осаждённых заканчивались запасы пищи, и тогда Каркас приказала взять последнюю свинью и накормить её до отвала последним зерном. После чего свинью выбросили осаждающим. От удара о землю брюхо свиньи разошлось и из него высыпалось зерно. Тогда воины решили, что в если в городе так много зерна, что им кормят свиней, им не сломить осажденный город, и сняли осаду. После этого Каркас зазвонила в колокола. «Carcas sonne» – «Каркас звонит». (15) Бернард Атон IV Транкавель (ум. 1129) – виконт Альби и Нима с 1074 года, виконт Каркассона, Безье и Агда с 1099 года (все названия – феодальные владения на юге Франции). (16) Собор Святого Назария или собор Сен-Назер имеет древнюю историю. Первая церковь на этом месте была построена в VI веке во время правления Теодориха, регента королевства Вестготов. В 1096 году папа Урбан II посетил Каркасон и освятил камни, которые использовались для постройки кафедрального собора. Постройка завершилась в первой половине XII века. От первоначального романского собора, который также включал клуатр, сохранились только главный и боковые нефы. Более поздние готические изменения здания завершились в XIV веке. Церковь потеряла статус кафедрального собора в 1803 году в пользу церкви Сен-Мишель, расположенной внутри городских стен. В 1898 году Папа Лев XIII присвоил церкви статус базилики. (17) Симон IV де Монфор (1160/1165 – 1218) – сеньор де Монфор-л'Амори, 5-й граф Лестер, сеньор Альби и Разеса, герцог Нарбонны, граф Тулузский, виконт Безье и Каркассона с 1216 года. В 1209 году возглавил крестовый поход против альбигойцев и 15 августа 1209 года покорил Каркассон. Взятию города способствовали недостаток воды и измена. Альбигойский крестовый поход или Катарский крестовый поход (1209–1229 годы) – серия военных кампаний, инициированных Римской католической церковью, по искоренению ереси катаров в исторической области нынешней Франции Лангедок. (18) Катары или альбигойцы (по названию местечка Альби на севере Лангедока) – христианское течение внутри католической церкви или секта, признающая Бога Добра, создателя духовного мира, и дьявола, создателя мира материального. Движение достигло расцвета в западной Европе в XII и XIII веках, особенно были затронуты Лангедок, Арагон, север Италии и некоторые земли Германии и Франции. Борьба с катарами как с опасной ересью долгое время была одним из главных мотивов политики римских пап. (19) В эпоху религиозных войн 1560–1629 гг. Каркассон был оплотом католиков, и все его осады гугенотами: в 1575 г. под командованием сира Вильи и в 1585 г. под командованием герцога де Монморанси были безуспешными. Генрих I де Монморанси (1534–1614) – третий герцог Монморанси, наместник Лангедока, маршал и коннетабль Франции. В ходе Религиозных войн во Франции занимал умеренную позицию, стараясь лавировать между католиками и протестантами, Гизами и сторонниками испанского короля. Лангедоком он управлял почти как самовластный правитель, мало соотнося свои действия с видами королевского двора. Например, в 1576 году в обмен на верность король обещал ему маркграфство Салуццо (на которое Монморанси претендовал по родству с Савойским домом). Воодушевлённый этим обещанием, Монморанси скорректировал свою позицию и осадил гугенотов в Монпелье. (20) Перпиньян – город во Франции на реке Тет, исторически является главным городом провинции Руссильон. (21) Кабестани – каталонская коммуна в департаменте Восточные Пиренеи во Франции, расположена в самом сердце окситанского региона. На каталонском языке название происходит от слова «голова» – «кэп» и «пруд» – «эстани» и указывает на близкое географическое положение пруда Кане – Сен-Назер. (22) Алиса де Монморанси (ум. 25 февраля 1221) – жена Симона IV де Монфора, дочь Бушара V де Монморанси, сестра коннетабля Франции Матье II Великого. Сопровождала своего мужа во время Альбигойского крестового похода, принимала активное участие в завоевании Лангедока французами, участвовала в советах крестоносцев и вербовала подкрепления во Франции. Хронисты того времени писали о ней: «Дама, столь же достойная уважения по своему рождению, как по благочестию и мудрости». Бушар V де Монморанси – сын коннетабля Франции Матье I де Монморанси и Алисы Фиц-Рой, легитимированной внебрачной дочери короля Генриха I Английского. (23) Нарбонский замок – ныне не существующий замок графов Тулузских, был разрушен в XVI веке. Исследования по его поиску велись с 1991 года, и только в 2005 году удалось обнаружить фрагменты фасада и получить представление о монументальности и импозантности крепости, символизирующей могущество графов Тулузских. (24) Взятая Симоном де Монфором в 1216 году Тулуза восстала против французов в 1217 году. (25) Ароматический или туалетный уксус был очень популярен в XVII веке. Его относили к разряду панацей от всех болезней, в том числе и от чумы – бича средневековья. Чтобы уберечься от болезни, дамы и кавалеры носили специальные флакончики с уксусом на поясе. Если болела голова, то виски растирали ароматным составом. Если кто-то лишался сознания, его приводили в чувство чудесным снадобьем. (26) Мурведр – испанский сорт красного винограда позднего периода созревания, произрастающий на юго-востоке Франции, на Средиземноморском побережье, в Испании, на Балеарских островах, в некоторых штатах Северной Америки, на юге Австралии и в Южной Африке. Классический мурведр характеризуется ароматами черных ягод, специй, черного перца, прованских трав, трюфеля и кожи. Вино из этого сорта следует подавать с пряными, насыщенными мясными блюдами. (27) 1 мюид равняется примерно 270 литрам. (28) Этот диалог может показаться странным и ненужным обменном любезностями. Но это не так, все дело в испанской традиции. Я могу предположить, что Атос знал о ней. При получении приглашения в гости было принято отказываться дважды, и принимать приглашение только если собеседник повторит его в третий раз. Если приглашали именно таким образом, значит гостю было оказано большое уважение, почтение или благорасположение. (29) Вионье – сорт винограда для белых вин, пользуется большой популярностью в Лангедоке и Руссильоне. (30) Марк Аврелий Проб – римский император (годы правления 276–282). По мнению историков французская винодельческая культура началась с императора Проба, который снял существовавшие тогда ограничения на разведение винограда за пределами определенных областей Римской империи и повелел выращивать виноград во всей Галлии. (31) Далмация – историческая область на северо-западе Балканского полуострова на территории современных Хорватии и Черногории. (32) Софрегит (по-каталонски, в Испании – софрито) – одна из основ каталонской кухни. Это густой и очень ароматный соус из томатов, лука и чеснока, обжаренных в оливковом масле. «Софрегит» означает «соте». Идеально подходит для жареных мяса и птицы, рыбы, мидий, риса. (33) Сира или Шираз – сорт винограда, используемый для изготовления красных и розовых вин, как тихих, так и крепленых и игристых. (34) Гаррига – в окситанском языке обозначает «пустошь», по аналогии употребляется для обозначения аромата сухих трав, свойственного многим красным средиземноморским винам. (35) Шираз – один из древних городов Персии (современного Ирана). (36) Гренаш – сорт красного винограда. Сортовым винам из Гренаша свойственны ненасыщенный рубиновый цвет, низкая кислотность, высокие содержание алкоголя и интенсивность ароматов малины и клубники с тонкой пряной ноткой белого перца. (37) Королевство Арагон, существовавшее в течение семи столетий (XI–XVIII вв.) на территории северной части современной Испании и Франции. (38) Имеется в виду о. Сардиния. (39) Гийом де Кабестань (1162-1212) – яркий представитель поэзии трубадуров, в основном воспевал любовь. (40) Речь идет о короле Альфонсо II (король Арагона с 1162 г.), прозванного Целомудренным или Трубадуром. (41) Это действительно подлинная биография Гийома де Кабестаня. До наших дней она дошла уже в литературной обработке, но все факты в ней правдивы. В некоторых источниках жену графа Раймона зовут Соремонда.
Кэтти: Luisante , мне нравиться ваша версия откуда у Атоса небольшое поместье в Русильоне. Мне вообще кажется,что Атос, как добрый знакомый гид ведет нас по дорогам Франции 17в, попутно рассказывая о достопримечательностях. Была в Каркассон и в Тулузе. Очень точно граф все описал и рассказал.
stella: Кэтти , зацепку насчет Русийона дал Дюма. Мне кажется, вообще, что Дюма указал Русийон, как отсылку к Монморанси, родственникам Ла Феров.)
Luisante: Кэтти, спасибо)). Я рада, что описания выглядят правдоподобно. Тем более, что автор этого всего своими глазами не видел
Luisante: stella, очень может быть. Я даже в этой главе две отсылки по этому поводу дала)).
stella: Когда Дюма дописывал "Три мушкетера" он в голове не держал, что они будут продолжение писать. Вот и засунул Атоса подальше от всех.))
Luisante: Глава 7. Охота в Орлеане и новости из Берри После возвращения из Руссильона потянулись по-осеннему ленивые дни, однообразный ход которых был прерван двумя событиями, произошедшими почти одновременно в окрестностях Блуа и в Берри. Герцог де Барбье устраивал охоту и, конечно, не мог не воспользоваться полученным от графа согласием, и тот, разумеется, принял приглашение, отметив про себя, что легкой прогулки не будет – охота на кабана отнюдь не являлась праздной забавой. Надо сказать, что еще во время разговора в Лавальере Атоса удивили слова герцога о травле кабана. Дело было в том, что начиная с XII века такая охота становилась все менее популярной, а уже в XV веке знать охотилась преимущественно на оленя, тогда как охота на «черного зверя» (1) стала делом ловчих. В былые же времена благородные рыцари, следуя суждениям римских патрициев, считали кабана благородной дичью, а также наиболее желанной добычей. Этот грозный зверь был чрезвычайно опасным противником, бьющимся до последнего и предпочитающим смерть бегству или отступлению, а значит достойным уважения соперником. Финальная схватка охотника и кабана всегда заканчивалась поединком один на один, лоб в лоб, глаза в глаза, и победа в нем считалась подвигом – редко кто выходил из борьбы, избежав ранения от клыков или острой щетины животного. Что же до охоты на оленя, то к ней относились с безразличием или даже с пренебрежением. Олень считался слабым, пугливым и презренным зверем, который спасается бегством от собак, пока наконец не сдастся и не даст себя убить. Такая охота чести рыцарю не приносила. Да и оленина считалась рыхлым, скверного качества мясом – на столе у знатного господина ее было не найти. Однако усилиями церкви все изменилось, перевернувшись с ног на голову. Кабан был объявлен дьявольским зверем, нечистым и устрашающим, вышедшим из самой бездны ада, чтобы терзать людей и бунтовать против Бога. Олень же наречен символом благочестия и чистоты, плодородия и воскрешения, посредником между небом и землей и даже олицетворением доброго христианина (2). Он был признан королевской дичью (3). Тем не менее охота на кабана не была предана забвению, и страстные охотники, не считаясь с предрассудками церковников, предпочитали именно ее. Атосу доводилось участвовать в охоте на кабана и самому наносить разящий удар, однако, всякий раз его трофеем оказывался сеголеток (4) – юношеской руке было не под силу справиться с матерым зверем, которого всегда брал отец. Графиня де Ла Фер была против подобных забав, но ее супруг был непреклонен. Разве он и его дети не были достойными потомками Ангеррана де Ла Фер, вышедшего из поединка с диким вепрем победителем? Семейное предание гласило, что прадед получил увечье в схватке с кабаном будучи совсем молодым человеком и до конца жизни остался хромым, что не помешало ему стать доблестным воином и достойным слугой и другом короля. От прадеда, страстного любителя холодного оружия, остался хиршфангер (5) – великолепный охотничий меч работы немецкого мастера со слабо загнутым обоюдоострым клинком и посеребренным защитным щитком с богатой насечкой. Таких во Франции не делали. Это оружие было среди тех немногих семейных реликвий, которые перекочевали в Бражелон, после отъезда Атоса в Париж, и все это время сиротливо висело в небольшой оружейной замка. Сам же бывший мушкетер предпочитал соколиную охоту, тихую и спокойную, сравнимую с настоящим искусством, но оттого не менее азартную, чем псовая, когда охотнику приходится до изнеможения гнаться за зверем. О, как они были не похожи в этом с Анной! Она с презрением поминала крестьянскую пословицу, говоря, что «в соколиной охоте прибыли почти что нет». Зато наравне с ним следовала за собачьей сворой, преследовавшей оленя или косулю, и сама словно становилась необузданным хищником, а ее глаза горели диким огнем – сколько же истинного о ней можно было прочесть в них тогда, а он не видел… По иронии судьбы именно на охоте у него открылись глаза. Он снова вспоминал об этом. И разве стоило этому удивляться? Память надежно хранила пережитое, лишая покоя и радости жизни. Порой ему казалось, что часть его души мертва, но другая, другая в последнее время стала бунтовать и сопротивляться, не желая быть погребенной под обломками прошлой жизни. Все чаще и чаще в голове возникал вопрос: почему та, которой больше нет, должна иметь над ним власть? И к этому добавлялось осознание, что и его самого, того, кто едва не стал ее рабом, тоже больше нет. Нет и мушкетера Атоса, спутниками которого стали не проходящая боль и неизбывная печаль. Теперь есть только он, граф де Ла Фер. Только вот тот самый или уже другой? Хороший вопрос, над которым он не задумывался раньше. Выходило, что он не до конца знал и понимал себя нынешнего. Иначе как объяснить то, что он ждал назначенного дня? Когда он понял это, он не поверил сам себе. Ведь первое, что он ощутил, был страх, в который раз уже догнавший его. Нет, он не боялся призраков – он боялся сам себя, того, что может не справиться с собой. Это было привычно, и он давно научился бороться с этим, а вот поднимавшееся в нем желание было новым – он хотел как можно скорее оказаться среди загонщиков дикого вепря, там, в пылу дикой скачки и пройти через это испытание смелости и выносливости для сильных духом мужчин. Откуда взялось это желание? Граф не мог найти объяснение. Быть может, это была жажда деятельности? Или что-то иное? А может быть все было гораздо проще? Это была жизнь, полнокровная и настоящая, с ее устремлениями и желаниями, которая робко стучалась в его мрачный и обездоленный мир, и на зов которой он откликнулся, все еще несмело и неуверенно. Что ж, в таком случае, должно быть, для него не все потеряно. *** Утро в день охоты выдалось пасмурным, и день обещал быть таким же, но было тепло и сухо. Все вокруг было наполнено тишиной, замерев в полном безветрии, и графу даже не верилось, что совсем скоро близлежащий лес и окрестные поля огласятся звуками собачьего лая, топота копыт и охотничьего рога, и все это сольется воедино и закружит его в вихре охотничьего азарта. Во дворе замка герцога де Барбье, где было условлено встретиться, царило оживление: конюхи держали под уздцы лошадей, подгонщики еле удерживали гончих, готовых по первому знаку сорваться за зверем, сам же хозяин отдавал последние распоряжения доезжачему. – Доброе утро, граф! – приветствовал гостя герцог. – Доброе утро, ваша светлость, – Атос легко спрыгнул на землю. – Ну что же, погода сегодня благоволит нам, – Барбье взглянул на небо. – Будет ли также благосклонна прекрасная Артемида (6)? – Думаю, с такими великолепными помощниками, – граф кивнул на гончих, – удача должна быть на нашей стороне. – О, я очень рассчитываю на это, они еще ни разу не подводили меня. – Вы предпочитаете гасконцев (7)? – Да, по примеру нашего доброго короля Генриха (8), – улыбнулся герцог, – а он, как известно, был настоящим знатоком. Я очень доволен ими. – Мне приходилось видеть их в деле – они прекрасно держат след. – Вы правы, граф, у них превосходный нюх, а их упорству и неутомимости можно позавидовать. А что вы скажете про этих двух братцев? Атос обернулся и увидел двух огромных английских мастифов, спокойно лежащих возле ног псаря. – Если бы я не знал, за какой добычей мы отправляемся, я бы решил, что нам предстоит охота на медведя, – ответил он. – Однако если мы встретимся с секачом, эти воины будут просто незаменимы. – Доезжачий уверяет, что следы указывают на одинца (9), так что им найдется работа, – ответил герцог. – Но почему вы назвали их воинами? – Не я, – улыбнулся граф, – этим званием их наградили еще в древние времена. В Римской империи крупнейшие из них участвовали в гладиаторских поединках, а в войне с персами в войске Александра Македонского, как утверждают историки, было несколько тысяч таких собак, каждая из которых была облачена в кольчугу (10). – Откровенно говоря, я не знал об этом, – произнес герцог. – Поистине великие времена и великие люди! И даже собаки! Остается лишь скорбеть о нашем скудном веке. – Увы! Правда, в битве при Азенкуре (11) произошел один похожий случай. – В самом деле? – Вы не слыхали эту историю? – Не приходилось. По-видимому, наше позорное поражение (12) затмило все остальное, – усмехнулся Барбье. – Да, исход сражения не добавил славы ни французской армии, ни ее полководцам (13). – Так что же там случилось? – Королевский рыцарь, некий сэр Пирс Ли участвовал в битве вместе со своим мастифом. Будучи тяжело ранен, он не мог оставаться в строю, а вот его собака продолжала сражаться с французами, не подпуская их к своему хозяину, до самого пришествия английских войск. Король Генрих V (14) был настолько изумлен ее отвагой, что повелел отправить ее на родину и чествовать наравне с другими отличившимися солдатами (15). – Поразительно! Что ж, в таком случае, остается лишь признать, что англичане справедливо заслужили эту победу. – Безусловно, и преподали нам хороший урок. Герцог взглянул на часы. – Уже почти без четверти девять, а между тем, мы не можем трогаться, – произнес он. – Прошу простить меня, граф, я не успел сообщить вам, что к нам присоединится маркиз де Лавальер. Он давеча был у меня, и я не мог отказать ему. Надеюсь, вы не имеете ничего против его компании? – Разумеется, нет, герцог. Вы вольны приглашать кого считаете нужным, а я всего лишь ваш гость. – Прекрасно. Знаете, я готов побиться об заклад, что Лавальеру уже успела наскучить семейная жизнь, и он ищет любой предлог, лишь бы улизнуть из дома. – Скоро же, – Атос не мог скрыть усмешки. – Чего же вы хотите? – улыбнулся Барбье, разводя раками. – Женитьба – дело серьезное. Я всегда говорил, что, выбирая супругу, нужно иметь к ней хотя бы дружеское расположение, а если и это невозможно, то исполнив супружеский долг и получив наследника, сразу заключить с ней перемирие, предоставив свободу и ей, и себе. У маркиза, насколько я могу судить, определенно не сложилось с первым, а вот что касается второго, то время покажет. Г-жа де Лавальер не обладает покладистым нравом, а это значительно усложняет положение нашего соседа. Атос молчал. Герцог взглянул на него: – Вы, должно быть, не согласны со мной, граф? – Отчего же? Ваши советы и вправду хороши, но жизнь иной раз гораздо сложнее, чем кажется. – Это только кажется нам, я убежден в этом. Мы сами многому придаем слишком большое значение, не видя и не ища простых решений, а они могли бы облегчить наш жизненный путь и принести мир и даже счастье и радость, если хотите. – Вы говорите так, что я склонен поверить, хотя еще недавно сказал бы, что твердо уверен в обратном. – Ну вот видите! Поверьте, жизненный опыт кое-что значит, и не поймите меня превратно, если вам представится случай, воспользуйтесь моей теорией. – Не думаю, что у меня будет возможность прибегнуть к ней, – улыбнулся Атос, – но тем не менее благодарю вас, герцог. В этот момент послышался конский топот, и в ворота въехал Лавальер. – Доброе утро, господа, – произнес запыхавшийся маркиз. – Прошу извинить меня, что заставил вас ждать. Г-же де Лавальер неожиданно сделалось дурно, и я никак не мог оставить ее одну, пришлось задержаться. – О, в таком случае вам не за что извиняться, маркиз, – ответил герцог. – Надеюсь, с вашей супругой все в порядке? – Да, – отчего-то тяжко вздохнул Лавальер. – Эти женские штучки, обмороки и все такое… Я не разбираюсь в этом, но, кажется, ничего серьезного. К тому же, я подозреваю, что она просто-напросто притворялась. – Притворялась? – герцог удивленно поднял брови. – Но это какая-то нелепица. Думаю, вы ошибаетесь, маркиз. – Увы, – Лавальер снова вздохнул. – Я почти уверен, что г-жа маркиза ломала комедию. Понимаете, какая вещь, чуть не каждый день я вынужден выслушивать упреки в том, что моей дражайшей супруге скучно. Будто я могу с этим что-то поделать! Не далее как третьего дня она рассуждала о том, что мужчины всегда думают только о себе и о собственных развлечениях, а женщинам остается их незавидный удел быть подвластными прихотям и желаниям мужа. И что же? Сегодня утром моя жена внезапно занемогла. Я убежден, она имела намерение удержать таким образом меня дома. По всей вероятности, она полагает, что мной можно крутить, как ей заблагорассудится. Но, как видите, ее уловка не удалась, и я перед вами. – О, маркиз, вы несправедливы, – Барбье широко улыбнулся. – Определенно несправедливы. Ну, рассудите-ка, хорошенько. Ваша супруга просто желает вашего внимания. Разве это может докучать? Поверьте, многие были бы счастливы оказаться на вашем месте. – Ах, нет, ваше светлость, разве в этом счастье? – Лавальер заметно сник. – И в этом тоже, дорогой мой, – герцог положил руку на плечо соседа. – К тому же супруги имеют друг перед другом некие обязанности, и одна из них дарить радость общения. Будьте же чуть снисходительнее к вашей жене, и уверяю вас, все разрешиться само собой и к взаимному удовольствию. – Может быть, может быть, – недовольно пробормотал маркиз. – Вы часто оказываетесь правы, герцог. – Друг мой, я вовсе не настаиваю, чтобы вы следовали моим советам, – мягко произнес Барбье. – Я лишь хотел поделиться с вами своими наблюдениями, и буду рад, если они окажутся вам полезны. – Благодарю вас, ваша светлость, – Лавальер вздохнул еще раз. – Не за что, не за что, – улыбнулся герцог. – Ну а теперь, давайте-ка отправляться, господа. Мы и так изрядно задержались, а я своими нравоучениями, должно быть, успел утомить господина графа. Атос, молчавший все это время и вполуха слушавший беседу герцога и маркиза, наблюдая за собаками, обернулся: – Все в порядке, ваша светлость, не стоит беспокоиться. – И все же, это было невежливо с моей стороны, – герцог слегка поклонился и продолжил: – Что ж, у нас как будто все готово: собаки, оружие. Оружие при вас, господа? – Разумеется, ваша светлость, – Атос уже был на коне. – Как, граф? Вы едете только с этим? – воскликнул Лавальер, указывая на притороченный к седлу соседа хиршфангер. – Да, – просто ответил бывший мушкетер. – Но это же кабаний меч, не так ли? – маркиз, напрочь позабыв о своих семейных неурядицах, с интересом рассматривал редкое оружие. – Вы правы, маркиз, это хиршфангер – охотничий или олений нож, если перевести с немецкого. – Да-да, я, кажется, слышал такое название, – пробормотал Лавальер. – Но неужели вы считаете, что этого достаточно? – Вполне, – улыбнулся Атос. – О, я бы никогда не решился на подобное. Иметь при себе только холодное оружие! Это же чистое безумие! – В самом деле? Вы полагаете, что ваша аркебуза (16) будет полезнее? – Конечно! Как же иначе? – И вы можете поручиться, что ваш выстрел будет точен? – Я недурно стреляю, – вскинулся маркиз. – Я вовсе не об этом, – спокойно произнес граф. – Я хочу сказать, что удар ножом или кинжалом всегда надежнее, чем выстрел, даже когда собаки держат дичь (17). – Какая разница? Не понимаю… – Какая? – Атос, начавший подозревать неладное, удивленно глянул на маркиза. – Вы легко можете убить собаку или того хуже – промажете и окажетесь нос к носу с раненым кабаном. – В таком случае я выстрелю еще раз. – Вы можете не успеть, и скорее всего так и будет, и тогда вам придется спасаться бегством или лезть на дерево, если рядом не окажется никого, кто бы смог вам помочь. Лавальер озадаченно смотрел на графа. – Но не так давно мне посчастливилось подстрелить молодую косулю, – произнес он. – Вам повезло, – улыбнулся Атос. – Наверняка несчастное животное уже выбилось из сил, и ему просто некуда было деваться от загонщиков. Не так ли? – Да, вы угадали, граф, – смущенно проговорил маркиз. – Это было легко. – Но кабан не таков. Он очень крепок на ранения, и даже с пулей в брюхе способен пробежать несколько лье, так что лучше не испытывать судьбу и не стрелять даже по стоячему зверю. – Так что же делать? Выходит, ружья бесполезны? – Лавальер был явно обескуражен. – Ну почему же? – раздался голос герцога де Барбье. – Вы всегда сможете прийти на помощь, всадив пулю в уже раненого вепря, если его трудно будет одолеть. Эти звери чертовски сильны, и иной раз и двух человек с собаками бывает мало. Не так ли, граф? – Совершенно верно, – кивнул Атос. – Ваша аркебуза, маркиз, нам может пригодиться. – Ну что же, – проговорил Лавальер, – если так, дело другое, а то я уж было подумал, что мне придется наблюдать со стороны. – Ну, господа, кажется, обо всем договорились, трогаемся! И удачи нам всем! – герцог сделал знак своим людям, дал шпоры коню и первым выехал за ворота. Уже на дороге, увидев, что маркиз немного отстал от них, Барбье подъехал ближе к Атосу: – Полагаю, граф, нам стоит присмотреть за нашим соседом. – Признаться, герцог, я сам подумал об этом же, – отозвался бывший мушкетер. Ехать было недалеко – до ближайшей дубовой рощи, где по словам доезжачего кабан облюбовал себе пристанище, на что явно указывали следы – взрытая рылом земля в поисках корней и червяков. Добравшись до места, спустили ищейку, и она через короткое время взяла след, приведя охотников прямиком к логову вепря, устроенному между вывороченных дубов. Ждать пришлось недолго. Кабан, учуяв чужаков, выскочил из своего укрытия и ринулся на собаку, ударом клыка едва не распоров ей брюхо. Та завизжала и отскочила в сторону. Огромный секач застыл на мгновенье, выпучил глаза и, громко фыркнув, резко сорвался с места. Самое время было бросать гончих. Псари отпустили собак, и гасконцы, почувствовав свободу, с громким лаем бросились вдогонку. Им предстояло выгнать вепря из рощи, и когда это произойдет, должна была начаться настоящая охота, открывающаяся погоней за зверем – бешеной скачкой, не знающей никаких препятствий. Вокруг стоял невообразимый шум, все смешалось: собачий лай, топот лошадиных и кабаньих копыт, возгласы охотников. Казалось, что это какая-то сумасшедшая неуправляемая карусель, однако, это было обманчиво – все было подчинено строгому регламенту, где каждый знал свое место. Трое охотников, не обращая внимания на хлещущие по рукам и лицу ветки, поваленные деревья и встречающиеся канавы, неотступно следовали за сворой, преследовавшей добычу. Собаки уверенно гнали зверя, пока наконец не показался край леса. Кабан, вынужденный покинуть пределы своей вотчины, не сбавляя скорости выбежал из рощи, и понесся по полю. Теперь всем участвовавшим, и людям, и животным, предстояло только держаться. Гончие знали свое дело, гоня вепря в заранее определенное место, но дикий зверь был очень силен и отнюдь не глуп, и невозможно было предположить, как долго он сможет уходить от погони – бывали случаи, когда охотникам приходилось скакать за ним добрых пятнадцать лье (18). Граф, чуть опередив своих компаньонов, мчался галопом за собачьей сворой, чувствуя, что все больше и больше начинает входить в раж. Единственное, что его сейчас интересовало, это мелькавший впереди кабан. Атос видел в нем своего соперника, поединщика, и это было что-то на уровне инстинктов, все его существо было во власти чувств и эмоций, а в голове не было ни единой мысли. Почти. Сквозь захвативший его азарт пробивалось: «Странно… Странно…». Оно возникало и тут же ускользало, едва зацепившись за край сознания, но этого хватило, чтобы понять. Отправляясь на охоту, он был почти уверен, что воспоминания и образы из того ужасного дня непременно возникнут, и был готов к этому. А тут – ничего. Так что же здесь было странного? Или он ожидал увидеть скачущую рука об руку с ним Анну? Может быть, еще и с петлей на шее? Нет, ничего из этого было невозможно. Невозможно! Все осталось там, в далеком прошлом и в его кошмарах… Он так и не избавился от них до конца. Но здесь и сейчас, в этой жизни всему пережитому больше не было места. Атос поймал себя на том, что улыбается. Чему? Должно быть, свободе. Пусть даже она окажется короткой, сиюминутной, но зато такой упоительной. Тем временем кабан неутомимо бежал вперед, и его преследователям ничего не оставалось, кроме как нестись во весь опор вслед за ним. Погоня продолжалась уже около часа, когда показалась кромка леса, на поляне которого рассчитывали взять кабана. Гончие, уже висевшие на хвосте у секача, погнали его по дороге вдоль леса. Кабан, будто почуявший скорый исход сражения за собственную жизнь, удвоил силы и побежал быстрее. Не прошло и двух минут, как собаки с ним во главе скрылись за поворотом, и охотники могли слышать теперь только приглушенный шум погони. Это означало, что зверь вошел в лес. Все шло по плану. Проскакав дальше, охотники увидели тропу, уходящую в лесные заросли, свернули туда, и преодолев короткое расстояние, оказались на небольшой поляне, где их взору предстало впечатляющее зрелище: собаки прижали ощетинившегося, фыркавшего кабана к непроходимым зарослям бузины. Деваться ему было некуда, но и сдаваться без боя он не собирался, каждый раз одним могучим движением сбрасывая с себя бросавшихся на него собак. – Черт возьми! – воскликнул Барбье. – Так просто его не возьмешь! – Они не удержат его, или он их всех покалечит, – Атос приподнялся в стременах. – Да-да, вы правы, – герцог махнул рукой, и подгонщики спустили еще одну свору. Теперь перед глазами охотников мелькал огромный пестрый клубок, ревущий и визжащий. – Боже мой, господа, этот зверь не подпустит никого… – маркиз де Лавальер был белее своего кружевного воротника. – Терпение, сударь, терпение, – герцог обернулся к соседу. – Нет, нет, это ведь будет самоубийство. Настоящее самоубийство! – едва владея собой прошептал маркиз. Раздался щелчок, и Атос, повернувшись на звук, увидел, что Лавальер отстегнул аркебузу от седельного крючка. – Оставьте, маркиз, – граф поднял руку в предостерегающем жесте. – Вы все погубите. Лавальер нервно взглянул на соседа и нерешительно вернул оружие на место, однако, руку с ложа ружья (19) не убрал. Между тем схватка продолжалась. Собаки не давали кабану передышки, но его выносливость и сила были велики. Нужно было спускать мастифов. И в этот момент, когда герцог отдал приказ, случилось то, что случается довольно часто, но когда это произойдет, не может предсказать никто, даже самый опытный охотник – кабан стремительно обернулся вокруг своей оси, разбрасывая собак, вырвался из круга и побежал по тропе. И тут вдруг раздался выстрел. Атос и герцог увидели, что конь Лавальера дернулся и, резко отскочив в сторону, сбросил всадника. Маркиз лежал на тропе, и прямо на него мчался раненый вепрь. Из пробитого калгана (20) секача текла кровь, но для него это было все равно, что укус вши. Ранение лишь еще больше разъярило зверя, на пути которого к тому же оказалось препятствие. Кабан, приостановился, мотнул головой и ударил клыком Лавальера (21). Маркиз закричал и откатился в сторону. Кабан готовился к новой атаке, и в это время послышался бешеный лай собак. Все произошло в какие-то мгновенья. Мастифы набросились на вепря, вцепившись ему в голову мертвой хваткой, и начали яростно трепать. Кабан завизжал от боли, пытаясь вырваться, однако, собаки продолжали его удерживать, не давая возможности вывернуться и даже сдвинуться с места (22). А Атос уже стоял на земле в каких-то двух футах (23) от схватки, сжимая в руке хиршфангер. Нужно было действовать. Сейчас. Или будет поздно. Граф положил нож на предплечье и обошел кабана сзади. Собаки надежно держали зверя. Атос подался вперед и зажал между коленей круп вепря, одновременно крепко ухватив его левой рукой за корень уха. Получилось! Теперь надо было бить. Блеснуло длинное лезвие, и граф ударил в правый бок секача – точно под лопатку. Удар достиг цели – Атос понял это сразу. Кабан сильно дернулся в последней отчаянной попытке освободиться, едва не сбросив с себя «седока» и собак. Крепко сжав рукоять ножа, граф надавил сильнее, наваливаясь всем весом на зверя, чтобы у того подломились колени. Кабан начал оседать на землю. Рванувшись еще пару раз, он наконец затих, распластавшись на животе (24). Все было кончено. Поляна огласилась возгласами, Атос поднял голову и увидел лежащего неподалеку Лавальера и спрыгнувшего с лошади герцога, который направлялся в их сторону. Встав с колен, граф выдернув нож и вместе с Барбье подошел к маркизу. Тот лежал лицом вниз, прижимая к боку руку. Его камзол был в крови. – Маркиз, вы слышите меня? – бывший мушкетер опустился рядом. Лавальер что-то невнятно простонал. Граф отвел его руку и, осторожно перевернув соседа, распахнул полы камзолы. Пропитанная кровью рубашка, конечно, тоже была порвана, а под ней зияла рваная рана, но неглубокая. Должно было быть очень неприятно, очень больно, но опасности скорее всего не было. Клык прошел почти вскользь, однако, судя по расплывавшемуся рядом багровому пятну, могли быть сломаны ребра. – Боже мой, граф, если бы не ваша реакция, неизвестно, чем бы все закончилось, – тихо произнес герцог. – Зачем же ему понадобилось стрелять…? – Должно быть, от неожиданности или от испуга. – Наверное, наверное… – прошептал Барбье. – Но как же я мог не заметить, когда он зажег фитиль? – пробормотал Атос. – Немудрено в этакой-то суете. Не вздумайте еще считать себя виноватым, граф. Атос ничего не ответил, и герцог продолжил: – Надо бы маркиза домой и поскорее. – Да-да. У вас не найдется чем перевязать? Много крови. – Конечно-конечно, – герцог подозвал доезжачего, который сразу же явился с седельной сумкой. Барбье приподнял Лавальера, и Атос, взяв кусок чистой ткани, уверенными движениями начал делать перевязку. Маркиз, до этого момента не подававший особых признаков жизни, скривился, охнул и распахнул глаза. – Что…? Что со мной? – еле слышно проговорил он. – С вами все в порядке, маркиз, – голос графа звучал спокойно и уверенно. – Скоро вы будете дома, вас осмотрит лекарь, но я уверен, что в этом нет большой необходимости. Однако даже если я ошибаюсь, вы будете следовать советам врача и вскоре поправитесь. Маркиз медленно поднял руку. – Кровь… – одними губами прошептал он. – Пустяки, – отозвался Атос. – Разве вам прежде не приходилось получать ранения? – Как…? – еле слышно простонал Лавальер. – Как пустяки…? Меня чуть не убил кабан… – Но вы живы. Чего нельзя сказать о вашем обидчике. Ему повезло гораздо меньше, – граф кивнул в сторону огромной туши. – Так его все-таки убили… – прохрипел маркиз. – Негодяй, какой негодяй… – Да, и мы все должны быть благодарны за это графу, – подал голос герцог. – О, граф… Я ваш должник, теперь я ваш должник… на всю жизнь… – Оставьте, маркиз, – ответил Атос, затягивая узел повязки. – В любом случае его ждала эта участь. Лавальер поморщился: – Спасибо, граф. Так вы уверены, что я буду жить? Атос еле удержался, чтобы не рассмеяться: – Абсолютно. Нас с герцогом еще переживете. Давайте, я помогу вам подняться. Сможете сесть на лошадь? – Я не знаю…, я попробую, – голос маркиза звучал обиженно. Раненого подсадили в седло, и вся компания отправилась в Лавальер. Путь предстоял недальний, но ехать пришлось в два раза дольше, всю дорогу слушая стоны и причитания маркиза. Графа и герцога нельзя было обвинить в отсутствии сочувствия к пострадавшему, но для первого, как для бывшего военного, такое поведение выглядело странно, а второй, хоть и питал дружеские чувства к соседу, считал его неприличным. Однако когда они прибыли на место и переступили порог замка, маркиз как-то сразу затих, а лицо его, несмотря на гримасу страдания, приобрело выражение некоей кротости.
Luisante: Г-жа де Лавальер, в противоположность своему мужу, показала себя с наилучшей стороны, проявив мужество и сдержанность, обычно не свойственные женщинам в подобных случаях. Увидев супруга, которого вели под руки герцог де Барбье и граф де Ла Фер, она побледнела и поспешно вскочила с места: – Боже мой! Что произошло? – О, сударыня, вам не следует волноваться, – ответил герцог. – Маркиза поранил кабан. Но уверяю, вас, здесь нет ничего серьезного. Маркиза позвонила в колокольчик, и приблизившись к мужу, произнесла: – Господи, сударь, надеюсь, ваша рана в самом деле не опасна. Я пошлю за лекарем, а пока Пьер поможет вам подняться в комнату и лечь в кровать. Я скоро приду к вам. Маркиз лишь кивнул, всем видом выражая смирение со своей участью, и, опираясь на слугу, направился к себе. – Ваша светлость, – произнесла г-жа де Лавальер, когда они удалились, – вы действительно полагаете, что с маркизом все будет в порядке? – Я убежден в этом. Да и господин граф точно такого же мнения, а ему без сомнения можно доверять – он как человек военный знает толк в ранах. – Вы немного успокоили меня, герцог. Скажите, а как же это могло случиться? – Такое нередко бывает, – ответил Барбье. – Просто собаки не смогли удержать кабана, он вырвался, и как на грех ваш супруг оказался у него на пути. Впрочем, думаю, маркиз сам вам все расскажет. Я же могу сказать только, все могло бы обернуться хуже, если бы не господин граф – это он убил кабана. – О, граф, – маркиза прижала руку в груди. – Так значит мой муж обязан вам жизнью? Я, право, не знаю, как благодарить вас. Примите мою искреннюю признательность. – Не стоит, сударыня, – Атос слегка поклонился. – Главное, что все обошлось, и я надеюсь, что маркиз вскоре поправиться. – Господа, при других обстоятельствах я бы непременно пригласила вас отобедать, но полагаю, что сейчас состояние г-на де Лавальера требует моего внимания. Прошу извинить меня. – Разумеется, сударыня, – ответил герцог. – Вы должны сейчас быть рядом с вашим мужем. Передавайте ему наши пожелания скорейшего выздоровления. Я на днях заеду к вам проведать маркиза. – Благодарю вас, господа, – маркиза присела в поклоне и поспешила к супругу. Выехав за ворота, герцог остановился. – Ну теперь, думаю, наш сосед в надежных руках. А вас, дорогой граф, ждет ваш трофей, – герцог с улыбкой кивнул на тушу кабана, лежащую на земле. – Что вы, герцог, это совершенно лишнее, – попытался протестовать Атос. – Нет-нет, такой блестящий удар должен быть вознагражден. Поверьте мне, я кое-что видел на своем веку, – произнес Барбье и, видя, что его слова не убедили собеседника, добавил: – Я не приму отказа, граф. Или вы хотите, чтобы меня посчитали бесчестным человеком? – О, герцог, кто же может упрекнуть вас в этом? Однако если вы в самом деле настаиваете, мне не остается ничего иного, как принять трофей, – улыбнулся бывший мушкетер. – Именно настаиваю граф. Это будет правильно. И я хочу поблагодарить вас за компанию и за удовольствие, которое я получил, хоть оно и было омрачено несчастным случаем. – Взаимно, герцог, – Атос поклонился. – Я был рад охотиться рядом с вами. Попрощавшись, оба дворянина направились домой. Огромная туша кабана произвела на обитателей Бражелона должное впечатление, вызвав восхищенные возгласы у всех без исключения, разве что Гримо был по обыкновению молчалив, но его взгляд выражал чувства не хуже самых восторженных слов. А кухарка Марион, как это часто бывало, оказалась ближе всех к истине. – Ай да господин граф! Этакого зверя одолеть! Небось не чета нашему соседу – этому хлюпику маркизу, – высказалась она. По прошествии двух недель со дня охоты от Лавальера не было ни слуху, ни духу, что вполне устраивало Атоса. Однако же время от времени голос совести давал о себе знать: по-хорошему соседа надо было бы навестить. Делать этого совершенно не хотелось, но будучи человеком порядочным, граф подумывал нанести визит маркизу, но день за днем откладывал. В конце концов такая тактика дала свои плоды. Случайно встретив в Блуа герцога де Барбье, он узнал, что маркиз идет на поправку, однако, безвылазно сидит дома и никого не принимает. Герцог не без оснований полагал, что Лавальеру попросту стыдно, и он не желает лишних разговоров, а уж тем более, чтобы кто-то разнес по соседям байку о случае на охоте. Это известие было как нельзя кстати. Таким образом поездка к соседу отменялась сама собой, а разного рода приличия и правила хорошего тона не были нарушены. Атос с чистой совестью остался дома. *** Незадолго до Рождества Атос, сидя в кабинете и разбирая бумаги, первым делом вскрыл письмо, пришедшее из Пеллетье. Филипп писал, что Кэтрин в конце октября благополучно родила девочку, однако, роды шли тяжело, и маркиза еще была слаба. Это была действительно великолепная новость: супруги Пеллетье слишком долго ждали и наконец были вознаграждены. Атос грустно улыбнулся. Внутри шевельнулось неприятное чувство. Нет, он никогда не грешил завистью, это было другое – сожаление. Сожаление от том, что он в самом начале своей недолгой семейной жизни хотел, когда у него родится ребенок, объявить об этом всему миру. Чтобы весь мир знал об этом и делил вместе с ним радость. Не случилось. А еще граф точно знал, что он сделает после. Атос вздохнул и откинулся на спинку кресла. Затем встал и подошел к стоящему за спиной шкафу. Открыв резную дверцу, он вытащил небольшую шкатулку розового дерева, инкрустированную золотом, и, чуть помедлив, открыл крышку. В свете свечей блеснули ярко-синие огоньки. На бархатной подушке лежало ожерелье изумительной ювелирной работы. Девять чистейших сапфиров в обрамлении из алмазов – по числу месяцев, в течение которых мать носит под сердцем дитя. Атос медленно протянул руку и, едва касаясь, провел пальцами по камням. Это украшение отец подарил его матери после рождения первенца – Анри. Потом оно должно было перейти к старшему брату, а в итоге оказалось у него. И он хотел, точно как отец, одарить им свою жену. Какое счастье, что у него хватило ума не сделать этого раньше. Возможно, его остановило то, что ожерелье, несмотря на изящество, получилось довольно громоздким, и не вполне подходило для юной девушки. Возможно. А, быть может, так угодно было Провидению. Теперь у этой реликвии была незавидная судьба – навсегда оставаться запертой в ларце. Или все же…? Если Рауль женится? Почему если? Когда Рауль женится. Атос передернул плечами. Эта простая мысль заставила как-то сжаться сердце. Быть не может! Неужели он боится? Нет, вздор! Сын еще так мал, чего же он может сейчас опасаться? А когда придет время… Когда придет время, он найдет способ уберечь сына… От чего? От боли, от разочарований? Не нужно себя обманывать – от этого нет средства. Но так или иначе, он найдет способ, попытается, если это будет в его силах. Еще раз взглянув на украшение, граф закрыл шкатулку и, поставив ее на место, вернулся за стол к недочитанному письму. Далее маркиз де Пеллетье писал, что если с помощью Божией, все будет благополучно, в мае он намерен крестить дочь и ближе к дате он сообщит об этом другу. Это означало, что весной Атос снова будет в Берри, повидается с Филиппом, навестит свой старый дом. А пока эта зима принадлежит ему, им с Раулем. Это ли не счастье?
Luisante: Ссылки к главе 7. (1) Согласно «Книге о короле Модусе и королеве Рацио» – самому старому трактату об охоте на французском языке начала XIV века, дошедшему до нашего времени, к «пяти черным зверям» относятся кабан, свинья, волк, лиса и выдра, также перечисляются «пять красных зверей»: олень, оленек, лань, косуля и заяц. «Черные звери» считались менее благородными, чем «красные». (2) Церковь всегда была враждебно настроена по отношению к охоте как таковой, все попытки борьбы с ней не увенчались успехом, и охота на оленя в этом случае представлялась наименьшим злом. Она не такая дикая, как охота на кабана или на медведя, все еще практиковавшаяся в Пиренеях в XIV-XV веках. Она не заканчивается кровавым поединком человека со зверем, на ней погибает меньше людей и собак, она менее разорительна для урожаев, производит меньше звериного воя и вони. Хотя она не такая спокойная, как птичья охота, однако, преследование оленя не вводит охотника в состояние, близкое трансу или бешенству, в которое его может погрузить схватка с кабаном или медведем. Одним словом, охота на оленя более цивилизованна и лучше поддается контролю. К тому же немаловажную роль сыграло то, что в кабаньей охоте чаще гибли отнюдь не простолюдины, а знать, т.е. опора римско-католической церкви. Кроме того, на кабана, равно как и на медведя, охотились пешим порядком, обычно с рогатиной в руках, и, таким образом, знатный господин и простолюдин ничем не отличались друг от друга и могли проявлять равную силу и доблесть. Стерпеть такое «равенство» было невозможно. Охота же на оленя позволяла этого избежать. Охотиться на оленя загоном можно было только с коня – это было доступно только сеньорам, леса же были объявлены заповедным местом для охоты дворянства. Начиная с XIII века в теологических суммах (трактатах) и бестиариях кабану приписывались почти все грехи и пороки, а уже в конце Средневековья, когда сложилась система семи грехов, противопоставленных семи добродетелям, кабан оказался единственным из всех животных, кто удостоился чести стать символом шести из семи смертных грехов: гордыни, похоти, гнева, чревоугодия, зависти и праздности. Ему не приписывалась только алчность. Олень представляется животным Христа, так пишет автор труда «Книга о короле Модусе и королеве Рацио» – нормандский аристократ Генрих де Феррьер, говоря, что десять ответвлений рогов оленя являют собой десять заповедей. (3) Гастон Феб, граф де Фуа в своей книге «Книга об охоте», составленной в 1387-1389 гг., выстраивая иерархию различных видов охоты, во главе ставит охоту на оленя. (4) Сеголеток – молодой кабан, родившийся менее года назад, весом примерно 25 кг. Во время охоты, не зафиксированный собаками, он так атакует человека, что сбивает с ног, и в этом случае никто ничего не успевает сделать. (5) Хиршфангер – охотничий меч для добивания зверя или самообороны, был распространен среди немецкой знати в середине XV века. До этого периода это был скорее статусный предмет и являлся частью охотничьего костюма. Изначально размер клинка хиршфангера достигал 85 см и имел довольно длинную рукоять, чтобы брать оружие двумя руками. Однако к началу XVI века охотничий меч претерпел серьезные изменения. Клинок стал короче, прямой или слабо изогнутый обоюдоострый, длина уменьшилась до 40-70 см. Хиршфангер стал обязательным предметом униформы германских охотников и лесничих. Будучи на охоте, егерь наносил смертельный удар раненому зверю. На вооружении немецких егерей это оружие оставалось до 19З4 года. Немецкое слово «hirschfänger» состоит из двух частей «hirsch» – олень, «fänger» – ловец, нож ловца оленей. То есть это было холодное оружие охотников на крупную дичь. (6) Артемида – богиня охоты в греческой мифологии. (7) Речь идет о больших голубых гасконских гончих. Родиной этой породы является Франция, провинция Гасконь. История происхождения этой собаки противоречива, но специалисты сходятся на том, что она стала предком многих других охотничьих пород. Самая яркая черта внешности всех голубых гасконцев – это особенный окрас шерсти, из-за которого они и получили свое название. Почти все тело покрыто толстым черным и белым волосом, сочетание которых и создает эффект голубизны. Сегодня порода считается достаточно редкой, хотя и распространена во всем мире. (8) Известно, что французский король Генрих IV имел большую свору голубых гасконцев для охоты на волков, кабанов и даже медведей. (9) Одинец – взрослый матерый кабан (секач или вепрь). (10) Исторически подтвержденные факты. В Римской империи даже была введена особая должность – закупщик собак у бриттов. Речь идет о предках современных мастифов, которые попали на Британские острова с кельтами в VI-III вв. до нашей эры. (11) Битва при Азенкуре – крупное сражение, состоявшееся 25 октября 1415 года между французскими и английскими войсками близ местечка Азенкур в Северной Франции по время Столетней войны. Столетняя война – серия военных конфликтов между Королевством Англия и её союзниками, с одной стороны, и Королевством Франция и её союзниками, с другой, длившихся примерно с 1337 года по 1453 год. Поводом к этим конфликтам являлись притязания на французский престол английской королевской династии Плантагенетов, стремящейся вернуть территории на континенте, ранее принадлежавшие английским королям. Несмотря на сокрушительные победы в начальных этапах, Англия так и не смогла добиться своей цели, а в результате войны на континенте у неё остался лишь порт Кале, который она удерживала до 1558 года. (12) Французская армия, имевшая колоссальное численное превосходство, потерпела сокрушительное поражение. Французы были тактически переиграны англичанами, которые использовали многочисленных стрелков, вооруженных длинными луками, в сочетании с отрядами тяжеловооруженных воинов. (13) По данным английского историка Альфреда Берна, у французов погибло 90 представителей высшей знати и 1560 обычных рыцарей, о числе погибших простых воинов ничего не известно (вероятно, в 2-3 раза больше). Как бы то ни было, французы понесли огромные потери в сражении. В битве погибли 3 герцога, по меньшей мере 8 графов, один виконт и архиепископ, не говоря уже о десятках погибших представителей более мелкой французской знати. Франция потеряла значительное число высших представителей военного командования: погибли коннетабль, адмирал, командир арбалетчиков, маршальский прево, бальи девяти крупнейших северных французских городов. Количество пленных оценивается в 700-2200 человек, среди которых герцог Орлеанский. Почти все пленные были представителями именитой знати, так как все менее знатные пленники были уничтожены англичанами. (14) Генрих V (1386-1422) – король Англии из династии Ланкастеров, один из величайших полководцев Столетней войны. (15) Это действительно исторический факт. На родине в Англии эта собака (сука) стала родоначальницей известной в XVIII-XIX вв. линии английских мастифов «Лайм Холл» (по названию имения сэра Ли). (16) Аркебуза - гладкоствольное фитильное ружьё. (17) Атос имеет в виду, что чтобы выстрел достиг своей цели попасть нужно точно в голову, в шею или под лопатку (т.е. в сердце). При любых других ранениях кабан очень опасен и может запросто смести охотника. С современным оружием таких проблем почти нет, точность выстрела высокая, но в XVII веке дело обстояло иначе. (18) 15 лье – более 60 км. (19) Ложа ружья – то же, что и приклад. (20) Калган – своеобразный подкожный панцирь из жироподобной ткани, облегающий нижнюю часть шеи и грудную клетку кабана. Пробить его очень сложно, он способен выдержать удар клыка соперника во время боя за самку. Пуля может пробить защиту, но наносит минимальный урон. (21) Дело в том, что ни при каких обстоятельствах нельзя оказываться на тропе. Современные охотники, стоящие на номерах и готовящиеся к выстрелу, всегда стоят сбоку. Кабан предпочитает прямой путь, где нет никаких препятствий, и даже если он ранен, он убегает, но не нападает. Если же пути отхода перекрыты, итогом всегда будет нападение, что тут и случилось, но у маркиза не было выбора. (22) Реакция кабана естественна. После хватки за голову собака начинает яростно трепать кабана, который сильно визжит от боли. Это происходит потому, что у свиней, в том числе у диких, низкий болевой порог и сильнейший страх, когда они оказываются практически обездвижены. Это приводит к тому, что животное через 2-3 минуты начинает опорожняться, прекращает активное сопротивление и просто стоит на четырёх ногах и визжит, а собака продолжает держать хватку и трепать, давая возможность охотнику убить добычу. (23) 2 фута – около 50 см. (24) Это действительно реальная техника охоты на кабана с ножом (больше 20 см в длину). Таким способом можно резать не только раненых дикий свиней, но и здоровых, при условии, что зверь обездвижен собаками.
stella: Luisante , мне понравилось ощущение свободы от прошлого, которое пробуждается в душе у графа. Очень тонкий и деликатный момент. У нас с вами одни источники по охоте, но мне показалось излишним перечислять в кратком разговоре с королем все эти тонкости и ссылки. Как чувствовала, что кто-то этим займется.))))
Черубина де Габрияк: stella пишет: Luisante , мне понравилось ощущение свободы от прошлого, которое пробуждается в душе у графа. Очень тонкий и деликатный момент. Мне тоже этот момент понравился. То, что он будет на высоте в поединке со зверем, я не сомневалась.
Лея: Stella пишет: Luisante , мне понравилось ощущение свободы от прошлого, которое пробуждается в душе у графа. Очень тонкий и деликатный момент. ППКС! Мне вообще очень понравился весь фрагмент, отражающий тончайшие нюансы переживаний героя. А какой портрет Анны! Хищничество, алчность, погоня за острыми ощущениями.... Luisante пишет: Сам же бывший мушкетер предпочитал соколиную охоту, тихую и спокойную, сравнимую с настоящим искусством, но оттого не менее азартную, чем псовая, когда охотнику приходится до изнеможения гнаться за зверем. О, как они были не похожи в этом с Анной! Она с презрением поминала крестьянскую пословицу, говоря, что «в соколиной охоте прибыли почти что нет». Зато наравне с ним следовала за собачьей сворой, преследовавшей оленя или косулю, и сама словно становилась необузданным хищником, а ее глаза горели диким огнем – сколько же истинного о ней можно было прочесть в них тогда, а он не видел… По иронии судьбы именно на охоте у него открылись глаза. Он снова вспоминал об этом. И разве стоило этому удивляться? Память надежно хранила пережитое, лишая покоя и радости жизни. Порой ему казалось, что часть его души мертва, но другая, другая в последнее время стала бунтовать и сопротивляться, не желая быть погребенной под обломками прошлой жизни. Все чаще и чаще в голове возникал вопрос: почему та, которой больше нет, должна иметь над ним власть? И к этому добавлялось осознание, что и его самого, того, кто едва не стал ее рабом, тоже больше нет. Нет и мушкетера Атоса, спутниками которого стали не проходящая боль и неизбывная печаль. Теперь есть только он, граф де Ла Фер. Только вот тот самый или уже другой? Хороший вопрос, над которым он не задумывался раньше. Выходило, что он не до конца знал и понимал себя нынешнего. Иначе как объяснить то, что он ждал назначенного дня? Когда он понял это, он не поверил сам себе. Ведь первое, что он ощутил, был страх, в который раз уже догнавший его. Нет, он не боялся призраков – он боялся сам себя, того, что может не справиться с собой. Это было привычно, и он давно научился бороться с этим, а вот поднимавшееся в нем желание было новым – он хотел как можно скорее оказаться среди загонщиков дикого вепря, там, в пылу дикой скачки и пройти через это испытание смелости и выносливости для сильных духом мужчин. Откуда взялось это желание? Граф не мог найти объяснение. Быть может, это была жажда деятельности? Или что-то иное? А может быть все было гораздо проще? Это была жизнь, полнокровная и настоящая, с ее устремлениями и желаниями, которая робко стучалась в его мрачный и обездоленный мир, и на зов которой он откликнулся, все еще несмело и неуверенно. Что ж, в таком случае, должно быть, для него не все потеряно. Luisante, у вас по всему фику разбросаны такие "психологические жемчужины", как я их называю. И они меня пленяют даже больше, чем другие бесспорные достоинства вашего произведения - стиль, историческая достоверность и т.д. Спасибо!
Лея: Luisante пишет: Теперь у этой реликвии была незавидная судьба – навсегда оставаться запертой в ларце. Или все же…? Если Рауль женится? Почему если? Когда Рауль женится. Атос передернул плечами. Эта простая мысль заставила как-то сжаться сердце. Быть не может! Неужели он боится? Нет, вздор! Сын еще так мал, чего же он может сейчас опасаться? А когда придет время… Когда придет время, он найдет способ уберечь сына… От чего? От боли, от разочарований? Не нужно себя обманывать – от этого нет средства. Но так или иначе, он найдет способ, попытается, если это будет в его силах. Еще одна жемчужина!
Luisante: stella, спасибо, что отметили пробуждающуюся свободу. Именно это мне и хотелось показать. А источники об охоте, да, те же)). А других тогда особо и не было, но, я ещё и современные поизучала, там, конечно, более суровые случаи описаны, но суть в одном - основное внимание на повадки кабана. Если честно, я давно хотела попробовать написать такой эпизод. Вроде удалось)). Лея, спасибо за оценку и за комплимент фику. И особо, что нашли и отметили "жемчужину" - ожерелье Вполне возможно, что его ждет несколько иная судьба (пусть читатели пока пофантазируют какая, а автор напишет ).
stella: А я всегда кабанов жалела.)) Уж больно умное животное свинья. И очень родственное человеку по многим параметрам не только в характере, но и в генетике. И так ли уж неправа была Калипсо? Что до характера Анны, так она вообще экстремалкой была: вся ее жизнь - это побег от покоя и уравновешенности, сплошной экстрим. Единственное сомнение: откуда у монашки такие навыки верховой езды. Псовая охота - это доступно великолепным наездникам, это погоня по пересеченной местности, да еще в дамском седле, пусть и старого образца. А мне ожерелье показалось сомнительной деталью. За кольцо друзья выручили очень приличную сумму. А тут - колье, да еще и такие камни, достойные кольца. Это уже несусветная сумма. Атос далеко не среднего достатка.
Luisante: stella, не совсем поняла, в чем сомнения.
stella: Могла ли Анна быть такой опытной наездницей, и сохранилось ли у Атоса такое безумно дорогое ожерелье? Хотя с ожерельем ладно: предки много чего награбили на Востоке.
Luisante: stella пишет: А я всегда кабанов жалела.)) А мне всех жалко. Все-таки охота занятие не для всех, я б не смогла. stella пишет: Единственное сомнение: откуда у монашки такие навыки верховой езды. Псовая охота - это доступно великолепным наездникам, это погоня по пересеченной местности, да еще в дамском седле, пусть и старого образца. Пожалуй, соглашусь. Но тут я предпочла не сильно вдаваться в подробности. Дюма написал, что она была вместе с графом на охоте, значит, была. Правда, в романе не указано, что это была за охота, и как Анна на ней себя вела и что делала. Но сделаем допущение, что она была очень способной ученицей, и сколько граф потратил времени на ее обучение мы не знаем. stella пишет: и сохранилось ли у Атоса такое безумно дорогое ожерелье? Я вам так скажу, что это единственная ювелирка, которая сохранилась)). И хранилась она не у него - в первой главе есть на это ссылочка (не прямо про ожерелье, но там должно быть понятно).
Лея: Luisante пишет: Лея, спасибо за оценку и за комплимент фику. И особо, что нашли и отметили "жемчужину" - ожерелье Luisante, спасибо и вам, но в данном случае под "жемчужиной" я имела в виду не ожерелье, а страх Атоса за судьбу Рауля. Этот фрагмент, ИМХО, перекликается с отрывком из главы "Сен-Дени" (ДЛС): При виде такой щедрой и чистой юности Атос невольно замечтался. Перед ним пронеслась его собственная юность, вызывая в его душе полузабытые сладостные воспоминания, подобные скорее запахам, чем мыслям. Между его прошлым и настоящим лежала глубокая пропасть. Но полет воображения – полет ангелов и молний. Оно переносит через моря, где мы чуть не погибли, через мрак, в котором исчезли наши иллюзии, через бездну, поглотившую наше счастье. Первая половина жизни Атоса была разбита женщиной; и он с ужасом думал о том, какую власть могла бы получить любовь и над этой нежной и вместе с тем сильной натурой. Вспоминая о пережитых им самим страданиях, он представлял себе, как будет страдать Рауль, и нежная жалость, проникшая в его сердце, отразилась во влажном взгляде, устремленном на юношу.
Luisante: Лея пишет: но в данном случае под "жемчужиной" я имела в виду не ожерелье, а страх Атоса за судьбу Рауля. Ах это!)). Да, действительно, вы больше о психологии говорили. Но просто здесь тот случай, когда автор знает чуть больше)), а еще и намек сделал, правда совсем незначительный .
Ленчик: Luisante, спасибо! Очень психологически сильное произведение, соглашусь с Леей, действительно, жемчужина на жемчужине (и нет, я тоже не про ожерелье))). По поводу навыков Анны в верховой езде тоже есть ряд сомнений, но ответственно заявляю, как человек с детства на всю голову "отмеченный незримым копытом" - новички падают гораздо реже, потому что со страху или от восторга вцепляются намертво. А вот когда человек пару-тройку месяцев поездит, попривыкнет, расслабится, вот тут-то и начинаются "полеты". Самоуверенность и недостаточный опыт могли и на той самой охоте сыграть с ней злую шутку, так что очень даже верю, что ранее она могла нестись, сломя голову за сворой и при этом не расстаться с лошадью. Кабана жалко, когда он в зоопарке или по телевизору. А когда их стайка голов 8-10 неторопливо трюхает тебе навстречу по просеке, а с тобой только лошадь - да ну их, товарищи, лесом. Они большие, абсолютно непредсказуемые и хрюкают страшно. А еще они... *шепотом* вкусные
Luisante: Ленчик, спасибо за отзыв! Ленчик пишет: А вот когда человек пару-тройку месяцев поездит, попривыкнет, расслабится, вот тут-то и начинаются "полеты". Самоуверенность и недостаточный опыт могли и на той самой охоте сыграть с ней злую шутку, так что очень даже верю, что ранее она могла нестись, сломя голову за сворой и при этом не расстаться с лошадью. Ну вот, пришел профессионал, расставил все точки над "i", и сразу стало все понятно
Luisante: Так получилось, что я на какое-то время "выпала" из форума. Ну вот, теперь вернулась и буду наверстывать)). Глава 8. Гости в Пеллетье За год отсутствия графа в Берри, в Ла Фере ничего не изменилось. Замок и окрестные деревни по-прежнему жили своей тихой и размеренной жизнью, храня надежду на возвращение сеньора, который не спешил в свою вотчину. Атос совсем не думал об этом, а потому не обратил внимания или же просто не подал вида, что заметил, как после его приезда все неуловимо преобразилось: лица обитателей замка просветлели, в доме да и в близлежащем селении чувствовалось оживление, крестьяне стали работать с еще большим усердием, чтобы угодить своему господину. Можно было бы посчитать это совпадением или принять за кажущуюся действительность, но это было не так. Наблюдательный Гримо, по поручению Атоса уже дважды приезжавший в Ла Фер, мог с уверенностью подтвердить, что ранее видел абсолютно иную картину, и сейчас был рад и горд, что появление его господина оказало такое воздействие. Старый слуга окончательно уверился, что здесь к графу относились иначе, чем в Бражелоне: в Берри бывший мушкетер был не просто хозяином, он был настоящим сеньором, без которого его подданные чувствовали себя сиротами, сеньором, которого они почитали едва ли не в равной степени с королем. Атос пребывал в хорошем расположении духа, он был доволен: хозяйство велось как положено, в том числе благодаря Гримо, чей свежий взгляд и смекалка позволили кое-что изменить и улучшить во время его визитов в Ла Фер, поэтому за неделю до крестин малышки Аньес де Пеллетье граф управился со всеми делами. Оставалось лишь одно, теперь уже по прошествии стольких лет не очень спешное, но все же требующее его внимания дело – приходская церковь. По-хорошему, следовало, как это всегда делали сеньоры де Ла Фер, быть в курсе состояния дел прихода, знать его нужды, а в его случае еще и наконец-то познакомиться с новым кюре, официально занявшем это место через полгода после исчезновения его предшественника. Он сам подписывал согласие на назначение некоего отца Ансельма, бумаги ему передали через Бражелона – это Атос помнил точно, а вот детали, детали его не интересовали, единственное, на что он обратил тогда внимание, это то, что о новом священнике, уже начавшем служение по благословению епископа, благосклонно отзывался кто-то из соседей, что было редкостью. И он, не раздумывая, поставил необходимую подпись со своей стороны. Все это было так давно. Однако граф чувствовал, что все еще не может преодолеть себя. Он десятой дорогой обходил небольшую церковь, шпиль которой был хорошо виден из окон замка, а уж о том, чтобы переступить порог храма не могло быть и речи – это было равносильно самосожжению. Атос ясно отдавал себе отчет, что подобные мысли и поведение неразумны, а может быть даже греховны, но сил так и не находилось. Разумеется, для начала можно было бы поговорить с новым пастырем, пригласив его в замок. Но граф не мог решиться даже на такой простой шаг, что было уж совсем глупо – отец Ансельм был ни в чем не виноват и не имел ни малейшего отношения к его личной истории. Старой истории… А старые истории – мертвые истории. Да, так говорят… Вот только уходя, они всегда оставляют после себя след. Иногда призрачный, еле уловимый, а иногда ясный, ослепляющий счастьем или болью. Ему досталась пустота и застывшее в горечи и разочаровании разбитое сердце, которое хоть немного оттаяло благодаря друзьям и теперь все больше оживало благодаря Раулю, жаждав исцеления. Но исцеление не могло быть полным – часть его души была навсегда изранена осколками поруганной любви, исковеркана обломками пустых надежд. Это была данность, и он принял ее, безоговорочно, не сопротивляясь – в этом не было смысла. Впрочем, он много лет не видел смысла – ни в чем. Было ли это трусостью или безволием? Для других – возможно, но не для него. Хотя, положа руку на сердце, он не единожды спрашивал себя, почему у него не достало сил перевернуть страницу и начать с чистого листа? Ведь даже птица со сломанным крылом пытается взлететь, и раненый зверь тоже сражается до конца. Отчего же он, по сути такой же подранок, так легко сдался тогда? Но искать ответ не требовалось – он всегда его знал. Скорее не стоило задавать неверных вопросов. Он не сдался – не отрекся от своих убеждений, своих принципов. А значит не потерял себя. Может быть поэтому он все-таки выжил. И может быть поэтому судьба была милостива к нему, подарив ему сына, вложив в этого маленького мальчика самый настоящий истинный смысл – смысл его жизни. Это был шанс, последний шанс на возрождение, и Атос понимал, что он не может, не должен его упустить. Впервые за долгие годы он почувствовал, как поколебалась его вера в собственную обреченность, как просыпалось желание жить, отринуть прошлое. И он вступил в борьбу, в борьбу с тем, что уже давным-давно покрылось тленом, в борьбу с самим собой, не зная, кто выйдет победителем из этой схватки. Пока приходилось признать, что ему не удалось одержать на этом поле боя значительных побед, и Атос был уверен, что еще не раз придется отступить. Слишком много всего, слишком много прошлого, а здесь в Берри особенно… В Бражелоне он ощущал некую защищенность, а здесь было не так – здесь тени былого были словно еще живы, почти любая вещь, в доме ли, на улице ли могла обжечь память ненужными воспоминаниями. Но вещи не могли говорить, не могли смотреть с любопытством, осуждением или злорадством. А люди могли – те, которых он знал раньше, и те, которые знали его. Те, встреч с которыми пока не случилось, те, с которыми он легко мог повстречаться здесь, а на крестинах – это было более чем вероятно, хотя он всегда знал, что в доме Филиппа не бывало случайных людей. Нет, ему никогда не было дела до досужих домыслов, и чужое мнение волновало его в последнюю очередь, но так не хотелось лишнего – того, что может невольно нарушить его такой еще хрупкий внутренний покой. Оставалось надеяться на удачу, помня, однако, о том, что нежданные встречи имеют обыкновение происходить в самое неподходящее время. В этом Атос успел убедиться еще в бытность мушкетером. *** Это произошло в начале 1624 года. Настроение с самого утра было отвратительным, голова раскалывалась то ли после бессонной ночи, то ли после вчерашних посиделок в «Сосновой шишке», и несение караула возле королевского кабинета было самой настоящей пыткой. Как назло, день был приемный. Не то чтобы посетителей было много, но о привычной тишине, обычно царившей в этой половине Лувра, можно было только мечтать, и Атос буквально считал часы в ожидании сменщика. Визитеры, всецело занятые предстоящей встречей с королем, мало обращали внимание на двух солдат из охраны его величества, и мушкетер в свою очередь равнодушно взирал на них. Его абсолютно не интересовали личности гостей, а ведь в самом начале службы было не так. Тогда, отправляясь в свой первый караул, Атос вдруг осознал, что при дворе он может встретиться с кем-то из старых знакомых, хотя шансы на это были не очень велики: в юности во дворце он бывал не так уж и часто – морская служба не позволяла этого, а после опалы и ссылки Марии Медичи его мать и вовсе покинула двор. Фортуна действительно благоволила ему, и до сей поры ему не пришлось ни с кем столкнуться. Однако в этот день, не задавшийся с самого начала, удача изменила ему. Время, отведенное для аудиенций, близилось к концу, когда в дверях приемной показалась внушительная фигура человека с явной выправкой военного. Атос скользнул взглядом по вошедшему и узнал капитана Исаака де Разийи (1), под чьим началом он прослужил четыре года на флоте. Это был последний человек, которого мушкетер ожидал увидеть в Лувре. Впрочем, удивляться было нечему: г-н де Разийи пользовался расположением Людовика после удачно завершенной марокканской миссии, целью которой была оценка возможности колониального предприятия, и ему прочили звание адмирала. Атос невольно закусил губу. Он тоже должен был участвовать в этой кампании. Подготовка к ней велась длительное время, они должны были пройти вдоль побережья Марокко и исследовать его вплоть до Могадора (2). Атос помнил, что тогда ему и впрямь хотелось увидеть далекие земли, португальские форты, построенные, как утверждали, чуть ли не через каждые двадцать лье, и может быть даже побывать в древних мединах (3). Экспедиция была отнюдь небезопасной: португальцы и испанцы, соперничавшие друг с другом в этих местах, постоянно подвергались набегам берберских племен, атаковавших незваных гостей, а сама крепость Могадор вообще была оплотом контрабандистов и пиратов. Но его, как это часто бывает в юности, это совсем не волновало, к тому же в этом походе представлялась прекрасная возможность проявить себя. Однако за несколько месяцев до отплытия из дома пришло письмо о гибели брата, он подал в отставку и вернулся в Берри. Не то чтобы он очень сожалел, что оказался за бортом этой миссии, но иной раз в голове рождалась мысль, что если бы он уехал тогда из Франции, в его жизни все могло сложиться по-другому. Быть может, их пути с Анной бы разошлись, и они бы никогда не встретились. Ничего бы случилось, и его не поглотила бы эта кошмарная пучина беспросветного отчаяния. В конце концов, у него могла бы быть семья, как у всех. Успел бы он проститься с родителями и отдать им последний сыновний долг? Вряд ли. Но такова жизнь, отец всегда учил его достойно переживать потери. Конечно, он справился бы с этим, а время залечило бы раны. А вот искалеченные белокурой ламией (4) душу и сердце нельзя было исцелить ничем. Если бы у него была возможность сию минуту исчезнуть из королевской приемной, Атос непременно воспользовался бы ей, но это, разумеется, было неосуществимо. Он слегка склонил голову, понимая, что делает это напрасно – широкополая шляпа не могла до конца скрыть лицо, и застыл безучастным изваянием. Оставалось лишь уповать на то, что его скромная персона не вызовет интереса бывшего командира, и он останется неузнанным. Однако его надеждам не суждено было сбыться. Прохаживаясь по комнате в ожидании приглашения, Разийи остановился в нескольких шагах от караульных и посмотрел прямо на него. По лицу капитана пробежала тень сомнения, сменившаяся удивлением, и он прямо-таки впился взглядом в мушкетера, все также остававшегося бесстрастным. В том, что его узнали, у Атоса не осталось никаких сомнений. В этот момент дверь кабинета открылась, и лакей объявил, что его величество ждет г-на да Разийи. Приемная опустела, и мушкетер с облегчением выдохнул. До конца дежурства оставалось три четверти часа, и, если бы ему повезло, можно было исчезнуть до того, как выйдет капитан. Минуты тянулись бесконечно медленно, заставляя все больше нервничать, и когда часы пробили два и появилась смена, Атос, не дожидаясь напарника, покинул комнату. Коридоры Лувра были пусты, и он боролся с желанием сорваться на бег, ругая себя за этот глупый мальчишеский порыв, и лишь ускорил шаг, проходя сквозь бесконечные анфилады залов, в стремлении поскорее оказаться на улице. Как обычно выйдя через левое крыло, Атос остановился на крыльце. Время было обеденное, и на площади перед дворцом никого не было, лишь мушкетеры находились на своих постах. Вдохнув свежий морозный воздух, он сбежал вниз по лестнице и направился в сторону Нового моста, чтобы перейти на другой берег Сены. Дома его ждал Гримо с горячим обедом на столе, но есть совершенно не хотелось, хотелось поскорее оказаться в тепле, в своей маленькой квартирке, растянуться на кушетке, просто лежать и ни о чем не думать. Ни о чем не думать – это было, пожалуй, чуть ли не единственное его желание с тех пор как… Атос тряхнул головой и, сжав зубы, резко завернул за угол, будто это могло помочь ему избавиться от мрачных мыслей, и в этот момент за его спиной раздались шаги, и кто-то окликнул: – Господин виконт! Мушкетер вздрогнул и остановился. Будь на его месте другой человек, он вероятно не стал бы этого делать, и в сущности Атос тоже имел на это право – этот титул больше ему не принадлежал, и можно было сделать вид, что обратились не к нему. Но его проклятый характер не позволял поступить таким образом. Атос не выносил лицемерия. Еле заметно вздохнув, он медленно обернулся. Перед ним, конечно, стоял Исаак де Разийи. – Признаться, я было подумал, что обознался, – произнес он и улыбнулся. – Теперь вижу, что не ошибся. Это действительно вы, виконт. – Не ошиблись, капитан, – голос мушкетера был лишен всякого выражения. – Но я больше не ношу этот титул. – Вот как… Так значит, ваш отец скончался. Примите мои соболезнования, граф. – Благодарю вас, – ответ прозвучал довольно сухо – пояснять что-либо не было абсолютно никакого желания. Разйии, будто уловив настроение собеседника, всмотрелся в его лицо – бледное и измученное, и задал вопрос, ответ на который в подобной ситуации интересовал бы любого: – Но почему вы здесь? Вы простой часовой в Лувре? – Вы находите это удивительным? – Разумеется. Разве это место для человека вашего положения? – Я всегда полагал достойной дворянина любую службу королю. – Все мы верные слуги его величества, – капитан был явно озадачен. – Однако ваш род снискал себе славу и уважение, и по праву рождения вы можете рассчитывать на гораздо большее. Разийи, сам того не подозревая, ударил по больному. – Мои предки, – Атос на секунду умолк, словно желая подчеркнуть эти два слова, – добыли все это, честно служа французской короне. Что же касается меня, то я не отличился никакими особыми заслугами, и для меня вполне достаточно того, что я имею. – Но позвольте… – весь вид капитана выражал недоумение. – Граф де Ла Фер среди простых мушкетеров короля! Это же нелепость… – Среди мушкетеров его величества нет графа де Ла Фер. – Вы хотите сказать… – на лице Разийи промелькнуло понимание, и он умолк, ожидая ответа собеседника. – Я ношу другое имя, капитан, – спокойно произнес тот. – Атос. Мое имя Атос. И я прошу вас обращаться ко мне именно так. Капитан молчал, осмысливая услышанное. Конечно, вступление дворян в мушкетерский полк не под своим именем не было такой уж редкостью. Однако в таких случаях речь шла о младших отпрысках родов. Здесь же дело обстояло иначе. Причина, по которой граф де Ла Фер предпочел инкогнито, должна была быть очень веской. Разийи не сомневался в этом и терялся в догадках относительно того, что толкнуло его бывшего офицера на этот шаг. Нужда в деньгах? Глупость. Ла Феры были очень богаты, а граф был единственным наследником. Произошло что-то, что могло бросить тень на его честное имя? Чушь! Эту версию капитан отмел сразу. Он знал графа как человека с безупречной репутацией. Личная драма? Понятное дело, в жизни бывало по-разному. Но чтобы вот так отказаться от всего из-за женщины! Немыслимо и невозможно. Тем более, что Ла Фер никогда не производил впечатление человека страстного и способного на крайности. Напротив, его выдержка и рассудительность могли служить примером для многих. Таким образом, ответа не находилось, а о расспросах, естественно, не могло быть и речи. К тому же, зная графа, можно было быть уверенным, что тот никогда не скажет больше того, чем считает нужным, и сейчас несомненно был именно такой случай. Капитан посмотрел на Атоса и отметил, что во всем облике мушкетера сквозило равнодушие и какая-то отстраненность, взгляд был абсолютно потухшим. Разийи, неплохо разбиравшийся в людях, готов был поклясться, что за маской внешней невозмутимости скрывалось что-то тяготившее молодого человека. Жизненный опыт подсказывал, что сердечные неурядицы, впрочем, как и финансовые, если речь шла именно о них, неплохо улаживались с помощью проверенного средства, и Разийи, всегда испытывавший к своему теперь уже бывшему подчиненному дружеские чувства, решил попытаться наугад. Кроме того, если ответ окажется положительным, в выигрыше должны будут оказаться они оба. – Значит, г-н Атос, – наконец произнес он. – Что ж, г-н де Тревиль приобрел отличного солдата, и теперь мне остается лишь сожалеть, что ваш выбор пал на королевскую гвардию. Однако признаюсь вам честно, я не прощу себе, если останусь в стороне. Мушкетер удивленно взглянул на него. – Вы конечно слышали, что наше предприятие в Марокко было успешным. – продолжил капитан. – И теперь король желает закрепиться на этих землях. Через три месяца я отбываю в Сале (5) во главе французского посольства. Я предлагаю вам, разумеется, если вы пожелаете и сочтете возможным, присоединиться к нашей миссии. Мне нужны честные и верные люди, тем более сведущие в морском деле. Если вы согласитесь, я берусь уладить все формальности. Я уверен, его величество даст свое разрешение. Атос не поверил своим ушам. Это было невероятно. Неужели ему предоставлялась возможность…? Промелькнувшая где-то на краю сознания надежда вспыхнула и тут же угасла. Возможность для чего? Вернуть время назад не удавалось никому. Что могло ему дать это бегство из Франции? Да, именно бегство, такое же, как и его побег в Париж – нелепая, глупая, бессмысленная попытка скрыться от самого себя. Ничего. Этот урок Атос усвоил слишком хорошо – от себя убежать нельзя, все, что человек носит в себе, остается с ним навсегда, и эта ноша может окрылять или наоборот тянуть ко дну. Последнее он в полной мере прочувствовал на собственной шкуре – если он еще не тонул, то точно еле-еле держался на поверхности. И ничто не могло ему помочь: или он рано или поздно должен был справится со всем этим, или, вконец обессилев, должен был завершить свой жизненный путь. Свести счеты с жизнью – вот так прямо – было немыслимо, и он предоставил судьбе право решать, играя с огнем, ввязываясь в дуэли под весьма сомнительными предлогами и участвуя чуть ли не во всех стычках с гвардейцами кардинала. Мысль об этом зародила в нем сомнение: так может быть предложение капитана и есть знак? Сале, как, впрочем, и все марокканское побережье просто кишели разного сорта преступниками и пиратами, и оказаться их жертвой ничего не стоило. Вот так грубо и просто. Атос почувствовал, что какая-то невидимая нить, удерживавшая его все это время над пропастью, готова порваться. Один неверный шаг, и он полетит в бездну, из которой уже не будет возврата – именно то, чего от так желал. Легче легкого – только сказать «да». Весьма заманчивая перспектива, но совершенно для него невозможная. Туман, ненадолго окутавший рассудок, постепенно отступал, уступая место прозрению: согласие сделало бы его изменником своего собственного слова. Он выбрал судьбу бедного и безвестного мушкетера, недостойного королевской милости. Один раз эта милость уже была оказана Людовиком, подписавшим разрешение на вступление в полк, но не ему, а графу де Ла Фер. Теперь же помышлять о чем-то большем, а тем более о протекции со стороны капитана де Разийи, было недоступно и недопустимо для него, в противном случае он должен был бы забыть о чести и совести. Случись подобное, он бы не смог предстать перед королем, не смог бы смотреть в глаза Тревилю, не смог бы найти слов, чтобы объяснить все Портосу и Арамису. Такова была бы цена жалкой попытки избавления от душевных страданий и заслуженной кары. Атос посмотрел на терпеливо ожидавшего его ответа капитана, и сказал: – Благодарю вас, капитан. Своим предложением вы оказали мне честь, которой я не заслуживаю. Я не могу принять его. Сказать, что Разийи сомневался в ответе мушкетера, было бы погрешить против правды. То, что его бывший офицер никогда или почти никогда не меняет принятых решений, капитану было хорошо известно. – Я понимаю вас, г-н Атос, – чуть склонив голову, произнес он. – Однако если вы все же решитесь, я буду рад этому. Время еще есть. Я останусь в Париже еще несколько дней. Сегодня среда, значит, до полудня в воскресенье я буду ждать вашего ответа. Вы помните мой адрес? – Да, – кивнул мушкетер. – Но я уже дал вам ответ, капитан. – Всякое может случиться, – Разийи внимательно посмотрел на него. – Иной раз бывает, человек меняет свое точку зрения, хотя ранее он был убежден в обратном. – Я не изменю, – голос Атоса звучал негромко, но твердо. – Я присягал на верность королю как мушкетер его величества и хочу остаться верным своему полку. – Что ж, я всегда знал вас как человека чести, сударь. Ваш выбор – это ваше право. Тем не менее, мое предложение остается в силе. Разийи взглянул на часы: – Сейчас я вынужден спешить. Однако я надеюсь, что наша встреча не последняя. Я был искренне рад видеть вас, г-н Атос. – Прощайте, капитан, – мушкетер пожал протянутую ему руку. До конца недели Атос пребывал в скверном расположении духа, а в воскресенье утром, вернувшись из ночного караула и отказавшись от завтрака, потребовал вина. Бедняга Гримо буквально сбился с ног, поднося все новые и новые бутылки – так много мушкетер не пил уже давно, а с утра и подавно. Из комнаты Атос вышел только к вечеру следующего дня – небритый и осунувшийся, с лихорадочно блестящими глазами, кривя губы от отвращения к самому себе. Много позже, уже выйдя в отставку и не раз вспоминая эту историю, Атос точно знал, что не совершил тогда ошибку: через год после встречи с Разийи в Париж приехал д’Артаньян и словно вдохнул жизнь в их маленький дружеский союз, а потом несколько лет спустя судьба сделала ему самый ценный и, быть может, незаслуженный подарок – сына. Сделай он другой выбор, всего этого могло бы не быть.
Luisante: *** День крестин был по летнему теплым и ярким. Церемония была назначена на полдень, но солнце, подбиравшееся к зениту, благодаря легкому свежему ветерку не опаляло, ласково согревая своими лучами все живое. До Пеллетье было недалеко, и на дорогу требовалось не более четверти часа, однако, граф выехал сильно заранее. Это было вызвано не столько привычкой всегда являться вовремя, сколько нежеланием сидеть на месте, отгоняя непрошенные мысли. Атос искренне рассчитывал, что небольшая прогулка и хорошая погода вытеснят из головы все ненужное. Однако эффект получился обратный – неспешная поступь лошади и мерный стук копыт снова погрузили его в размышления, от которых не удавалось избавиться уже несколько дней. Почти сразу по приезде в Берри он гостил в Пеллетье – Филипп желал увидеться без лишних церемоний и поделиться радостью рождения дочери. Девочка без всякого преувеличения была очаровательна, и хотя все дети в столь нежном возрасте прелестны в своей чистоте и невинности, светлые золотистые кудряшки и большие серые глаза никого не могли оставить равнодушным. Сидя на руках у кормилицы, Аньес с восторгом рассматривала все, что ее окружало, словно видела комнату впервые, и тянула ручки не только к родителям, но и к незнакомому мужчине, улыбавшемуся ей в ответ. И Атос дивился самому себе, он и представить не мог, что такое возможно, ведь перед ним был не Рауль, а чужой ребенок. За годы существования в своем маленьком бесцветном мирке, где он пытался спрятаться в неуютной скорлупе отчужденности, не ощущая почти ничего, кроме безысходности, он отвык от нормальных человеческих эмоций, и теперь любое забытое или новое чувство неизменно вызывало удивление, заставляя испытывать странную внутреннюю неловкость, будто бы он был в чем-то виноват. Впервые он столкнулся с подобным, когда привез Рауля, а потом такие всполохи, заставлявшие все больше отмирать зачерствевшее сердце, начали возникать чаще. И это означало лишь одно – он был жив телом и душой. Все его многолетние усилия покончить с жалкой бледной тенью бывшего графа де Ла Фер оказались тщетны и ложны, и вместо того, чтобы оставить его пребывать в забвении где-то на задворках жизни, судьба, кажется, предлагала ему выйти к свету. Почему так, и за какие заслуги, которых было несомненно гораздо меньше, чем прегрешений, он не знал. Как, впрочем, не знал, стоило ли думать об этом? Быть может, настало время просто принять. Предположить, что совершенно обычный естественный разговор всколыхнет в нем старые сомнения и посеет новые страхи, было невозможно. Однако это произошло, и теперь он в который раз прокручивал сказанное. – Похоже, моя дочь удалась в шотландскую родню, – произнес Филипп, когда его жена и кормилица покинули гостиную. – Хотите сказать, что она не походит на вас? – граф обернулся к другу. – Но она еще так мала, к тому же, говорят, что дети меняются. – Я не ревную, – улыбнулся маркиз, – Боже меня упаси. Тем более сейчас. Это было бы черной неблагодарностью небесам, которые подарили нам ребенка. Хотя, не скрою, когда-то я непременно хотел сына, который был бы похож на меня. Но теперь на все смотришь по-другому и понимаешь, что это глупость и чистой воды эгоизм. Особенно когда еще узнаешь о себе не самые приятные вещи. – И какие же недостатки вы у себя обнаружили? – усмехнулся Атос. – Я оказался трусом. Самым настоящим. – Это ново, – граф не мог скрыть удивления. – И что же заставило вас прийти к такому выводу? – Вы ведь знаете, рождение Аньес тяжело далось Кэтрин. И потом, когда у нее началась лихорадка, лекарь долго не мог сказать ничего определенного, а ждать – это худшее, что может быть. И вот тогда я подумал, что если ее не станет, я наложу на себя руки, – Филипп нервно передернул плечом. – Это не трусость, – покачал головой Атос. – Всего лишь минутная слабость. Вы ведь не думали об этом всерьез? – Не знаю… Я не был готов потерять ее и никогда не буду. Мы всегда были вдвоем, столько лет. Граф понимал, о чем говорил Филипп. Это было нормально, естественно для тех, кто действительно любит. Отчего-то вдруг неприятно кольнуло сердце, и в голове пронеслось: «А что будет с ним, если что-то случится с Раулем?» Эта внезапно пришедшая мысль накатила волной, и Атосу показалось, что ему стало труднее дышать. Он прикусил губу, пресекая, останавливая дальнейший ход раздумий, и уже спокойно произнес: – Но все разрешилось благополучно. Теперь у вас есть еще и дочь. Вы бы никогда не сделали ее сиротой. – Вы правы. Впрочем, как и всегда. Я бы не смог оставить ее. Маркиз помолчал и, улыбнувшись, добавил: – Помните, что вы сказали мне прошлым летом, когда мы отвозили внука г-же де Монтеро? Атос вопросительно посмотрел на друга. – Вы мне сказали, что года через два я пойму, что значит беспокоиться о ребенке. Так вот, два года еще не прошло, а вы оказались провидцем. Граф улыбнулся. – Вероятно, это еще из-за Кэтрин, – продолжил маркиз. – Она тревожится даже тогда, когда и вовсе нет повода. А серьезных оснований, слава Богу, действительно нет – девочка абсолютно здорова. – Женщины всегда склонны преувеличивать. А вашу жену тем более можно понять. – Это правда, поэтому я особо и не стараюсь переубедить ее, если только это не переходит границ здравого смысла. – Что вы имеете в виду? Насколько я могу судить, госпожу маркизу нельзя упрекнуть в отсутствии рассудительности. – О, все очень просто. Она придает слишком большое значение тому, что говорит наша кормилица. Знаете, эти народные приметы, россказни о сглазе и прочее. Это дурно влияет на Кэтрин. – Моя кормилица, помнится, тоже рассказывала разные небылицы, – улыбнулся граф. – В деревнях все такие. Ну а суеверия, все мы в той или иной степени суеверны, хоть это и грешно. – Да, так уж устроены люди, – вздохнул Пеллетье. – Признаться, иногда я тоже ловлю себя на подобном. Однако все мы прежде всего уповаем на милость Божию. – Разумеется. Весь вопрос только в том, достойны ли мы ее, – Атос задумчиво смотрел в окно, мысли упорно возвращались к Раулю и к той далекой проклятой или благословенной ночи на берегу Лиса, закручиваясь в тугой узел, рождая в сердце неясную тревогу, и слова сами собой сорвались с губ. – Что вы хотите сказать? – маркиз непонимающе вскинул брови. – Я хочу сказать, что всякое прегрешение перед Богом требует платы. – Безусловно. Однако Господь даровал человеку покаяние и, следовательно, прощение. – Да, но Он же и назначает меру искупления. Маркиз посмотрел ему прямо в глаза – было совершенно очевидно, что он понял, что его друг говорил не абстрактно, а уже о чем-то, касающемся его лично. – Вы говорите так, словно опасаетесь чего-то, – произнес он. – Не глупых суеверий же. Атос невольно вздрогнул – Филипп терпеть не мог ходить вокруг да около, и это было прямое попадание. – Не суеверий. Но вы правы. – Что-то произошло? – Ровным счетом ничего, сейчас – ничего, и, дай Бог, не случится в будущем, а прошлого не изменить, – это было произнесено так спокойно и даже как-то буднично, что граф сам поразился этому. – Вы что же…? Неужели вы считаете себя виновным в участи, которая в конечном счете постигла вашу жену? Вы сомневаетесь? – Нет. Но вопрос о моем праве сделать это остается открытым, а это значит, что рано или поздно за содеянное нужно будет держать ответ. – Вы ошибаетесь, – покачал головой Пеллетье, – более того, я уверен в этом. Оглянитесь-ка вокруг. Думаю, ваша нынешняя жизнь мало похожа на то, в чем и как вы жили несколько лет назад. Это ли не доказательство того, что Господь управил все, как должно? – Возможно, по крайней мере, хотелось бы в это верить или же уповать на то, что кара постигнет меня, а не невинную душу. – Невинную душу? Вы говорите… о Рауле? – Да. – Но вы же знаете, сын не отвечает за грехи отца. Помните, в Писании сказано: «Душа согрешающая, она умрет; сын не понесет вины отца, и отец не понесет вины сына, правда праведного при нем и остается, и беззаконие беззаконного при нем и остается» (6). – Да, все верно. И именно на это я и надеюсь. – Ничего плохого не случится, – в голосе маркиза не слышалось и тени сомнения. – А вы не растеряли дар убеждения, – улыбнулся Атос. – Однако нам остается только ждать. Атос тряхнул головой, возвращаясь в реальность. Ждать…Ждать не хотелось, хотелось просто жить, не ожидая ничего, тихо и мирно, не размышляя о том, что уже произошло, и не думая о том, что возможно будет. Вот только неприятное скребущее чувство, что с Раулем может что-то случиться, засевшее где-то глубоко внутри, отчего-то не отпускало, порождая смятение и острое желание предотвратить… Если бы он только мог знать что? И от чего защитить? За это знание и возможность он бы отдал многое. Но, разумеется, этого было сделать нельзя, нельзя хотя бы ненамного приоткрыть завесу будущего. Все, что он мог, это исполнить свой отцовский долг до конца, до капли. За поворотом показалась ограда замка Пеллетье, в глубине двора которого располагалась небольшая фамильная часовня, где должна была пройти церемония. Это было общим решением супругов. Кэтрин не хотела, чтобы на крестинах было много народа, и маркиз поддержал жену, также не желая делать из этого целое событие. Крестной должна была стать его кузина, которую Атос видел еще ребенком. По словам Филиппа она сестра еще несколько лет назад взяла с него слово, что если Господь дарует им ребенка, она непременно должна стать крестной матерью. Совершить обряд был приглашен отец Ансельм, который, по словам маркиза, пользовался уважением среди своей паствы. Таким образом, графу представлялась отличная возможность составить о кюре свое собственное мнение. Гостей ожидалось немного, и приглашенные были хорошо знакомы Атосу. Это были представители старых беррийских фамилий, общества, частью которого он когда-то являлся и из которого добровольно изгнал себя, и теперь его возвращение должно было вызвать такой же жгучий интерес, как и его исчезновение несколько лет назад. На этот счет у графа не было никаких сомнений, как не вызывало сомнений и то, что он будет как на ладони. Положа руку на сердце, он бы скорее предпочел какой-нибудь большой светский прием, позволяющий затеряться среди гостей, не привлекая к себе излишнего внимания. Поймав себя на этой мысли, Атос усмехнулся. На самом деле он терпеть не мог всю эту глупую суету и фальшь званых вечером, балов и тому подобное. Ему никогда не удавалось чувствовать себя там полностью свободным. Но выбирать не приходилось и отступать, как говорится, было некуда – он подъехал к воротам, за которыми виднелось несколько экипажей. Граф глубоко вздохнул и въехал во двор, с ощущением того, что он, пересекая невидимую черту, отделяющую его от почти забытой прошлой жизни, стирает некую грань, позволяя такому далекому вчера войти в его нынешний день. Что ж, наверное, рано или поздно это должно было произойти.
Luisante: *** Его предположения оправдались. Сразу и полностью. Стоило ему приблизиться к крыльцу и произнести слова приветствия, как к нему, словно по взмаху чьей-то невидимой руки, обратились взоры всех собравшихся гостей. И сейчас после окончания церемонии, ожидая приглашения к столу, накрытому прямо в тени садовых деревьев, граф имел сомнительное удовольствие еще раз убедиться, что с течением времени интерес к его персоне не угас. Каждый из соседей почитал своим долгом засвидетельствовать ему свое почтение и выразить радость видеть его в родных краях. Разумеется, все это было лишено всякой искренности, зато блестяще прикрыто воспитанием, благородством манер и изяществом фраз, не позволяющим увидеть таившиеся в словах и взглядах жадное любопытство и желание заглянуть за вуаль, скрывающую тайны чужой жизни. Все те же лесть и лицемерие, чуть ли не с гордостью выставленные на показ, – то, что он всегда ненавидел, то, что ни капли не изменилось с тех пор, как он много лет назад покинул Берри. Однако положение обязывало – граф тоже был вынужденным участником этого маленького спектакля и со своей ролью справлялся безупречно, терпеливо принимая знаки оказываемого ему внимания и с выверенной точностью сохраняя дистанцию, отмечая, как еле заметно меняется выражение лиц собеседников, натыкающихся на эту невидимую преграду. Любой сторонний наблюдатель без всякого сомнения сказал бы, что граф де Ла Фер великолепно ведет свою партию, и внешне это вполне соответствовало правде, но внутри, внутри начинало расти раздражение. Атос помнил, что тогда, в той своей прошлой жизни, он не раз испытывал подобное, и сейчас он почему-то мысленно переносился на восемнадцать лет назад, когда ему точно также претило происходящее, хотя ситуация была совершенно другой. Это было лишено всякой логики, но простая жизненная истина гласила, что иногда события нынешнего дня удивительно походят на те, которые уже случились однажды в прошлом, оставаясь абсолютно иными. По правде говоря, раньше Атос никогда не задумывался над этим. Причина была банальна и горька – жизнь просто не предоставила ему такой возможности, буквально разделившись на части: спокойное, теперь кажущееся почти безмятежным «до» и кошмарное «после» Анны, а между ними чудовищный зияющий чернотой провал – время его эфемерного искаженного и лживого счастья. Эти периоды почти не имели ничего общего, и порой думалось, что все это не может составлять единое целое, не может соединиться… Но оно было соединено, накрепко переплетено между собой, так, что порой графу казалось, что его судьба уже не способна вместить что-то еще. Однако жизнь показывала ему обратное, открыв перед ним дверь в незнакомую, пока еще мало понятную, но определенно лучшую действительность. Тогда, в конце лета он с отцом и матерью также гостил у маркиза. Осенью истекал срок траура, и это был первый визит Ла Феров после кончины старшего брата, а для него первый после долгого перерыва – благодаря флотской службе он был лишен этого удовольствия, о чем, впрочем, совсем не сожалел. Дом был полон гостей, часть из которых, имеющая дочерей на выданье, была гораздо больше заинтересована его скромной персоной, чем хозяйкой-именинницей. Это было вполне ожидаемо – по провинции уже поползли слухи, что отец начал подыскивать ему невесту, а потому весь вечер пришлось «наслаждаться» оказываемым ему явным и не очень вниманием. Он прекрасно видел и заискивающие взгляды, и приторные любезности, и услужливые жесты, перемежающиеся едва уловимыми томными девичьими взорами. В какой-то степени это было даже забавно, но откровенное притворство раздражало, вызывая желание сбежать. Сейчас такого желание не возникало. Для этого не было никакой мало-мальски значимой причины. Граф не был объектом брачной охоты, не собирался возвращаться обратно в Берри и тем более поддерживать какие-либо отношения с бывшими соседями. И если первое и последнее не вызывало и тени сомнений, то мысль о Берри тяготила, рождая в сердце сожаление. Родной дом, остававшийся для него в пору детства и юности тем островом, где он мог укрыться от любых невзгод, перестал быть таковым. И дело было не возрасте. Почему-то теперь это ощущалось острее. И Атосу хотелось, если бы время обладало способностью поворачивать вспять, вернуться туда, где еще были живы родители, а он сам был совсем молод и рад царившему в Ла Фере домашнему уюту, которого они все долгое время были лишены – придворная должность матери, его учеба в Париже и дальнейшая служба не позволяли семье видеться часто. Утрата Анри стала для него первым серьезным ударом, но судьба была щедра и благосклонна, подарив ему тогда первого настоящего друга. Уже позже благодаря Филиппу он смог легче пережить ранний уход отца и матери. Присутствие рядом маркиза не позволило ему увязнуть в рутине хозяйственных забот, и вскоре он вернулся к светской жизни, задышав полной грудью. Вот только длилось это недолго. Все закончилось тогда, когда он едва не задохнулся сначала от всепоглощающего чувства, а потом от жгучего разочарования и ужаса. Анна. В груди что-то сжалось и почти тут же отпустило, растекаясь ядом под кожей, заставляя еле заметно поморщиться. Появиться ли в его жизни что-то, что не будет тянуть за собой эти проклятые воспоминания? Еще один вопрос, на который разумнее всего не стоило пытаться искать ответ. Граф тихо вздохнул, отгоняя непрошенные мысли и возвращаясь к реальности. – Вы о чем-то задумались, граф? – подошедший Филипп по-своему истолковал промелькнувшую тень на лице друга. – Похоже, что да, – поднял глаза Атос. – Скоро подадут обед, а пока я хотел бы представить вам графа де Рибери. Как вы знаете, я не любитель соблюдения всех формальностей, однако, в данном случае пренебрежение ими было бы невежливым. Вы помните, я говорил вам о нем. Атос кивнул и улыбнулся: – Вы хозяин дома, а это налагает на вас определенные обязанности. Граф де Рибери не был уроженцем Берри, а перебрался туда после смерти супруги, став частым гостем в гостиных провинции и справедливо заслужив репутацию человека практичного. Это было, пожалуй, одно из его главных качеств. Кроме того, он был сдержан, немногословен, если только дело не касалось вещей, вызывающих его живой интерес, неизменно подчеркнуто вежлив, однако, иной раз казалось, что вежливость эта граничит с высокомерием или надменностью. Вдовел он недолго, женившись также на вдове барона де Буаселье, урожденной мадемуазель де Монтеро. Это и было причиной, по которой маркиз намеревался представить графа Атосу – и Ла Феры, и Пеллетье всегда были в хороших, почти дружеских отношениях с семьей Монтеро. Подойдя к стоявшему чуть поодаль от группы гостей Рибери, Филипп обратился к бывшему мушкетеру: – Граф, позвольте представить вам графа де Рибери, нашего доброго соседа. Рибери церемонно поклонился и с безупречной учтивостью произнес: – Я не так давно поселился в этих краях, и не имел возможности познакомиться с вами, граф. Для меня это большая честь. – Такой случай вряд ли мог представиться вам, сударь, – сказал Атос, отвечая на поклон. – Я не живу в Берри и сейчас я только гость маркиза. Но я рад знакомству с вами. Надеюсь, здешние места пришлись вам по нраву? – Признаться, я не большой ценитель красоты, но моя супруга находит их очаровательными, а я доверяю ее вкусу. – Полагаю, она права, местная природа в самом деле богата. – Именно так она и говорит. – О, сударыня, – воскликнул Пеллетье, обернувшись к невысокой темноволосой женщине, подошедшей к ним, – я вынужден повиниться перед вами. Мы ненадолго похитили вашего мужа, чтобы представить его графу де Ла Фер. Вы, должно быть, помните графа? Франсуаза де Рибери взглянула на Атоса. Она помнила его. Виконта и графа де Ла Фер. Только теперь совсем другого, изменившегося за прошедшие годы. Теперь резче и тверже стала линия губ, красиво очерченные брови ближе сошлись к переносице, еле заметная тонкая морщинка прорезала лоб, а прозрачная лазурь глаз потемнела, укрыв в своей глубине усталость. Такие естественные перемены, происходящие с человеком по велению времени, неизменно оставляющим свой немой отпечаток на всем живом и сущем. Перемены, за которыми ей виделись горечь потерь и тяжесть испытаний. – Да, маркиз, я помню господина графа, – просто сказала она. Улыбка коснулась ее серо-зеленых глаз, и, обернувшись к бывшему мушкетеру, она произнесла: – Я рада видеть вас в добром здравии здесь, в Берри, граф. Атос посмотрел на нее. Ее слова звучали искренне, а еще она была права, она не могла знать или угадать, но она была права. Сейчас он действительно был в добром здравии, совсем не то, что было несколько лет назад в Париже, да и в Бражелоне тоже. Если бы она добавила «в трезвом уме и твердой памяти», она бы тоже не ошиблась. О, сколько раз ему казалось, что он находится на грани безумия, каждый раз поднимаясь из этой мрачной и душной глубины, жадно глотая воздух, возвращаясь в реальный мир живых. И вот теперь его, кажется, отпустило. – Благодарю вас, сударыня, – граф склонился в поклоне. – Я тоже рад видеть вас снова. – Г-жа де Монтеро говорила, что прошлой весной вы с маркизом помогли моему сыну, – продолжила Франсуаза. – Я не могла поблагодарить вас тогда и хочу сделать это сейчас. – Мы просто поступили как было должно, сударыня. Надеюсь, все обошлось без последствий? – Да, ничего серьезного. Но Мишель усвоил ваш урок. – Урок? – Атос удивленно приподнял бровь. – О том, что нельзя далеко отпускать собаку. – Это всего лишь небольшой совет, – улыбнулся граф. – И тем не менее он оказался полезен. Мальчику его возраста необходимы подобные знания. – Вы правы, сударыня, – подал голос Рибери. – Но я позволю еще раз заметить вам, что вы излишне поощряете некоторые увлечения вашего сына. – О, граф, не стоит преувеличивать, – спокойно произнесла его супруга. – Вам хорошо известно, что я, как никто другой, стараюсь ограничить его устремления в разумных рамках. Но я хочу, чтобы Мишель вырос мужчиной. – Я никогда не препятствовал этому, вы знаете, – голос графа де Рибери сочетал в себе несочетаемое: он звучал одновременно примирительно и сухо. В это время лакей доложил, что обед подан. Гости были приглашены к столу, и этот странный диалог между графом и графиней де Рибери был прерван. Обед проходил привычно, так, как обычно проходят званые обеды в благородных домах. Гости поздравляли супругов Пеллетье, поднимали кубки за здоровье хозяев и их дочери, обсуждали местные новости и сплетни, добравшиеся сюда из столицы, особо не заботясь об их достоверности, говорили о политике и войне с Испанией. Все это было предсказуемо и пресно. И Атос поймал себя на том, что краткий разговор с графиней де Рибери и ее последующий небольшой спор с мужем оказались здесь чем-то единственным живым. Насколько граф помнил, Франсуаза всегда была такой – лишенной всякого жеманства, вести с ней беседу было легко, речь ее была проста и естественна, однако, не лишена эмоций и ярких образов. Она мало изменилась внешне, и он легко узнал ее. Впервые мадемуазель де Монтеро была представлена ему тем самым вечером, на именинах маркизы де Пеллетье. Юная мадемуазель только недавно вернулась из монастыря, где находилась на обучении. Ей исполнилось семнадцать лет, как раз тот самый возраст, когда следует подумать о дальнейшем жизненном устройстве. И Атос стал тогда свидетелем разговора матери с виконтессой де Монтеро. Речь шла о месте фрейлины при дворе Марии Медичи. Оказалось, это была старая договоренность. Графиня де Ла Фер обещала, когда подойдет время, выхлопотать должность фрейлины для мадемуазель Франсуазы. Но обстоятельства изменились, опальная королева была отослана Людовиком в Блуа (7), а затем и вовсе бежала в Ангулем. После этих событий мать оставила двор и вернулась в Ла Фер. Разумеется, у графини оставались связи при дворе, и она могла бы составить протекцию Франсуазе, однако, протеже бывшей статс-дамы королевы-матери вряд ли могла рассчитывать на искреннее расположение и доброжелательность со стороны Анны Австрийской. Так или иначе этому не суждено было состояться. К тому времени как Мария Медичи примирилась со своим сыном и вернулась в 1621 году в Париж, графиня де Ла Фер скончалась. Было ли благом то, что мадемуазель де Монтеро осталась в Берри или нет, сказать было трудно, но тогда Атос был искренне удивлен тем разговором. За те немногие визиты к матери в Лувр, он успел увидеть достаточно, чтобы составить мнение о нравах королевских фрейлин. Нельзя сказать, что все они были мазаны одним миром, но большая часть из них очень походила на своих предшественниц из «летучего эскадрона» (8) Екатерины Медичи. Франсуаза де Монтеро производила совершенно противоположное впечатление: она не была наивна, но в ней виделась чистота. Если же говорить о дне нынешнем, то граф был склонен видеть в этой несостоявшейся карьере фрейлины некую удачу – применительно к себе. Обернись дело по-другому, вероятность их встречи в Лувре была бы довольно высока, а значит грозила бы его инкогнито. – Вы слышали, господа, какое ужасное событие произошло при дворе? – воскликнул сидящий рядом с Атосом барон д’Эрвье, отчего-то решивший оставить эту новость на десерт. – Мой племянник третьего дня вернулся из Парижа и утверждает, что сама королева обвиняется в государственной измене (9). Говорят, что речь идет о каких-то письмах, которые ее величество отправляла королю Испании. До Блуа уже доходили слухи об этом, однако, подробностей, разумеется, никто не знал, а значит делать какие-либо выводы было невозможно и преждевременно, а потому граф вполуха слушал, как гости обсуждают право Анны Австрийской вести переписку с собственным братом в то время, когда Франция находится в состоянии войны с Испанией, и возможность учинения ее допроса канцлером Сегье, делятся на два лагеря сторонников и противников Ришелье. – А вы, граф, что вы на это скажете? Вы так долго прожили в Париже, – вопрос д’Эрвье едва не застал Атоса врасплох. – Жить в Париже и иметь сведения о государственных делах не одно и то же, – усмехнулся граф. – Я скажу, что не сомневаюсь в справедливости и прозорливости его величества и господина кардинала. Что же до чести королевы, я полагаю, она не подлежит сомнению. – А герцогиня де Шеврез? Вообразите себе, она снова вышла сухой из воды. Утверждают, что в этом деле она сыграла не последнюю роль, однако, ей удалось бежать, – не унимался барон, явно не удовлетворившись ответом графа. Конечно же, Атос мог себе это представить, и даже очень хорошо. Он сам несколько лет назад явился свидетелем ее великолепного маскарада. Вне всякого сомнения, герцогиня обладала многими талантами, в том числе ловкостью ускользать даже из мастерски расставленных ловушек, и фортуна пока благоволила ей. Но откровенно говоря, все это мало волновало графа. Гораздо сильнее сейчас его занимала внезапно пришедшая мысль, что его радует новость о том, что очаровательная белошвейка покинула Францию. Это было так глупо, нелепо и неправильно, однако, приходилось признаться самому себе, что он не раз думал о том, что не хотел бы ни с кем делить Рауля. И хотя вероятность появления герцогини в их с сыном жизни была практически исключена, опасения на этот счет нет-нет да и закрадывались в душу. Это была самая настоящая ревность – отвратительное, недостойное чувство. Атос не мог понять, как могло случится, что он позволил ему овладеть им, пусть не полностью, но приятного и утешительного было мало. Он никогда не думал, что будет подвержен чему-то подобному, и теперь кроме всего прочего задавался вопросом, на что же еще он мог быть способен. Граф пожал плечами и произнес: – Признаюсь, барон, я ничего не слышал об этом. Да и к тому же дела такого рода всегда обрастают разнообразными слухами, и поэтому я предпочитаю держаться того принципа, что в подобных случаях нужно полагаться на королевское правосудие. – Что ж, вы, безусловно, правы, граф, – д’Эрвье ничего не оставалось, как капитулировать. Между тем день клонился к вечеру, и гости постепенно разъезжались. Не желая иметь в попутчиках никого из приглашенных, Атос был в числе последних. Простившись с хозяевами, граф выехал за ворота и свернул на старую дорогу, огибавшую замок Пеллетье и лугами ведущая к лесу возле Ла Фера. Пустив коня рысью, граф вскоре оказался у кромки леса и осадил лошадь, переходя на шаг и скользя взглядом по деревьям, словно ища что-то. Наконец, проехав несколько футов, он остановился и, спрыгнув на землю, сквозь высокую траву прошел дальше. Этот маленький уголок, это неприметное место, как казалось раньше, известное только ему, совсем не изменилось, все здесь было как и прежде, будто было вчера. Ну, разве что на озерце стало чуть больше камыша. Атос подошел к воде и, вздохнув, опустился на мягкий зеленый ковер, чувствуя, как расслабляется все тело. И только сейчас по-настоящему ощутил, как устал за этот день. Не физически. Нет, ничего не случилось и не произошло. Просто еще несколько утраченных и почти забытых кусочков его жизни снова вплелись в ее канву. Вот только какое место теперь они должны были там занять? Думать об этом сейчас Атос не собирался – для этого еще будет время. А пока ему были нужны покой блестевшей рядом водной глади и тишина леса. В замок граф вернулся ближе к ночи.
Luisante: Ссылки к главе 8 (1) Исаак де Разийи (1587-1635) – капитан, затем адмирал французского военно-морского флота. В 1619 г. по приказу короля Людовика XIII, рассматривавшего возможность колониального предприятия, плавал в Марокко. Миссия была успешной, удалось разведать побережье вплоть до Могадора. В 1624 году был назначен ответственным за посольство в пиратскую гавань Сале в Марокко. (2) Могадор – портовый город в Марокко на Атлантическом побережье, был известен как рыболовный порт еще в VII в. до н.э.. Сейчас носит название Эс-Сувейра. (3) Медина – в странах Магриба и Северной Африки – старая часть города, построенная во времена арабского владычества в IX веке. В современном арабском языке означает просто «город». Как правило, медина окружена стеной. Обычно внутри медины довольно узкие улицы (иногда менее метра шириной), которые составляют настоящие лабиринты, что служило дополнительной помехой на пути возможных захватчиков города. Во многих мединах сохранились древние фонтаны, дворцы и мечети, которые сохраняются в связи с их культурным значением и в качестве туристических достопримечательностей. (4) Ламия – в греческой мифологии, по одной из версий, разновидность фантома, обладавшего способностью превращаться в змею и обратно в красивую девушку. В образе красавицы ламия соблазняла молодых людей, чтобы удовлетворить свой сексуальный аппетит, а затем нападала и пожирала их плоть. (5) Сале – четвёртый по величине город в Марокко. Первый город на этом месте был основан более 2000 лет назад финикийцами, а в X веке в окрестностях древнеримского города Сала Колония появился город Сале. Благодаря своему расположению он на долгие годы стал крупнейшим портом Марокко. В 1627 году город, являющийся логовом берберийских пиратов, становится центром пиратской республики, просуществовавшей до 1668 года. (6) Цитата из Книги пророка Иезекииля – книга, входящая в состав Ветхого Завета. (7) Мария Медичи, будучи регентшей при малолетнем Людовике XIII, не желала отдавать власть королю после его совершеннолетия. Людовик был фактически отстранен от государственных дел, что вызывало его недовольство. В 1617 году король дал свое согласие на убийство фаворита матери Кончино Кончини, что и было сделано. Лишившись опоры на своего фаворита, Мария Медичи не смогла противостоять законным претензиям сына на самостоятельное и правление и была сослана им в Блуа. (8) «Летучий эскадрон» или «летучий эскадрон любви» был любимым детищем королевы Екатерины Медичи, состоял примерно из 200 фрейлин королевского двора, «разодетых как богини, но доступных как простые смертные». Писатель и историк Анри Эстьен еще в 1649 году издал книгу «Диалоги куртизанок былых времен», где писал: «Чаще всего именно с помощью девиц своей свиты она атаковала и побеждала своих самых грозных противников. И за это ее прозвали великой сводницей королевства». По указанию Екатерины Медичи девицы без особого труда вытягивали из мужчин любые сведения. Могли они и повлиять на мужчин так, как это казалось нужным правительнице. Избежать их чар не могли ни короли, ни министры, ни дипломаты, ни полководцы. (9) Заговор королевы 1636-1637 гг., получивший наименование «Дело об испанских письмах» или «Дело Валь-де-Граса» был попыткой Анны Австрийской организовать дипломатическое давление извне и заставить Францию отказаться от войны с Испанией, что послужило бы причиной падения кардинала, сторонника конфронтации, вынудив короля начать мирные переговоры. Через женский монастырь Валь-де-Грас и английское посольство в Париже королеве удалось наладить переписку с бывшим испанским послом Мирабелем, со своими братьями – губернатором-наместником Нидерландов кардиналом-инфантом Фердинандом и королем Испании Филиппом IV, а также с английским и лотарингским дворами. Летом 1637 г. шпионам Ришелье удалось перехватить часть ее секретной корреспонденции, о чем был извещен Людовик XIII. Было проведено расследование, в результате которого была установлена вина королевы. Однако как монаршая особа Анна Австрийская не могла быть подвергнута наказанию. Дело было закрыто и подвергнуто забвению.
L_Lada: Luisante , спасибо! Впечатляет литературным качеством, как всегда. Luisante пишет: А старые истории – мертвые истории. Да, так говорят… Вот только уходя, они всегда оставляют после себя след. Иногда призрачный, еле уловимый, а иногда ясный, ослепляющий счастьем или болью. Красиво. А главное - правда. Прошлое никуда не девается. И, кстати о никуда не девающемся прошлом, встреча с Франсуазой чем-то неуловимо напоминает "Евгения Онегина". "Кто там в малиновом берете..."
Luisante: L_Lada, большое спасибо за оценку . Рада, что понравилось. L_Lada пишет: И, кстати о никуда не девающемся прошлом, встреча с Франсуазой чем-то неуловимо напоминает "Евгения Онегина". А мне такая ассоциация не приходила в голову. Ну, может быть)). Интересно, может кто-нибудь что-то еще увидит.
stella: Luisante , я увидела.)) Был в Израиле святой, кажется, еще в нашу бытность он жил. Баба Сале его звали, он был, кажется, из этого марокканского города. Его портреты можно увидеть в любом доме выходцев из Магриба. И как же мне он надоел, сколько раз приходилось его портрет писать.))) Ну, это так, отступление. А вот как вы управляетесь с малейшими нюансами настроения, с борьбой с самим собой - это впечатляет. Сложнейшая личность - граф де Ла Фер.
Luisante: stella пишет: Luisante , я увидела.)) Был в Израиле святой, кажется, еще в нашу бытность он жил. Баба Сале его звали, он был, кажется, из этого марокканского города. Любопытно). Я глянула, Баба Сали - одной буквой различается. stella пишет: А вот как вы управляетесь с малейшими нюансами настроения, с борьбой с самим собой - это впечатляет. Спасибо большое. Если честно, в некоторых моментах у меня были сомнения, правильно ли я угадала графа, ну и соответственно, правдоподобно ли.
stella: Атос тот еще самоед был.
Grand-mere: Очень благодарна автору за то уважение, с каким он относится к своим героям, материалу, читателям, предлагая им главу такого высокого литературного уровня. L_Lada пишет: А старые истории – мертвые истории. Да, так говорят… Вот только уходя, они всегда оставляют после себя след. Иногда призрачный, еле уловимый, а иногда ясный, ослепляющий счастьем или болью. Красиво. А главное - правда. Прошлое никуда не девается. Именно об этом думала, пока читала. А если говорить об ассоциациях, то "Кинжал" Лермонтова: Да, я не изменюсь и буду тверд душой, Как ты, как ты. мой друг железный...
Черубина де Габрияк: Luisante пишет: Спасибо большое. Если честно, в некоторых моментах у меня были сомнения, правильно ли я угадала графа, ну и соответственно, правдоподобно ли. Правильно. Меня точность передачи того, что он чувствовал и подобранные образы очень впечатлили. Попробую в дополнение скопировать с некоторыми изменениями то, что писала автору на другом ресурсе. Эта глава мне понравилась, наверное, больше всех предыдущих. Тут характер и внутренний мир героя потрясающе прописаны. При этом граф остается очень человечным, живым, не застывшим, объемным. Замечательно показана вся гамма чувств и переживаний Атоса и периода "Трех мушкетеров" и сейчас, когда он возвращается понемногу к жизни и ищет себя в ней. Очень глубокое проникновение в психологию. Граф полностью соответствует моим о нем представлениям (тут я только о себе могу говорить). С моей точки зрения точное попадание в образ, созданный Дюма. При том, что Дюма был больше сосредоточен на действии и не копался так, в хорошем смысле слова, в головах героев. Разийи естественно вызвал ассоциацию с Бофором и Раулем. Роскошная параллель с Джиджелли. Стало очень жаль, что, в силу того, что Людовик XIII к несчастиям отца отношения не имел, а Людовик XIV непосредственно виновен в трагедии сына, Атос решил остаться на службе у короля, а Рауль служить королю следующему отказался и принял предложение герцога. Что привело к тому финалу, который многих из нас так печалит.
Luisante: Grand-mere, большое спасибо за отзыв и оценку Черубина де Габрияк пишет: Разийи естественно вызвал ассоциацию с Бофором и Раулем. Роскошная параллель с Джиджелли. Спасибо. Хотелось показать, что отец и сын похожи, но все-таки они разные, как и их судьбы. Черубина де Габрияк,
Ленчик: Luisante пишет: Хотелось показать, что отец и сын похожи, но все-таки они разные, как и их судьбы. Удалось. Большое спасибо!
Лея: Могу подписаться под предыдущими высказываниями: литературное качество, уважением к героям, тончайшие психологические нюансы, параллель с Раулем и герцогом де Бофором. А еще -первые ростки страха Атоса за судьбу сына - страха, который в ВДБ становится неотвязным и неодолимым. Страха, который, с свою очередь, проистекает из обостренной совестливости и чувства справедливости. И первые проявления ревности., Хотя, на мой взгляд, это не ревность, а скорее потребность любить и быть любимым. После своего трагического романа граф, ИМХО, потерял уверенность в том, что его могут любить ради него самого, поэтому искренняя любовь сына для него очень важна ("А вдруг он будет любить меня меньше?..".) Luisante, большое спасибо!
Luisante: Ленчик пишет: Удалось. Большое спасибо! Ленчик, и вам). Лея пишет: Хотя, на мой взгляд, это не ревность, а скорее потребность любить и быть любимым. Лея, согласна, и это безусловно тоже. Спасибо за отзыв
Кэтти: Luisante , спасибо за прекрасную главу. Очень приятно было встретить старого знакомца- капитана де Разийи. Я познакомилась с ним, когда изучала историю похода против пиратов в Джиджелли, в котором согласно Дюма участвовал и де Бражелон. Так вот кто то из форумчан тут писал , что Людовик 13 не был виновен в том, что случилось с отцом т.е. графом де Ла Фер. Не совсем верно. Корабль " Луна", которым он командовал был заложен и построен в 1630е годы по приказу Людовика 13 и кардинала де Ришелье, и именно этот корабль неизвестно как доживший до начала 1660х, это был единственным кораблем, который Кольбер послал для эвакуации разгромленного военного французского корпуса в Джиджелли. Если принять , что граф служил под командой капитана де Разийи, то остатки корпуса , в котором воевал Рауль спасал именно корабль Луна, под командой того же де Разийи. И именно этот корабль расколося надвое и мнгновенно затонул ввиду Тулона, и спасся вплавь только 80и летний капитан де Разийи. Он умел плавать А пехотинцы, которых он спасал плавать не умели, как и экипаж его корабля, набранный по кабакам. Так что капитан де Разийи та самая ниточка, которая могла бы связать шевалье де Ла Фер, служившего под его командой, и виконтом де Бражелон, сложившего голову в Джиджелли.
Черубина де Габрияк: Кэтти , спасибо, осень интересно. Мне не попадалась эта информация. Кэтти пишет: Людовик 13 не был виновен в том, чир случилось с отцом т.е. графом де Ла Фер Я писала. Я имела в виду только, что к истории с Анной/Шарлоттой Людовик 13 не причастен, а в истории с Луизой Людовик 14 непосредственно участвовал. Потому в этой главе граф мог сказать, что остается на службе у короля. А в "ВДБ" Атос от имени сына говорит следующему королю: "я и мой род отныне свободны от клятвы, которую я велел сыну принести в Сен-Дени". Потому Рауль и едет с Бофором.
Кэтти: Дамы, прошу прощения. Склероз. Капитан де Разийи командовал другим фрегатом. А кораблем "Луна" на момент экспедиции в Джиджелли командовал Мальтийский Рыцарь Командор де Вердей.
Luisante: Кэтти, спасибо за отзыв и за интересные факты.
Luisante: Глава 9. Непогода в Берри Ливни, прошедшие в Блуа в начале августа, были лишь отголоском стихии, обрушившейся на Берри несколькими днями ранее. Это стало понятно из письма управляющего Жерома, в котором он извещал своего господина о последствиях урагана и об уроне, понесенном крестьянскими хозяйствами. При других обстоятельствах Атос скорее всего счел бы свое личное присутствие в Ла Фере излишним и отправил бы туда Гримо, дав ему все необходимые распоряжения. Однако в этот раз ситуация была иной – пострадала старая приходская церковь, а также церковный архив. Жером писал, что для того, чтобы отправить епископу извещение об этом происшествии, отцу Ансельму требовалась подпись графа. Таким образом, несмотря на нежелание снова появляться в Берри через столь короткий срок, Атос был вынужден отправиться в путь, следуя правилу всех сеньоров де Ла Фер не оставаться в подобных случаях в стороне и оказывать нужную помощь. Чтобы оценить причиненный ущерб, много времени не понадобилось. Следы урагана были видны повсюду: сломанные сучья деревьев, покореженные изгороди и крыши деревенских домов, полегшие и прибитые к земле посевы, большая часть которых уже не могла дать урожай, побитые градом лозы и ягоды винограда, поврежденные черепичная кровля и шпиль церкви. Внутри крепостных стен разрушений не было – они послужили надежным укрытием для построек, а сам замок, как и подобает сеньору, с честью выдержал натиск ненастья; разбросанные же ветром мусор и ветки были убраны. Похожее уже происходило в Ла Фере, еще когда был жив отец, и граф точно знал, что он должен был делать. Было совершенно ясно, что большинству крестьян придется выживать весь следующий год, а потому, жертвуя своим собственным доходом, Атос просто отменил для них шампар (1) до нового урожая. Оставалось позаботиться о церкви. Визит к отцу Ансельму с самого начала значился последним пунктом в списке запланированного. Это было неправильно, наверное неправильно. И понимание этого висело тяжким грузом на душе графа. Но ему нужно было время. Время для того, чтобы собраться, и он дал его себе, хотя, положа руку на сердце, это было бессмысленной затеей – в жизни есть вещи, к которым невозможно подготовиться, их можно только сделать, прожить или пережить. Не желая привлекать к себе лишнего внимания, Атос выбрал день, когда не служилась утренняя месса. Это означало, что до полудня храм должен был быть пуст, а кюре в эти часы свободен. Хотя дело не должно было занять много времени, хотелось покончить с ним как можно скорее, и граф, как обычно поднявшись с рассветом, сразу после завтрака отправился в церковь. Дорога, разумеется, была ему хорошо знакома, однако, перейдя замковый мост, он вдруг запнулся и застыл, глядя на деревню и церковь, уютно расположившихся у подножия холма. Попасть туда можно было, просто спустившись вниз. И миновав домик кюре, оказаться у церкви… Это был самый короткий путь. Или же, потратив, лишнюю четверть часа, пройти в обход через луг. Сухо сглотнув, Атос почувствовал, как по всему телу прокатилась волна мелкой дрожи. Выбор был очевиден – он пойдет через луг, как очевидно было и то, что этой дорогой его гонит старый страх, его старая боль, которая, кажется, вросла в него навсегда, которую он ненавидит, и перед которой он все-таки бессилен. Бессилен настолько, что даже не может взглянуть на дом, в котором когда-то жила она… Эта мысль была жгучей и отвратительной. Но он ничего не мог с этим поделать. Тряхнув головой и стараясь не думать ни о чем, кроме как о предстоящей встрече с кюре, граф свернул в сторону луга и зашагал по тропинке, вдыхая пьянящий горьковато-терпкий запах трав и подставляя лицо тихому ветерку и мягкому августовскому солнцу. Древняя церковь, на целое столетие старше замка, находилась в глубине деревенской площади. Это было скромное строение с квадратной башней колокольни и небольшим крыльцом под односкатной черепичной крышей, поддерживаемой деревянными стойками, на котором расположились две каменные скамьи, где могли передохнуть странники и нищие. Лишенная изящности архитектуры, как и все храмы той эпохи, церковь отличалась, однако, исключительно гармоничными строгими пропорциями, но не имела никакой внешней отделки. Единственным ее украшением можно было смело назвать раскидистые вековые вязы, окружавшие ее с двух сторон. Остановившись на краю площади, Атос смотрел на знакомый с детства ансамбль. Казалось, что тут не изменилось ничего, всё было так, как будто он был здесь только вчера. И это было почти правдой. Да, он бывал здесь, все эти годы он часто бывал здесь – в своих снах. Но в них не было ни радости, ни благодати. Граф с силой сжал руки в кулаки, больно впиваясь ногтями в ладони, – сейчас было не время для воспоминаний – и пошел к дверям церкви, не оглядываясь и не смотря по сторонам. Переступить порог оказалось легче, чем ему представлялось – не задумываясь, он просто взялся за ручку двери и толкнул ее внутрь. Храм встретил его прохладой и полумраком. Так было здесь всегда: толстые каменные стены не пропускали сюда уличное тепло, и даже в ясные дни витражи, изготовленные по заказу его прадеда Ангеррана де Ла Фера после победы при Мариньяно (2), не позволяли проникнуть солнечным лучам. Однако, когда глаза достаточно привыкали к такому освещению, можно было рассмотреть цветочный орнамент на колоннах, фигуры птиц и зверей. Окунув пальцы в чашу со святой водой и осенив себя крестным знамением, Атос тихо выдохнул и шагнул из притвора (3) дальше, оказавшись перед небольшими рядами скамей. И остановился, понимая, что не может двинуться с места, ощущая, как странное оцепенение охватывает тело. Лишь только глаза были живы, и словно со стороны граф видел, как его взгляд скользнул по местам, предназначенным для семьи де Ла Фер, прикипел к месту, где обычно сидела Анна и наконец застыл у алтаря – там, где однажды с ним свершилось непоправимое… или неизбежное. Сердце бешено застучало, колотясь о ребра, стуча в ушах оглушительным потоком крови, и он с трудом отвел взгляд, не позволяя себе упасть за грань реальности. И замер, пораженный – из-за дверцы исповедальни показался край женского платья. Этого не могло быть. Не могло быть! Потому что не могло случиться никогда – здесь, в мире живых, в храме Божьем. Или же он просто сходил с ума… Эта горькая, дикая, отчаянная мысль заставила его зажмуриться. И время будто бы остановилось на миг, а может быть на целую вечность. Что будет дальше, граф не знал… Резкий жалобный скрип заставил его распахнуть глаза, чтобы убедиться, что всё осталось по-прежнему. Видение не исчезло. Перед ним и в самом деле стояла женщина. Другая женщина. И он знал эту женщину, совершенно точно знал. Франсуаза де Монтеро, точнее графиня де Рибери, стояла в нескольких шагах от него, смотря ему в лицо, и в ее глазах ясно читались удивление и испуг. Это было вполне оправдано. Неизвестно, что или как много она увидела, но Атос не сомневался – в моменты, подобные этому, он и сам не желал бы посмотреть на себя со стороны. Мысленно выругавшись, он тут же одернул себя за это – он был в доме Божьем, да и винить в произошедшем кроме себя было некого. Вне всякого сомнения, положение должно было выглядеть странно, и это понимание заставило Атоса сделать шаг вперед, вместе с тем недоуменно отмечая, что для этого ему пришлось отпустить спинку скамьи, за которую он, сам того не сознавая, схватился, и которая оказалась виновницей скрипа, вернувшего его в действительность. – Сударыня, – приблизившись к графине, он склонил голову в приветственном поклоне. – Граф, – в ее голосе послышались нотки облегчения. – Должно быть, мне следует просить у вас извинения. Я помешала вашей молитве? Разумеется, это было не так. И Атос почти не сомневался в том, что Франсуаза догадывалась об этом. Однако он был благодарен ей за такой вопрос. Который позволял не солгать. – Нет, не помешали, – ответил он. – Я пришел для того, чтобы познакомиться и поговорить с отцом Ансельмом. – В таком случае, я невольно задержала вас. Сегодня утром нет службы, и отец Ансельм уделил мне время в неурочный час. Граф покачал головой: – Святые отцы учат нас, что прежде должно уделять внимание делам духовным, а затем уже мирским. Так что первенства принадлежит тому, кто пришел по духовной нужде. Франсуаза улыбнулась: – Ваши слова справедливы. Что ж, мы уже закончили, граф. В церкви кроме них никого не было, и Атосу ничего не оставалось, как подать графине руку, чтобы помочь выйти на крыльцо. На улице шел дождь, моросивший из непонятно откуда взявшейся маленькой тучки. Площадь перед храмом была пуста. – Вы без экипажа? – Атос удивленно обернулся к мадам де Рибери. – Отчего же? – вздохнула она. – Просто Пьер имеет привычку засыпать на козлах. Но моя мать не отказывает ему от места. Он из тех слуг, которые служили у нас, еще когда я была ребенком. Подобное случалось не так уж и редко, и чаще всего в таких случаях речь шла о старых дворянских семьях, где умели ценить преданность хозяину. В Ла Фере поступали так же. Граф отлично помнил почти совсем немощного камердинера деда, доживавшего свой век на господском довольствии в замке. И он точно знал, что его верный Гримо не окажется обездоленным на старости лет. – Я прикажу подать экипаж, – произнес он, шагнув к ступеням. – Он на дороге за церковью? – Не стоит. Благодарю вас, граф, – Франсуаза выглянула из-под навеса. – Дождь скоро закончится. Карета там, под вязами, я дойду сама. – Я провожу вас. Разумеется, уйти, оставив даму, было бы невежливо. Но если раньше это непременно вызвало бы в нем досаду и раздражение, то сейчас Атос поймал себя на том, что готов терпеливо подождать. Не имея желания разбираться в причинах такой перемены, он подошел к низенькому каменному парапету и тоже взглянул на небо. – Вы гостите у госпожи виконтессы? – помолчав, спросил он. – Да, летом мы с сыном часто бываем здесь. В этот раз нам чудом удалось добраться до того, как начался ураган. – Надеюсь, Монтеро не сильно пострадал? – Нет, всего несколько поваленных деревьев в парке, а вот сада действительно жаль. Там были чудесные ранеты (4) и почти все они погибли. – Кажется, яблоки у них маленькие, желтые, как будто усыпанные красными пятнышками? – Да. Они хранятся до самого Рождества, – Франсуаза с любопытством взглянула на него. – Вы знаете этот сорт, граф? – Если я правильно помню, у нас тоже были такие, – задумчиво произнес Атос. – Так или иначе теперь уже сад захирел, и многие деревья пропали. Когда был урожайный год, яблоки сушили, пекли с ними пироги и варили варенье, которое обожал Анри, и которому всегда доставалась порция младшего брата. Сколько граф себя помнил, он никогда не был любителем сладостей и потому легко делился ими. А еще Анри, начитавшись легенд о короле Артуре и рыцарях Круглого стола, называл ранеты легендарными, потому что именно этим яблоком пытались отравить благородного сэра Гавейна (5) на пиру, устроенном королевой Гвиневрой (6). Думать об этом было странно. Наверное, потому, что все, что было до Анны, казалось, произошло не с ним и с каждым годом всё больше тускнело за вуалью времени. А сейчас воспоминания отзывались теплом и тоской в сердце. – Так значит, вы теперь перебрались в Орлеане? – вопрос Франсуазы выдернул его из раздумий. – Так и есть. Слухи распространяются быстро, – Атос еле заметно усмехнулся. – Как говорят, бегут впереди человека. – Вы же знаете, как бывает, граф. Впрочем, у меня не было нужды верить им, ведь мне известно это почти первых рук. Граф вопросительно взглянул на нее, и она продолжила, отвечая на не заданный вопрос: – Вы сами сказали моей матери, когда привезли ей внука. – В самом деле, – кивнул Атос. – Признаться, я забыл об этом. Солнечный луч, освободившийся из плена облаков, скользнул по лицу графини де Рибери, заставив ее прищуриться. – Вот и дождь кончился! – улыбнулась она, протянув руку и ловя ладонью редкие серебристые капельки. – Можно ехать домой. Карета действительно ждала под вязами, а кучер, как и сказала Франсуаза, и вправду дремал на козлах. Будь он хозяином, Атос не преминул бы отчитать нерадивого слугу. Графиня же по всей видимости считала иначе. Окликнув кучера, она ограничилась лишь тем, что строго сказала: «Вы заставили меня ждать, Пьер». Застигнутый врасплох, старый слуга соскочил на землю, и, чувствуя свою вину, склонился в низком поклоне, бормоча извинения. – Ну что же, до свидания, граф, – подойдя к дверце кареты, произнесла Франсуаза. – Я была рада видеть вас, хоть и явилась, к сожалению, невольной помехой вашим планам и заставила вас ждать. – Право, это нисколько не затруднило меня. До свидания, сударыня, и передавайте мой поклон г-же де Монтеро. – Непременно, граф, – мадам де Рибери чуть склонила голову, будто о чем-то раздумывая, и продолжила: – Если вы располагаете временем, заезжайте в Монтеро, мы с матерью будем рады принять вас. – Благодарю за приглашение, графиня. Я уезжаю завтра, – Атос запоздало понял, что ответ прозвучал слишком поспешно, но как бы там ни было, он сказал то, что хотел сказать. Ложь оставила на языке кислый привкус. – В таком случае доброго пути, граф. Опершись на его руку, Франсуаза села в карету. Экипаж тронулся, и Атос, развернувшись, пошел обратно к церкви. Когда он снова оказался в храме, ожидавший его кюре вышел навстречу. Откровенно говоря, собираясь встретиться с новым пастырем, Атос не задумывался о том, как тот должен выглядеть. Ему почему-то просто казалось, что скорее всего это будет пожилой человек, а то и вовсе старик. На деле же всё обстояло иначе. Отец Ансельм был высок и статен и, похоже, всего несколькими годами старше самого графа. Атос припоминал, что маркиз де Пеллетье говорил о нем, что кюре хорошо образован и сведущ в вопросах богословия. Разумеется, первая встреча не позволяла судить об этом, однако, можно было совершенно точно сказать, что отец Ансельм не производил впечатления фанатика, какие порой встречаются. – Господин граф, не так ли? – Здравствуйте, отец Ансельм, – кивнул Атос. – Полагаю, мой управляющий уведомил вас о моем визите. – Да, господин Жером вчера заходил ко мне. – Хорошо. Тогда я хотел бы сразу перейти к делу. В течение долгого времени меня не было в Берри, а потому, к сожалению, я не имел возможности узнать нужды прихода и удовлетворить их, если таковые имелись. Теперь же я готов выслушать вас, отец Ансельм. – Благодарю вас, ваше сиятельство. Наша церковь маленькая, и ничего особенного не требуется. Только ураган наделал дел. Вы, должно быть, видели, на крыше сорвало черепицу и погнуло крест на шпиле, а в часовне разбито окно, – кюре говорил спокойно и уверенно, и в его манере держаться сквозило сдержанное достоинство, более присущее лицу дворянского происхождения, чем простому сельскому священнику. Это было несколько неожиданно, впрочем, Атос не собирался вдаваться в подробности и тем более любопытствовать по этому поводу. Главным было то, что отец Ансельм исправно служил все эти годы, и его паста была им довольна. – Да, конечно, – ответил он. – На этот счет вам не стоит беспокоиться. Жером пришлет рабочих, все расходы будут оплачены. Если появится потребность сделать что-то еще, не стесняйтесь, мой управляющий получит все указания. – Этого вполне достаточно, но я признателен вам за заботу, господин граф. Однако я вынужден обратиться к вам с просьбой иного рода. – Я слушаю вас, преподобный отец. – Во время урагана пострадал церковный архив. Бумаги хранятся в часовне, где, как я уже говорил вам, выбило окно, и вода уничтожила несколько метрических книг. Я должен сообщить об этом епископу, но для этого необходимо, чтобы вы заверили своей подписью документ. – Я бы хотел прежде взглянуть на последствия. – Конечно, господин граф. Прошу вас пройти за мной. В маленькой часовне, пристроенной с южной стороны церкви, было уже прибрано. Единственным, что указывало на ворвавшееся сюда ненастье, были закрытые ставни и еще не до конца просохшие половые доски. В специально отведенном уголке у стены стоял большой шкаф, а рядом с ним возле окна на небольшом столике стопкой лежали несколько разбухших от воды книг. – Разве вы храните книги не в шкафу? – Атос удивленно поднял брови. – Ваш упрек справедлив, господин граф. Однако это вынужденно и временно. Дело в том, что документов скопилось много, и места уже не хватает. Я проводил ревизию, чтобы передать на хранение в Бурж самые старые, и пока сложил некоторые здесь, – кюре указал на стол. – Понимаю, преподобный отец, – кивнул граф. – Вы уже подготовили письмо епископу? Я подпишу. – Да, прошу вас, – отец Ансельм протянул ему бумагу. Это было обычное извещение, где излагались факты произошедшего, объяснялись причины, а далее следовал перечень утраченных книг. Дойдя до его середины, Атос почувствовал, как у него пересохло в горле. Среди прочих был указан 1621 год. Год его венчания. – Скажите, отец Ансельм, – он тяжело поднял взгляд на кюре, – теперь уже эти записи не подлежат восстановлению? – В большинстве своем, нет. Я могу восстановить лишь те, которые делал я, при условии, что найдутся свидетели таинств. Что же до тех, которые делались моими предшественниками, то, полагаю, они утеряны безвозвратно. Это означало, что его брак с Анной теперь не был официально подтвержден. Может быть, он ошибался, но графу казалось, что в этом есть справедливость, хотя сейчас, после казни, по прошествии стольких лет это было, наверное, не так уж и важно. Взяв перо, Атос поставил свою подпись. – Могу я быть чем-то еще вам полезным, отец Ансельм? – обернулся он к кюре. – Нет, господин граф, благодарю вас. – Если в будущем вам что-нибудь понадобится, вы всегда можете обратиться к моему управляющему. Попрощавшись, Атос вышел из церкви и сразу свернул на дорожку, ведущую к склону холма. Домик священника располагался чуть в стороне от остальных домов, и только дойдя до него, граф понял, что пошел не той дорогой. Остановившись напротив, он смотрел на бывшее жилище Анны. Теперь вокруг дома была новая изгородь, а во дворе больше не было кустов диких роз. Вместо них на лужайке пестрели маргаритки. А тополь-великан у калитки был повален недавней стихией. Это был просто дом, похожий на многие другие. И ничто в нем не кричало о тех, кто жил здесь когда-то. Не давая себе возможности задуматься о чем-либо, граф повернулся и пошел в сторону замка.
Luisante: *** … Небольшая площадь перед церковью кажется огромной. Он все идет и идет и никак не может преодолеть ее. Еще чуть-чуть, еще несколько шагов, и он достигнет цели. Но нет. Пространство словно вытягивается, увеличивается... Проклятые доспехи давят, пригибая к земле, но он идет, упрямо подняв голову, чтобы сквозь щель забрала видеть ту, что стоит на крыльце церкви. Она ждет его, и он не может не дойти, не может не пасть перед ней на колени, не может не коснуться ее. И он продолжает свой путь, несмотря на боль от впивающего в кожу железа, несмотря на жестокую жажду и жуткую усталость во всем теле, несмотря на страшную жару, охватывающую его со всех сторон, хотя лето давно закончилось, и день холодный и пасмурный… Прекрасная дама улыбается, зовет его. Самая прекрасная из всех женщин, которых он встречал. Он знает ее, знает ее имя – самое красивое и самое сладостное. Анна. Его жизнь, его судьба, его любовь и его погибель. Он идет к ней и не может свернуть с этой дороги - так предначертано, так предназначено. Он приближается к ней, остается совсем немного, самая малость. Она протягивает к нему руки, и из них вырывается огонь – неистовый жгучий вихрь, несущий смерть. Он поднимает щит в бессмысленной и безнадежной попытке закрыться, спастись… Закрывает глаза и только слышит, как гудит дикое пламя, как бьется о хрупкую преграду и не может ее преодолеть. Это длится бесконечно долго, и вдруг все смолкает. Вокруг разливается тишина, воздух чист и свеж, и дышать становиться легче. Он открывает глаза и поднимает голову – над ним голубое небо, в котором кружатся и тают последние хлопья пепла. Сам он цел и невредим, в простом камзоле, безоружен, в руке лишь щит, будто сросшийся с ним. Он медленно переворачивает его – на обугленной поверхности вместо герба графов де Ла Фер нетронутой сияет маргаритка – скромный маленький цветок – символ любви, верности и надежды. Рука сжимает рукоятку щита так, что белеют костяшки пальцев. Площадь безлюдна, на ступенях церкви никого, и кажется, что на много лье окрест ни души. Он делает шаг, еще один и еще, чтобы уйти отсюда, скорее уйти отсюда, и понимает, что не знает дороги… Где-то высоко светит солнце, наполняя светом все вокруг… Атос вздрогнул всем телом и открыл глаза. Темнота ослепила его, и он бессильно откинулся на подушки, хватая ртом воздух в попытке восстановить срывающееся дыхание. До рассвета очевидно было еще далеко, и спальня тонула во мраке, наползающем и давящем со всех сторон, не дающем рассеяться привидевшемуся. Граф поднял дрожащую руку и медленно провел по лбу, стирая испарину. Произошедшее не было чем-то из ряда вон выходящим – он уже давно привык к разного рода сновидениям, и чаще всего это были кошмары, болезненно яркие, невыносимо реальные, почти осязаемые и почти всегда в них была одна и та же гостья – его жена. Он научился с ними жить, привык к ним, хотя поначалу всякий раз после пробуждения хотелось кричать, выть, лезть на стену, делать что-нибудь, только чтобы это прекратилось. Чтобы не видеть, не помнить, не знать, исчезнуть, не быть… И он пытался, упрямо пытался, напиваясь так, что любой другой на его месте давно бы провалился в спасительное отупляющее бесчувствие. А ему не была дарована такая милость. Оставалось одно – смириться, и он смирился и стал существовать дальше, не жить – существовать. И каждый раз после изматывающей ночи прокручивал увиденное в голове. Часто так делают люди, интересующиеся толкованием снов, пытаясь найти сокрытую в сновидениях суть. Удивляться этому не стоит: человек – странное существо, готовое порой верить во что угодно, кроме очевидного, а иногда более склонное к суевериям, чем к истинной вере. Однако подобная блажь никогда не приходила ему в голову, он всегда считал это глупостью, тем более, что его собственные сны были тому доказательством. В них не было ничего такого, о чем бы он не знал, ничего такого, что могло бы смягчить ему приговор, ничего, что могло бы пощадить его. Там была только правда – горькая и безжалостная, режущая по живому. Атосу запомнился один случай, когда они большой компанией сидели в «Сосновой шишке», и кто-то из приятелей-мушкетеров задал Арамису вопрос о толковании снов. Тогда его друг ответил словами из Блаженного Августина, что «когда тело человека спит, перед его внутренним взором проходят впечатления прожитого дня, воспоминания о давно прошедшем, скрытые желания, помыслы, которые переплетаются между собой и создают новые, подчас фантастические картины и образы. Поэтому за содеянное во сне душа не несет ответственности перед Богом» (7). Все было так, в точности так, как он и полагал. Кроме последнего. Оно поразило его. Так не могло быть! Никакой ответственности перед Богом? Нет, он нес ответственность и наяву, и во сне, и, должно быть, это был его тяжкий крест. Мушкетеры с жаром спорили, высказывали собственное мнение: кто-то был уверен, что сны – чепуха, кто-то был убежден, что через них Провидение указывает человеку путь. Портос с д’Артаньяном тоже не остались в стороне. Первый говорил, что ему нет никакого дела до снов, если сон дурной, он просто-напросто забывает его, если же сон хороший, то ему приятно некоторое время вспоминать о нем. Д’Артаньян же сказал, что вовсе не верит во всю эту чушь, а доверяет лишь собственной удаче и полагается на свой клинок. Сам же граф тогда хранил молчание. После казни Анны сны стали приходить реже, но не прекратились, и он терпел, и только с появлением Рауля они лишь изредка стали напоминать о себе, и он смог вздохнуть свободнее. Сегодня Анна снова явилась ему. Удивляться этому не было никакого смысла, и искать причину тоже было не нужно. Напротив, было бы действительно странно, если бы этой ночью он спал спокойно. Атос сел на постели и, закрыв глаза, потер виски. Заснуть снова не стоило даже пытаться. Вздохнув, он поднялся с кровати, накинул халат и подошел к окну. Отдернув тяжелую портьеру, распахнул створки, впуская воздух. Ночная прохлада отрезвляла и понемногу успокаивала. Граф вдохнул полной грудью и всмотрелся в темноту. Все вокруг замерло в сонном оцепенении: и замок, и деревня, и лес, и луга; а утром должен начаться новый день, а с ним и новая жизнь. Потому что рассвет – это всегда начало, наполненное радостью и надеждой. Атос горько усмехнулся. Это было ложью, он убедился в этом на личном опыте. В тот июльский день был дивный рассвет – чистый, прозрачный и звенящий. А через несколько часов разверзлась бездна, и он оказался в другом мире, в чужой новой жизни… Боже! Если бы было возможно забыть! Если бы было возможно отгородиться от этого, закрыться щитом, как во сне… Как во сне… Мысль оборвалась, будто наткнувшись на какую-то преграду. Атос нахмурился. Щит, щит с маргариткой…? Несколько веков назад за право чеканить маргаритку на своем щите благородные рыцари устраивали турниры в честь прекрасной дамы, добиваясь ее благосклонности, слагали стихи и сонеты и совершали разнообразные подвиги, стремясь показать свою доблесть (8). Какая-то нелепость… Поморщившись, граф передернул плечами и оперся о стену, прикрывая глаза. Перед мысленным взором замелькали картины прошедшего дня: дорога к церкви, встреча с Франсуазой, разговор с отцом Ансельмом, маргаритки возле дома кюре… Ну конечно! Маргаритки… Определенно, его воображение сыграло с ним злую шутку, собрав в сновидении все образы, сопровождавшие его в течение дня. Атос устало вздохнул – ему нужно было отдохнуть, отбросив всё и не думая ни о чем. Между тем начало светать, и когда он снова открыл глаза и поднял голову, за окном стало значительнее светлее. Взглянув в сторону леса, Атос с удивлением увидел, что верхушки деревьев уже окрасились золотисто-рыжим. Всходило солнце. Это было красиво. Завораживающе красиво, быть может, потому, что уже очень давно он не видел и не встречал рассветов. В Париже он не помнил про них, даже если они настойчиво стучались в его окно после бессонной ночи – он не замечал их, и после отставки ничего не изменилось. А вот в юности рассветов было немало, самых разных. Особенно запоминающиеся были на море, когда горизонт, пропитанный легкой дымкой, понемногу окрашивался пробивающимися сквозь облака оттенками золотого и розового. И рассветы здесь, в Берри, тихие и уютные… Атос тряхнул головой и стиснул зубы, отгоняя непрошеные воспоминания о том последнем его рассвете. Так не могло, не должно было больше продолжаться, не теперь, когда он, кажется, начал по крупицам собирать то, что было утрачено им много лет назад, пусть даже речь шла о такой простой вещи, как любование природой. Тем временем солнечный диск показался над лесом, и яркие лучи брызнули на землю, освещая и оживляя ее. Родился новый день. Солнце поднималось все выше, лаская листву, цветы и травы, переливаясь перламутром в каплях росы. Мир наполнился красками и теперь должен был наполниться звуками – первыми утренними птичьими трелями. «Ви-вить! Ви-вить!» раздалось где-то совсем рядом. «Тик-тик-тик-тик-тик-тик», словно быстро тикающие часы, последовало за ним. Обернувшись на звук, граф увидел на ветке, склонившейся прямо к окну, маленькую круглую серо-коричневую птичку. Если бы не ее красно-рыжая грудка, огоньком сверкавшая среди зелени, ее невозможно было бы заметить. Это было неожиданно. Атос никогда раньше не видел обычно осторожных малиновок так близко, хотя здесь их всегда водилось множество. Глашатаи зари – так называли их крестьяне. А его бабка рассказывала ему легенду о том, что во время рождения Иисуса Христа малиновка помогала Деве Марии поддерживать в пещере костер, раздувая его своими крыльями. Именно поэтому на ее груди и появилась «огненная» отметина (9). Древние же считали малиновку вестницей весны и нового года, символом возрождения. Она приносила счастье, перемены и мудрость (10). Склонив головку на бок, птичка подпрыгнула еще ближе и продолжила свою песню, словно приветствуя его. Атос невольно улыбнулся. Нет, он никогда не был склонен верить преданиям или приметам, но в этой незатейливой птичьей мелодии и впрямь было что-то искреннее и чистое, что-то, чему хотелось радоваться. И откровенно говоря у него не было никаких причин этого не сделать, ему не на что было жаловаться. Время печали будто бы отступило, жизнь мало-помалу вошла в колею, всё как-то утряслось и успокоилось, и здесь в Ла Фере у него тоже не осталось никаких незавершенных дел. Завтра он должен был тронуться в обратный путь и через два дня быть в Бражелоне. Мысль о доме разлилась теперь уже привычным теплом в груди. Атос с наслаждением вдохнул свежий утренний воздух и поднял глаза к небу, безмолвно благодаря за то, что имел сейчас – за то, что ему было так милостиво даровано. (1) Шампар – сеньориальный натуральный оброк в виде определённой части урожая. (2) Битва при Мариньяно – ключевое сражение за обладание герцогством Миланским, произошло в сентябре 1515 г. (3) Притвор – пристройка перед основным входом в церковь, в католическом храме называется нартекс. (4) Ранет – группа сортов яблонь, отличающихся неприхотливостью и высокой урожайностью. Плоды с винно-сладким вкусом, нежной сочной мякотью и долгим сроком хранения. (5) Сэр Гавейн – рыцарь Круглого стола, один из центральных персонажей Артурианского цикла. (6) Королева Гвиневра – супруга легендарного короля Артура, один из первых и эталонных образов прекрасной дамы в средневековой куртуазной литературе. (7) Перевод слов Блаженного Августина из «Словаря средневековой культуры». (8) В Средние века маргаритки играли немалую роль, особенно это касалось дел сердечных у рыцарей. Рыцарь, возлюбленная которого изъявляла согласие отдать ему свое сердце и давала согласие на брак с ним, получал право чеканить на своем щите цветущие маргаритки. Если же она не хотела пока сказать ему ни «да», ни «нет», а только как бы склонялась к этому, размышляя, то в ответ на выраженную любовь дарила рыцарю венок из маргариток, который на средневековом языке цветов означал «Я еще подумаю». Поэтому с венком маргариток рыцари отправлялись в странствия на поиск приключений и совершение подвигов. (9) Помимо этой легенды существуют еще две. Первая: когда Христос шел на Голгофу, малиновка выдернула колючку из его тернового венца, и брызнувшая кровь навсегда оставила след на перьях птицы. И вторая: красная отметина на груди птицы говорит о том, что она приносит воду душам грешников, страдающим в адском пламени. (10) Речь идет о временах Древнего Рима, где новый год традиционно наступал в марте. Всё изменилось, когда к власти пришёл ставший пожизненным диктатором Гай Юлий Цезарь. Ему удалось при помощи группы александрийских учёных реформировать древнеримский календарь, который после реформы к десяти прежним месяцам прибавил ещё два – январь и февраль, а Новый год получил официальную дату своего начала – 1 января.
stella: Впечатляюще. И все же, мне в этом портрете графа не достает самоиронии, которая была свойственна Атосу. Может, это уже один из последних рецидивов старой болезни и он теперь будет смотреть вперед, а не в прошлое?
Luisante: stella, спасибо за отзыв. Думаю, что именно здесь не было места для самоиронии, по крайней мере, я не увидела такую возможность. Что касается рецидива, то вы верно угадали - это, в общем-то, был последний раз. Надеюсь, что движение вперёд получится удачным, хотя и сложным.
полная версия страницы